CC BY
139
СТИХОТВОРНЫЕ И САТИРИЧЕСКИЕ ПОСЛАНИЯ В ТВОРЧЕСТВЕ А.П. СУМАРОКОВА
В.Е. КАЛГАНОВА
Кафедра русской и зарубежной литературы Российский университет дружбы народов (Сочинский филиал)
Ул. Куйбышева, 32, 354348 Сочи, Россия
На основе широкого исторического и литературного контекста в статье рассматриваются особенности жанра сатиры в творчестве А.П. Сумарокова: темы, образы, язык; влияние А.П. Сумарокова на судьбу жанра сатиры в русской литературе.
Специфика литературного развития заключается отчасти в том, что большое место в нем принадлежит сатире. Со школьной скамьи памятны слова
H.A. Добролюбова о том, что «литература наша началась сатирою».
Минуя русскую демократическую сатиру XVII в., указывают на творчество Антиоха Кантемира - первого русского сатирика Нового времени. Однако Кантемиру принадлежит первое место в истории русской литературы, но не в русском литературном развитии: его сатиры увидели свет лишь в 1760-е гг. и в реальном литературном процессе до тех пор не участвовали (хотя не стоит недооценивать и роль рукописной традиции: минуя печатный станок, многие произведения распространялись в XVIII в. в рукописных сборниках). В сознании современников первым русским сатириком был Александр Петрович Сумароков. Его сатирическое дарование проявилось всесторонне: и в стихотворных посла-ниях-сатирах, и в баснях-притчах, и в колючих эпиграммах, и в комедиях, и в журнальной публицистике. Это дает право считать А.П. Сумарокова основоположником сатиры в новой русской литературе.
Заметное место в творчестве Сумарокова занимают его сатиры.
Говоря о сатирах Сумарокова, сразу же оговоримся, что мы имеем дело с омонимами: сатирой называют «четвертый» род литературы и жанр стихотворного послания. Речь идет о сатире во втором значении слова. Сатира как жанр и сатира как принцип изображения действительности не равнозначны.
За сатирой эпохи классицизма стоят тени Горация и Ювенала. Именно они определили статус сатиры как послания, в содержании которого доминирует одна тема (знатность, гордость и т. п.). Сатира может включать портретные зарисовки, анекдоты, намеки на конкретных лиц. Обычно пространные размышления в сатире были окрашены либо легкой иронией (Гораций), либо язвительной усмешкой (Ювенал). Сатира как стихотворное послание поначалу была агрессивно-полемической, но у обоих классиков эволюционировала
от обличения к философскому рассуждению о мудрости и подлинном счастье.
Законодателем сатиры в истории европейского классицизма стал Буало. Именно у него заимствуют русские поэты основные структурные элементы стихотворной сатиры и не скрывают этого. Обращение к конкретным адресатам (в результате сатира становится посланием) и их портретные характеристики стали непременными элементами стихотворной сатиры. Так, в пятой сатире Буало рисует портрет «пошлого фата» и обращается уже не к маркизу, которому адресована сатира, а к этому нечестивцу и, более того, ко всем тем, кто «заслугами отцов бахвалится нескромно». Увещевания - старайтесь, явите, умейте -перерастают в гневные инвективы, и поэт сам себя останавливает: «Быть может, ярости увлек меня порыв? / Быть может, слишком я горяч, нетерпелив? / Согласен. Я смягчусь...» [1, с. 715].
Подобных лирических рефлексий у русских сатириков нет, как нет и лирических, от сердца идущих выпадов: «Ах, предки, титулы!.. Да будет проклят день, / Когда прокралась к нам вся эта дребедень!» [там же, с. 716].
Сатира повествовательна, поскольку в ней рисуются картины быта, создаются портретные характеристики. Буало был мастером бытовых зарисовок. Собственно, вся Шестая сатира «Парижские невзгоды» - своеобразный стихотворный «физиологический очерк», где описание бессонной ночи сменяется зарисовкой прогулки по дневному Парижу. Приведем ее небольшой фрагмент, иллюстрирующий мастерство французского поэта:
Хоть дома плохо мне и жизни я не рад,
Из дома выхожу - и хуже во сто крат.
Куда бы я ни шел, приходится толкаться В толпе докучливой, и тут уж может статься,
Что кто-то в бок толкнет, нисколько не стыдясь,
И шапка с головы слетит нежданно в грязь;
А вот уже нельзя и перейти дорогу:
В гробу несут того, кто душу отдал богу.
