CC BY
28
Новый филологический вестник. 2021. №4(59). --
М.А. Александрова (Нижний Новгород) «СРЕДИ РОЗ...»: ФРОНТОВОЙ ЭЛИЗИУМ БУЛАТА ОКУДЖАВЫ
Аннотация. Актуальность темы статьи как в историко-литературном аспекте, так и общетеоретическом плане определяется постоянством запроса на осмысление судьбы традиционных поэтизмов, топосов, «вечных образов» (в том числе розы, элизиума, рая) в разновременных, меняющихся литературных контекстах. Перспективность флористической тематики засвидетельствована современным мировым литературоведением и междисциплинарными штудиями. Исследователи творчества Окуджавы, будучи представителями относительно молодого научного направления, решают разнообразные задачи, среди которых важное место занимает анализ лирических произведений и конкретных образов, репрезентирующих константы авторского художественного мира. Таковы многочисленные розы Окуджавы, принадлежащие к числу его заветных образов, символизирующие наследие «золотого века» в современности. Окуджава неизменно прибегал к формуле «стихи о розах», декларируя свою литературную независимость, отрицая советскую идеологему «поэт-гражданин». С другой стороны, классический поэтизм в лирике Окуджавы мог подвергаться парадоксальному переосмыслению, выполнять «остранняющую» функцию. Вниманием к этой стороне лирического мышления Окуджавы обусловлен выбор для рассмотрения стихотворения «Из фронтового дневника», где метафорическая роза играет ключевую смыслообра-зующую роль: «колючие ржавые розы» (взрывы на поле боя) предстают цветами смерти; сквозной мотив «цветения» превращает их в атрибут сумеречных полей элизиума. Опыт прохождения через смерть определяет экзистенциальную проблематику лирики Окуджавы. Текст анализируется в избранном ракурсе впервые.
Ключевые слова: Булат Окуджава; роза; элизиум; топос; контекст; «остран-нение».
M.A. Aleksandrova (Nizhny Novgorod)
"Amongst the Roses...": the Frontline Elysium of Bulat Okudzhava
Abstract. The relevance of the topic of the article in the historical and literary terms, as well as in the theoretical aspect, is determined by the constant demand for interpreting the fate of traditional poetic images, "eternal images" (including a rose, Elysium, Paradise) in changing literature contexts. Both contemporary world literature studies and interdisciplinary studies employ actively floristic themes, recognizing the area as one of the most promising. Researchers of Okudzhava's works, representatives of a relatively young scholarly trend, deal with various problems, among which an emphasis is put on the analysis of poems and specific images that represent invariable issues of the author's artistic world. These are numerous roses of Okudzhava, which together with his sacramental images symbolize the inheritance of the so-called "golden
age" in modern times for the author. The poet used the formula "poems about roses" as a declaration of his literary independence, as an antithesis to the Soviet idea of "civic poetry". However, the classical imagery in Okudzhava's lyrics could be subject to a paradoxical rethinking, could have an unusual function. The choice of the poem "From the Frontline Diary" for analysis is justified by the key role the metaphorical rose plays in it. "Thorny rusty roses" (explosions on the battlefield) are the flowers of death; the cross-cutting theme of "blossom" turns them into an attribute of the crepuscular Elysium fields. The experience of passing through death determines the existential problems of Okudzhava's lyrics. The text is analyzed from this point of view for the first time.
Key words: Bulat Okudzhava; rose; Elysium; topos; context; "estrangement".
«Вечные образы» и топосы в современных флористических исследованиях
Внимание современного литературоведения (как и других гуманитарных наук) к флористической образности в культуре разных эпох, в индивидуальной поэтике выдающихся творцов стимулировано прежде всего осознанием новой роли «старых» элементов художественного языка. М.Н. Эпштейн констатирует, что «усиление традиционности в поэзии 20-го века есть способ преодоления каноничности: канон задается, традиция выбирается»; отсюда иной (по сравнению с былыми эпохами) характер «вторичных» и «книжных» образов-мотивов: они «больше бросаются в глаза - именно потому, что "показаны", индивидуально осмыслены и прочувствованы, а не просто присутствуют как неизбежная дань канонам. Эти мотивы выведены на уровень "сообщения", а не оставлены в ряду "языковых" норм, и "книжность" их потому и заметна, что опредмечена и фактически преодолена» [Эпштейн 2006, 249].
