CC BY
67
пласты временного пространства в мифопоэтической модели мира - прошлое, настоящее, будущее воплощаются в одном образе.
В искусстве многих народов мира образы больших рек часто выступают символами отдельно взятого этноса, страны. Образ реки Енисея, отражённый в рассказе-сказке С. Сарыг-оола «Агар-Сандан ыяш» («Дерево Агар-Сандан»), приобретает символический характер. Чудесное дерево Агар-Сандан выросло на месте слияния Бии-Хем и Каа-Хем, где и начинается Улуг-Хем - Енисей. Ав-
Библиографический список
тор через образ Енисея рассказывает о своем крае, а река, выступая в качестве обобщающей основы, символизирует облик Тывы.
Таким образом, символические образы-символы степи, горы и воды, реки в романах «Повествование Ангыр-оола» С. Сарыг-оола и «В далеком аале» Н. Доможакова интерпретированы как первооснова мироздания, как источник жизни, как очищающая и вдохновляющая сакральная сила и являются одними из основных образов, раскрывающих традиционную модель мира.
1. Майнагашева Н.С. Образ пространства в романе Н.Г. Доможакова «В далеком аале». Международный научно-исследовательский журнал. Екатеринбург, 20i7; Oi (55); Часть 3: 86 - 88.
2. Балданов С.Ж. Народно-поэтические истоки национальных литератур Сибири (Бурятии, Тувы, Якутии). Улан-Удэ: Изд-во Бурят. гос. ун-та, i995.
3. Сарыг-оол C.A. Aнгыр-оолдун тоожузу. Чогаалдар чыындызы. Кызыл: Тыв. ном унд. чери, i988; Т. I: 459.
4. Доможаков Н.Г. В далеком аале. Москва: Современник, i974.
5. Карамашева ВА Хакасская проза 30-90-х гг. ХХ в. Москва, i998.
6. Далгат У.Б. Литература и фольклор. Москва: Наука, i98i.
7. Очур IX. Этнопоэтическое своеобразие прозы С. Сарыг-оола. Диссертация ... кандидата филологических наук. Улан-Удэ, 2008.
8. Укачин Б.У. Горные духи. Повести и рассказы. Москва, i986.
9. Очур ТХ Повествование Aнгыр-оола С. Сарыг-оола: изображение мифомодели кочевого мира. Мир науки, культуры, образования. Горно-Aлтайск, 20i4; 6 (49): 37i - 373.
References
1. Majnagasheva N.S. Obraz prostranstva v romane N.G. Domozhakova «V dalekom aale». Mezhdunarodnyj nauchno-issledovatel'skij zhurnal. Ekaterinburg, 20i7; 0i (55); Chast' 3: 86 - 88.
2. Baldanov S.Zh. Narodno-po'eticheskie istoki nacional'nyh literatur Sibiri (Buryatii, Tuvy, Yakutii). Ulan-Ud'e: Izd-vo Buryat. gos. un-ta, i995.
3. Saryg-ool S.A. Angyr-ooldun toozhuzu. Chogaaldarchyyndyzy. Kyzyl: Tyv. nom und. cheri, i988; T. I: 459.
4. Domozhakov N.G. V dalekom aale. Moskva: Sovremennik, i974.
5. Karamasheva V. A. Hakasskaya proza 30-90-h gg. HH v. Moskva, i998.
6. Dalgat U.B. Literatura i fol'klor. Moskva: Nauka, i98i.
7. Ochur T.H. 'Etnopo'eticheskoesvoeobrazieprozy S. Saryg-oola. Dissertaciya ... kandidata filologicheskih nauk. Ulan-Ud'e, 2008.
8. Ukachin B.U. Gornyeduhi. Povestiirasskazy. Moskva, i986.
9. Ochur T.H. Povestvovanie Angyr-oola S. Saryg-oola: izobrazhenie mifomodeli kochevogo mira. Mirnauki, kultury, obrazovaniya. Gorno-Altajsk, 20i4; 6 (49): 37i - 373.
