Спор о литературных пророках Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

ФИЛОСОФИЯ И ЛИТЕРАТУРА

УДК 130.2 : 82

А. Ф. Оропай

Спор о литературных пророках

В статье рассмотрены проблемы литературных пророчеств. Автор, констатируя, что фигура литературного пророка является весьма спорной, показывает значимость философско-антропологического подхода к заявленной проблеме. По мнению автора, чувствительный тип человеческого характера наиболее интересен в аспекте литературного пророчества.

The article considers the problem of literary prophecy. The author, noting that the figure of the literary prophet is highly controversial, shows the importance of the philosophical anthropological approach to the stated problem. According to the author, a sensitive type of human nature is the most interesting one in the aspect of literary prophecy.

Ключевые слова: пророчество, прогноз, предсказание, литературный пророк, научная фантастика, рассудок, воля, чувство.

Key words: prophecy, forecast, prediction, literary prophet, science fiction, reason, will, sense.

Американский специалист по предвидению П. Шварц приводит в своей книге любопытную притчу о некоем ученом, который задал сотворенному им суперкомпьютеру вопрос о будущем, предполагающий однозначное «да» или «нет». После всех положенных вычислений последовал ответ, что-то вроде: «Это напомнило мне одну историю...» [16, с. 51]. Вопросы о будущем чаще всего слишком сложны и неопределенны для формализованного языка науки. Будущее зачастую не является «логическим следствием» прошлого и настоящего. Повествовательность привносит в предвидение новые измерения, позволяет человеку «справиться со сложностью». Повествовательность же является важнейшей чертой литературно-художественного творчества.

Справедливо считается, что великие писатели способны улавливать зовы грядущего в своих художественных произведениях. И сами эти великие отдавали себе отчет в этой способности. А. С. Пушкин создал стихотворение «Пророк», а в «Борисе Годунове» писал о «пророчествах

© Оропай А. Ф., 2012

пиитов». А. И. Герцен в «Былом и думах» отмечал, что поэты являются пророками, поскольку высказывают то, что дремлет «в тусклом сознании масс». В. Я. Брюсов сказал об авторе «Слова о полку Игореве», что тот «все мечты веков грядущих тайно подсмотрел».

Фигура литературного пророка весьма спорна. Кого считать пророком, а кого не считать таковым, - этот вопрос чаще всего не имеет однозначного решения. Поэт В. Ф. Ходасевич (1886-1939) по поводу русской литературы отмечал следующее:

«Если не каждый русский писатель - пророк в полном смысле слова (как Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский), то нечто от пророка есть в каждом, живет по праву наследства и преемственности в каждом, ибо пророчественен самый дух русской литературы» [15, с. 465].

Это замечание представляется весьма проницательным, подтверждающим в определенном смысле наш тезис о неоднозначности статуса литературного пророка. «Нечто от пророка» - определение весьма размытое, при том что и приведенные в порядке иллюстрации «пророки в полном смысле слова» в оценках современников и потомков вовсе не столь однозначны. Так, русский философ Л. Шестов (1866-1938) писал по поводу Ф. М. Достоевского, что тот «хотел во что бы то ни стало предсказывать, постоянно предсказывал и постоянно ошибался. Константинополя мы не взяли, славян не объединили, и даже татары до сих пор живут в Крыму. <...> В Европе пока ничего не случилось. Мы же захлебываемся... в крови. <...> России опять придется учиться у Запада, как уже не раз приходилось учиться. И Достоевский гораздо лучше бы сделал, если бы не пытался пророчествовать» [17, с. 86]. Как известно, более распространено противоположное мнение по поводу творчества Достоевского. В высказывании Шестова очевидно стремление отождествить пророчество с точным предсказанием будущих событий.