Для европейских тематических конференций, семинаров, коллоквиумов последнего двадцатилетия («Цветы и сады в творчестве Жорж Санд», Париж, 2004; «Мифология садов от античности до конца XIX века», Бордо, 2006; «Язык цветов. Средства цветочной коммуникации», Эрфурт, 2013 и др.), для опубликованных по итогам их работы статей, коллективных монографий характерно стремление «акцентировать моменты слома традиций, обозначить точки изменений, происходящих в устоявшейся семантике образов цветов и растений» [Горбовская 2021, 8]. Особый интерес исследователей вызывает судьба древнейшего топоса сада в его связях с мифологией потустороннего мира:
Deux grands mythes sont à l'origine de la fondation de l'imaginaire des jardins en Europe: l'Éden et les Hespérides. Le topos du jardin bénéficiera aussi de toute la tradition mythologique du Royaume des Morts (В основе европейских садов как предмета творческого воображения лежат два великих мифа: Эдем и Геспериды. Топос сада обогатился также всеми мифологическими традициями Царства Мертвых) [Peylet 2006, 9].
Среди всех флористических образов, смыслообразующих для топики «садовой», «элизийской» и «райской», роза имеет особый статус. Само это слово безошибочно отмечается творческим и читательским сознанием в качестве «преимущественного носителя расширительного смысла» [Гаспаров 1993, 18]; в ряду множества значений самого «литературного» цветка, сохраняемых памятью культуры, наиболее активны те, которые рождены коллизией красоты и бренности, созерцанием роз минутных и доступной воображению неувядаемой розы. Это позволяло поэтам романтической эпохи наделять пейзаж с розами ощутимой двупланностью: в «райском уголке» земли угадывалась «страна блаженства» за чертой бытия [Эпштейн 1990, 134-140]. В ХХ в. Арсений Тарковский сделал центифолию - прославленную античными поэтами «розу о ста лепестках» (Лук-сорий) - атрибутом идеального мира детства; при этом он контаминировал элизиум и райский сад [Александрова 2020, 169-178]. Булат Окуджава, превративший розу в личный ностальгический символ, уподобил саду блаженства арбатский двор [Александрова 2008, 123-141]. Завершение мифологизации двора сообщило ему элизийскую призрачность:
В час, когда распускаются розы, так остры обонянье и взгляд, и забытые мной силуэты в земляничных дворах шелестят...
[Окуджава 2001, 391; курсив в цитатах везде мой - М.А.].
В европейской традиции последние новации в изображении земного элизиума, эдема датируют рубежом XIX-XX вв.:
La fin de siècle se livre <.> à un retournement qui peut être perçu comme l'étape ultime de l'évolution de ce topos" (В конце века происходит поворот, который можно рассматривать как заключительный этап в эволюции этого топоса) [Peylet 2006, 15].
Исследования отечественной литературы дают основания для иных выводов: в лирике А. Кушнера, Л. Лосева, Ю. Кублановского, И. Бродского элизиум - интертекстуальный знак, отсылающий к русскому «золотому веку»; в диалоге (и полемике) с классикой ставятся вопросы, актуальные для современных поэтов [Четвертных 2013, 89]. В высшей степени парадоксальной актуализацией элизийского топоса следует признать стихотворение Окуджавы «Из фронтового дневника», а смыслообразующая метафора предстает совершенно необычной для его собственной поэтики розы.