Статья поступила в редакцию 29.09.19
УДК 81
Luludova E.M., Cand. of Sciences (Philology), licensed literature professor, Almaty Branch of Saint-Petersburg University of Humanities and Social Sciences, Department of Social-Cultural Technologies (Almaty, Republic of Kazakhstan), E-mail: [email protected]
THE SPECIFICITY OF THE REFLECTION OF CHRISTMAS AND YULE DISCOURSE IN THE RUSSIAN LITERATURE OF THE XIX - EARLY XX CENTURY.
The article substantiates the idea that Christmas and Yuletide are most frequently and minutely described phenomena in the Russian literature of the XlX-early XX century. The characteristic features of one or another festive incarnation in A. Pushkin, N. Gogol, L. Tolstoy, B. Zaitsev, M. Bulgakov books are highlighted and described. Referring to the folk and Christian tradition, quoting from the analyzed texts, taking into account the point of view of experts in this field and the studies already made, the author concludes that the Christmas and Yule discourse corresponds to the Christian and folk festive tradition, occurs in the works of the transition period, and minor deviations from the scheme indicate the social and public changes.
Key words: discourse, interpretation, Christian and folk tradition, Russian literature.
Е.М. Лулудова, канд. филол. наук, проф. литературоведения, проф. каф. социально-культурных технологий, Алматинский филиал НОУ ВПО «СПбГУП», г. Алматы, Республика Казахстан, E-mail: [email protected]
СПЕЦИФИКА ОТРАЖЕНИЯ РОЖДЕСТВЕНСКО-СВЯТОЧНОГО ДИСКУРСА В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ XIX - НАЧАЛА ХХ ВЕКА
В данной статье обосновывается идея о том, что в русской литературе XIX - начала ХХ века наиболее частотно и подробно описываются Рождество и святки. Выделяются и описываются характерные особенности того или иного праздничного воплощения у А. Пушкина, Н. Гоголя, Л. Толстого, Б. Зайцева, М. Булгакова. Ссылаясь на народную и христианскую традицию, приводя цитаты из анализируемых текстов, учитывая точку зрения специалистов в данной области и уже проведённые исследования, автор статьи приходит к выводу, что рождественско-святочный дискурс соответствует христианской и народно-праздничной традиции, возникает в произведениях переходного времени, а незначительные отклонения от схемы свидетельствуют о социально-общественных изменениях.
Ключевые слова: дискурс, интерпретация, христианская и народная традиция, русская литература.
Многоликость русского понятия «праздник», его зеркальность по отношению к внешнему миру и социокультурному опыту сделали возможным появление множества исконно русских концепций сущности праздничного действа. Появилось даже целое направление - «праздниковедение», которое рассматривает праздник как социокультурное явление, как оппозицию понятию «повседневность», имеющему такие смысловые оттенки, как повторяющийся, рядовой, рутинный, деловой, трудовой, привычный и т. д. Цель данного исследования - изучение упоминаний конкретных праздничных воплощений в русской литературе XIX - начала ХХ века.
Русская литература XIX - начала ХХ века вбирает в себя праздничное начало, благодаря упоминанию тех или иных праздников происходит «встреча» разных эпох, однако наиболее частотно и подробно описываются Рождество или Святки. Так, А.С. Пушкин в «Евгении Онегине» противопоставил их. О рождественском празднике он говорит иронично, как о скучной повинности, которую надо исполнять «по обычаю народа», «чтоб в остальное время года о нас не
думали» [1, с. 247], в описании же святок передает праздничное настроение, которым охвачен весь народ, указывает на естественность и важность события [1, с. 262].
