CC BY
22
УДК 947(470.6)
DOI 10.18522/2072-0181-2022-110-63-70
СТАНОВЛЕНИЕ ВОЕННОЙ АРХЕОЛОГИИ КАВКАЗА В КОНТЕКСТЕ РОССИЙСКОГО ОРИЕНТАЛИЗМА XIX в.
Д.С. Ткаченко
THE MILITARY ARCHAEOLOGY FOUNDATION IN THE CONTEXT OF RUSSIAN ORIENTALISM IN XIX CENTURY
D.S. Tkachenko
Проблемы формирования российского ориентализма на Кавказе в отечественной и зарубежной науке только начинают изучаться [1, 2], что ставит перед исследователями задачу проследить проявление основных ориенталистских концепций в интерпретации имперской администрацией не только культурно-исторического прошлого Кавказских народов, но и тех древних артефактов, которые приносила для науки развивавшаяся в XIX в. археология. Источниками для данной статьи послужили описания российскими военными ведения археологических раскопок и поисков древних артефактов на Кавказе. Переписка по этому вопросу хранится в фондах Государственного исторического музея, Российского военно-исторического архива, сосредоточена в отделе рукописей Российской национальной библиотеки. Обзоры археологических и нумизматических изысканий военных печатались в дореволюционных периодических изданиях - прежде всего, в газете «Кавказ», а отчеты о своих научных экспедициях военные передавали в Русское географическое общество, Кавказский отдел которого также публиковал наиболее яркие материалы.
Методологическим подходом при изучении проблемы стала теория ориентализма, прежде всего - положения о связи изучения древностей с формированием колониальной
Ткаченко Дмитрий Сергеевич - доктор исторических наук, доцент, профессор кафедры истории России Гуманитарного института Северо-Кавказского федерального университета, 355009, г. Ставрополь, ул. Пушкина, 1, e-mail: tkdmsg@rambler.ru, т.: 8(8652)956808.
политики западных стран, высказанные Э. Саидом [3], подтверждение которых можно увидеть при анализе регионального фактического материала.
В процессе включения регионов Кавказа в состав Российской империи европейски мыслящей российской элите было необходимо организовать не только экономическое, но и интеллектуальное освоение новых территорий. Как справедливо отмечает О. Джерсилд, уже в ходе Кавказской войны члены образованного общества, жившие на фронтире, почувствовали необходимость сделать исторические зарисовки «диких горцев» с их кинжалами, кровной враждой, радикальными суфистскими сектами и эпизодами воровства невест - как новых субъектов империи, которые могли найти свое место и назначение внутри имперского нарратива [1, p. 4]. Сами же образованные представители российской военной элиты на Кавказе могли воспринимать регион только с позиций привычной им культурной модели, в которой начиная с XVIII в. ориентализм являлся важнейшим инструментом познания восточных окраин мира. Колониальные писатели, отмечает О. Джерсилд, старались создать некий порядок, свести на нет пугающий хаос, который они воспринимали в чужих землях, и тем самым провозгласить некую великую правду о себе и своей исторической роли в мире [1, p. 5].
Dmitry Tkachenko - North Caucasus Federal University, 1 Pushkin Street, Stavropol, 355009, e-mail: tkdmsg@rambler. ru, tel.: 8(8652)956808.
Согласно концепции Э. Саида, для организации колониальной экспансии на Востоке европейцам его сперва следовало узнать, затем - завоевать и завладеть, затем -воссоздать в сознании ученого, солдата и судьи, которые извлекали на свет забытые языки, истории, народы и культуры, чтобы вывести от них чистый, классический Восток, который можно использовать для того, чтобы судить о новом, современном Востоке и управлять им [3, р. 92]. В контексте данного подхода огромное значение имела романтизация прошлого народов, проживавших в осваиваемом регионе, которая позволяла европейцам легитимизировать свое присутствие, провозглашая цивилизаторскую миссию - брать на себя роль восстановителя утраченной культуры, без которой колонизируемые маялись в общеизвестном процессе восточной стагнации и упадка [1, р. 6]. Исследователи спорят о возможности применения концепции Э. Саида к анализу процесса освоения Российской империей своих окраин, подчеркивая, что характер расширения территории не путем освоения заморских земель, а через постоянное перечерчивание внешних границ [4] ставил принципиально иные задачи для действий имперской администрации, однако до тех пор, пока Россия и сами русские рассматривали себя как принесших европейскую цивилизацию и прогресс отсталым людям, живущим за пределами цивилизации и общества, российский колониальный импульс был очень похожим на западный, оставался сильным и убедительным [1, р. 11].
