CC BY
45
ИСТОРИЯ
УДК 03.23.25
А. В. Соболевский
СТИГМАТИЗАЦИЯ ПОЛИТИЧЕСКИХ ПРОТИВНИКОВ В РУССКОЙ ПУБЛИЦИСТИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ XVI ВЕКА
Целью данной статьи является выявление и систематизация стандартных методов дискредитации политических противников в русской публицистической литературе XVI столетия. Автор приходит к выводу, что большинство этих методов имеют архаическое происхождение, а их использование носит стереотипный характер.
Ключевые слова: Российское государство, русская публицистическая литература, стигматизация.
Тенденциозность публицистики как жанра -факт, хорошо известный и, по сути, в доказательствах не нуждающийся. Ни один серьезный историк не станет пользоваться характеристикой того или иного персонажа, заимствованной из памфлета (и даже из источника более нейтрального публицистического жанра) без предварительного выяснения социальной или политической позиции автора и оценки его личных или общественных отношений с характеризуемым лицом.
В то же время для решения вопроса о потенциальной достоверности содержащейся в источнике информации о той или иной персоналии недостаточно определения отношения к ней автора в категориях дружбы-вражды, недостаточно и простого сопоставления источников, которое, особенно для таких периодов, как XVI в., слишком часто не дает оснований предпочесть одну из контрастирующих версий. Например, незатихающие исторические споры вокруг эпохи Ивана Грозного объясняются не в последнюю очередь тем, что источники уже дают дифференцированные версии даже наиболее ключевых событий, но еще не дают возможности надежно предпочесть одну из них, переводя таким образом дискуссию либо в сферу теоретической интерпретации более или менее бесспорных фактов, либо в сферу спора о второстепенных деталях. Информации одновременно и слишком много, и слишком мало. Как представляется, далеко не все возможности интерпретации хорошо известных источников исчерпаны на сегодняшний момент. И если «цитатный» (или «центонный» по выражению И. Н. Данилевского) характер средневековых и в значительной степени постсредневе-ковых текстов достаточно давно осознан [1, с. 55], вряд ли можно говорить, что закономерности этого «цитирования», методика построения позитивного или негативного образа через систему аллюзий и стереотипных характеристик (уникальная
для каждого исторического периода) изучены до конца.
В этом отношении больший интерес, пожалуй, представляет методика дискредитации противников, чем апологии сторонников. И не только потому, что приемы, используемые для этой цели, относительно богаче и разнообразнее, но и потому, что они нередко менее очевидны для интерпретатора, что и приводит к своеобразному эффекту - историки гораздо чаще механически принимают на веру «нелицеприятные» характеристики, нежели откровенно панегирические. Между тем если бы удалось не только определить культурные стереотипы, к которым прямо или косвенно апеллируют авторы оценочных характеристик исторических персонажей, но и установить закономерности использования таких отсылок, это могло бы позволить существенно уточнить соотношение «общих мест» и непосредственного отражения реальности в историческом тексте. Разумеется, достижение полностью объективного знания в этом вопросе едва ли возможно.
В данной работе, отнюдь не претендующей на нечто большее, чем постановку вопроса и некоторые шаги в направлении его изучения, сознательно используется малоупотребительный социологический термин «стигматизация», поскольку в отличие от современности, для которой характерно более или менее авторское и произвольное комбинирование отдельных признаков, заимствованных из тезауруса предосудительных с общественной точки зрения черт личности (причем чем индивиду-альнее выглядит такая комбинация, тем достовернее кажется литературный образ персоналии), в публицистических источниках XVI в. значительно большее место занимает отсылка к стереотипным образам, нередко имеющим имя собственное (как, например, Иуда), причем констатация наличия одной принадлежащей этому образу черты может
предполагать присутствие всего комплекса. Для традиционалистского дуального («черно-белого») мировосприятия это очень характерно; более того, отдельные грани проявления злого начала, воплощенные в стандартных «антигероях», еще не полностью эмансипировались от интегрального образа «злодея», представляющего собой почти зеркальную инверсию образа праведника [2, с. 7]. Однако элементы рационализации и индивидуализации, характерные для Нового времени, уже наложили свой отпечаток на рассматриваемую эпоху, и поэтому картина получается сложной и неоднозначной; потому и кажется таким важным поиск закономерностей, упомянутых выше.