В романном сюжете Татьяны святки являются одним из ключевых звеньев [1, с. 260]. Как всё вокруг, она захвачена чувством близкого преображения. Это подчеркивает её «русскость» и то, что она - носительница тайных знаний. Её тревожат приметы и предчувствия, но во всём она ищет сокровенный смысл, верит преданьям старины, снам, карточным гаданьям и предсказаниям луны [1, с. 261]. Татьяна участвует в гаданиях, влюбившись в Онегина. Это проявление её свободы, дань эмансипации, хотя за это она как будто и наказана: положив зеркало на ночь под подушку в надежде увидеть во сне жениха, она узнает не о своей свадьбе, а о гибели Ленского от руки Онегина, будущее сулит ей не любовь и счастье, а богатого мужа [1, с. 262].
Н.В. Гоголь в повести «Ночь перед Рождеством» приурочил события к кануну церковного праздника, а не к святкам, что, с одной стороны, послужило осно-
вой новой традиции, с другой - привлекло внимание к уже известному [2, с. 196 -132]. Во-первых, герой рождественской повести деятелен не только в праздник, но и в официальной и серьёзной обыденности. Неслучайно постоянные качества Вакулы - это благочестие и набожность. Во-вторых, гоголевская повесть имеет некоторые элементы житийной традиции. Так, Вакула одолел черта и с его помощью совершил путешествие в течение одной ночи. Трижды упоминается церковь, и во всех трёх случаях появляется Вакула. В начале говорится о картине на церковной стене, где кузнец изобразил черта в настолько смешном виде, что нечистый поклялся ему отомстить. Потом, уже на Рождество, в церкви во время праздничной службы все заметили, что праздник - как будто не праздник из-за отсутствия Вакулы (он исполнял церковную должность и обычно пел на клиросе). Повесть заканчивается описанием нового «художества» кузнеца, столкнувшегося с лукавым: «Намалевал Вакула черта в аду, такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо» [2, с. 131].
В-третьих, ночь перед Рождеством - испытание Вакулы, которое он преодолевает, возвращаясь в обычную жизнь. Упрямый Вакула получил Оксану, смеявшуюся над кузнецом, и одновременно расстроил мечты своей матери, ведьмы Солохи, о зажиточном доме казака Чуба, отца Оксаны.
Наконец, как характерно для рождественской повести, с образом Вакулы связан мотив страха. Сначала Вакула пытается одновременно решить две задачи, которые противоречат друг другу. Он хочет и завоевать женщину, и противостоять черту, но «в то самое время, когда кузнец готовился быть решительным, какой-то злой дух проносил пред ним смеющийся образ Оксаны» [2, с. 108]. Потом Вакула ощущает, что противоречит сам себе, поэтому ему кажутся страшными и бог, и черт. Так, автор отмечает, что, придя к Пацюку, Вакула «не без робости отворил дверь» [2, с. 113]. В разговоре с Пацюком «Вакула испугался» [2, с. 114]. Когда герою на шею уселся черт, «мороз продрал по коже кузнеца; испугавшись и побледнев, не знал он, что делать» [2, с. 115]. В полете «сначала страшно показалось Вакуле» [2, с. 121]. Также автор указывает на то, что «кузнец был бого-боязливый человек и писал часто образа святых» [2, с. 98]. После путешествия в Петербург Вакула проспал рождественскую заутреню и обедню, а «проснувшись, испугался» [2, с. 129].
Чтобы избавиться от страха, Вакула пробует различные способы. В одолении черта он прибегнул сначала к средству народной традиции - к смеху. Но черт привязался к Вакуле именно из-за того, что тот выставил его на посмешище. Альтернативный (христианский) метод наложения креста оказался эффективнее. Согрешив против бога, кузнец также прибегает к церковным обрядам - исповеди и покаянию: он решает «с сегодняшнего же дня <...> бить по пятидесяти поклонов через весь год» [2, с. 129]. Таким образом, в рождественской повести Н. Гоголя христианские мотивы доминируют.