Важную роль в интеллектуальном освоении Кавказа сыграла идея о необходимости изучения прошлого проживающих здесь народов. Европейски мыслящая имперская администрация для удобства колониального управления и ментального комфорта управленцев стремилась рационально классифицировать все данные из области географии, этнологии, истории и археологии региона. При этом в изолированных и удаленных регионах Кавказа роль основных первооткрывателей в этих науках неизбежно играли российские военные. Они же в ходе выполнения своих прямых военных задач сталкивались и с разного рода археологическими и этнографическими артефактами.
С первыми античными артефактами российские военные администраторы познакомились еще при строительстве укреплений на Кубани в конце ХУШ - начале XIX в. В 1793 г.
начальник инженерной службы на Тамани генерал Вандервейде обнаружил близь станицы Степной в кургане богатую античную гробницу с каменной кладкой из керченского известняка, которая, судя по виду превосходно выполненных пилястров и сводов, могла принадлежать какому-то высокопоставленному лицу из Боспорского царства [5]. Однако далекий от археологии военный даже не пытался организовать сколько-нибудь правильных раскопок, чем вызвал нарекания со стороны потомков - современных региональных историков [6]. Неудачные итоги раскопок Ф.А. Щербина поясняет тем, что немецкий генерал, состоя на русской службе, заразился небрежностью или по роковой случайности допустил, чтобы солдаты, производившие раскопки, украли все, что признали ценным, - золотые вещи и изделия, а чтобы скрыть следы расхищения богатейшей гробницы, варварски уничтожили то, что сочли неважным. В числе этих неважных вещей оказались мелкие части и черепки от великолепных греческих ваз. Генералу достался только поручень из чистого массивного золота, отосланный в Петербург. Были указания, что позднее из украденных вещей солдаты перепродали несколько черных ваз с орнаментом [5].
Вторая знаковая находка на Тамани была совершена в 1804 г. академиком Келлером, который, путешествуя в регионе, наткнулся на берегу Ахтанизовского лимана на две античные статуи без голов с надписями - посвящениями греческим богам. В целом, по справедливой оценке Ф.А. Щербины, на рубеже XVIII-XIX вв. наличие античных артефактов на осваиваемых Россией территориях Предкавказья не могло не быть замеченным, так как сама история в виде обильно рассеянных по Таманскому полуострову памятников, так сказать, лезла в глаза исследователю [5].
Открытие следов античной цивилизации на территории России было необычайно важно прежде всего в рамках концепции просвещенного абсолютизма конца XVШ в. По справедливой оценке Ч. Кинга, Екатерина II смотрела на окружающий мир в соответствии со своим представлением о порядке и гармонии и, подобно многим другим просвещенным правителям своего времени, рассматривала Античность как образец обоих. Поэтому для многих имперских администраторов идея открытия или изобретения связей их регионов с Древней Грецией стала настоящей страстью [7]. Ее разде-
ляли и военные администраторы Кавказа рубежа XVШ-XIX вв., однако поиск самих предметов древности в то время носил стихийный характер.
