CC BY
115
естественного языка включает в себя систему собственных имен в качестве первичного, наиболее устойчивого и неизменяемого ядра. Кроме собственных имен, в мифологический пласт входят другие естественные, не-знако-вые элементы, например, звукоподражания, формы экспрессивной лексики, детские слова, формы клича и отгона животных и т.д.
В условиях немифологического сознания мифологический текст порождает метафорические конструкции, что приводит в конечном счете к резкому росту «гибкости языка» и тем самым создает условия для постепенной трансформации мифа в поэзию. Однако Ю.М. Лотман вовсе не разделяет традиционного представления о поступательном движении человеческой культуры от ми-фопоэтического этапа к логико-научному. По размышлению Ю.М. Лотмана, необходимо признать тот факт, что человеческое сознание принципиально гетерогенно, т.е. «сохраняет в себе определенные пласты, изоморфные мифологическому языку». С момента возникновения культуры в ней существуют и совмещаются противоположно организованные структуры и элементы разнородных типов мышления, поэтому «речь может идти лишь о доминировании определенных культурных моделей или о субъективной ориентации на них культуры как целого» (8, 68, 76).
Таким образом, реконструкция основных черт культурно-семиотической парадигмы интерпретации мифа позволяет сделать следующие выводы:
- миф признается имманентным культуре, трактуется как ключевой момент, всеобщее основание культуры, ее универсальный феномен, оказавший фундаментальное воздействие на все сферы бытия человека в историко-культурном процессе;
- миф определяется как первоисточник и первоэтап бытия человека и культуры, в котором берет свое начало генезис всех основных культурных форм; они либо возникают и развиваются с мифом в общем взаимопроницаемом пространстве вплоть до обособления, либо, преодолевая миф, сохраняют в своем составе рудиментарные мифологические компоненты;
- полисемия понятия «миф» порождает крайнюю концептуальную неоднородность, поэтому, обращаясь к тем или иным социокультурным реалиям, исследователи стремятся проанализировать их с позиции нового, порой парадоксального проявления мифологической доминанты, тем самым расширяя представления о социокультурных границах мифологической ситуации;
- разнородность и противоречивость в исследовательских интерпретациях приводит к констатации факта внутренней амбивалентности мифа по целому ряду признаков: историчность/внеисторичность, коллективность/ индивидуальность, креативность/нормативность, знако-вость/не-знаковость, логичность/алогичность, архаичность/современность и т.п.;
- основное внимание исследователей привлекает определение специфики разнообразных способов и форм репрезентации мифологических смыслов: эмоционально-чувственные образы и представления, верования, ритуалы, обряды, обычаи, фольклорные и этнокультурные формы народного творчества, нормы и традиции, языковые и поэтические единицы, свойства и структуры сознания, мыслительные операции, различные проявления деятельности психики, архетипы, символы, знаки, тексты и др.
Список литературы
1. ВикоДж. Основания новой науки об общей природе наций. - М.; Киев:
Рефл-бук, ИСА, 1994.
2. Тайлор Э.Б. Первобытная культура. - М.: Политиздат, 1989.
3. Фрейд 3. Тотем и табу// Фрейд 3. «Я» и «Оно» (Труды разных лет):
В 2 кн. - Тбилиси: Мерани, 1991. - Кн.1.
4. Юнг К.-Г. Проблема души //Юнг К.-Г. Проблемы души нашего времени.
- М.: Прогресс-Универс, 1994.
5. Кассирер Э. Избранное. Опыт о человеке. - М.: Гардарика, 1998.
6. Кассирер Э. Философия символических форм: В 3 т. - М.;СПб.:
Университетская книга, 2002. - Т. 2. Мифологическое мышление (1925).
7. Голосовкер Я.Э. Логика мифа. - М.: Наука, 1986.
8. Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Миф - имя - культура //Лотман Ю.М.
Избранные статьи: В 3 т. - Таллин: Александра, 1992. - Т. 1. Статьи по семиотике и типологии культуры.
Синченко Гэоргий
Чонгарович
д-р филос. наук, проф.
СРЕДНЕВЕКОВАЯ ЗАРЯ
УНИВЕРСИТЕТСКОЙ
ЮРИСПРУДЕНЦИИ
Почерпнутые из немногих источников крайне интересные сведения потребовали суммирования в статье, несмотря на то, что несколько отрывочная фактография служит слабой защитой от вольностей в интерпретации.
* * *
Эта эпоха была оригинальной и творческой, сама не сознавая того.
Б. Рассел. История западной философии
Социологическое направление философии науки считает критическим фактором становления последней возникшие в первой половине XIX в. исследовательские университеты1 как форму ее профессионализации. Проницательный по отношению к современной «большой науке» этот институционалистский взгляд, продли мы его в прошлое, превратится в анахронизм и близоруко заскользит по силуэту научной революции XVII в., однако неожиданно вновь обретет зоркость на рубеже XI-XII столетий.
В качестве религии откровения христианство исходит из сосредоточенности истины в священном тексте, который надо истолковать. В качестве авраамистской религии оно разделяет ветхозаветную уверенность в том, что «тварный мир исходно словесен, ибо сотворен по слову Божию» (1, 18). Следовательно, все сущее предстает символическим планом выражения замысла и воли Творца, тем самым также оказываясь своего рода книгой. Предначертанность и в то же время сокровенность смысла определяют концепцию познания как образования, а образования — как общения с Отцом и Учителем. «Если в Новое время ученый —тот, кто исследует, то ученый в Средние века —тот, кто знает об истинном знании. И потому не ученый, а ученый человек» (2, 12).
Говоря современным языком, средневековое познание структурируется в субъектно-субъектном формате, где
сакральный диалог человека с Всевышним опосредствуется социальным аспектом общения мастера с подмастерьем, магистра со школяром согласно максиме docende discere (уча учиться). Поэтому «не наука формирует школу, а школа всем своим существом, именем и каждой буквой своего имени лепит науку» (2, 12), «наука и ученость произошли от учения, а не наоборот» (3, 135).