Действительно, при оценке пророческого содержания литературного произведения существует опасность поддаться соблазну мнимой фактической очевидности того, о чем писали как о будущем те или иные авторы. Хотя, разумеется, с точки зрения психологической убедительности такого рода совпадения весьма эффектны. Например, германский бард и драматург В. Бирман усматривал в содержащемся в книге Г. Гейне «К истории религии и философии в Германии» (1835) пророчестве о грядущем всемирно-историческом «немецком громе»1 предсказание «с сомнамбулической точностью» экспедиции корпуса гитлеровского

1 «При этом грохоте замертво попадают орлы с высоты, и львы в отдаленнейшей пустыне Африки подожмут хвосты и заползут в царственные свои логовища. В Германии будет разыграна пьеса, в сравнении с которой Французская революция покажется лишь безобидной идиллией» [2, с. 201].

фельдмаршала Роммеля в Северную Африку [1, с. 234], хотя «орлы» и «львы» выступают здесь скорее как политико-идеологические символы, чем как географические приметы.

Очевидно, феномен литературного пророчества нельзя сводить к тем или иным эффектным совпадениям, хотя последние вовсе не исключаются. Так, например, М. Е. Салтыков-Щедрин в сказке «Вяленая вобла» нарисовал страшноватую картину того, как заглавная героиня -инициатор раскручивания политических репрессий - сама становится в какой-то момент их жертвой, поскольку «из торжествующей она превратилась в заподозренную, из благонамеренной - в либералку. И в либералку тем более опасную, чем благонадежнее была мысль, составляющая основание ее пропаганды» [19, с. 69]. Пророческое содержание произведения не следует сводить только к тому факту, что его автор сформулировал практически буквально один из лозунгов 1937 г.: «Да здравствуют ежовые рукавицы!».

Имеет место путаница в употреблении понятий «прогноз» и «пророчество». Писателю, как и всякому человеку, не заказана дорога в область прогнозирования (как и в область религиозного проповедничества). Писатель то ли от своего имени, то ли от имени своего «лирического героя», основываясь на собственном жизненном опыте, на понимании им исторических тенденций, способен рисовать образы будущего и при этом стяжать лавры «литературного пророка». Такое обыденное понимание литературного пророчества нуждается в уточнении.

Имеет место неоправданно широкое употребление термина «прогноз». Например, М. К. Петров пророчества Колхаса из «Илиады» и Алиферса из «Одиссеи» называет античными прогнозами [8, с. 229], хотя еще в античности эти понятия различались. Однако имеется и тенденция относить к разряду «литературных пророков» всех без разбору, лишь бы в произведениях фиксировались какого-либо рода предсказания или предчувствия, как, например, в книге А. Рыжова «Литературные пророки» [12]. Особо «повезло» в этом отношении писателям-фантастам, описавшим научно-технические новинки задолго до их свершения, как, например, Жюль Верн, Г ерберт Уэллс или Артур Кларк. Авторы же футурологической книги «Россия и мир. Новая эпоха», напротив, относят подобных «пророков» к «литературным прогнозистам»: «В отдельную подгруппу литературного прогнозирования можно выделить научную фантастику XIX - второй половины ХХ в. Классическими фантастами-прогнозистами принято считать Ж. Верна и Г. Уэллса» [11, с. 14]. Данная терминологическая чересполосица имеет под собой серьезное эпистемологическое основание. Вряд ли можно провести резкую грань между прогностическими и пророческими элементами в писательском творчестве, оно неделимо по определению. Однако представление о различии прогноза и пророчества должно быть достаточно четким.

Первый основывается на опыте настоящего и прошлого, на вычленении некоторой последовательности в событиях, которая проецируется в будущее. Что же касается пророчества, то оно основано на иных принципах (отсюда такая нелюбовь к пророчествам со стороны сциентистски мыслящих философов вроде К. Р. Поппера). Последний в своей книге «Открытое общество и его враги» акцентировал значимость сугубо рационального анализа настоящего и прошлого опыта социальной жизни:

«Вместо того, чтобы ставать в позу пророков, мы должны стать творцами своей судьбы. Мы должны учиться делать все так хорошо, как только можем, и выявлять свои ошибки. Отбросив идею о том, что история политической власти нас рассудит, и избавившись от беспокойства по поводу того, оправдает нас история или нет, мы, возможно, достигнем успеха в установлении контроля за властью» [9, с. 322].