Первые мысли о систематизации древних находок возникли у имперских военных администраторов в середине 1830-х гг., во то время, когда Кавказом управлял барон Г.В. Розен. Он требовал от военных с мест отчеты о проводимых ими раскопках и собирал данные в своем архиве. Так, в декабре 1836 г. полковник Богуслав Гринфилд докладывал, что во время разведки в районе Анапы местности, отведенной для создания российских поселений, были обнаружены античные артефакты. Военный описывал, как, заметив в полуверсте от крепости Анапы небольшой кусок мрамора, выдавшийся из земли, и раскопав кругом землю, он нашел огромный обломок беловатого мрамора весом примерно до 40 пудов. Этот обломок составлял, видимо, четвертую часть цельного великолепного надгробного памятника или служил украшением какому-нибудь древнему храму. Мрамор этот имел вид неправильного четырехугольника, и к одному обрезанному углу было сделано значительное углубление на пространстве почти квадратного аршина, наподобие красивых картинных рам, украшенных в два ряда глубоко высеченным бордюром. Середину оного занимала голова человеческая, сделанная рельефом с длинными волосами, имеющая на каждом глазу по два зрачка; и хотя черты лица были повреждены, но общий вид носил следы искусного ваяния. Вся же масса мрамора с двух сторон была украшена искусной работы широким и глубоко высеченным карнизом, имевшим некоторое сходство с коринфским ордером, который за исключением небольшого повреждения довольно хорошо сохранился. Надписи на нем никакой не оказалось [8, л. 207 а - 207 а об.]. Розен велел продолжать раскопки в районе Анапы, докладывая об их результатах. Рапорты о вскрытии в районе курганов он тщательно хранил в своем архиве [8, л. 207 б - 228].
Следует отметить, что поиски античных артефактов на Черноморском побережье Кавказа имели для военных администраторов практическое значение. Так, в 1830 г. Кавказский комитет, обсуждая проект строительства здесь российских укреплений, предлагал для этого разыскать места античных факторий известных в истории торговли греческих поселений и подвигов римлян, чтобы возобновлены
были древние имена их, приятные слуху любителей классической древности. Тот факт, что очертания береговой линии со времен Античности существенно изменились, не смущал строителей империи, которые через археологические находки пытались найти древние Пициус, Диоскуриас и Себастополис, а для придания политического веса своим идеям ссылались на греческий проект Екатерины II [9]. В целом, по справедливому замечанию О. Джерсилда, в сознании ученых-ориенталистов поиски древностей сами по себе узаконивали российский имперский проект, а розыски следов классической Античности мемориализировали тот факт, что этот проект получен в наследство от Византии и Восточной Римской империи [1, р. 68]. Что же касается самих археологических находок, то подход к их отбору был достаточно примитивным: помимо обломков статуй и барельефов, военных интересовали прежде всего предметы из драгоценных металлов.
В марте 1835 г. Г.В. Розен преподнес Николаю I одну из античных находок -серебряный сосуд, найденный на Военно-Грузинской дороге в селении Казбеги, который император, в свою очередь, передал для изучения директору Публичной библиотеки академику А.Н. Оленину. «Эта драгоценная находка, -писал в своем письме Розену видный российский общественный деятель, - потребует многих исследований для исторического определения, кому сей сосуд мог принадлежать и когда был занесен в этот край» [10, л. 1]. Оленин считал, что сосуд был произведением древнейших и лучших времен древнегреческого искусства. Он описывал находку в восторженных тонах, говоря, что барельеф на сосуде, искусно изображенный, представлял одно из происшествий Троянской войны, а именно Улисса, отыскавшего в гробу Эктора его сына Остианакса. По своей форме находка принадлежала к древним греческим сосудам для питья, известными как «ритон». Оленин писал, что чаша ограничивалась превосходно сделанной головой молодого быка, у которого рога еще не вышли, и отмечал ее сходство с известными глиняными греко-этрусскими сосудами, среди которых «встречается совершенно подобная, с изображениями голов бычьих, бараньих, грифонов и тому подобных» [10, л. 1 - 1 об.]. Выражая полное одобрение действиям Г.В. Ро-зена по поиску античных артефактов, российский историк и археолог заявлял, что он все больше утверждается в мысли о необходимости
учреждения специальной археологической комиссии «для правильных и полезных поисков, касательно древностей в Закавказском крае и на Крымском полуострове» [10, л. 2]. Он также высказывал сожаление, что состояние финансов Российской империи пока не сможет удовлетворить требование вести широкие раскопки в регионе. Кроме того, Оленин просил Г.В. Розена представить подробное описание того места, где найден был греческий серебряный сосуд, или хотя бы сообщить, был ли он найден внутри захоронения [10, л. 3 об.].