Как в капле воды, отмеченная особенность отражается в юриспруденции. Каноническая четырехзвенная композиция средневекового университета (высшие богословский, юридический, медицинский факультеты и низший факультет свободных искусств, он же, позднее, философский) складывалась не одно столетие. История Парижского университета уходит в XII в., между тем как его теологический факультет был открыт (сначала в качестве самостоятельной школы) королевским духовником Робертом Сорбоном в 1253 г. Хотя Англия обзавелась юридическими факультетами в Оксфорде и Кембридже предположительно не ранее того же XIII в., в 1144 или 1149 г. в Кентербери и Оксфорд перебрался читать право Вакарий2, получивший образование в Болонье, университет которой начался с юридических штудий. Поскольку же Болонский университет — один из старейших, если не старейший, постольку не исключено, что историю вузовских курсов лекций открывает правоведение. Однако дело не столько в том, что первая университетская наука — это, возможно, наука права, сколько в том, что юридическая наука — исконно университетская, входящая неотъемлемой частью в средневековый комплекс образовательно-познавательных практик.
Достойно внимания, что само название «университет» было почерпнуто из лексики римского права3 и приспособлено к обстоятельствам времени. Средневековая Европа являла собой этнически, политически и юридически пеструю картину. Элементы кпановости архаичного права, не допускавшего равноправия чужаков с членами общины и предполагавшего производность правосубъектности индивидуума от его принадлежности к коллективу, помещали приезжих молодых людей в ущемленное положение. Так, в Болонье местный делец мог обратить имущественный иск на любого соотечественника своего должника. Защищаясь от подобных угроз, студенты сплачивались в землячества по географическому и этническому признаку, а землячества объединялись в корпорации (universitas) с правами юридического лица. Студенческая гильдия «получила от города Болоньи хартию, которая позволяла ей заключать договоры с профессорами, регулировать аренду студенческого жилья, определять преподаваемые курсы и охватываемый ими материал, устанавливать длину лекций и количество каникул, регулировать цены на аренду и продажу книг. Преподаватели получали плату непосредственно от студентов на уроках» (3, 128).
Как видим, первоначально Болонский университет — организация студентов, созданная для защиты их интересов. Этот специфический студенческий цех (может быть, даже «профсоюз») на принципах представительной демократии формировал генеральный совет— орган самоуправления и ведомственного нормотворчества, который обладал гражданской и уголовной юрисдикцией над своими членами, ведал вопросами избрания ректора4, благонравия и дисциплины5 Приведем резюме Ф. Паульсена: «Название universitas обозначает университет как корпорацию, название Studium — как учебное учреждение с универсальной программой, термин Studium privilegiatum, освобожденная школа, подчеркивает те преимущества и льготы, которыми они пользуются» (цит. по: 2, 37).
Столкнувшись с корпоративно организованными
школярами, преподаватели учредили собственную ассоциацию, присуждавшую докторскую степень (фактически эквивалентную licentia docenti, т. е. праву чтения лекций) и таким образом проводившую кадровую политику. На этом полномочия профессуры не останавливались. Император Фридрих Барбаросса в 1158 г. дал Болонской школе привилегию, в силу которой обучающиеся в ней иностранцы подсудны профессорам, а не общим судам (чем по крайней мере частично ставится под сомнение тезис о юрисдикционной автономии студенческой гильдии)6. Решения по важнейшим вопросам университетской жизни голосовались совместно студентами и преподавателями.
Со временем города, в чьем экономическом благополучии доходы, вызванные притоком студентов, играли большую роль, перехватили у universitas экономический рычаг власти: профессура стала получать плату из городской казны, со своей стороны клятвенно обещая не уезжать из города. Впрочем, прямое студенческое финансирование образовательных услуг не исчезло полностью и имело продолжение в должностях экстраординарных (внештатных) доцента и профессора7, что практиковалось и в высших учебных заведениях царской России.
В контроле над университетами участвовала еще одна сила— церковь, заинтересованная «в наличии в собственной иерархии образованных людей, причем не только богословов, высокие социальные позиции которых закреплялись соответствующими университетскими лицензиями и дипломами и которые своей деятельностью были способны утверждать и отстаивать габитус власти» (5, 186-187). Поэтому она проявила себя доброжелательным патроном, охотно давала университетам статуты и привилегии и довольствовалась номинальной административной властью. «Наука парижских школ, — говорил в 1225 г. Папа Александр IV, — это для святой церкви словно древо жизни в земном раю, словно сияющий светильник в доме Господнем» (цит. по: 6, 300). Благосклонность понтификов политически предопределила расцвет университетской науки: «С того момента, когда в 1215 году Парижский университет получил от папского престола письменную хартию, в европейской цивилизации стало одним измерением больше: отныне университеты начали существовать как относительно автономные культурные центры, целиком погруженные в поиски знаний» (7, 150).
Проуниверситетская линия римского епископата не всегда обеспечивала комфортные условия для свободного развития именно юриспруденции. Известны соответствующие запреты, порой касавшиеся не только духовенства, но и мирян (буллы 1220 и 1259 гг., приостановившие преподавание римского права в Париже). Объяснение можно искать в светском духе гражданского права, однако наверняка не обходилось без конкретных политических мотивов, нюансы которых непросто разглядеть в толще веков.
В целях полноты картины добавим, что университетам покровительствовали светские князья. Они также нуждались в «юристах, врачах и переводчиках, способных не только толковать законы и составлять королевские эдикты и уложения, но и представлявших собой формирующуюся чиновничью элиту, противостоящую, в свою очередь, аристократическим фамилиям, которые порой были не менее сильны, чем сам король» (5, 187).
В запутанной и помноженной на борьбу гвельфов с гибеллинами (сторонников Папы Римского с партией германского императора) политико-идеологической и экономической конъюнктуре сложились две модели: болон-ская («университет студентов») и парижская («универси-
98
ВЕСТНИК КГУ, 2008. №4
тет преподавателей»). В последней профессора и студенты входили в общую организацию и подчинялись единому управлению. Внушительный ряд старейших школ от Падуи до Кракова приняли парижскую систему организации и администрирования, но болонскую учебную программу и методы.
Чему и как учили будущих юристов в Болонье и по ее примеру? И что не менее важно: почему болонский подход получил такое распространение, став первым научно-юридическим исследовательским проектом в после-античной Европе?
Прямое отношение к поставленным вопросам имеет упомянутая выше раздробленность. В политико-правовой сфере она характеризовалась множественностью юрисдикций при отсутствии четких границ между ними, переплетением судебной и административной власти, конкуренцией традиционного «вечевого» правосудия с насаждаемым профессиональным; в целом — партикуляризмом распыленного правового пространства, где волны областных и племенных обыкновений (кутюмов) захлестывали как друг друга, так и берега римского права. Достаточно вообразить себя в роли судьи, который должен судить каждого по его праву (т. н. система личных прав, издревле принятая у германских народов) и рассматривает дело, где на сторонах истца и ответчика сошлись представители разных правопорядков, чтобы осознать собственно практическую неизбежность решительных перемен.