«Язык розы» в лирике Булата Окуджавы
Окуджаве принадлежит более двадцати стихотворений, где роза яв-
ляется центральным или значимым образом. В целом его поэтическая стратегия сочетает видимый консерватизм номинаций (розу часто сопровождает классический эпитет красная) с многообразием тематических и пространственно-временных контекстов заветного образа [Александрова 2021, 174-205]. Традиционные - прежде всего для пушкинской эпохи -частные символические значения розы находят отражение в лирике Окуджавы, но главным содержанием образа становится идея высших ценностей, отождествляемых с поэтическим наследием «золотого века».
Не случайно именно на «языке розы» излагал Окуджава свое понимание творческого призвания и независимости художника. В 1984 г. во время концерта в Севастополе из публики прозвучал дежурный вопрос о «творческом подарке» поэта-фронтовика к сорокалетию победы. Объяснив в очередной раз свое неприятие всякого рода обязательных тем, Окуджава добавил: «Может быть, я напишу о розах... И это будет хороший подарок» (цит. по: [Лезинский 2009]). В интервью 1987 г. советскому штампу «гражданственных стихов» также были противопоставлены «стихи о розе», нарушающие официальную иерархию ценностей [Окуджава 1987, 4-5]. Через десять лет после севастопольского эпизода интервьюер поинтересовался его пониманием гражданского высказывания в поэзии, и вновь прозвучал ответ: «А если человек пишет <...> стихи о розе, разве это не выражение гражданских чувств?..» [Эпельзафт, Мазин 2010, 157]. В логике Окуджавы стихи о розе отвечают сверхзадаче художника, неизменной со времен Пушкина: поверить реальность идеалом гармонии. Лишь единожды роза предстала в зловещем свете.
Цветы смерти
Стихотворение «Из фронтового дневника», впервые опубликованное в 1988-м (Окуджава датировал его 1970-ми гг.), до сих пор комментировалось скупо; «странность» текста словно бы останавливала исследователей. Поскольку поэтом не выдержан дневниковый прием достоверного воссоздания «реальной картины», заглавие признано «несколько обманчивым» [Зайцев 2003, 85] и даже трактуется как намеренная мистификация: «какие уж тут дневники, какая документальность? - страшная сказка», «мистерия» с участием аллегорических фигур [Дубшан 2001, 49]. Но слово дневник указывает лишь на исповедальность высказывания, тогда как образный строй определяется сложной позицией носителя речи: пребывая сразу в двух временах, он вооружен двойной оптикой, что позволяет возвести в символ впечатления солдата на смертном рубеже.
Если жанровое противоречие является мнимым, то диссонанс другого уровня входит в авторский замысел. «Поэтика гармонизированного сдвига» - стихового, словесного, семантического [Новиков 2007, 88], выражающая сущность творческой личности Окуджавы, не могла быть адекватна любой художественной задаче. Внутренний опыт, осознанный через тридцать лет после войны, потребовал радикальных семантических
сдвигов, которые можно описать в терминах теории «остраннения»: «Поэт <...> выхватывает понятие из того смыслового ряда, в котором оно находилось, и перемещает его при помощи слова (тропа) в другой смысловой ряд» [Шкловский 1929, 79]; при этом читатель стихотворения «Из фронтового дневника» ощущает новизну («нахождение предмета в новом ряду» [Шкловский 1929, 80]) особенно остро - иначе, чем в других произведениях Окуджавы.
В первой же строфе элемент фронтового пейзажа - взрывы - «остран-няется» перифразом, дающим начало сквозному мотиву:
В этом поле осколки как розги по ногам атакующих бьют.
И колючие ржавые розы в этом поле со звоном цветут.
И идет, не пристроившись к строю, и задумчиво тычется в пыль днем и ночью, верста за верстою рядовой одноногий Костыль.
У полковника Смерти ошибки: недостача убитых в гробах -
у солдат неземные улыбки
расцветают на пыльных губах [Окуджава 2001, 370].
Неземные улыбки расцветают на губах еще живых солдат, для которых цветут убийственные ржавые розы. Обреченному становится доступен взгляд на происходящее из вечности; отсюда и парад фантастических персонажей, бредущих военной дорогой:
Скоро-скоро случится такое: уцелевший средь боя от ран, вдруг запросит любви и покоя удалой капитан Барабан.