Чуть дальше, на углу, сцепились двое слуг,
Ворчат прохожие, на них наткнувшись вдруг;
Я дальше путь держу, и снова остановка:
Мостильщики проход мне преграждают ловко.
Забрался кровельщик на крышу, и летят -Вниз черепиц куски, напоминая град...
[Там же, с. 718]
Наиболее существенно то, что это описание диктуется позицией автора-сатирика. Окружающая действительность представляет у поэта «мир как нагромождение вещей, тел, как скопление красок, звуков и запахов» [3, с. 272]. Своеобразие сатир Буало в том, что поэт не вознесен над миром, а погружен в быт, сам в этом мире находится. Естественная позиция поэта по отношению нему -позиция обличителя: именно ее и заняли русские поэты.
Русские поэты - не робкие ученики французского классика, и можно вспомнить справедливое замечание Антиоха Кантемира: «Что взял по-галльски,
заплатил по-русски». С сатир Кантемира началась история русской поэзии. Уроки Буало хорошо ощутимы, но творческая эволюция Кантемира убеждает в том, что он пошел собственным путем. Диапазон его сатиры весьма широк - от издевки до серьезной медитации. Просветительская сатира легко соединяла смех с назиданием, и нередко дидактическая сторона оказывалась на первом плане. Это объясняется тем, что просветители видели в литературе, прежде всего средство воспитания. М.Л. Тройская отмечает: «Исходя из представлений о зле как следствии «неразумия» и из наивно-идеалистической уверенности в возможности устранения этого зла путем его разумного сознания», просветители единодушно приписывают сатире воспитательную функцию» [7, с. 3].
У Кантемира русская стихотворная сатира обрела жанровую определенность. В основе своей она нравоучительна и дидактична, полна сентенций. Строится сатира как диалог с воображаемым собеседником, задающим вопросы. Собеседник-адресат указан обычно в подзаголовке сатиры (новгородский архиепископ, князь Трубецкой), но может быть условен, однако адресат так или иначе необходим.
Главная задача стихотворной сатиры Кантемира - выставить на показ человеческие пороки, бичуя и обличая, силу обличения значительно увеличивает осмеяние. Как замечено Кантемиром, «мы посмеяния больше всякого другого наказания боимся» [2, с. 442]. Кантемир, однако, не столько обличал, сколько увещевал. Вот, к примеру, 4-я сатира - «О опасности сатирических сочинений», адресованная «музе своей» и представляющая собою рассуждение на заданную тему, а не обличительное стихотворение.
И все же сатирические акценты в таком рассуждении появляются - как дополнительные краски. Один из основных - инвектива. Порок заклеймен - чаще всего с помощью «сентенции наоборот», заведомо неприемлемого автором тезиса:
С ума сошел, кто души силу и пределы Испытает; кто в поту томится дни целы,
Чтоб строй мира и вещей выведать премену Иль причину, - глупо он лепит горох в стену.
[1, с. 51-54]
Кроме инвектив, обычно указывают на «острые жанровые зарисовки персонажей, взятых из самых различных социальных слоев» (Ю.В. Стенник). Мы только что упоминали о принципе портретной галереи. Но что это за персонажи, выступающие с программными заявлениями, из каких они «социальных слоев»? Если в «Критоне с четками в руках» с трудом можно заподозрить православного священника (с таким же успехом это может быть и католический пастор), то что можно сказать о Силване, равнодушном к «различию злата, сребра, меди» или о румяном Луке? Марионетки порока, они лишены всякой - в том числе, социальной и даже национальной - определенности.
Но эти портретные зарисовки лишь на первый, невнимательный, взгляд могут показаться отвлеченными. Кантемир нередко находил яркие детали, «оживляющие» его порочных субъектов. Румяный Лука, прежде чем пропеть хвалебную песнь вину, трижды рыгает [1, с. 83], а спесивый Евгений спит в пуховиках чуть не целый день и при этом грозно сопит [1, с. 130].
Живописная деталь может приобрести и конкретную направленность. Так за портретной зарисовкой:
. ..кто не все еще стер с грубых рук мозоли,
Кто недавно продавал в рядах мешок соли,
Кто глушил нас: «Сальные, - крича, - ясно свечи Горят», кто с подовыми горшком истер плечи...