Но история поставила проблему много шире. Прогресс сельского хозяйства подтолкнул урбанизацию, рост городов оживил коммерцию и ремесла и готовил королям естественного союзника в деле централизации, началось образование европейских наций. Эти процессы, внушительные сами по себе, стимулировались духовной санкцией. Затянувшееся ожидание конца света перешло в свою противоположность. Бренный мир был ревальвирован, его обустройство признано богоугодным и, по мнению церкви, требующим пастырского водительства с ее стороны. Тем самым рациональность как принцип кон-ституирования отношений человека с конечным, а отчасти и бесконечным, получила мировоззренческую легитимацию. В свою очередь потребность в эффективной организации общественной жизни вывела на орбиту насущных интересов право. По словам И. А. Ильина, после первых веков морального максимализма и мечтательного утопизма Христова вера сумела реалистически переоценить положение дел и помогла понять, что «право есть начало мира» (8, 248).
Разумеется, право в том состоянии, в котором оно вступило во второе тысячелетие по христианскому летоисчислению, для новой высокой роли не годилось, что не ускользнуло от современников. Южнофранцузский трактат «Извлечения Петра», принадлежащий неизвестному автору второй половины XI в., гласит: «Если окажутся в праве положения, вышедшие из употребления, отмененные или противоречащие справедливости, то да позволено будет нам попирать их ногами. И, наоборот, да будет сообщено Вам, Одило, именитый господин города Валанса, все, что может быть заново открыто, или что нерушимо сохраняется, с тою целью, чтобы в разбирательствах Вашего трибунала и изъявлениях Ваших актов не оказалось чего-либо несправедливого или вызывающего на спор» (цит. по: 9, 25).
Пафос справедливости ясен. Чтобы разобраться, где она «нерушимо сохраняется» и «может быть заново открыта», надо принять во внимание, что прокатившиеся по Западной Европе катастрофы не уничтожили преемственной связи с античностью. В частности, перерыв
постепенности не был радикальным в правовой регуляции. Римское право до известной степени пережило варварские нашествия на Аппенины и удержало позиции в ряде бывших провинций, таких, как Галлия. Империя франков делилась по р. Луаре на этнические и одновременно правовые сегменты: страну писаного, т. е. римского, права (галло-романский Юг) и страну обычного права (франкский Север). Время от времени выходили сборники варваризованного римского права. Повсюду признавалось, что «Ecclesia vivit lege Romana (церковь живет по римскому закону)». Вскоре после того, как в 533 г. по распоряжению Юстиниана был составлен свод римского права, Италия ненадолго вошла в Восточную Римскую империю, и этот колоссальный документ, правда, не в полном объеме, действовал и находился в информационном горизонте западноевропейских юристов. Около 1012 г епископ Вормсский Бурхард предпринял обширную кодификацию церковных норм, в конце века по его стопам последовал епископ Шартрский Ивон.
Юридическая ученость также не исчезла. При соборах и монастырях возникали школы свободных (благородных) искусств, в преподавание одного из которых, риторики, «вводили обыкновенно некоторый эридический элемент - т. н. genus judiciale, т. е. судебное красноречие, для которого неизбежно было знакомство хотя бы с самыми общими началами права. И действительно, от этого периода (IX-XI вв. - Г. С.) на всем его протяжении до нас дошли многочисленные свидетельства того, что известное знакомство с «leges romanae» являлось обычным элементом общего образования» (10, 189). Существовала и юридическая специализация, в том числе целые школы права в Риме, Павии, Равенне, Орлеане. «Несомненно, — утверждает В. Моддерман, — что расцвету римской юриспруденции в Болонье предшествовало процветание лангобардского правоведения» (11, 15). В том же ключе высказывается П. Г. Виноградов: «...могучее и влиятельное возрождение юридического анализа в Болонье было явлением, возникшим на почве одновременного роста идей и потребностей в различных местностях наиболее цивилизованных стран Европы» (10, 27). Далее, «были болонские юристы до Ирнерия, в частности Пепо, "яркий сияющий свет Болоньи", возникающий возможно в 1065 и наверняка в 1076 г.» (12, 199) (цит. по: 3, 555). В Рим повышать юридическую квалификацию отправился, прежде чем начать свои болонские лекции, упомянутый Ирнерий, на чем настояла маркграфиня Тосканская Матильда, решившая создать у себя центр романистики в противовес Равенне.
Следовательно, университетская юриспруденция рождалась из лона поврежденной, но не угасшей традиции, определенной профессиональной осведомленности и живых умственных исканий в ответ на запросы практики. Продвижение вглубь ментальных истоков средневековой науки права выводит на еще одну, last but not least, предпосылку — своеобразную историческую самоидентификацию. Люди Средневековья не знали, что они живут в Средние века8, и не читали наших учебников, согласно которым свержение наемником Одоакром малолетнего Ромула-Августула в 476 г. н. э. знаменует развязку истории Древнего мира. При коронации в 800-м г. Карл I (Великий) именовался титулом, содержавшим слова «император, правящий Римской империей»; удачливый захватчик огромных пространств от Рима до современных Нидерландов и Чехии Оттон I назвал свое государство «Священной римской империей» (962 г.) — жест, видимо, полуинстинктивный-полуидеологический, весьма симптоматичный и, вероятно, менее манерный, чем романские реминисценции «Третьего рейха».
Последующие саксонские императоры то и дело называли христианских цезарей «святейшими предшественниками», а теологи вместе с легистами обосновывали привлекательную для своих повелителей доктрину, проводя через нее мысль, «что, ввиду подчинения римского христианства папе, все народы подчинены римскому императору и вместе с тем римскому праву» (11, 31). И коль скоро римская эпоха «продолжалась» в скипетре и тиаре Папы, в мече и короне германского императора, это право выглядело не памятником, а действующей системой: «Ирнерий, Плацентин, Ацо, Аккурсий рассуждали так, как будто император Юстиниан еще владел Италией и процессы разбирались в его судах» (9, 35).
Восприятие римского права в качестве преимущественной зоны поиска справедливости утвердилось еще в предуниверситетский период: «Юристы привыкали одну систему восполнять другою, причем наибольшее значение в смысле такого восполнения принадлежало римскому праву, как наиболее разработанному: в юриспруденции Павийской школы рано образовалось убеждение, что для пополнения лангобардского права следует обращаться к римскому, что римское право есть общее право, lex generalis omnium» (10, 191).