В литературе XVI в., как представляется, доминирует все же отсылка к традиционным негативным образам и понятиям. Вероятно, это связано не просто со слабостью ростков модернизации на русской почве данного времени, но и с тем фактом, что даже становление элементов нового на первом этапе обычно маскируется под возвращение к старине (несмотря на сегодняшнюю непопулярность ссылок на Маркса, он очень точно заметил, что Лютер «переодевался апостолом Павлом» [3, с. 374]), а тем более «откат» модернизации (имевший место во второй половине царствования Ивана Грозного). Воскрешение (или «актуализация») дремавших глубоко в подсознании откровенно архаических форм ментальности является абсолютно неизбежным побочным эффектом для таких переходных периодов [4, с. 95], и лишь в зависимости от реального потенциала модернизационных инноваций они могут или притормозить эти инновации (как в случае с лютеранством по сравнению с кальвинизмом, что показано в классической работе М. Вебера [5, с. 98]), или даже временно устранить их, как это случилось в России эпохи опричнины [6, с. 145].
Один из самых откровенно архаических приемов дискредитации политического противника, часто встречающийся в литературе XVI в., и что самое удивительное, почти не подвергающийся рефлексии (проявляющейся через оговорки, как это иногда можно видеть в иных случаях), - это обращение к его происхождению. В этом отношении два непримиримых полемиста, Иван Грозный и князь Курбский, проявляют почти полное единодушие. Крайним случаем такого метода является возложение вины за проступки сына на отца. К сожалению, наиболее показательный пример такого рода известен не на русском, а на византийском материале, но наглядности ради остановимся на нем. В «Хронографии Продолжателя Феофана» (X в.) содержится упоминание о том, что император-иконоборец Михаил II лишил жизни некоего исповедника иконопочитания «руками своего сына Феофи-
ла». Как пишет в своей недавно изданной работе Д. Афиногенов, ученые традиционно толковали роль Феофила в этой истории как роль непосредственного палача при отце, однако сравнительно недавно изданный агиографический памятник не оставляет сомнений в том, что казнь упомянутого лица случилась уже после смерти Михаила, когда его сын царствовал самостоятельно [7, с. 34]. Однако исследователь напрасно делает на этом основании вывод о недостоверности информации источника «Хронографии». Наоборот, единственно возможной интерпретацией данного пассажа является приписывание Михаилу полной ответственности за преступные деяния его сына. Уже в Новое время Виктор Гюго, который как писатель-романтик умел очень точно воспроизвести элементы архаической ментальности, заметил, что истинным возмездием Наполеону I явилось не Ватерлоо, а позорное и бездарное царствование его наследника, Наполеона III [8, с. 580].
В русской публицистической литературе рассматриваемого времени, к сожалению, неизвестны столь откровенные выражения данного тезиса. Однако как еще можно трактовать утверждение «Выписи о втором браке Василия III» (источник конца XVI в.), что кровавое правление Ивана IV явилось прямым следствием насильственного развода и второго брака его отца [9, с. 144]? Утверждение Курбского, что род московских князей издавна привык пить кровь своих родичей алчности ради [10, с. 144], на первый взгляд современного читателя, скорее оправдывает царя-тирана, преступления которого как бы меркнут в длинном ряду аналогичных деяний предшественников, однако вряд ли опальный князь ставил перед собой именно такую задачу; скорее, его цель была прямо противоположной. Прямым рефреном звучит встречное обвинение Ивана IV в «привычке к измене» и неповиновению, будто бы свойственной роду его оппонента [10, с. 25]. Характерно, что в первом варианте правки «Царственной книги» сам царь хвалил поведение родственника Курбского, Василия Тучкова, в одной сомнительной ситуации, во втором же варианте это место было им удалено [11, с. 210]. Подобные примеры можно было бы и умножить. Итак, представляется достаточно очевидным, что обвинение в адрес предков или родственников политического противника было достаточно распространенным инструментом его дискредитации и, следовательно, к подобной информации с фактологической стороны необходимо относиться крайне осторожно.