Кроме того, следует отметить (и это, собственно, содержится в приведенной выше цитате из Поппера), что прогнозирование непременно включено в некоторую более или менее обширную систему управления, предполагающую как вертикальные, так и горизонтальные связи.

Своеобразный пример применения прогностической практики в литературно-художественной области явил советский писатель

Н. Н. Шпанов (1896-1961), которого считают стилистическим предтечей ранних братьев Стругацких. Он написал известную в свое время «повесть о будущей войне» «Первый удар» (1939), в которой была предпринята попытка изображения первых полусуток «большой войны» между фашистской Германией и Советским Союзом. Книга интересна попыткой художественного изображения военно-психологических аспектов применения войсками новых тактических приемов и стратегических решений, а также средств обнаружения и поражения. В плане воспроизведения политической обстановки и реального хода сражений совпадений с действительными последующими событиями весьма мало. Военные действия, по версии Шпанова, начались с того, что «благодаря высокой технике охранения и бдительности использовавших ее людей, намерения врага были предупреждены» [18]. Одно из немногих совпадений - о том, что Германии пришлось вести войну на два фронта, на востоке и на западе:

«Буржуазные правительства втайне надеялись, что события развернутся лишь на востоке Европы. <...> Но действительность обманула ожидания. Осведомительная служба 2-го отдела французского генштаба доносила: “Армия Г ермании мобилизована. На границе Франции сосредоточиваются германские войска”. Несколькими часами позже началось сосредоточение итальянских войск на франко-итальянской границе» [18].

Известно, однако, что ведение войны Германией на два фронта характеризует вовсе не начальный период войны. В духе идеологических иллюзий своего времени в книге повествуется об антифашистских восстаниях на военных заводах Германии непосредственно после «первого удара» советских летчиков и танкистов. Связь военных тягот и поражений с социальными волнениями, характерная для Европы начала XX в., произвольно экстраполируется на образ грядущей войны. Здесь очевидно некорректное использование аналогий, которое справедливо считается одной из причин провалов в социальном предвидении.

Повесть Н. Н. Шпанова была издана в СССР в 1939 г. и немедленно изъята из продажи после заключения советско-германского пакта о ненападении. В обстановке радикальной смены декларируемых политических приоритетов ее содержание тогдашнему руководству виделось в большей степени вредным, чем полезным. Это по-своему свидетельствует о несомненной значимости данного художественно-прогностического документа в реальной управленческой практике определенного периода. Для пророков зачастую характерно другое - отверженность, неприятие их со стороны социального окружения вплоть до пресловутого «побития камнями». Это является наглядным признаком их внесистемности.

Что же касается фантастики и футурологии, то первая не случайно именуется «научной», а вторая претендует на научный статус. Известный писатель-фантаст Е. И. Парнов отдает предпочтение фантастике в деле предсказаний будущего, утверждая, что «если вы возьмете революционные открытия в области вооружений, высокой технологии, кибернетики, космоса - тут фантастика вне конкуренции. Футурология даже не заикнулась об этом» [7, с. 582]. Вместе с тем, Парнов признает за литературой, в частности, за поэзией, поразительные способности угадывания будущего. В качестве примера упоминаются строчки И. Мандельштама из армянского цикла (1930), в которых Парнов усмотрел предчувствие в символическом ключе нагорно-карабахского кризиса. У Мандельштама, в частности, говорится: «Хриплые горы к оружью зовущая - // Армения, Армения!» [6, с. 85]. Можно спорить с автором относительно интерпретации конкретного текста, однако нельзя не согласиться с разграничением им прогностического и пророческого элементов в литературной деятельности. Парнов объясняет феномен предчувствия состоянием поэтического вдохновения, вызванного наложением трагических ощущений исторического прошлого и персонального настоящего.