В то же время систематизаторы-священники не выделяли собственно юридических регулятивов из общей массы церковных уложений, литургических и религиозно-этических правил (3, 146), а светские ученые мужи не блистали систематичностью, показывая вместо нее склонность к субъективизму По оценке И. А. Покровского, они пользовались римским правом лишь в качестве материала при разрешении спорных вопросов жизни наряду с прочими источниками, предаваясь импровизациям на тему aequitas (справедливости). «На этой почве развивалось, конечно, известное правовое творчество, но в то же время и известная субъективность при решении судебных дел, которая легко могла перейти в судейский произвол. С другой стороны, это искание справедливости юристами до-Болонской эпохи, вследствие неполного знакомства их с творениями классических юристов, приводило их часто к решениям недостаточно продуманным, скороспелым» (10, 194).
Таким образом, платформа для науки была. Но до науки еще оставался предметно-методологический рывок, совершить который выпало Ирнерию (Гварнерию) и его школе.
Во второй половине XI в. в фокус внимания попали Дигесты (Пандекты) — тот самый компонент Corpus juris civilis (как позднее назовут Юстинианов свод), который ранее фактически вышел из употребления9. Сто пятьдесят тысяч строк тщательно отобранных отрывков из тридцати девяти юристов II в. до н. э. - III в. н. э., представлявших пятисотлетнюю традицию римского права, послужили богатой пищей для ума и преобразили мировоззрение.
«Силу можно употребить для отражения силы», «в сомнительных вопросах следует предпочитать более благоприятное толкование», «законы написаны для бодрствующих»... Афористичные положения пятидесятой и других книг Дигест смотрятся магическими кристаллами юридической мудрости древних. Разве в первом изречении не схвачена суть необходимой обороны, а во втором — презумпции невиновности? Разве третье не выступает метаюридическим предвосхищением диалектики права и правосознания? Между тем первая цитированная фраза была высказана по конкретному случаю защиты земельной собственности от захвата, вторая имела в виду выгодные условия для наследников, а третья предназначалась кредитору, который подал иск на неисправимого должника после того, как другие заимодавцы
успели присвоить все его имущество в погашение долга.
Римские преторы и юрисконсульты рассуждали ситуативно, индуктивно, прагматично. Сторонясь высоких абстракций, они искали «подходящие условия для решения спорных случаев не на основе заранее и четко заданных принципов, а во взаимодействии со сторонами, которые затем подчинялись этим условиям» (14, 257). Отсюда — сентенции: «Норма — это нечто, кратко излагающее суть дела», «Не на основании общего правила должно устанавливаться конкретное правомочие, но на основании конкретных правомочий создается общее правило» (Павел); «Все определения в цивильном праве опасны, ибо они всегда могут быть искажены» (Яволин). Как результат - «студентам-юристам в Европе сегодня. с трудом верится, что оригиналы были до такой степени казуистичны и нетеоретичны» (3, 132-133).
С другой стороны, разбирая споры в разноголосии правовых устоев, римляне были, так сказать, спонтанными компаративистами и восприняли диалектический метод греческой философии, что даже при олимпийском равнодушии к отвлеченной проблематике выводило на обобщения, вынуждало к систематизации, оттачивало аргументацию, развивало органы творческого обращения с наличным юридическим материалом в разнообразных жизненных ситуациях: разум, здравомыслие, чувство справедливости. Из того, что теоретический аспект естественно-правовой установки римского мышления оказался, вернее всего, нечаянным отблеском его практицизма, никак не следует, что теоретического отблеска не было: Колумб также нашел не то, что искал, и все же Америка открыта. Поэтому можно сказать, что средневековая ученость не поняла учености древней, но намного ли хуже альтернативная интерпретация: римские магистраты и адвокаты прошли мимо того, что через увеличительное стекло своих ожиданий обнаружили в их достижениях болонские юристы? А обнаружили они — в Дигестах, прежде всего — ratio scripta, писаный разум, тонко разработанную дедуктивную систему, которая опирается на универсальные справедливые принципы. Точнее, система формировалась в ходе ее поиска, просто средневековые умы, «когда высказывали оригинальные мысли, старались это скрыть» (15, 402).
Именно в таком ключе и начиналась университетская юриспруденция, когда в 1088 г. Ирнерий приступил к лекциям по римскому праву. Легенда кладет в основу этого события трудности уяснения библейского стиха «Не две ли малые птицы продаются за ассарий?» (Матф. 10, 29), по поводу которого некий теолог обратился за консультацией к Ирнерию, знатоку и преподавателю грамматики и риторики. Якобы последний погрузился в латинскую юридическую литературу, где часто встречалось послужившее камнем преткновения существительное «as»10. По другим данным, Ирнерий уже был юристом и не заложил новую школу, а придал энергичный толчок имевшейся, где до него преподавал Пепо. В любом случае, Ирнерий взошел на кафедру читать право.
Лекция, дословно — чтение, им и была: чтением Дигест, за которым студенты следили по своим копиям. До Гутенберга оставались еще столетия, книги стоили дорого, тем более фолиант из нескольких тысяч страниц. Поэтому рукописи обычно арендовались, а у кого пустовал карман, тем приходилось заполнять память и заучивать наизусть. Декламация сопровождалась разъяснениями — глоссами (отсюда наименование «глоссаторы»). Слушатели записывали их на свободных участках пергамента, а поскольку манускрипты переходили из рук в руки, глоссы накапливались, постепенно приобретая вес наряду с оригиналом (отдаленная историческая парал-
лель—«Философия права» Гегеля: собственно говоря, запись его лекционного курса). Итак, студенческий конспект— это прообраз учебника и монографии.
Сохранилось вступительное слово к лекции Одоф-реда (XIII в.): «Первое, я дам вам краткое содержание каждого из титулов (композиционный блок книг Дигест. -Г.С.), прежде чем перейду к самому тексту. Второе, я как можно лучше, яснее и подробнее поставлю примеры отдельных законов. Третье, я кратко повторю текст с намерением поправить его. Четвертое, я кратко повторю содержание примеров. Пятое, я разрешу противоречия, добавив общие принципы, обычно именуемые "brocardica", и разделения между тонкими и полезными проблемами вместе с их решениями, насколько позволит мне Божественное Провидение» (цит. по: 3, 133-134).