И, не зная, куда и откуда,
он пойдет, как ослепший на свет.
«Неужели вы верите в чудо?!» -
поперхнется поручик Кларнет [Окуджава 2001, 370].
В споре Барабана и Кларнета угадывается «надежды маленький оркестрик», только изрядно расстроенный:
Прав ли он, усомнившись в покое,
разрушая надежду окрест?..
Он, бывало, кричал не такое
под какой-нибудь венский оркестр [Окуджава 2001, 370].
К «Песенке о ночной Москве» (1963) отсылает и одушевление музыкальных инструментов, и символический контраст тьмы и света, и мотив чуда. В прежнем оркестре Кларнет вел жизнеутверждающую партию - наперекор «свинцовым дождям»: «Кларнет пробит, труба помята, // фагот, как старый посох, стерт, // на барабане швы разлезлись. // Но кларнетист красив, как черт!» [Окуджава 2001, 245]. Знакомые образы в новом контексте - это «воспоминание о будущем»:
Мы еще его вспомним, наверно, где-то рядом с войною самой, как он пел откровенно и нервно.
Если сами вернемся домой.
Мы еще его вспомним-помянем, как передний рубеж и обоз.
Если сами до света дотянем,
не останемся здесь, среди роз [Окуджава 2001, 371].
Благодаря «ступенчатому» развертыванию иносказания розы воспринимаются и как принадлежность этого поля (где взрывы цветут в ночи), и как атрибут сумеречных полей элизиума.
Обращения современников к «элизийскому тексту» русской классики (Е.А. Четвертных) несомненно были известны Окуджаве, поскольку эта традиция представлена близкими ему поэтами (в частности, Александром Кушнером). Предположение о диалоге требует специальных разысканий, но типологическое сравнение в любом случае уместно. При всем разнообразии творческих стратегий поэтов оставалась в силе важнейшая функция элизиума: условность образа позволяла подняться над житейским, философски осмыслить собственную бренность. Таков финальный жест автора неканонической элегии «Сентябрь выметает широкой метлой.» (1975): «Прощай, моя радость! <.> До царства Плутона, до высохших слез, // До блеклых, в цветах, элизийских полей!» [Кушнер 1978, 102]. Окуджава тоже выносит в сильную позицию финала образ потусторонних цветов; тем самым он одномоментно пробуждает старинную «память образа» и утверждает новый смысл. Однако связь классической метафоры посмер-тия с проблематикой человеческой бренности осложняется в контексте военной темы. Идея естественного в своей неизбежности конца сменяется вопросом об отношениях человека с полковником Смертью, загадочной персонификацией надличных сил.
Житейская река и райская дорога
Сближение элизиума и рая в их метафорической функции, подготовленное поэзией XIX в. (см. отдельные наблюдения: [Кибальник 1990]), в особенности Боратынским [Четвертных 2013], стало нормой для поэтического мышления XX в., но уже на других основаниях. Элизиум «конечный» (в отличие от элизийского / райского «начала» - детства) трактуется большинством современных поэтов иронически либо скептически [Четвертных 2013, 89-97]. Именно скептичностью сознания обусловлена «гадательная» номинация конечной цели жизненного пути: «Рай ли вдали <...> или плачущий светлый элизий...» [Лосев 2012, 346]. Окуджава, соединявший в поздних стихах элизийскую и райскую атрибутику («К старости косточки стали болеть.», «Смилуйся, быстрое время.», «Рай» [Окуджава 2001, 455-456, 481-482, 497]), иронизировал - с явной или скрытой горечью - над своим предчувствием неизбежного. Лишь в стихах о войне условное именование посмертия исполнено серьезности: ведь на фронте встреча со смертью уже состоялась. Отсюда еще одна фантастическая трансформация реальных впечатлений восемнадцатилетнего минометчика:
Поздравьте меня, дорогая: я рад, что остался в живых,
сгорая в преддверии рая средь маршалов и рядовых,
когда они шумной толпою, в сиянии огненных стрел,
влекли и меня за собою. Я счастлив, что там не сгорел [Окуджава 2001, 408].