Литературных пророков часто трактуют как род религиозных пророков. Этих последних отличает особый внешний облик, суровая риторика, доходчивость проповедей и, главное, трансляция информации с уровня высших сил. И. И. Евлампиев в своей статье «’’Человек современности” и “вечный человек”: к метафизике пророчества» данную трансляцию трактует с помощью понятия вечности, противопоставляя последнее совре-

менности. Пророк - человек вечности. «Пророчества настоящего пророка, - говорится в статье, - сбываются не потому, что он хорошо “видит” уже существующее в каком-то плане бытия будущее, а потому, что обладает развитой способностью раскрыть главное измерение своего бытия - измерение вечности и творчества и осуществить акт сотворения будущего» [4, с. 27].

Секуляризированные варианты пророческой деятельности акцентируют в ней не содержание и тем более не трансцендентный источник, а доходчивую форму. Как отмечал в одном из своих интервью известный писатель Э. В. Лимонов, претендующий нынче на «чин пророка»: «Пророчествовать в форме романа малоудобно. Поэтому появлялись все эти “Выбранные места”, “Как нам обустроить”» [5]. По этому поводу можно заметить, что пророчества в явной публицистической форме, возможно, более удобны для комментирования и эффективны в практическом отношении, однако менее интересны в теоретическом. Лимонов подчеркивает, что литературному пророку приличествует писательский «почтенный возраст», когда идеи в содержательном плане окончательно созрели и устоялись, и все дело заключается в адекватном их оформлении, в придании этим идеям вида, доступного для восприятия широкой публикой. Собственно художественный элемент при этом неизбежно отходит на задний план.

На предводительство мыслью в истории русской литературы претендовали, в частности, религиозные мыслители Н. В. Гоголь и Л. Н. Толстой. В обоих случаях в творческих биографиях писателей наличествовал конфликт художественного и пророческого компонентов. Например, Н. В. Гоголь в своих упомянутых Лимоновым «Выбранных местах» именовал собственные художественные произведения «необдуманными и незрелыми»; относительно же Л. Н. Толстого его супруга в своих мемуарах зафиксировала в 1891 г., что «стала замечать в муже. расположение писать в прежнем художественном роде, он . отодвинулся от своих религиозно-философских работ» [13, с. 174].

Вместе с тем, и во внешнем облике, и в риторике пророка указанные авторы допускают определенные послабления. Так, Толстой именовал пророком. А. Дюма-сына:

«Как ни странно это кажется нам, привыкшим представлять себе пророка в звериной шкуре и в пустыни, пророчество остается пророчеством, несмотря на то, что оно раздается не на берегах Иордана, а печатается на берегах Сены., и слова Дюма действительное пророчество, и носят на себе все главные признаки пророчества: во-первых, тот, что слова эти совершенно противоположны всеобщему настроению людей, среди которых они раздаются; во вторых, тот, что, несмотря на это, люди, слышащие эти слова, сами не зная почему, соглашаются с ними, и в-третьих, тот, что пророчество содействует осуществлению того, что оно предсказывает» [14, с. 30].

Гоголь же анекдот о ревизоре, который он развернул в бессмертную комедию, интерпретировал как пророческий призыв навести порядок в «безобразном душевном нашем городе» перед лицом Вечности, ибо «страшен тот ревизор, который ждет нас у двери гроба» [3, с. 419]. Любопытно, что советская кинематографическая версия «Ревизора» -знаменитый фильм режиссера В. Мельникова «Начальник Чукотки» (1966) - также неожиданно оказалась пророческой. Советское руководство в конце концов не нашло ничего лучшего, чем, как это было в случае с героем фильма, сделать ставку на экспорт природных богатств (различие только в их номенклатуре), а на вырученную от этого валюту «решать вопросы социалистического строительства».

Литература имеет дело с людьми, она апеллирует к тому общечеловеческому, что содержится в каждом из человеческих индивидов. В этой связи философско-антропологическое рассмотрение литературнохудожественных пророчеств представляется весьма значимым.