Обособившись от первоисточника, глоссы также стали источником, со временем и их начали глоссировать. Аккурсий в XIII в. выпустил сборник избранных глосс Бо-лонской школы («Glossa Ordinaria»), получивший вместе с теоретическим практическое значение: суды обращались к нему наравне с законом. Вслед за глоссами пришла очередь казусов (вымышленных трудных случаев), брокард (компиляций юридических норм), сумм (обзоров отдельных частей Свода гражданского права). Рассказывают, что лекции Ацо (первая треть XIII в.), чьи глоссы и суммы пользовались непререкаемой репутацией11, собирали до десяти тысяч слушателей, так что читать приходилось на площади. Впрочем, эта поражающая воображение картина вызывает доверие не у всех историков.
Вакарий выступил с «Книгой для бедных студентов» — конспективным изложением материала, рассчитанным на таких школяров, которые не имели ни средств для покупки дорогих рукописей, ни сил для кропотливого их анализа. Похоже, перед нами протоформа учебного пособия, от которой исторические нити тянутся также к «шпаргалке», изготовленной рукой профессионала. Хотя произведения этого жанра заполнили всемирную паутину и полки книжных магазинов буквально вчера, не стоит думать, будто инициатива Вакария томилась в бездействии, пока предпринимательский дух наших дней не поставил ее на широкую ногу. Некто, пожелавший остаться инкогнито под сокращением «А. И. М-ч» (Максимович?), в 1913 г. опубликовал «Конспект русского уголовного процесса. Составлен по учебнику Викторского, согласно последней Университетской программе», содержание которого рубрицировано по пронумерованным экзаменационным билетам. Подобрать аналоги этого факта не представляет большого труда (16, 148).
Популярностью пользовалась оригинальнейшая, с нашей точки зрения, разновидность казусов — «процессы Сатаны». В этом богословско-юридическом сюжете дьявол перед трибуналом Христа ссылается на факт грехопадения и вчиняет серию исков, направленных на истребование человека в ад. К несчастью истца, судья благоволит ответчику, а искусно защищающая его интересы Дева Мария выигрывает один эпизод за другим. Окончательное поражение жалобщику наносит решающий довод Богородицы: Христос претерпел наказание за человеческий род и удовлетворил справедливость своей добровольной жертвой. О таком сочинении, приписываемом Бартолу (XIV в.) и дошедшем в немецком переводе под заглавием «Велиал», П. Г. Виноградов замечает: «Приведены различные виды тяжб и процессуальных средств, очевидно с намерением познакомить новичка с техническими терминами и такими основными процессуальными формами, как вызов в суд, неявка, ссылка на справедливость, иск о собственности, защите
владений, возражение и встречное возражение, отвод, изложение иска, обман и т. д.» (9, 85).
В университеты быстро попала выполненная к 1140 г болонским монахом Грацианом систематизация церковного права, и «вскоре глоссы, комментарии, трактаты и монографии по нему появились в изобилии» (3, 199). Начиная с Папы-реформатора Григория VII (XI в.), римская курия активно занималась нормотворчеством, продукты которого (декреталии) официально направлялись в научные центры для интерпретации и обобщения. В итоге сложился массив канонического права, а в номенклатуре ученых степеней и званий появился новый пункт — «доктор обоих прав» (т. е. римского и канонического).
Возвращаясь к методикам обучения, нельзя обойти излюбленную форму средневековой интеллектуальной жизни — диспуты. Уже на лекциях использовались риаеБйопеБ — разновидность глоссы, в которой то или иное положение ставилось на кон запутанной проблемы. В диспуте проблематизация достигала предельного накала и персонифицировалась. Магистр формулировал тезис, бакалавр защищал его, а оппонировали студенты или сам руководитель, который мог в любой момент внести изменения в процедуру. Таков учебный диспут. Следующая ступень—диспут габилитационный, предстоявший претенденту на степень доктора либо магистру при переходе в другой университет. В Сорбонне докторский экзамен, венчавший десятилетний курс обучения богословию, представлял собой непрерывную дискуссию с шести утра до шести вечера. Все это время экзаменуемый без еды и питья отбивался от двадцати критиков, сменявшихся каждые полчаса.
Со временем нравы смягчились. Титульный лист второй диссертации Канта извещал: «Новое освещение первых принципов метафизического познания, каковое сочинение магистр Иммануил Кант из Кенигсберга с разрешения высокого философского факультета будет защищать в публичной дискуссии в философской аудитории 27 сентября 1755 года от 8 до 12 часов утра на предмет принятия его в число членов означенного факультета...» (цит. по: 17, 30). В наши дни защита докторской также обыкновенно укладывается в три-четыре часа.
Следы габилитационного диспута сохранились в современной процедуре публичной защиты диссертационной работы, однако совершенно стерлась из памяти самая экстравагантная форма средневековой дискуссии, □¡вр^айо риоЬМЬе1апа — диспут о чем угодно — проводился раз в год в период Рождественского или Великого поста и длился две недели. Заранее назначенный магистр факультета свободных искусств мог наметить области для обсуждения, а оппоненты (другие магистры его факультета) за два дня до начала дискуссии должны были сообщить ему свои тезисы, чем заканчивалась предсказуемость. В присутствии ректора, декана, магистров высших факультетов, бакалавров и школяров (другие занятия прерывались) проходил затяжной вербальный турнир, по завершении официальной части которого молодежь могла задавать шутливые вопросы, чем и пользовалась, спрашивая, например, о верности проституток. Демонстрация быстрой реакции, эрудиции, логико-риторической техники очень высоко котировалась. «Кводли-бетарная традиция охранялась тщательно как гербовый, фамильный знак этой удивительно словоохотливой эпохи. Любой мало-мальски неуважительный отзыв о квод-либетарии университет отвергал решительнейше» (2, 47).
Юриспруденция участвовала, но не главенствовала на диспуте о чем угодно. Тем не менее, чтобы попасть на университетский диспут, надо быть своей, и университет-
екая юриспруденция уже другая.
Профессорская кафедра Ирнерия обернулась студенческой скамьей в школе Ульпиана, Павла и их коллег. Юридическая мысль нашла свой «вечно охраняемый» предмет в письменных источниках, исполнилась позитивностью на фоне уверенности в фундаментальном единстве текстуальной формы и разумного содержания римского права. «Болонская школа требовала, чтобы судья, отказавшись от своих субъективных представлений о справедливости, держался положительных норм закона, т. е. Corpus Juris Civilis. Уже Ирнерий провозгласил, что в случае конфликта между jus и aequitas разрешение его принадлежит только законодательной власти... по-ставление во главу угла всей юриспруденции позитивного римского права, в особенности Дигест, и углубление юридической мысли путем тщательнейшего изучения источников и дало господство Болонской школе. Скоро должно было обнаружиться, что решения римских юристов, истолкованные болонцами, лучше удовлетворяют потребностям развивающегося торгового оборота, чем свободные, "из себя" взятые решения юристов других школ. Мало-по-малу создавалось убеждение, что истинное и полное знание можно получить только в Болонье» (10, 194-195).