Вместо ответа на вопрос командующий Кавказским корпусом лично отослал А.Н. Оленину несколько предметов неизвестного назначения, в том числе старинные деревянные грузинские весы. Этот дар не произвел на директора Публичной библиотеки впечатления, и он сожалел, что вместо античных артефактов из «края, где давно уже многие чудеса свершались, как казнь Прометея и мореплавание Аргонавтов», он получил в дар «произведения механика безрукого и безногого» [10, л. 3]. В ответном письме Оленин просил корпусного командира вместо предметов непонятного назначения в будущем пересылать в Публичную библиотеку имеющиеся на Кавказе старинные грузинские, армянские, персидские, турецкие и татарские рукописи, которые, по его словам, могли быть важными источниками для изучения как истории восточных народов, так и «по сопредельности» истории России [10, л. 3]. Большой помощью в развитии отечественной истории и археологии, по словам Оленина, могло бы стать создание в канцелярии Кавказского наместника литографического изображения фасада и разреза древнего христианского храма в Пицунде, что позволит «удовлетворительно ответить, буде можно, на вопрос, точно ли сей храм воздвигнут в царствование Юстиниана» [10, л. 3 об.]. Этот вопрос занимал и самого Розена.
О. Джерсилд отметил, что озабоченность именно античными древностями формировала интересы российских ученых в регионе [1, р. 68]. Показательной в этом плане была исследовательская деятельность полковника И.А. Бартоломея в высокогорной Сванетии в 1853 г., куда он был послан с дипломатической миссией. В так называемой Вольной Сванетии -самой недоступной высокогорной части -исследователь столкнулся с большим количеством древних памятников, разбросанных по региону, и заинтересовался как археологией,
так и этнографией жителей. По его словам, сванеты, отделенные самой природой от привольной жизни приморских долин Мингре-лии, невольно возбуждали любопытство и своей недоступностью, и дикими нравами, и сохранившимися о них на Кавказе слухами [11, с. 149].
Исследователь отмечал, что стимулом к совершению опасного путешествия через перевалы, открытые от снега всего несколько месяцев в году, являлась мысль, что в крае могли сохраниться любопытные артефакты -свидетельства древних культур, за которыми охотилась имперская наука, и Сванетия «для искателя древностей... обещала целую жатву археологических драгоценностей» [11, с. 151]. Однако в ходе экспедиции И.А. Бартоломей не обнаружил античных находок, которые могли бы пополнить коллекцию древностей, и сосредоточил свое внимание на так называемой «церковной археологии» - изучении христианских храмов и икон. Он скопировал большое количество греческих надписей, описал византийские иконы Х1У-ХУ вв. [11, л. 175], отдельные предметы языческого культа, а также оружие сванетов: стрелы, кистени, палицы и бунчуки [11, л. 165]. С обидой исследователь писал, что вместо остатков высокой цивилизации он смог обнаружить лишь «следы искусства самого невежественного» [11, с. 172]. Однако он обратил внимание на черты архаичного костюма жителей высокогорий, многие из которых носили своеобразный головной убор, напоминавший по форме древнегреческие или македонские - «известные в археологии под названием "шапки Улисса"» [11, с. 155]. Это, по мнению Бартоломея, являлось явным доказательством некогда существовавшего контакта предков сванетов с древними греками.