Вторым приемом подобного типа, также вполне укладывающимся в систему ценностей традиционного общества, было осуждение индивидуалистического отмежевания от своего рода, причем выра-
жающегося не только в унижении его чести, но и, что особенно интересно и неочевидно, в ее неправомерном возвышении (иначе говоря, представление противника «выскочкой»). Когда Иван Грозный издевается над шведским королем Густавом Вазой за то, что его отец не гнушался собственноручного физического труда [12, с. 146], или напоминает Василию Грязному о том, что его отец был едва ли не сокольничим при одном из князей [12, с. 185], он вряд ли ставит это в вину покойным прародителям своих оппонентов. Позор выдвижения «из грязи в князи» ложится всецело на самого «homo novus». Однако особенно поразительным для современного читателя примером является евангельская реминисценция Курбского, осуждающего царя за реабилитацию казненных его дедом и отцом политических противников! [13, с. 59]. В соответствии с новозаветным текстом это означает лишь подтверждение преступлений предков, влекущее за собой (по-видимому, в качестве наказания за это своеобразное фарисейство) дополнение их злодеяний еще худшими (Мф. 23:29-32). Отречение от своих родителей, стремление быть «лучше» их, как известно, вызывало болезненную и неоднозначную реакцию даже в русской культуре XX в. (вспомним, как в замечательном романе
В. Дудинцева «Белые одежды» главные герои, несомненные коммунисты, презрительно воспринимают факт отречения кулацкого сына от отца и его фамилии), а в культуре XVI в., по-видимому, любые проявления карьеризма рассматривались именно под таким углом. Как правильно замечает один из исследователей русского Средневековья, дополнительную честь роду приносило только медленное, постепенное возвышение [14, с. 86]. Можно добавить, что слишком быстрая карьера грозила обернуться противоположным эффектом.
Примеры осуждения человека за нанесение прямого и очевидного ущерба чести своего рода, как ни странно, не слишком характерны для полемической литературы XVI в. (в то время как для XIX в. тема «оскудения дворянства» представляет собой буквально общее место). Причина этого, вероятно, в том, что восхваление предков противника, даже в укор ему самому, выглядело бы в рамках неизжитого родового сознания скорее как неоправданная лесть провинившемуся, чем как его дискредитация.
Переходя к многочисленным и разнообразным обличениям личного поведения того или иного лица, можно заметить, что, хотя большинство этих обвинений заимствовано из традиционного арсенала прегрешений против христианской нравственности и существующих обычаев, наблюдается тенденция неоднородности распределения этих обличений между лицами разных сословий. Создает-
ся впечатление, что внимание обращается в первую очередь на «статусные правонарушения», точнее такие, которые в наибольшей мере противоречат ожидаемой от носителя данного статуса модели поведения. Вряд ли прозвучит неожиданно вывод о том, что человек XVI в. был еще очень слабо эмансипирован не только от родовых связей, но и от сословной принадлежности, но не всегда привлекает должное внимание факт неизбежно проистекающей отсюда стереотипности обвинений. Так, например, служилому воину, в особенности высокопоставленному, чаще всего ставится в вину леность и нерадение, мотивируемые не столько трусостью, сколько своекорыстным желанием наслаждения своим богатством. Это обвинение резко и прямо зафиксировано уже в одном из летописных рассказов о событиях 1480 г. («стояние на Угре») [15, стб. 306], но та же самая мысль прослеживается и у Ивана Пересветова [16, с. 152], и у Ивана Грозного [10, с. 37], и у Андрея Курбского [13, с. 49].