Когда прошлое лишь вспоминается, смертный путь предстает утешительно-длинным: лирический герой, уже побывавший в преддверии рая, плывет затем по «житейской реке» к последней цели, встречая на своем пути «редкие красные розы» [Окуджава 2001, 409]. Напротив, у солдата, обведенного смертным кругом, почти нет надежды отсрочить конец; этот смысл отчетливо выражен при помощи композиционного кольца: розы цветут - среди роз. Поэтому в стихотворении, близком по времени создания к «дневниковому», Окуджава уподобляет возвращение с войны явлению теней, блужданию душ:
Где встречались мы потом? Где нам выпала прописка?
Где сходились наши души, воротясь с передовой?
На поверхности ль земли? Под пятой ли обелиска?
В гастрономе ли арбатском? В черной туче ль грозовой?
[Окуджава 2001, 386-387].
Воплощение личной военной памяти неотделимо в творчестве Окуджавы от мысли о войнах прежних эпох. На единство рефлексии указывают не только аллегорические фигуры во главе с полковником Смертью. Очевидно эмоциональное созвучие «дневникового» стихотворения «Ба-
тальному полотну», «Старинной солдатской песне», «Песенке о молодом гусаре». Их объединяет чувство эфемерности существования в преддверии рая: «Где-то под ногами и над головами - // Лишь земля и небо»; «Живы мы покуда, фронтовая голь, // а погибнем - райская дорога»; «И летят они в райские кущи // на конях на крылатых своих» [Окуджава 2021, 343, 344, 400].
В период позднесоветского культа «золотого» XIX столетия давние войны считались «красивыми», «благородными», становились предметом любования [Александрова 2021, 285-305]. Современники, возведшие Окуджаву в ранг главного выразителя общественного «запроса на прошлое» [Александрова 2021, 13-31], приписывали ему также «ностальгию по <.> военной молодости» [Гордин 1978, 4] - что отнюдь не подтверждается объективным смыслом рассмотренных лирических высказываний. Родство всех войн, символизированное Окуджавой в мотиве райской дороги, проясняет внутреннюю логику превращения элизийских и райских роз поэзии «золотого века» в цветы смерти.
В рецепции Окуджавы розы перестают быть символом посмертного блаженства, но ореол эстетизма наследуют. Колючие ржавые розы передают завороженность героя стихотворения тем зрелищем, которое сулит ему гибель. Эстетическое чувство является сублимацией другого переживания: уцелевший на войне обречен всю жизнь оставаться «где-то рядом с войною самой» [Окуджава 2021, 371], вдумываться в универсальную сущность пережитого.
Заключение
Булат Окуджава, имевший репутацию «певца старины», стилизатора, в действительности стремился к синтезу ретроспективной и современной тематики ради обретения нового взгляда на канонизированные культурой явления, события, эпохи. Выражением общей тенденции его творчества и стало парадоксальное преображение классического поэтизма. Благодаря «остранняющей» функции розы конкретная («дневниковая»), хранимая личной памятью картина предстала образом войны как таковой. Смелость метафорических ходов соразмерна отваге обобщающей мысли поэта: фронтовой элизиум - образ прохождения через смерть - порождает экзистенциальные вопросы, достояние живущего «после смерти».
ЛИТЕРАТУРА
1. Александрова М.А. «Райский сад» Тарковского и «райский двор» Окуджавы // Новый филологический вестник. М., 2008. № 1 (6). С. 123-141.
2. Александрова М.А. Античная роза в лирике Арсения Тарковского // Литература ХХ-ХХ1 веков: проблемы поэтики / под ред. С.Н. Аверкиной. М.: Флинта, 2020. С. 169-178.
3. Александрова М.А. Творчество Булата Окуджавы и миф о «золотом веке».