[2, с. 25-28] -
угадывается всесильный Меншиков. Но это скорее исключение: Кантемир вовсе не стремился к обличению конкретного проявления порока: он предпочитает говорить о том, что вообще свойственно людям. Отсюда все его Медоры, Критоны, Гликоны - гости в русской реальности. Кантемир приветствовал «слог веселый и простой», но вместе с тем считал своей задачей «осторожное обличение злонравия». Именно у Кантемира постепенно укрепляется популярная в XVIII в. точка зрения (которую, как известно, ревностно защищала и Екатерина Великая): сатира должна направляться против порока, а не против его носителя. Она не должна превращаться в памфлет, не должна быть злословием.
Комический эффект достигается то резким сопоставлением двух планов -общего, несколько отвлеченного, и конкретного, сниженного (бороться за правду - тащиться с сумою, скупость предстает в облике Хрисиппа, у которого простыни гниют на постели, и т. п.), то столкновением разных стилистических пластов (так, осуждение всякого злонравия для поэта-сатирика - и веселье, и «в чужом пиру похмелье; писать сатиры - значит ссориться со всем светом, и тогда «зимой дров никто не даст, ни льдю в летню пору» (ст. 50). «Низкий» стилистический пласт поэт создает зачастую с помощью пословиц. Так, когда он пишет о некоем временщике Макаре:
Болваном вчерась Макар казался народу,
Годен лишь дрова рубить или таскать воду;
Никто ощупать не мог в нем ума хоть кроху,
Углем черным всяк пятнал совесть его плоху.
Улыбнулося тому ж счастие Макару -И, сегодня временщик, уж он всем под пару...
[5, с. 620-624],
за этим явно просвечивает известная пословица: «Вчера Макар гряды копал, а нынче Макар в воеводы попал».
Или в другом случае: поэт размышляет о том, что слово едва ли способно исцелять пороки - и в этом печальном размышлении использует пословицу «Горбатого могила исправит»:
Речь мою про себя крой, буде в ней какую Пользу чаешь; не ищи употреблять тую К исправлению людей: мала к тому сила Наша с тобой - исправит горбатых могила.
[5, с. 745-748]
Но главным источником «низкого» стилистического плана было для Кантемира просторечие. Сатирик неоднократно сталкивал низкое с высоким, вызывая тем самым комический эффект. Он может сказать:
Если ж кто вспомнит тебе граждански уставы,
Иль естественный закон, иль народны нравы -Плюнь ему в рожу, скажи, что врет околесну...
[1, с. 151-153]
Или попросту назвать достаточно экзотические в России XVIII в. чай и кофе пойлом, которые везут из Индии или Китая [2, с. 142].
Итак, художественный статус стихотворной сатиры был закреплен у нас Кантемиром. Именно ему следует Сумароков. Однако уже сформировавшиеся жанровые нормы получают у последнего индивидуальное воплощение. Осуждение осуществляется благодаря тому, что обличение становится осмеянием. В «Епистоле 11. О стихотворстве» Сумароков поучает: «В сатирах должны мы пороки охуждать, / Безумство пышное в смешное превращать...» [там же, с. 122].
Сатирическое входит в такое послание только как отрицательный пример, в качестве дополнительной краски, в частности там, где рисуются пагубные последствия нарушения разумного порядка вещей. Поэт осознает высокий гражданский долг, лежащий на нем: «Доколе дряхлостью иль смертью не увяну, / Против пороков я писать не перестану» [там же, с. 189].
Послания полны назиданий, и любимый глагол здесь - «должен». Сумароков не только обращается к воображаемому собеседнику (что обязательно: послание всегда имеет адресата), но и выступает от некоего общественного целого, а не только от себя лично (так, в сатире «О благородстве» он восклицает: «На то ль дворяне мы?»).
Однако в такие назидания, достаточно абстрактные наставления вплетаются личные мотивы:
Лжец вымыслом тебя в народе обесславит,
Судья соперника неправедно оправит,
Озлобясь, межевщик полполя отрядит,
А лавошник не даст товару на кредит.
[Там же, с. 187]
С неправедными судьями и - главное - несговорчивыми лавочниками, не отпускающими в долг, Сумарокову приходилось иметь дело. А как же без кредита? Голодающему писателю довелось испытать это на своей шкуре. Впоследствии мы увидим, как в 9-й сатире поэт жалуется на то, что ему нечего есть.