Изображать рецепцию триумфальным шествием римского права по Европе было бы грубым заблуждением. Как выражение развитого товарно-денежного оборота оно рядом своих институтов опережало эпоху, как право рабовладельческого общества, также не совсем приходилось ей впору. Где-то жмущая, где-то, напротив, слишком просторная одежда, романистика не всем пришлось по нраву: больше всего крестьянам; отчасти, ввиду своего унитаристски-монархического характера, знати, особенно в державшейся несколько на отшибе островной Англии. По контрасту, державная идеология подкупала королей, а цивилистичность вполне устраивала бюргеров, поскольку «при обширных сношениях, при цветущей торговле оказались неудовлетворительными как германское народное право, так и право лангобардское; социальные отношения нуждались в гораздо более развитом гражданском праве, чем то, которое могло быть найдено в этих источниках» (11, 22).
Причина осложнений не всегда лежала в разрывах между общественными потребностями и теоретическими схемами. Было вполне в духе глоссаторов извлечь из старинных статутов и выложить прямо перед богатыми ломбардцами доказательства того, что они обязаны платить дань «римскому» императору Фридриху. Однако не Якоб, не Уго и не Бартол надоумили землевладельцев, что усилить эксплуатацию крестьян можно путем обременения повинностями прекария - безвозмездного, по римским понятиям, держания земли. В верхах классовой пирамиды дошли до этого своим умом за века до появления «бартолистов».
В то же время верно, что болонский темперамент чреват обскурантизмом «юриспруденции понятий», и кризис доктрины еще наступит12; но все же, по большому счету, романизация стихийного правосознания — шаг вперед. Первые поколения doctores сохраняют способность «понимающего ощущения» (О. Шпенглер) под налетом парадигмальных пристрастий. Вспомним многозначительный «школьный анекдот». Однажды Фридрих I (Барбаросса) ехал верхом, имея Булгара по правую руку и Мартина по левую. Когда император спросил, является ли он по праву господином всего, чем владеют его подданные, одному Булгару хватило смелости на реплику, что император есть господин только в политическом смысле, но не как собственник (10, 36-37)13. Соль исто-
рии в том, что Булгар и Мартин, оба последователи Ирнерия, находились в ожесточенном идейном соперничестве, причем «легистом», против ожидания, был не Мартин, а Булгар. Что это: легенда, миф или все-таки следствие восприятия нормативистски ориентированным правосознанием комплекса гибких средств искания справедливости?
Правоведение разработало метод «открытия заново» — схоластический метод, разумеется, коль скоро речь идет о средневековой охо^а14. Поверхностно мы видим схоластику такой, какой ее осветили первые рассветные лучи Просвещения перед взором Р. Декарта и Ф. Бэкона— «бесплодной монахиней», мертвенной паутиной пустых умствований. Негативное отношение к схоластике как таковой традиционно окрашивало в мрачные тона оценку ее влияния на юриспруденцию. По показательному выражению В. Ф. Залеского, последнюю «угнетало применение ложной схоластической методы, мешавшее живым струям проникнуть извне в область науки права» (18, 161). Литература изобилует примерами филологических и логических курьезов схоластической романистики. Например, из запрещения разрабатывать камень в каменоломне без предоплаты владельцу выводилось право адвоката требовать гонорар вперед, это еще не самое «изумляющее своею странностью» (За-леский) умозаключение.
От подобных множественных частностей никуда не уйти, однако осмыслить их можно только в составе целого. До «мемориальной фазы» схоластика знала и зарю, и зенит. В зените же, как указывал еще современник только что цитированного автора П.Г. Виноградов, она служила «великим орудием научного прогресса, посредством которого формальная и универсальная логика анализирует понятия и строит силлогизмы. При помощи подобных приемов недостаточным и отрывочным классическим текстам сообщалась поразительная логическая стройность: это был своего рода шедевр искусства, в создании которого юристы приняли особо значительное участие» (10, 33).
Века высокого Средневековья посреди изобилия веры остро ощущали дефицит понимания. «Credo ut intelligam (верю, чтобы понимать)», — сформулировал свое кредо Ансельм из Аосты, выступивший с онтологическим доказательством бытия Бога; «Ученики мои требовали от меня человеческих и философских доводов и того, что может быть понято, а не только высказано» (19, 274), — поведал в «Истории моих бедствий» выдающийся схоласт (включая в эту характеристику также буквальный смысл «выдающийся преподаватель») Петр Абеляр. Оба, и не они одни — и схоласты, и диалектики, ибо если схоластика есть привлечение к религиозной догматике доводов разума, то диалектика служит его методом. С данной точки зрения схоластика — это диалектика Средних веков. Диалектика в средневековой трактовке — это вышедшая из античной диалектики, пропитанная грамматикой и риторикой логика в качестве доказательного мышления посредством вскрытия и устранения противоречий. Добавляя сюда текстологический вектор христианского миросозерцания, подводим итог: схоластика в методологическом ракурсе является логикой в функции диалектического анализа авто р итетн ых те кстов.
Объективно логизация расшатывала веру, тем более, если понимать под подследней религию стихийной привычки и невежественного чувства. Субъективно же схоласты укрепляли богочеловеческую связь, утверждая своими приемами экзегезы (толкования) способность разумной твари приблизиться к истинномыслию Творца сквозь речевые замутнения и смысловые лакуны мира
книги и Книги как Мира. «Христианские истины не ставились под вопрос: просто теперь их можно было подвергнуть анализу», — отмечает Р. Тарнас (7, 150); в проекции на право то же самое можно повторить о «римских истинах». В этой фундаментальной установке глоссаторы-юристы и философы-схоласты полностью совпадали, особенно с учетом того, что справедливость априорно понималась как имманентная сторона Божества. Они по существу идентичны также в логических операциях членений, различений, проблематизаций, поиска максим (предельно общих посылок) и извлечения следствий. Ангельский доктор Фома Аквинат (XIII в.) ставит вопрос о нападении демонов, делит его на пять частей, формулирует тезис с антитезисом, строит из каждого дедукции, для ослабления противоречий вводит чуть ли не юридически значимые дистинкции (нападение и повеление о нападении), беспрестанно ссылается на Ветхий Завет, апостольские послания, святоотеческую литературу, упоминает глоссы между строк Священного Писания (20, 8699)... Словом, все та же технология логической интерпретации.