М.: Флинта, 2021. 592 с.
4. Гаспаров М.Л. Поэтика «серебряного века» // Русская поэзия «серебряного века», 1890-1917: Антология. М.: Наука, 1993. С. 5-44.
5. Горбовская С.Г. Образ растения во французской литературе XIX века: де-актуализация многовековых традиций и формирование новой парадигмы: дис. ... д. филол. наук. СПб., 2021. 445 с.
6. Гордин Я. Любовь и драма Мятлева // Литературная газета. 1979. 1 янв. С. 4.
7. Дубшан Л.С. О природе вещей: [Вступит. ст.] // Окуджава Б. Стихотворения. СПб.: Академический проект, 2001. С. 5-55.
8. Зайцев В.А. Окуджава. Высоцкий. Галич: Поэтика, жанры, традиции. М.: Государственный культурный центр-музей В.С. Высоцкого, 2003. 272 с.
9. Кибальник С.А. Русская антологическая поэзия первой трети XIX века. Л.: Наука, 1990. 268 с.
10. Кушнер А.С. Голос: стихотворения. Л.: Советский писатель, 1978. 128 с.
11. Лезинский М. О Булате Окуджаве замолвить словечко хочу (2009) // Международный портал авторской песни BARDS.RU. URL: http://www.bards.ru/press/ press_show.php?id=1462 (дата обращения: 28.08.2021).
12. Лосев Л. Стихи. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2012. 600 с.
13. Новиков Вл. Роман с литературой. М.: Intrada, 2007. 280 с.
14. Окуджава Б. Авторская песня: кризис жанра? / Беседу вел И. Медовой // Советская культура. 1987. 28 апр. С. 4-5.
15. Окуджава Б. Стихотворения. СПб.: Академический проект, 2001. 712 с.
16. Четвертных Е.А. Элизийский интертекст в поэзии конца XX в.: диалог с классикой // Филологический класс. Екатеринбург, 2013. № 4 (34). С. 89-97.
17. Шкловский В. О теории прозы. М.: Издательство «Федерация», 1929. 266 с.
18. Эпельзафт М., Мазин А. Два дня в беседах с «музыкальным человеком» // Голос надежды: Новое о Булате. Вып. 7. М.: Булат, 2010. С. 138-174.
19. Эпштейн М.Н. «Природа, мир, тайник вселенной.»: Система пейзажных образов в русской поэзии. М.: Высшая школа, 1990. 303 с.
20. Эпштейн М.Н. Слово и молчание: Метафизика русской литературы. М.: Высшая школа, 2006. 560 с.
21. Peylet Gérard. Introduction. Les mythologies du jardin de l'Antiquite a la fin du XIXe siècle. Bordeaux: Presses Universitaires de Bordeaux, 2006. P. 9-19.
REFERENCES (Articles from Scientific Journals)
1. Aleksandrova M.A. "Rayskiy sad" Tarkovskogo i "rayskiy dvof' Okudzhavy [Tarkovsky's Garden of Eden and Okudzhava's Paradise Yard]. Novyy filologicheskiy vestnik, Moscow, 2008, no. 1 (6), рр. 123-141. (In Russian).
2. Chetvertnykh E.A. Eliziyskiy intertekst v poezii kontsa 20 v.: dialog s klassikoy [Elysian Intertext in the Poetry of the End of the 20th Century: the Dialogue with Classics]. Filologicheskiy klass. Ekaterinburg, 2013, no. 4 (34), рр. 89-97. (In Russian).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
3. Aleksandrova M.A. Antichnaya roza v lirike Arseniya Tarkovskogo [Antique Rose in Arseny Tarkovsky's Lyrics]. Literatura 20-21 vekov: problemy poetiki [The Literature of the 20th - 21st Centuries: Issues of Poetics]. Moscow, Flinta Publ., 2020, pp. 123-141. (In Russian).