В принципе, обвинение в нерадивости можно было бы счесть универсальным по отношению к любой социальной группе средневекового общества (невыполнение долга - одно из самых страшных преступлений для той эпохи), но в каждом конкретном случае оно приобретает новые оттенки. Так, специфическим для духовенства типом нерадения является, если верить источникам, пьянство. Как дореволюционные, так и советские историки охотно воспроизводили соответствующие цитаты из «Истории о великом князе Московском» [13, с. 82], но при этом далеко не всегда делались оговорки, что подобное обвинение носит у Курбского характер механического повтора, почти рефрена. А. Гробовский справедливо замечает, что в другом месте того же текста «в пьянство погруженные» епископы характеризуются стандартными эпитетами «честные и праведные мужи» [17, с. 138]. Таким образом, «пьянство» появляется лишь в контексте резкой критики князем занятой духовенством позиции, и выбор именно этого порока в качестве стигматизирующего отнюдь не случаен, так как пьянство представляет собой символическую антитезу духовной трезвенности, способности к здравом учительству, ожидаемой от пастыря. Можно сказать, что широко известная характеристика, например, ростовского архиепископа говорит не столько о степени его алкоголизма как исторической личности, сколько о степени критического отношения автора к его поведению как иерарха.
Но если нерадивость белого духовенства находит свое выражение прежде всего в пьянстве, то в отношении монахов гораздо чаще звучит тема сребролюбия, только уже не в контексте обоснования лености, а как предосудительное само по себе дея-
ние. Не вдаваясь в детали спора о сущности нестяжательского движения [18, с. 15], из среды которого проистекает большинство подобных обвинений, отметим, что в Средневековье понятия власти и собственности были связаны друг с другом гораздо теснее, чем в последующие времена, и, следовательно, предположение о том, что за протестом против сребролюбия стоит в первую очередь протест против вмешательства монаха в дела мирские (чем бы он ни был вызван - желанием видеть в нем нелицеприятного служителя небесного Царя или же нежеланием видеть в нем конкурента), является по меньшей мере допустимым. Язвительный вопрос новгородского архиепископа Серапиона в адрес Иосифа Волоцкого, зачем он играет роль «дворянина великого князя» [19, с. 348], также показывает, хотя и в другом аспекте, что главное острие критики монашества, как и иных сословий, было направлено против нарушения им статусных обязательств, заключающихся в данном случае в отречении от мира.
Конечно, можно найти и примеры критики белого духовенства за сребролюбие [20, с. 285] или черного - за пьянство [12, с. 166]. Но, как представляется, они не опровергают общей тенденции. Таким образом, при изучении инвектив в адрес личного поведения необходимо учитывать и специфику «посословного распределения» греховности.
Помимо родовых и сословных связей, человек обычно бывает тесно связан и с кругом лиц, отношения с которыми установлены по личному выбору: друзьями, единомышленниками, брачными партнерами. Конечно, дискредитация этого круга предоставляет еще более богатые возможности для очернения политического противника.
Исследователями давно установлен факт резкого всплеска «антифеминизма» на рубеже Средневековья и Нового времени, причем не только на Западе, но и в России [21, с. 6]. Но направлены ли обвинения Беклемишева [22, с. 142] или Курбского [13, с. 23] в адрес иноземных «злых жен» московских государей, якобы ответственных за уклонение их с праведного пути, действительно по их адресу или представляют собой дополнительную возможность опорочить самих правителей, тесно связав их образ с хрестоматийным образом злой жены? Неопределенный, лишенный фактической основы характер обвинений в адрес названных цариц скорее говорит в пользу второго предположения.