Во второй половине XIX века святочный сюжет стал одним из эпизодов «Войны и мира». Как и его предшественники, Л.Н. Толстой находился в поисках компромисса между язычеством и христианством. По воспоминаниям М. Горького, «мысль, которая, заметно, чаще других точит его сердце, - мысль о боге» [3, с. 147]. Д.С. Мережковский утверждал, что Лев Толстой в художественном творчестве «великий язычник»; что он принадлежит к христианам-язычникам, «христианам до Христа» [4, с. 138]. Анализ же произведения Л. Толстого показывает, что ему удалось тонко определить своеобразие святочного настроения в народном понимании Сравним: «Пришли святки, и, кроме парадной обедни, кроме торжественных и скучных поздравлений соседей и дворовых, кроме надетых на всех новых платьев, не было ничего особенного, ознаменовывающего святки, а в безветренном двадцатиградусном морозе, в ярком, ослепляющем солнце днем и в звездном зимнем свете ночью чувствовалась потребность ознаменования этого времени» [5, с. 282]. С народной точки зрения, необходимы веселье и разгул, ненадолго освобождающие от чопорности и однообразия.
Во втором томе романа «Война и мир» Л. Толстого по принципу композиционной симметрии описываются две святочные ситуации с участием одних и тех же героинь - Наташи и Сони, но с интервалом в четыре года. Святки 1806 года семья Ростовых проводит в городе, в Москве, а святки 1810 года - в деревне. Независимо от места и условий празднования в обоих случаях именно Наташа и Соня оказываются в центре происходящего. Но Святки 1806 года отмечены тем, что «никогда в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера влюбленности не давали себя чувствовать с такой силой, как в эти дни праздников» [5, с. 48]. И Соне, и Наташе делают предложение о замужестве. Именно на святках юные героини впервые выезжают на «настоящий» бал, где женщина считается царицей: «Они обе были особенно счастливы и веселы в этот вечер» [5, с. 51 - 52]. Как и положено героиням святочной истории, Наташа и Соня решают свою судьбу. Но вопреки закону святок, согласно которому любовная инициатива исходит от женщины, ни одна из девушек не согласится на брак. «Бесприданная сирота» Соня, влюбленная в Николая Ростова, отказалась от очень выгодной партии. Четырнадцатилетняя Наташа всерьез, как взрослая, отвергла сватовство старого по сравнению с ней Денисова.
«Городская» и «деревенская» святочные истории у Л. Толстого не только похожи, но и противопоставляются. На святки 1810 года и Наташа, и Соня действуют, словно охваченные порывом. Обе героини ощущают эротическую жажду. Наташа томится, не знает, куда себя деть, думает об Андрее, ждет его, с трудом сдерживает рыдания [5, с. 285]. Со своей стороны Соня вдруг попытается завоевать Николая. Именно Наташа заставила всех домашних перейти границу,
отделяющую обычный мир от праздничного. Она ведёт себя непривычно, «как будто обойдя свое царство, испытав свою власть и убедившись, что все покорны, но что все-таки скучно» [5, с. 283]. Затем Наташа затевает с Николаем разговор о странных, сверхъестественных явлениях [5, с. 287]. Наконец, появились ряженые, и «Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, все более и более усиливалось и дошло до высшей степени» [5, с. 290]. Как хозяйка святок, она, «всегда все видевшая и замечавшая», устроила так, что Соня села с Николаем [5, с. 297]. Именно ей Николай сказал, что решился насчет Сони: Наташа восприняла эти слова, «вся вдруг просияв от радости» [5, с. 97].
В святочном эпизоде «Войны и мира» основным становится мотив ряженья. Переодевание позволило героям стать свободными. Так как Николай Ростов выбрал костюм старой барыни, Наташа - гусара, Соня - черкеса, то все эти герои, сменив одежду перешли в противоположный пол: мужчина - в женский, обе девушки - в мужской. Цепочка метаморфоз оказалась замкнутой, образовав круг Конец тождествен началу. Мужское и женское неотделимы друг от друга, дополняют друг друга, составляют целое. Кульминационным является момент тайной любовной встречи переодетых Сони и Николая в саду за домом, и в святочных костюмах они все равно образуют пару «он и она».