Выводы, которые путешественник сделал из неудавшейся археологической поездки, в ярком виде отразили положения европейского ориентализма. Бартоломей считал, что «дикие, почти первобытные люди» представляли собой особое, «неразгаданное горное племя», которое ранее контактировало с жителями низин, а возможно, и с представителями античного мира, но позднее было вытеснено в высокогорный район, где жители «замкнулись в гнездах, куда бывает безопасный вход только в течение двух месяцев в году» [11, с. 150]. Образцы высокой культуры современных восточных народов ориенталисты искали в прошлом, считая, что после отведенного им времени восточные зем-
ли деградировали [1, р. 68]. Бартоломей целиком разделял эту идею, полагая, что такая судьба постигла и «одичалых грузин», т.е. сванетов. Христианская вера, первый их двигатель, мало-помалу начала ослабевать в сванетском народе. В то же время неприступность самого жилища отразилась в характере жителей. Дух независимости разобщил Вольную Сванетию и ее соседей, и нравы ее обитателей огрубели настолько, что они принялись убивать новорожденных детей женского пола [11, с. 150], позабыли использование колесного транспорта, и даже лошадь стала считаться большой роскошью [11, с. 159].
Исходя из идеи ориенталистов о том, что жителей Востока, несмотря на все проявления дикарства, можно спасти и направить на правильный путь через имперское правление и влияние [1, р. 69], Бартоломей приветствовал распространение российской власти на высокогорный район. Он считал, что, восстановив прерванную связь между забытым в горах народом и жителями Грузии, можно связать «духовными узами одичавшее население с представителями Державной мысли и Державной власти» [11, с. 151]. Пока же общая отсталость мешала изучению археологии региона, ведь «туземцы не понимают, чем тут можно восхищаться, и с удивлением смотрят на мой восторг», - писал Бартоломей [11, с. 154], мечтая о том времени, когда новая, незнакомая ученому миру страна - «истинная археологическая terra incognita» [11, с. 157] - станет доступной для серьезного научного изучения. В целом на примере изысканий Бартоломея в Сванетии видно, как имперская археологическая наука, по словам О. Джерсилда, узаконивала современное колониальное завоевание, представляя настоящее как виновника деградации и перенося культуру в прошлое [1, р. 68].
Еще более активную деятельность И.А. Бартоломей развернул в Закавказье, где он занимался сбором древних надписей и монет. По отзыву современников, военному исследователю удалось скопировать надписи пехлевийские, снятые со стен Дербента, куфические в Риче, Рутуле и в других местах Дагестана, греческие - в Пятигорске и окрестностях Эльбруса, а также собрать образцы редких греческих, персидских и монгольских монет. Особенную похвалу он заслужил тем, что свои основные коллекции собрал за два года пребывания на Кавказе, что свидетельствовало о его усердии в
занятиях вспомогательно-историческими исследованиями [12].
Большую известность Бартоломею доставило изучение «лорийского клада» - 2400 старинных серебряных монет общим весом около 7 фунтов, найденных одним из крестьян в селении Лори при строительстве дома [13, с. 274]. Описывая монеты клада, исследователь указывает на смешение в нем грузинских монет XIII, XIV и XV столетий, что в его глазах выглядело как «если бы кто-нибудь теперь с новыми деньгами закопал еще и достаточное число монет эпохи Алексея Михайловича и Петра I, т.е. деньги, которые давно вышли из обращения» [13, с. 276]. Данное обстоятельство побудило Бартоломея провести историко-культурный анализ клада.