Изменение облика повествователя - одно из главных новшеств в сатирах Сумарокова. На смену философу и наставнику пришел собеседник и обличитель. Это отражалось на жанровой природе сатиры. Направляя сатиру против порока, а не против его носителей, Кантемир поднимался над русской действительностью и уходил от нее. Иную позицию занимает Сумароков: острие его сатир направлено на реальных людей. Обличая на подьячих, он, конечно, имеет в виду все «крапивное семя», но мерзости его видит во вполне конкретных про-
явлениях. Он обрушивается не на пороки, а вообще, на отягощенных ими людей.
Такая конкретность сатирических выпадов непосредственно сказывается на строе стихотворной речи. Даже в тех случаях, когда Сумароков рассуждал о вещах теоретико-литературных, его стих обретал пластичность: «Сатира, критика во всем подобна бане; / Когда кто вымаран, того в ней льзя омыть» [2, с. 222].
Подобные интонации свидетельствуют о появлении личного отношения к предмету обличения, осмеяния. Это открывало возможность для широкого включения комического в стихотворную сатиру. Речь идет уже не об отдельных элементах, а о художественной системе. Как и положено сатирику, Сумароков сохраняет вопросо-ответную форму и сыплет сентенциями. Но у него иная тональность поучений. Фраза «... от баб рожденных и от дам / Без исключения всем праотец Адам» [там же, с. 189] - принадлежит не пламенному трибуну, а участливому - и в то же время ироничному - собеседнику. Сокращается дистанция между поэтом и адресатом; из заоблачных высей поэт спускается на грешную землю, обретая социальную характерность, превращаясь из космополитичного философа в человека определенной среды. Это верно отмечено Ю.В. Стенником: рассуждения поэта-сатирика «обнаруживают в авторе человека, живущего в Москве, человека русского, обращающегося к соотечественникам» [6, с. 102].
В такую же разговорную форму облечена сентенция, за которой следует вопрос, положенный в основу рассуждения: «Везде и всякий день о чести говорят, / Хотя своих сердец они не претворят. / Но что такое честь?» [там же, с. 193]
Еще более явственно продемонстрирована разговорная форма в последних сатирах Сумарокова. Если обращение («К уму своему» и т. п.) у Кантемира было не более чем композиционным, достаточно формальным приемом, у Сумарокова оно обретает реальность. Как много было написано произведений в жанре беседы, особенно отца с сыном, - так много, что и сама форма такой беседы превратилась тоже в композиционный прием! Есть, однако, «оживляющие» этот окостенелый прием живые детали. Так, уже в древнерусском «Поучении Владимира Мономаха» сухость поучения была «смягчена» тем обстоятельством, что с поучением обращался много повидавший на своем веку князь, чувствующий приближение смерти. И обращался он не только к своим детям, но к любому потенциальному читателю: «Да дети мои, или инъ кто» [4, с. 392]. Подобно этому, Сумароков называет 9-ю сатиру «Наставлением сыну» и строит ее как исповедь умирающего отца. Впрочем, «исповедь» эта отнюдь не выглядит как собрание назиданий-максимов: нередко они облекаются именно в разговорную форму, и в них прокрадываются ирония и желчь: «Забудь химеру ту, слывет котора честь; / На что она, когда мне нечего поесть?» [там же, с. 196-197].
И поскольку сатирик обращается к речи разговорной, это открывает дорогу пословицам и поговоркам: «Не знайся ты ни с кем беспрочно, по-пустому, / И с ложкой к киселю мечися ты густому» [4, с. 197] или «Показывай, что ты других гораздо ниже / И будто ты себя не ставишь ни за что; / Но помни, епанчи рубашка к телу ближе!» [4, с. 198].
И это внедрение живых разговорных интонаций в традиционный жанр поучения столь неожиданно, что побудило Ю.В. Стенника заговорить о траве-
стийной, т. е. по сути дела пародийной природе этой сатиры [6, с. 109]: уж очень необычна форма, в которую отливается столь любимое XVIII в. назидание. В качестве же конкретного адресата этой «пародии» Ю.В. Стенник указывает Г.Н. Теплова, автора «Наставления сыну» (СПб., 1763). Сатиру Сумарокова исследователь называет «кривым зеркалом дидактических пособий», что должно свидетельствовать о «кризисе веры автора в просветительское мировоззрение» [там же, с. 111].