Известный отечественный антрополог Я. Я. Рогинский, следуя традиционному для классической философско-антропологической мысли членению душевных качеств человека, усматривает в человеческой природе три основных («вечных», «вековых») типа: людей воли, рассудка и чувства (эмоциональный тип) [10, с. 222]. Такая классификация исходит из мысли о необходимости для человеческого общества осуществлять в своей деятельности борьбу с угрозами, производство средств к существованию и сотрудничество (согласие) между членами общества, а также из структуры человеческой деятельности, в которой непременно наличествуют и постановка цели, и использование средств, и преодоление препятствий на пути достижения цели. Хотя любой человек, по мнению Я. Я. Рогинского, независимо от типа, стремится к достижению цели, применяет многообразные средства и преодолевает неизбежные препятствия, однако типы радикально отличаются друг от друга тем, в какой степени охотно и с каким эффектом они это делают. Лучше и охотнее создают цели чувствительные, средства - рассудочные, преодолевают препятствия волевые [10, с. 235-236]. Победа в борьбе достигается там, где рассудок и чувство служат воле; истина требует подчинения разуму воли и чувства; подлинное единение возникает там, где воля и разум подчинены чувству.

За исключением ремарки Е. И. Парнова о Мандельштаме, рассмотренные позиции по проблеме литературной пророческой деятельности акцентируют в ней рассудочные и волевые аспекты. Как представляется, не явно выраженная, но интересная мысль Я. Я. Рогинского о том, что именно чувствительный тип человека в большей степени ориентирован на будущее, не получила должного развития. Пушкинский Пророк прежде, чем «исполнился волей» Бога, претерпел преображение чувств и «внял» при их посредстве многообразные пространства мира, в которых парадоксальным образом кристаллизуются локусы будущего времени.

Список литературы

1. Бирман В. Отречение // Иност. лит-ра. - 1994. - № 9.

2. Гейне Г. К истории религии и философии в Германии. - М.: Прогресс,

1994.

3. Гоголь Н. В. Собрание сочинений. - М.: Правда, 1952. - Т. 2.

4. Евлампиев И. И. «"Человек современности”» и “вечный человек”: к метафизике пророчества» // Вестн. СПбГУ. - Сер. 6. - Вып. 1. - Март, 2000.

5. Лимонов Э. «Я - энергичный русский мужик с Волги» // Лит. газета. -2009. - № 27.

6. Мандельштам О.Э. Собрание произведений: Стихотворения. - М.: Республика, 1992.

7. Парнов Е.И. Наступит ли будущее? - М.: Терра, 1999.

8. Петров М.К. Искусство и наука. Пираты Эгейского моря и личность. -М.: РОССПЭН, 1995.

9. Поппер. К. Р. Открытое общество и его враги. - Т. 2. - М.: Феникс, Междунар. фонд «Культурная инициатива», 1992.

10. Рогинский Я.Я. Проблемы антропогенеза. - М.: Высш. шк., 1969.

11. Россия и мир. Новая эпоха. - М.: АСТ: Русь-Олимп, 2008.

12. Рыжов А. Литературные пророки. М.: Эксмо, 2007.

13. Толстая С.А. Дневники: в 2 т. - Т. 1. 1862-1904. - М.: Худ. лит-ра,

1978.

14. Толстой Л.Н. Сочинения гр. Л.Н. Толстого. - Ч. 14. - М.: Т-во Куш-неров и Ко, 1887.

15. Ходасевич В.Ф. Колеблемый треножник. Избр. - М.: Сов. писатель,

1991.

16. Шварц П. Ваше официальное будущее. Искусство предвидения и планирования будущего. - М.: АСТ, 2008.

17. Шестов Л. Пророческий дар (К 25-летию смерти Ф. М. Достоевского) // Ф. М. Достоевский. Имя Россия. Исторический выбор. - М.: АСТ: Аст-рель, 2009.

18. Шпанов Н. Н. Первый удар. Повесть о будущей войне. URL: http:// militera. lib. га/prose / russian /shpanov/ 02. html.

19. Щедрин Н. (Салтыков М. Е.) Избранные произведения: в 7 т. Т. 6. -М.: Худ. лит-ра, 1949.