Установив 1430 г. датой чеканки последней из монет и определив тем самым приблизительное время сокрытия клада, исследователь призывал обратить серьезное внимание не только на его состав, но и на место находки. Он описывает военно-стратегическое значение крепости Лори, говорит, что о ее существовании упоминают еще хроники грузинского царя Вахушта, и указывает, что в период сокрытия клада территория Сомхетии находилась в руках Персии. Клад в 7 фунтов серебра, кроме нумизматической его важности, по словам Бартоломея, являлся важным указателем на экономическое состояние страны. «Все заставляет думать, - пишет исследователь, что эта крепость, хоть и поставленная на отвесной скале, была в центре богатого населения» [13, с. 272]. Кроме того, сам факт существования клада заставлял размышлять о военно-политической истории региона: «Скупец ли сокрыл его от наследников, или угнетенный от притеснителей; принесла ли война свои ужасы и заставила закопать эти деньги бежавшего жителя крепости или города? Лори, хотя и построена на отвесной скале, однако же была неоднократно взята и именно со стороны каменистой долины, ведущей на запад. Все эти случайности и перевороты невольно являются, воскресают при виде живого свидетеля их, зарытого в землю и снова явившегося на свет в виде огромной по тогдашнему времени массы денег» [13, с. 272-273]. Подобные трактовки археологических находок сами по себе в ярком виде утверждали еще один постулат ориентализма о том, что какая-то великая правда лежит похороненной под скучными наслоениями более близких к нам исторических осадков [1, р. 69].
Для всей русской науки в регионе военные археологи задавали тон общего уважения к прошлому кавказских народов в сравнении с «деградировавшим» настоящим.
Эти установки имперская наука транслировала в среду обывателей, так как яркие изыскания военных археологов печатались не только в узконаучных, но и в периодических региональных изданиях, таких как газета «Кавказ», которые быстро находили своих читателей в лице растущего образованного общества на фронтире. Газета хвалила И.А. Бартоломея за то, что на основании анализа надписей на монетах лорийского клада исследователь смог установить имя еще одного грузинского царя -Константина II, забытого в летописях грузинской истории. Корреспондент отмечал, что обыватель порой не понимает радости исследователя-археолога, который по двум-трем неясным чертам воскрешает живые события, лица, иногда целую эпоху. Конечно, найдутся люди, считал он, которые скажут, что у современников нет никакого практического интереса к занятиям археологией и событиям ушедших веков, однако «восстановление истины и забытого права, в чем бы то ни было и когда бы то ни было, врожденно и свойственно нашей природе...» [13, с. 275]. Корреспондент подчеркивал, что искатель древностей на Кавказе всегда стремится не к удовлетворению своего праздного любопытства, а к воскрешению правды по прошествии многих столетий [13, с. 275].
Военная археология, таким образом, хорошо вписывалась в постулат европейского ориентализма о том, что только имперская сила и европейское правление на Востоке могут вернуть его жителям то историческое прошлое, о котором они сами давно забыли. Набор идей о великом прошлом жителей Востока, которое может быть возрождено через колониальное управление, мотивировал бесчисленное количество научно-исследовательских проектов в регионе, полагает О. Джерсилд [1, р. 68]. При этом в направлениях своих действий российские исследователи не расходились с современными им европейскими учеными, занятыми в заокеанских колониях так называемым этнографическим коллекционированием, при котором находки даже утилитарных предметов прошлого были призваны стимулировать интерес к удаленным регионам [14].
Мысли о том, что настоящая этническая культура кавказских народов лежит в их
прошлом, приводила к попыткам вычленить именно «чистый», «изначальный» культурный компонент и противопоставить его тем политико-идеологическим реалиям современной жизни, которые были неудобны для имперского руководства. Источником деградации древних этнических культур имперская наука объявляла ислам, который идеологи трактовали как искусственное политическое напластование более поздних времен. Эту идею проводили многие европейские авторы, смотревшие на Восток с позиций ориентализма. Так, британский общественный деятель Дж. Брайс, путешествуя в 1870-1880-х гг. по русской и турецкой частям Армении, говорил о большом контрасте между уровнем жизни в разных странах, выводя причину этого не только из политического, но и из религиозного фактора. Мусульманский мир, подчеркивал он, в ХУШ-Х1Х вв. не дал ни одного крупного ученого, философа или исследователя, и объяснял это не расой, а религией. По его словам, ни один мусульманский народ или династия даже не показали себя способными к организации нормального управления своими собственными единоверцами, не говоря уже о мысли предоставить равные права представителям разных вер, «что прямо запрещено самой сущностью мусульманского закона» [15].