Сближение, «единачество» с действительными или мнимыми носителями злого начала вообще представляло собой, по-видимому, одно из самых сильных в глазах человека той эпохи обвинений. В этой связи очень показательно обвинение Грозным Курбского в предательстве православия в силу факта эмиграции в «безбожную» страну и активно-
го сотрудничества с ее властями, несмотря на то, что Курбский не только демонстративно хранил верность православной конфессии, но и стал ее деятельным защитником в Литве [10, с. 13]. Еще показательнее, что князь отчасти соглашается с этим обвинением, однако пытаясь представить этот факт своей бедой, а не виной [10, с. 8]. Принявшее в последующие годы навязчивый характер стремление Ивана IV использовать любую возможность объяснять изменой не удовлетворяющее его поведение тех или иных лиц можно, конечно, трактовать как свидетельство «маниакальной подозрительности» царя, но можно расценить это и как злоупотребление удачно найденным средством дискредитации опальных. Во всяком случае, некоторые факты (например «измена» князя Мстиславского, за которой не последовало никакого наказания) [23, с. 268] показывают, что за названным обвинением не всегда стояла искренняя убежденность.
Наконец, заслуживает упоминания еще одна ярко проявляющаяся в XVI в., но крайне архаическая по происхождению черта - использование слабости или неудач противника как доказательства его греховности. Строго говоря, христианская традиция в этом отношении амбивалентна: уже содержащаяся в Ветхом завете книга Иова недвусмысленно показывает, что бедствия может терпеть и праведник; в Новом завете обращает на себя внимание близкая по смыслу притча о богатом и Лазаре (Лк. 16:19-31). В более поздней житийной литературе несчастья рассматриваются главным образом как наказание (наставление) от Бога, но вовсе не как прямо пропорционально зависящие от греховности (напротив, «кого Бог любит, того и нака-зует»). В русской же литературе данного периода прочно утвердилась идея рассматривать любое бедствие как проявление гнева Божьего, более того, как знак богоотверженности. Не будет преувеличением сказать, что любое крупное несчастье уже само по себе являлось важным свидетельством греховности пострадавшего и спорить можно было только о конкретной причине постигшей кары. Так, например, факт падения Византии прочно закрепил в русской исторической памяти сравнительно краткий эпизод «неправоверия» греков, связанного с принятием Флорентийской унии [24, с. 109]. Максим Грек по понятным причинам страстно отвергал идею о сомнительности православия своих соотечественников, но характерно, что вместо заведомо бесплодной попытки представить павшую империю невинной жертвой он упоминает социальную несправедливость как подлинную причину катастрофы 1453 г. [25, с. 262]. Примеры подобного рода весьма многочисленны. Курбский объясняет военное поражение поляков
их развращенностью [13, с. 49], а Иван Грозный рассматривал свою временную победу в Прибалтике в 1577 г. как разрешение самим Богом в его пользу дискуссии с Курбским [10, с. 104].
Подведем некоторые итоги. В рамках данной статьи невозможно рассмотреть все закономерности технологии стигматизации политического или личного противника. В то же время достаточно ясно вырисовывается если не система, то комплекс приемов такого рода, среди которых важнейшее место занимают обвинения в нарушении сословного долга, дискредитация личности через ее родовую принадлежность или семейные связи, истолкование ее неудач как проявления божественной кары. Нетрудно заметить, что все перечисленные особенности носят вполне традиционный и даже архаический характер. Но встречаются ли в этой сфере признаки трансформации культурных
стереотипов? Да, встречаются, но в основном в устах людей, связанных с западной культурной традицией, таких как Максим Грек, горько издевающийся над рядом русских суеверных обычаев, или Андрей Курбский, осмеивающий незнакомство царя с правилами риторики. Однако судьба этих людей далеко не случайно оказалась нелегкой. Процесс трансформации и в конечном итоге разрушения традиционных приемов политической полемики занял необычайно длительное время и, в сущности, полностью так и не завершился. Таким образом, объективное исследование текстов русского Средневековья и раннего Нового времени невозможно без учета закономерностей автономного бытования многих приемов компрометации оппонента, даже если на первый взгляд они производят впечатление яркой и достоверной зарисовки с натуры.