В то же время символично, что после переодевания герой стал принадлежать ещё и к иной возрастной группе. Он «постарел»: «- Посмотри, у него и усы и ресницы - всё белое» [5, с. 292]. Святочный образ старухи для мужчины является снижающим, смешным, поэтому Соня видит его «не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась» [5, с. 296]. Своим костюмом Николай показал, что готов подчиниться Соне: «Если бы я прежде видел её такою, какою она теперь, - думал Николай, - я бы давно спросил, что сделать, и сделал бы все, что бы она ни велела, и все бы было хорошо» [5, с. 297].
Герой и героини на время меняются местами, покинув серьезный мир, где каждый занимает свое определенное место. С одной стороны, маска и способ идентификации, и попытка изменить реальность. С другой - «выбор предпочитаемого типа личности, наиболее желанной маски со всеми предполагаемыми ею переменами и освобождением, обнаруживает также скрытые тенденции человеческой психики, не имеющие возможности проявиться в повседневной жизни» [6, с. 242]. Подчиняющийся maman Николай с его восторженностью и неопределенностью неслучайно выбрал наряд старой барыни. Если согласиться с К. Юнгом, что «маска есть то, что человек не есть, но за что он сам и другие люди принимают этого человека» [7, с. 129], то святочный костюм позволяет герою выразить его истинную сущность.
Костюмы девушек относятся не только к другому полу, но и к иным социально-профессиональной (гусар) или национальной (черкес) группам. С обоими костюмами связано представление о воинственности их исконных носителей. Примером может послужить мундир. Так, у Л. Толстого тихая приживалка Соня, надев костюм черкеса, ведет себя совершенно по-другому: она «всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им» [5, с. 294]. «Она находилась в несвойственном ей оживленно-энергическом настроении. Какой-то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком» [5, с. 294]. Соня сама говорит: «Я ничего не боюсь» [5, с. 295].
Наташа с ее жаждой веселья выбрала костюм гусара. По расхожим представлениям, гусары ведут разгульный образ жизни. Своей святочной одеждой Наташа предопределила поворот в судьбе, связанный с Анатолем Кура-гиным. Таким образом, героини переодеваются, чтобы повлиять на судьбу. Их костюмы предполагают активный тип поведения. Николаю Ростову переодетые девушки кажутся «странными, хорошенькими и чужими людьми с тонкими усами и бровями» [5, с. 292]. Ведущий мотив женских образов в восприятии героя - двойственность: Николаю «казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал её, Соня, действительно. в этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал её Николай» [5, с. 295].
В обычную жизнь первой «возвращается» тоже Наташа. После ряженья героини вернулись в свою комнату, где «раздевшись, но, не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастье. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы» [5, с. 298]. Именно в словах Наташи появляется мотив страха: «- Только когда все это будет? Я боюсь, что никогда <...> Это было бы слишком хорошо! - сказала Наташа, вставая и подходя к зеркалам» [5, с. 298]. Гадание - переход из праздника в будни: в зеркале ни Наташа, ни Соня не увидели ничего. Их святочным мечтам не суждено сбыться. Свадьба Наташи и князя Андрея расстроится. Николай так и не сможет добиться согласия матери на его брак с Соней.
Во второй половине XIX века в русской литературе сформировался жанр святочного рассказа. Н.Н. Старыгина считает первичным жанрообразующим признаком такого рассказа «воплощение христианского душевного расположения, определяющее учительно-морализаторский характер повествования» [8, с. 172]. Один из вторичных жанрообразующих признаков - «приуроченность действия к Рождественским праздникам - святкам или одной рождественской ночи» [8, с. 172]. Персонажем и адресатом святочных рассказов часто был ребенок, образ которого занимает важное место в символике христианства. В святочных рассказах антитеза святок и Рождества снимается.