С идеями своего британского коллеги был согласен и автор одного из аналитических докладов, представленных в это же время начальнику Кубанской области Н.И. Евдокимову, в котором говорилось о том, что воинственная религия на Кавказе вытеснила у горцев не только древние народные воззрения, но и начала христианства. В докладе отмечалось, что до второй половины XIX в. по самым глухим ущельям Кавказа рассеяно множество мест, которые горцы окружают благоговейным почтением, необъяснимым для них самих. В смутном понятии жителей о святости такого места всегда мерцает какой-нибудь след христианского предания, считал автор. Кроме преданий, в горах сохранились вещественные остатки угасшей веры: «...обширные развалины церквей, мшистые кресты на перепутье, полустертые надписи на скалах, пред которыми горцы и теперь еще шепчут молитвы, но не по тому, в чье имя они сооружены» [16]. В контексте ориентализма ислам рассматривался как явление не древней, а новой жизни, принесенной муллами-проповедниками из
Персии и Османской империи или даже мюридами Шамиля [1, p. 69].
В целом процесс собирания древностей военными исследователями в XIX в. не выходил за рамки европейского колониального ориентализма - взгляда на народы региона как на жителей Востока, утративших связи со своим историческим прошлым. При этом, по словам
0. Джерсилда, археология была имперской наукой, и многие военные не просто поддерживали археологические раскопки, но и активно вовлекались в них [1, p. 7Ü].
Таким образом, при анализе фактического материала региона мы видим явную связь между сбором кавказских древностей и попытками легитимации российского военно-политического присутствия. В приоритетах поисков предметов древности присутствовал явный идеологический оттенок - идея связать российское присутствие на Кавказе со следами раннего христианства и Античности. Помимо этого, раскрытие следов древних культур позволяло имперской администрации стимулировать среди российской общественности интерес к региону, представляя при этом свою деятельность на Кавказе как попытки вернуть проживающим здесь народам их утраченные культурные корни.
ЛИТЕРАТУРА
1. Jersild A. Orientalism and empire. North Caucasus mountain peoples and the Georgian frontier, 18451917. London: McGill-Queen's University Press, 2QQ3. 254 p.
2. Схиммельпэннинк ван дер Ойе Д.Русский ориентализм. Азия в российском сознании от эпохи Петра Великого до Белой эмиграции. М.: РОССПЕН, 2Q19. 287 с.
3. Said E.W. Orientalism. London: Routledge & Kegan Paul, 1972. 378 p.
4. Sunderland W. Taming the Wild Field: Colonization and empire on the Russian steppe. London: Ithaca, 2QQ4. 239 p. Р. 215.
5. Щербина Ф.А. История Кубанского казачьего войска: в 2 т. Т. 1. Екатеринодар: Тип. Кубанск. обл. правления, 191Q. 7Q6 c. С. 249.
6. Виноградов Ю.А. О склепах македонского типа на Боспоре II Боспорские исследования. 2Q14. № 3Q. С. 171-189.
7. King Ch. The Black sea. A history. Oxford: Oxford University Press, 2QQ4. 28Q p. Р. 162.
8. Государственный исторический музей. Ф. 6. Д. 62.
9. Акты, собранные Кавказской археографической комиссией: в 12 т. Т. 7 / под ред. А.П. Берже. Тифлис: Главное управление Наместника Кавказского, 1878. 995 с. С. 887.
10. Отдел рукописей Российской национальной библиотеки. Ф. 646. Оп. 1. Д. 253.
11. Бартоломей И.А. Поездка в Вольную Сванетию полковника Бартоломея в 1853 году // Записки Кавказского отдела Императорского русского географического общества / под ред. Е.А. Верде-ревского. Тифлис: Тип. канцелярии Наместника Кавказского, 1855. C. 147-239.