Список литературы
1. Данилевский И. Н. Повесть временных лет: герменевтические основы источниковедения летописных текстов. М., 2004. 370 с.
2. Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры (до конца XVIII века) // Труды по русской и славянской филологии. XXVIII: Литературоведение. К 50-летию профессора Бориса Федоровича Егорова. Тарту, 1977. 160 с.
3. Маркс К. 18 брюмера Луи Бонапарта // Маркс К., Энгельс Ф. Собрание сочинений. Т. 16. М., 1960. 872 с.
4. Николаева И. Ю. Архаика и гендерные коды культуры в свете исследования сферы бессознательного // Вестн. Томского гос. пед. ун-та (Tomsk State Pedagogical University Bulletin). 2006. Вып. 1 (52). 142 с.
5. Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма // Избранные произведения. М., 1990. 808 с.
6. Николаева И. Ю. Проблема методологического синтеза и верификации в истории в свете современных концепций бессознательного. Томск, 2005. 302 с.
7. Афиногенов Д. Е. «Повесть о прощении императора Феофила» и Торжество Православия. М., 2004. 192 с.
8. Гюго В. Девяносто третий год. Эрнани. Стихотворения. М., 1973. 720 с.
9. Зимин А. А. Выпись о втором браке Василия III // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинский дом). Т. 30. Л., 1976. 387 с.
10. Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. М., 1979. 432 с.
11. Альшиц Д. Н. Начало самодержавия в России. Л., 1988. 244 с.
12. Послания Ивана Грозного. М., 1951. 552 с.
13. Курбский А. М. История о великом князе Московском. М., 2001. 163 с.
14. Веселовский С. Б. Московское государство: XV-XVII вв. М., 2008. 384 с.
15. Софийская Вторая летопись // Полное собрание русских летописей. Т. 6. Вып. 2. М., 2001. 240 с.
16. Сочинения И. Пересветова. М.-Л., 1956. 854 с.
17. Гробовский А. Н. Иван Грозный и Сильвестр (история одного мифа). Лондон, 1987. 208 с.
18. Плигузов А. И. Полемика в русской Церкви первой трети XVI столетия. М., 2002. 424 с.
19. Послания Иосифа Волоцкого. М.-Л., 1959. 387 с.
20. Тихомиров М. Н. Записки о регентстве Елены Глинской и боярском правлении 1533-1547 гг. // Исторические записки. Т. 46. М., 1954. 337 с.
21. Пушкарёва Н. А. Частная жизнь русской женщины: невеста, жена, любовница. М., 1997. 384 с.
22. Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археографической экспедициею императорской Академии наук. СПб., 1836. 458 с.
23. Флоря Б. Н. Иван Грозный. М., 2004. 403 с.
24. Синицына Н. В. Третий Рим: истоки и эволюция русской средневековой концепции. М., 1998. 416 с.
25. Сочинения преподобного Максима Грека. Ч. 2. Казань, ч. 2, б. г. 460 с.
Соболевский А. В., старший преподаватель.
Томский государственный педагогический университет.
Ул. Киевская, 60, Томск, Россия, 634061.
E-mail: alexios76@inbox.ru
Материал поступил в редакцию 23.03.2011.
A. V. Sobolevskiy
STIGMATIZATION OF POLITICAL RIVALS IN RUSSIAN PUBLICISTIC LITERATURE OF THE 16TH CENTURY
The aim of the article is to reveal and systematize standard methods of discrediting political rivals in the publicistic literature of the 16th century. The author comes to the conclusion that the majority of these methods have an archaic origin and their usage bears a stereotyped character.
Key words: Russian state, Russian publicistic literature, stigmatization.
Tomsk State Pedagogical University.
Ul. Kievskaya, 60, Tomsk, Russia, 634061.
E-mail: alexios76@inbox.ru