Встречаются расхождения. Чистый диалектик Абеляр в «Да и Нет» может развести руками перед самыми одиозными несовместимостями разных мест из Библии. «Ясно чувствуется, что он влюблен в самый процесс диспута» (15, 409), — со свойственной ему колкостью заключает Б. Рассел. Право же «существует, чтобы осуществляться» (Р. фон Иеринг), поэтому роскошь бессрочного откладывания проверки неподатливой гипотезы не для юристов, и они вырабатывают алгоритм идентификации самого правильного из конкурирующих солидных мнений. Но это объяснимые частности, которым довлеет общность: единство призвания; гомогенность речесмысло-вых механизмов и структур иерархизации (диалектику называли служанкой теологии, римское право — служанкой церковного); корневое родство диалектики как интеллектуальной стратегии с академическим диспутом и судебным разбирательством; одинаковость образовательного фундамента; конгениальность, обмен идеями в рамках интернационального ученого братства и его «политического колледжа» (Р. Кларк), университета. Поэтому глоссаторство — схоластическая юриспруденция в той же мере, в какой схоластика — философское глоссаторство. Они представляют собой две ветви диалектической (логической) герменевтики, растущие из триединого ствола: онтологии сакрального слова, методологии рациональной аргументации, практики учения-учительства. И зазеленели ветви этого дерева тогда, когда питательные соки учения и изучения начали циркулировать по единому контуру ипгуеге^.
Даже жизненно, педагогическим стержнем своих биографий, Первый глоссатор и Первый диалектик эпохи сродни друг другу вопреки социальному контрасту. Обласканный властью Ирнерий сделал громкую карьеру профессора и судьи — неуживчивого, гонимого гордеца Абеляра вынудили собственной рукой бросить в огонь лучшую из сочиненных им книг. Параллельно: оба окончили школы благородных искусств и преподавали в них, вокруг магистра Ирнерия образовался университет, а магистр Петр на протяжении своей полукочевой жизни открывал школы не раз. На месте одной, собравшей учеников на холме св. Женевьевы в столичном предместье, затем раскинулся Латинский квартал — резиденция университета города Парижа. Оба мастера чтимы благодаря тому, что учились, и славны тем, чему и как учили — учили читать, пробираясь через разночтения текстов-слов к членораздельной связности смысла текста.
«...На Западе идея, всюду кидаясь, вступаясь за все нужды человека, алкая счастья во всех его видах, основала власть на принципе права» (21, 153). Это строки П.Я. Чаадаева, объявленного сумасшедшим из-за того, что он «не научился любить свою родину с закрытыми глазами», как не умели любить с закрытыми глазами теологическую и юридическую догматику Абеляр с Ирнери-ем. Ввиду же того, что в средневековой духовной оптике истинное право требовало мастерства прочтения, правовой принцип сопрягался с университетским. А в университете сегодняшний профессор — это вчерашний студент официально и вечный неофициально. И так как в том цивилизационном хронотопе, который нас интересует, Бог любит закон15, для завершенности «правообра-за» мира не хватает единственного штриха — Вечного Наставника за школьной партой. Кажется, наши запросы слишком амбициозны, но нет: «Наставляя нас собственным примером, Бог пожелал воссесть в двенадцатилетнем возрасте среди учителей и спрашивать, скорее являя нам образ учащегося в вопрошании, чем образ учащего в высказывании, хотя он обладал полной и совершенной божественной мудростью» (цит. по: 2, 306) (Абе-ряр). Подходя к делу логически (с поправкой на колорит времени, пожалуй, лучше сказать: диалектически), завершим риторическим вопросом: могло ли быть иначе в универсуме учености Средних веков — средневековом Университете.
Список литературы
1.Григорьев А. А. Дискурс как видение и дискурс как слышание // Человек. - 2003. - № 6.
2.Ра6инович В. Л. Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух. - М., 1991.
3. Берман Г. Дж. Западная традиция права: эпоха формирования. - 2-е
изд. - М, 1998.
4.http//www.ox.ac. uk.
5. Душин О. Э. Университеты и власть: от Средних веков к современ-
ности // Образование и насилие. - СПб., 2004.
6. Жильсон Э. Философия в средние века. - М., 2004.
7. Тарнас Р. История западного мышления. - М., 1995.
8. Ильин И. А. Путь духовного обновления // Ильин И. А. Путь к
очевидности. - М., 1993.
9. Виноградов П. Г. Римское право в средневековой Европе. - М., 1910.
10. Покровский И. А. История римского права. - 4-е изд. - М., 1917.
11. Моддерман В. Рецепция римского права. - СПб., 1888.
12. Haskins C. The Renaissance of the Twelth Century. - Cambridge, Mass.,
1927.
13. Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. -
1. Гештальт и действительность. - М., 1993.
14. Бартошек М. Римское право: понятия, термины, определения. - М.,
1989.
15. Рассел Б. История западной философии. - Новосибирск, 1997.
16. Зубкова Л. Г., Сивова С. А. О российской дореволюционной
юридической учебной литературе //Государство и право. -1993. - № 12.
17. Гулыга А. В. Кант. - 3-е изд. - М., 1994.
18. Залеский В. Ф. Лекции истории философии права. - Казань, 1902.
19. Абеляр П. История моих бедствий // Августин Аврелий. Исповедь:
Абеляр П. История моих бедствий. - М., 1992.
20. Фома Аквинский. О нападении демонов // Человек. - 1999.
21. Чаадаев П. Я. Апология сумасшедшего // Чаадаев П. Я. Статьи и
письма. - 2-е изд. - М., 1989.
Примечания
1В отличие от «обучающих» и «предпринимательских» университетов, «исследовательские» характеризуются наибольшей интенсивностью научной деятельности и ее интеграции с собственно образованием.
2 Существует гипотеза, что с этого момента и начинается Оксфордс-
кий университет, однако его Интернет-сайт сообщает, что «точная дата основания неизвестна, но в какой-то форме преподавание велось в Оксфорде в 1096 г. и получило быстрое развитие с 1167 г., когда король Генрих II запретил английским студентам учиться в Париже» (4).
3 Термин «universitas» (досл. — совокупность, целое) понимался
римлянами как юридическая единица с признаками юридического лица.