12. Грузинские и другие надписи и древности, собранные г. полковником Бартоломеем, с пояснениями академика Броссе, читано в Академии Наук 7 мая 1852 г. // Кавказ. 1854. № 68. С. 272.
13. Поправка грузинской летописи // Кавказ. 1860. № 45. С. 274-276.
14. Artefacts of encounter. Cook's voyages, colonial collecting and museum histories / N. Thomas [et al.]. Dunedin: Otago University Press, 2016. 342 p. Р. II.
15. Bryce J. Transcaucasia and Ararat. Being notes of a vacation tour in the Autumn of 1876. London: Mac-millan, 1896. 526 p. Р. 425.
16. Российский государственный военно-исторический архив. Ф. 846. Оп. 16. Д. 6696. Ч. 11. Л. 6.
REFERENCES
1. Jersild A. Orientalism and empire. North Caucasus mountain peoples and the Georgian frontier, 18451917. London, McGill-Queen's University Press,
2003, 254 p.
2. Schimmelpenninck van der Oye D. Russkiy oriyen-talizm. Aziya v rossiyskom soznanii ot epokhi Petra Velikogo do Beloy emigratsii [Russian orientalism. Asia in the Russian mind from Peter the Great to the White emigration]. Moscow, ROSSPEN, 2019, 287 р.
3. Said E.W. Orientalism. London, Routledge & Kegan Paul, 1972, 378 p.
4. Sunderland W. Taming the Wild Field: Colonization and empire on the Russian steppe. London, Ithaca,
2004, 239 p., р. 215.
5. Shcherbina F.A. Istoriya Kubanskogo kazachiyego voyska: v 2 t. T. 1 [A history of the Kuban Cossacks: in 2 vols. Vol. 1]. Yekaterinodar, Printing house of Kuban region board, 1910, 706 р.
6. Vinogradov Yu.A. Bosporskie issledovaniya, 2014, no. 30, pp. 171-189.
7. King Ch. The Black sea. A history. Oxford, Oxford University Press, 2004, 280 p., р. 162.
8. Gosudarstvennyy istoricheskiy muzey [Russian National Historical Museum], f. 6, inv. 1, case 62.
9. Akty, sobrannyye Kavkazskoy arkheografiches-koy komissiyey: v 12 t. T. 7 / pod red. A.P. Berzhe [The Caucasus Archeographical Comissian's Acts: in 12 vols. Vol. 7 / Ed. by A.P. Berzhe]. Tiflis, Main Department of the Viceroy of the Caucasus, 1878, 995 p., p. 887.
10. Otdel rukopisey Rossiyskoy natsionalnoy biblioteki [The Manuscripts Sector of Russian National Library], f. 646, inv. 1, case 253.
11. Bartolomey I.A. Poyezdka v Volnuyu Svanetiyu polkovnika Bartolomeya v 1853 godu [The voyage in Free Svanetia performed by the colonel Bartolomey in 1853]. In: Zapiski Kavkazskogo otdela Imperator-skogo russkogo geograficheskogo obshchestva / pod red. E.A. Verderevskogo [Notes of the Caucasian Department of the Imperial Russian Geographical Soci-
ety / Ed. by E.A. Verderevsky]. Tiflis, Printing house of the office of the Viceroy of the Caucasus, 1855, рр. 147- 239.
12. Kavkaz, 1854, no. 68, р. 272.
13. Kavkaz, 1860, no. 45, рр. 274-276.
14. Artefacts of encounter. Cook's voyages, colonial collecting and museum histories / N. Thomas [et al.]. Dunedin, Otago University Press, 2016, 342 p., р. II.
15. Bryce J. Transcaucasia and Ararat. Being notes of a vacation tour in the Autumn of 1876. London, Mac-millan, 1896, 526 p., р. 425.
16. Rossiyskiy gosudarstvennyy voyenno-istoricheskiy arkhiv [Russian State Military-Historical Archive], f. 846, inv. 16, case 6696, part 11, sh. 6.
Поступила в редакцию 22 апреля 2022 г.