Теплов мог быть карьеристом, человеком ловким и беспринципным, каким он предстает в воспоминаниях современников, но его сочинение никак не могло стать объектом пародии, поскольку, по заключению Ю.В. Стенника, «это было умное, проникнутое заботой о будущем своего ребенка отеческое наставление, содержавшее здравые, почерпнутые из жизненного опыта советы» [там же, с. 110]. И хотя эта оценка не учитывает меру литературной условности (в таких наставлениях было много «общих мест», и далеко не все из них восходили к непосредственному «жизненному опыту»), она все же указывает на необоснованность суждения о 9-й сатире как пародии на вполне достойное сочинение на тему воспитания. Конечно, Сумароков не мог не видеть, что прекрасные мысли о воспитании не отвечают суровой реальности, но это еще не значит, что вера в благотворность просветительских идей в нем пошатнулась. По крайней мере, можно утверждать, что ирония и сатира не связаны накрепко с пародией - они могут существовать и вне ее.
9-ю сатиру неправомерно, на наш взгляд, называть пародией - разговорные интонации расшатывают традиционную эпистолярную форму стихотворной сатиры, в которой адресату была уготована роль покорно внимающего высоким истинам. На первый план нередко выдвигается объект осмеяния, так что послание превращается в памфлет. Это справедливо отмечено Ю.В. Стенником, который в то же время без особых, на наш взгляд, оснований говорит о том, что Сумароков разрушил эпистолярную форму стихотворной сатиры: «Освободив структурный каркас от атрибутов условного диалога с воображаемым адресатом, Сумароков разрушил эпистолярную основу жанрового канона, приблизив свои поздние сатиры к памфлету и в ряде случаев придать им функции пародии» [там же, с. 92-93].
Памфлетность неминуемо снижала тональность повествования, и достигалось это разными путями. Один из них - широкое допущение просторечия. Делал это и Кантемир, но у него просторечные выражения играли роль стилистических красок и не переводили сатиру в ранг доверительной беседы: она, по сути своей оставалась серьезным нравоучением. У Сумарокова количество переходит в качество.
В самом деле, вот Сумарокову требуется обосновать достаточно известную и общую истину, что жизнь, увы, не может быть освобождена от проявления пороков - и он рисует небылицу: беспорочную жизнь:
Когда на Яузу сойдет Иван Великой,
И на Неглинной мы увидим корабли,
Волк станет жить в воде, белуга на земли,
И будет омывать Нева Кремлевы стены.
[Там же, с. 183]
Перед нами встречающаяся в фольклоре откровенная небылица, отсылающая нас в сказочное царство царя Гороха. И это не одиночный пример. Поэтика небылицы хорошо просматривается и в басне «Льдина и Камень»:
Не плавает медведь в Балтийской глубине,
Синица не несет яиц в Неве на дне,
Белуга никогда не посещает рощи,
И на дубу себе гнезда не вьет олень...
Ю.В. Стенник писал о «сближении стилистического строя сатир Сумарокова с поэтикой басен и эпиграмм» [там же, с. 101], имея в виду отмеченную шуточность. Но дело не только в этом. Сумароков в сатирах любит пользоваться структурным принципом басни: общая сентенция - повествование (см. знаменитое крыловское: «У сильного всегда бессильный виноват», открывающее басню «Волк и ягненок»), с той лишь разницей, что подобные сентенции включаются в ход рассуждений, а не открывают сатирическое послание (см. напр., сатиру «О французском языке», с. 192-193).
Характерная особенность творчества Сумарокова - ощущение себя в литературном пространстве, где рядом с поэтом находятся не только собратья по перу, но и противники, исповедующие другие взгляды на поэзию, ревнители иных стилистических норм и приемов. Поэзия Сумарокова, как ни у кого из его современников, насыщена литературной полемикой. Одно из испытанных оружий в этой полемике - пародия. Это мы увидим и в его комедиях, и в баснях, и в эпиграммах. В полной мере сказалась эта особенность таланта Сумарокова и в его стихотворных сатирах. Такова 4-я сатира, «О худых рифмотворцах», полная ядовитых выпадов, адресаты которых остались не обозначенными: «Когда б учились мы, исчезли б пухлы оды / И не ломали бы языка переводы» [там же, с. 200].
Это не пародия, но близкая ей инвектива - тоже один из излюбленных Сумароковым приемов. Однако вскоре за ней последует и откровенная пародия на победную оду, созданную по поводу очередной баталии, выигранной у турок [там же, с. 201].