А вот в русской литературе начала ХХ века, выразившей сложную социокультурную ситуацию перехода от одной эпохи к другой, святочный праздник опять противопоставлен рождественскому. Так, в одном из самых известных романов Б. Зайцева «Голубая звезда» день Рождества - это торжество упорядоченности: «Как в хорошем, старом доме, Рождество у Вернадских проходило по точному ритуалу: на первый день являлись священники, пели «Рождество Твое, Христе Боже наш»; Наталья Григорьевна кормила их окороком, угощала наливками, мадерами и теми неопределенно-любезными разговорами, какие обычно ведутся в таких случаях» [9, с. 115]. Регламентированность праздника оценивается с точки зрения народной традиции, т. е. негативно: «Было парадно и скучновато» [9, с. 115]. Святки, наоборот, непредсказуемы. Святочным вечером происходит решающая встреча героя и героини. Машура, девушка, которой с детства внушались порядок и серьезность, вдруг сама пошла к Христофорову. Героиня ведет себя, повинуясь древней традиции, а вот герой нарушает законы праздника. Так, он присваивает женскую привилегию гадать на святках. Правда, Христофоров гадает не себе, а Машуре, и по её же просьбе. Но он отвергает возможность земной любви, отказывает женщине на святки: «Вы пришли в мою комнату, Машура, в пустую комнату <...> И уйдете. Комната остается как прежде. Я останусь. Без вас» [9, с. 118]. В образе героя ощутимы отголоски пантеизма, который был свойствен творчеству Б. Зайцева с раннего периода [см. об этом 9, с. 6 - 7]. Христофоров поклоняется звезде: «Для меня она - красота, истина, божество. Кроме того, она женщина. И посылает мне свет любви» [9, с. 119]. В то же время с персонажем связаны христианские мотивы: «Имя Христофоров <...> реализуется одновременно и как «новый Христос», и как «Христоносец». Греческое «Христофор» - христоносец, мученик, служитель Христа» [10, с. 14]. Получается, что и к Машуре он относится, как к Деве Марии.
В романе «Голубая звезда» передана атмосфера разлада и диссонансов переходного времени. У Б. Зайцева шумный московский святочный маскарад заканчивается дуэлью. Это образ-метафора: «вся Москва» летит к собственному уничтожению. Изменениям подверглись первоосновы жизни, в том числе отношения мужчины и женщины. Между ними образовался культурный разрыв: женщина верна язычеству, мужчина - христианству. Следовательно, продолжая традицию классической литературы, Б. Зайцев по-своему переосмыслил оппозицию христианского и языческого, духовного и плотского, неба и земли.
Как и в романе Б. Зайцева, у М. Булгакова в «Белой гвардии» именно женщина способна на поступок. «Белая гвардия» М. Булгакова - роман рождественский. Действие романа начинается в середине декабря, когда «уже отсвет Рождества чувствовался на снежных улицах» [11, с. 182]. Несмотря на социальные потрясения 1918 года, разрушившие старый порядок жизни, в семье Турбиных ждут рождественский праздник. Отчаявшаяся Елена молится перед иконой Богородицы. Женщина просит за умирающего брата: «Пусть Сергей не возвращается. Отымаешь - отымай, но этого смертью не карай. Не карай. Вот он, вот он» [11, с. 412]. В «белом, мохнатом декабре» Тальберг муж Елены, бежал из Города, пообещав вернуться. В булгаковском романе в преддверии Рождества мужчина спасается сам, а женщина спасает другого. Герой уступил свое место в рождественской истории героине.