4. Epel'zaft M., Mazin A. Dva dnya v besedakh s "muzykal'nym chelovekom" [Two Days of Conversations with the "Musical Man"]. Golos nadezhdy: Novoye o Bulate [The Voice of Hope: New about Bulat], iss. 7, Moscow, Bulat Publ., 2010, pp. 138174. (In Russian).
5. Dubshan L.S. O prirode veshchey [About the Nature of Things]. Okudzhava B. Stikhotvoreniya [Poems]. St. Petersburg, Akademicheskiy proyekt Publ., 2001, pp. 5-55. (In Russian).
6. Gasparov M.L. Poetika "serebryanogo veka" [The Silver Age Poetics]. Russkaya poeziya «serebryanogo veka», 1890-1917: Antologiya [The Russian Poetry of the Silver Age, 1890-1917: Anthology]. Moscow, Nauka Publ., 1993, pp. 5-44. (In Russian).
7. Peylet Gérard. Introduction. Les mythologies du jardin de l'Antiquite a la fin du XIXe siècle. Bordeaux, Presses Universitaires de Bordeaux, 2006, pp. 9-19. (In French).
(Monographs)
8. Aleksandrova M.A. Tvorchestvo Bulata Okudzhavy i mif o "zolotom veke" [Bulat Okudzhava's Works and the Myth of the "Golden Age"]. Moscow, Flinta Publ., 2021. 592 p. (In Russian).
9. Epstein M.N. "Priroda, mir, taynik vselennoy... ": Sistemapeyzazhnykh obrazov v russkoy poezii ["Nature, the World, the Secret of the Universe...": The System of Landscape Images in Russian Poetry]. Moscow, Vysshaya shkola Publ., 1990. 303 p. (In Russian).
10. Epstein M.N. Slovo i molchaniye: Metafizika russkoy literatury [Word and Silence: The Metaphysics of Russian Literature]. Moscow, Vysshaya shkola Publ., 2006. 560 p. (In Russian).
11. Kibal'nik S.A. Russkaya antologicheskaya poeziya pervoy treti 19 veka [The Russian Anthological Poetry of the First Third of the 19th Century]. Leningrad, Nauka Publ., 1990. 268 p. (In Russian).
12. Novikov Vl. Roman s literaturoy [Romance with Literature]. Moscow, Intrada Publ., 2007. 280 p. (In Russian).
13. Shklovsky V. O teoriiprozy [About Prose Theory]. Moscow, Federatsiya Publ., 1929. 266 p. (In Russian).
14. Zaytsev V.A. Okudzhava. Vysotskiy. Galich: Poetika, zhanry, traditsii [Okudzhava. Vysotskiy. Galich: Poetics, Genres, Traditions]. Moscow, State Cultural Center-Museum of V Vysotsky Publ., 2003. 262 p. (In Russian).
(Thesis and Thesis Abstracts)
15. Gorbovskaya S.G. Obraz rasteniya vo frantsuzskoy literature 19 veka: deak-
tualizatsiya mnogovekovykh traditsiy i formirovaniye novoy paradigm [The Image of a Plant in the French Literature of the 19th Century: Deactualization of Centuries-old Traditions and the Formation of a New Paradigm]. PhD Thesis. St. Petersburg, 2021. 445 р. (In Russian).
Александрова Мария Александровна, Нижегородский государственный лингвистический университет им. Н.А. Добролюбова.
Кандидат филологических наук, доцент, старший научный сотрудник. Научные интересы: история русской литературы XIX-XX вв., поэтика русской лирики, проблематика и поэтика русского исторического романа, творчество Булата Окуджавы.
E-mail: [email protected]
ORCID ID: 0000-0001-5183-9322
Maria А. Aleksandrova, Linguistics University of Nizhny Novgorod (LUNN).
Candidate of Philology (PhD), Associate Professor, Senior Researcher. Research interests: Russian literature of the 19th - 20th centuries, poetics of Russian lyrics, problems and poetics of the Russian historical novel, Bulat Okudzhava's works.
E-mail: [email protected]
ORCID ID: 0000-0001-5183-9322