Здесь как раз адресат очевиден: Ю.В. Стенник установил, что Сумароков пародировал оду В.Петрова «На победу российского флота» (1770) [там же, с. 105]. Но печальный вздох сатирика: «Восторга нашего пределов мы не знаем» -показывает, что речь идет не о частном случае. Уже первая ода Ломоносова начиналась словами «Восторг внезапный ум пленил». И против этого безграничного восторга, перед которым пасует здравый ум, и выступает Сумароков: хотя самого Ломоносова уже не было в живых, запрограммированная им поэтика оставалась актуальной. И в этом отношении права немецкая исследовательница X. Шредер, отметившая в этой сатире воинственную позицию Сумарокова по отношению к Ломоносовскому направлению [8, р. 157].
Полемичность сатир Сумарокова отличает его от Кантемира, у которого соперников на Парнасе не было. Зачастую эта полемичность накрепко связывается с памфлетностью.
Памфлетность нередко признают едва ли не главной особенностью сатирического творчества Сумарокова. Она имеет разный характер. В стихотворных
посланиях автор метит не в конкретных людей - жало сатиры направлено против общественных пороков. В баснях, эпиграммах, комедиях адресатами сатиры чаще оказываются конкретные люди - или противники литературные (Тредиа-ковский, Ломоносов), или житейские (зять Бутурлин). Едва ли справедливо объяснять применение памфлета не в социальной, а в литературной борьбе тем, что Россия, дескать, не созрела для открытой критики социальных порядков, и потому «оставалась только одна сфера, где возможна была хоть какая-то борьба мнений, суждений, позиций, принципов, - литература» [5, с. 266]. Литература была тем общественным институтом, где за принципами художественного изображения стояла та или иная жизненная программа. Борьба была острой, иногда -отнюдь не метафорической (доходило и до прямого рукоприкладства), так что памфлет оказывался надежным оружием. Эта борьба - свидетельство не слабости социально-политического развития в России, а высокого самосознания литературы, когда за неудачным выражением, плоской рифмой виделось принципиальное несовершенство художественной программы.
Особенность памфлетной сатиры Сумарокова - направленность ее на конкретных литературных противников - делает понятным и преобладание приема пародии. Зло вышучиваются противники, когда имитируется их художественная манера, когда цитируются они в заведомо сниженном контексте.
Сумароков открывает новую страницу в истории русской стихотворной сатиры: решительно изменился облик поэта, ставшего собеседником, а не бесплотным морализатором. Соответственно иным стал язык и стих. Прекрасно осознавал это и сам Сумароков, давая сатирам своего предшественника Кантемира очень сдержанную оценку: «Разум его и в стихотворстве гораздо виден, ежели сочиненные им сатиры стихотворством назвать можно; однако нет в стихах его ни порядочного в стихах сопряжения, ни свободных и надлежащих рифм, ни меры стоп, ни пресечения, ни наблюдения грамматических правил, и нет ничего в них, чего красота языка и стихотворство требует, и хотя разумные его мысли и видны, но повсюду нечистым, неправильным, холодным и принужденным складом гораздо затмеваются».
ЛИТЕРАТУРА
1. Европейская поэзия XVIII века. - М., 1977.
2. Кантемир А. «Библиотека поэта». Большая серия: Собрание стихотворений. - Л., 1956.
3. Обломиевский Д. Французский классицизм. - М., 1968.
4. Памятники литературы древней Руси. Начало русской литературы. ХП - начало ХП века.-М., 1978.
5. Русский и западноевропейский классицизм. - М., 1982.
6. Стенник Ю.В. Русская сатира 18 века. - Л., 1985.
7. Тройская M.JI. Немецкая сатира эпохи Просвещения. - Л., 1962.
8. Schroeder H. Russische Verssatire im 18 Jahrhundert. - Köln, 1962.
SATIRIC POETICAL MESSAGES IN A.P. SUMAROKOV’S WORKS
V.E. KALGANOVA
Department of Russian and Foreign Literature Sochi branch of the Russian Peoples’ Friendship University 32, Kuibisheva st., 354348 Sochi, Russia
On the basis of the extensive historical and literary context in the article are considered the specialities of satiric genre in Sumarokov’s works: themes, patterns, language, Sumarokov’s influence upon the future of satire in Russian literature.