Когда Елена отказывается перед иконой от мужа, она как бы отдает Богородице самое дорогое, что у нее есть. Одновременно она переступает языческий закон торжества плоти, выбирая брата, а не мужа. Тем более, что само имя героини вызывает прежде всего языческие ассоциации, восходящие к греческому мифу. У Булгакова женщина - хранительница обычаев, но уже не языческих, а христианских. Именно ей явилось видение Христа: «Совершенно неслышным пришел тот, к кому через заступничество смуглой девы взывала Елена. Он появился рядом у развороченной гробницы, совершенно воскресший, и благостный, и босой» [11, с. 411]. Как и в «Голубой звезде», героиня «Белой гвардии» остается одна. Но в отличие от романа Б. Зайцева, она сама нарушила языческую традицию, пожертвовав мужем. В то же время в булгаковском произведении женское начало связано с жизнью и преодолением смерти, что соответствует народной праздничной традиции.
Однако Булгаков продолжит свою мысль, и если в романе «Белая гвардия» события происходят на Рождество, то в пьесе «Дни Турбиных» кульминация приходится на крещенский сочельник. Это конец святок, когда праздничное веселье достигает своего апогея. Елена здесь другая. Именно в этот вечер ей делает предложение Шервинский. Как положено по традиции, святочная история у Булгакова имеет любовный оттенок. Елена как будто обладает магической силой, привлекающей мужчин. Не случайно лейтмотив образа Елены - рыжий цвет
Библиографический список
волос. Этот атрибут диахронически связан с представлениями о потустороннем мире. Но вопреки законам праздника героиня пассивна. Сначала Елена отвергает ухаживания Шервинского, потом соглашается, потому что ей тоскливо, скучно и одиноко: «Вся жизнь наша рушится. Все пропадает, валится» [11, с. 32].
Героиня оценивает потенциального жениха негативно. В её оценке Шервинский оказывается двойственным: его внешние данные противостоят внутренним: «Ну, побрякушки адъютантские, смазлив, как херувим. И больше ничего. И голос» [11, с. 30]. «Ты известный негодяй» [11, с. 32]. «Лгун с аксельбантами» [11, с. 32]. Неопределенность Шервинского выразилась и в том, что Елена говорит о нем в среднем роде: «У, хитрое, малодушное созданье! [11, с. 67]. Не случайно героиня сравнивает героя со змеей. Вообще символика змеи двусмысленна: это животное способно проявить себя и с хорошей, и с плохой стороны [см. 10, с. 116; 6, с. 143]. В словах Елены акцентирована христианская традиция, согласно которой змей рассматривается как враг человечества и иногда идентифицируется с сатаной [10, с. 120]. По этой традиции, змей - соблазнитель Евы. Елена говорит Шервинскому: «Пристал, как змея» [11, с. 32]. «Пользуется каждым случаем и смущает меня и соблазняет» [11, с. 32]. В доме Турбиных Шервинский появляется внезапно, сразу же после отъезда мужа Елены. Наоборот, в крещенский сочельник Тальберг приехал неожиданно, в тот момент, когда все поздравляют Елену и Шервинского. Происходит святочная смена старого мужа новым.
В святочной истории М. Булгакова не героиня, а герой как бы участвует в ряженье. На протяжении пьесы Шервинский переодевается несколько раз. В начале он, адъютант гетмана, появляется в бурке и «великолепнейшей» черкеске. Затем, после бегства гетмана, приходит к Турбиным в пальто. Когда город взяли красные, Шервинский, сбривший баки, пришел «в мерзком пальто, в шапке, в синих очках» [11, с. 66]. По его признанию, он сочувствует большевикам, а «пальтишко это. у дворника напрокат взял. Беспартийное пальтишко» [11, с. 67]. В крещенский сочельник с Шервинским происходит резкая метаморфоза: «Снимает пальто, шляпу, калоши, очки, остается в ослепительном фрачном костюме» [11, с. 67]. Герой меняет костюмы, принадлежащие противоположным социальным слоям. Переодевание Шервинского происходит по принципу чередования низкого и высокого. Мышлаевский по отношению к герою использует слово «балаган».