4 В литературе отмечается, что этот пост мог занять и кто-то из
числа учащихся. Правда, мы не можем сказать, относится это ко всем университетам или только к некоторым, и каким именно.
5 Например, лектор штрафовался за нарушение расписания или когда
курс лекций не был дочитан к концу семестра.
6 Шестью годами ранее в Ронкальских постановлениях Фридрих издал
закон о правах университетов.
7 Так, И. Кант получил назначение на должность ординарного профессо-
ра логики и метафизики Кенигсбергского университета только в возрасте почти сорока шести лет, уже будучи известным всей образованной Германии.
8 Согласно язвительному критику классической историографии
О. Шпенглеру выражение «Средние века» было впервые употреблено в 1667 г. профессором Горном в Лейдене или в 1685 г. профессором Целларием в Галле (13, 152).
9 Предание гласит, что единственная копия хранилась в библиотеке
г. Амальфи, откуда была изъята покорившими его пизанцами.
10 As (асс, у Матфея в русском переводе — ассарий) — древнеримская
медная монета.
11 Без знания его «SummaAzonis» не всюду можно было получить
должность судьи.
12 «Вместо того, чтобы заняться практическими вопросами, писатели...
вдавались в такие поразительные мелочи, что учителя проводили по два месяца над заголовком одного титула, в течение года едва справлялись с пятью местами Пандект и употребляли на введение к Институциям от пяти до семи лет. Все утопало в настоящем потоке бесплодных контраверз...», — подытоживает схоластику постглоссаторов XV-XVI вв. Моддерман (11, 91).
13 Любопытно, что в награду за свою дипломатичность Мартин получил
коня.
14 Исторически семантика этого греческого существительного
развернулась в веер значений. Некоторые из них: досуг, промедление, занятие на досуге, ученая беседа, умственный труд, упражнение, учебное занятие, сочинение, лекция, трактат, школа.
15 «Бог сам — закон, и потому закон дорог ему», — провозглашает
идеология григорианской реформы; Бог сам — закон, — подтверждает Саксонское зерцало (XIII в.).
Степанова Инга Николаевна д-р филос. наук, проф.
АРХЕТИП «ЧЕЛОВЕК-ДРОБЬ» В МИРОВОЗЗРЕНЧЕСКОМ ЗНАНИИ
В истории философии существовало две «линии» в понимании человека в аспекте соотношения целого и части: согласно одной, человек представляет собой целостное, интегративное существо, а согласно другой, человек является раздробленным, расщепленным, дезинтегрированным. Представления о целостном человеке доминировали в период классической философии, а представления о раздробленном человеке - в неклассической.
К. Юнг среди архетипов, которые оказывают наиболее частое влияние, выделял «тень». Этот архетип характеризует раздробленного человека, у которого негативные свойства «имеют эмоциональную природу, обладают частичной автономией и, соответственно, качеством навязчивости или, лучше сказать, одержимости. .оказывают чрезвычайно упорное сопротивление моральному контролю и оказываются почти недоступными для воздействия» (1, 156). Эти негативные черты представляют проекцию человека, кажущуюся для Я другим человеком. «Результат проекции, - считает Юнг - изоляция субъекта от его окружения, поскольку вместо подлинной связи со средой отныне существует лишь иллюзорная связь. Про-
екции заменяют реальный мир репродукцией собственного неизвестного лица субъекта. .Чем больше проекций втискивается между субъектом и окружением, тем труднее эго видеть сквозь собственные иллюзии, что же в действительности происходит» (1, 157). По сути дела здесь идет речь о понимании человека как дроби, где числителем является его Я, а знаменателем - проекция человека. Чем больше проекций создает человек-индивид, тем более раздробленным он является.
В истории философии архетип «человек-дробь» был весьма распространенным. Известны оценки роли этого феномена в творчестве Ж.-Ж. Руссо. Так, Ю.М. Лотман считал, что «проблема человека-дроби - одна из основных в системе Просвещения - очень существенна и для его частной руссоистской подсистемы» (2, 544). Понимание Руссо человека-дроби связано с его отрицанием культуры. Критикуя культуру за искусственность, рассудочность и разделение труда, создающее условия для неравенства людей, Руссо считал, что от природы человек является целостным, не испорченным разделением и специализацией труда, а в культуре он утрачивает свою целостность, становится раздробленным, частью общества. Руссо пишет в работе «Эмиль»: «Естественный человек есть все для себя; он - нумерическая единица, абсолютная целостность, не имеющая отношения ни к чему, кроме как к себе самому и себе подобным. Человек гражданского общества есть лишь дробная часть, которая зависит от знаменателя и ценность которой находится в отношении к целому, каковым в этом случае является социальное тело» (3, 45).
С.И. Гессен комментирует эту идею Руссо следующим образом: «Из целостного, всесторонне развитого существа человек становится дробью человека - его 1/20-й или 1/40-й, в зависимости от числа различных профессий, на которые, в силу разделения труда, распался некогда единый и цельный труд первобытного человека. Став своей собственной дробью, человек перестал понимать другого человека: интересы профессии заслонили перед ним интересы человеческие» (3, 45).
У Л.Н.Толстого проблема раздробленного человека формулируется как вопрос: «Зачем я живу?» Поскольку опытные науки утверждают, что человек есть «частица бесконечного», умозрительные науки - человек есть «часть человечества», а философия - человек есть часть субстанции, то Толстой отвергает возможности науки и философии ответить на вопрос: что такое жизнь и для чего человек живет. По его мнению, «смысл жизни нашей, единственный, разумный и радостный - в том, чтобы служить и чувствовать себя служащими делу Божию, установлению Царства Его» (4, 50). Тем самым только религиозное служение Богу и обеспечивает, по Толстому, полноту и целостность жизни человека.
Рассматривая человека как дробь, философ считал его числителем «любовь человека к другому», а знаменателем - «любовь к себе». Чем больше «любовь к себе» (эгоизм), тем меньше дробь, а чем больше «любовь человека к другому» (альтруизм), тем больше дробь. В отречении от «блага животной личности» и возникающем в связи с этим «благоволении ко всем людям» Толстой усматривал подлинное благо жизни человека. «В этом не-перестающем расширении пределов области любви, -разъясняет он, - составляющем сущность рождения духовного существа, и заключается сущность истинной жизни человека в этом мире» (4, 42).
Г. Плеснер рассматривал человека как дробь в аспекте двойственности его природы. По его мнению, человек находится как бы «по одну и другую сторону дроби, как душа и тело и как психофизическое единство этих