В истории отношений Елены и Шервинского пародируется романтическая традиция Х1Х века, восходящая к средневековому рыцарскому культу поклонения Прекрасной Даме. Лгун Шервинский ведет себя галантно: дарит Елене громадный букет роз, говорит комплименты, которые она называет армейскими. Он обещает просидеть у ног Елены всю ночь - в бурке. В то же время в словах Шервинского слышны отголоски идей феминизма: «Вы красивая, умная, как говорится - интеллектуально развитая» [11, с. 30]. Итак, сталкиваются две культурные традиции: старая, рыцарски-романтическая, и новая, эмансипаторская.
Таким образом, святочные и рождественские образы в русской литературе - это знак того, что произведение создано в переходную, нестабильную эпоху. Герой достигает своей цели и в святочной, и в рождественской историях, героиня - только в рождественском сюжете начала ХХ века. Рождественские и святочные образы литературы XIX века соответствуют христианской и народной праздничным традициям, а начала ХХ века - их нарушают. Обобщая все вышесказанное, можно утверждать, что праздник - это наиважнейший элемент художественной культуры русского народа, однако семантика праздника, изображенного в художественном тексте, «многослойна». Она отразила процесс смены: 1) язычества христианством; 2) одного общественного устройства другим (феодализм и капитализм, капитализм и социализм); 3) в отношениях между полами; 4) в смене или трансформации литературных традиций. В классических произведениях русской литературы святки появляются чаще, чем Рождество: языческая традиция - «своя», исконная в отличие от христианской. Святочная атмосфера передается писателями более привлекательно, чем собственно рождественская. Но героине святочной истории не удается очаровать своего избранника так, чтобы он остался с ней после окончания праздника. Видимо, сказывается влияние христианства с его негативным отношением к женщине и к народной культуре. В соответствии с народной традицией женщина активно действует в литературных святочных историях XIX века (у Пушкина и у Л. Толстого) и начала ХХ века (у Б. Зайцева). Наоборот, мужчина «перехватывает» инициативу на святках и добивается желаемого в русской литературе начала ХХ века («Дни Турбиных» М. Булгакова). Нарушение народной традиции обусловлено глубокими социальными изменениями.
1. Пушкин А.С. Сочинения: В 3-х тт. Москва, 1986; Т. 2.
2. Гоголь Н.В. Избранные сочинения: в 2 т. Москва, 1984; Т. 1.
3. Горький М. Литературные портреты. Москва, 1983.
4. Мережковский Д.С. Лев Толстой и церковь. Москва, 1991.
5. Толстой Л.Н. Собрание сочинений: в 12 т. Москва, 1984; Т. 4.
6. Жюльен Н. Словарь символов. Москва, 1999.
7. Аверинцев С.С. «Аналитическая психология» К.-Г Юнга и закономерности творческой фантазии. Вопросы литературы. 1970; 3: 113 - 143.
8. История русской литературы второй половины XIX века: практикум. Под редакцией Н.Н. Старыгиной. Москва, 1998.
9. Зайцев Б. Улица Святого Николая: Повести и рассказы. Москва, 1989.
10. Тресиддер Д. Словарь символов. Москва, 1999.
11. Булгаков М. Белая гвардия. Дни Турбиных. Собрание сочинений: в 5 т. Москва, 1992; Т. 3: 96 - 132.
References
1. Pushkin A.S. Sochineniya: V 3-h tt. Moskva, 1986; T. 2.
2. Gogol' N.V. Izbrannye sochineniya: v 2t. Moskva, 1984; T. 1.
3. Gor'kij M. Literaturnye portrety. Moskva, 1983.
4. Merezhkovskij D.S. Lev Tolstoj i cerkov'. Moskva, 1991.
5. Tolstoj L.N. Sobraniesochinenij: v 12 t. Moskva, 1984; T. 4.
6. Zhyul'en N. Slovar' simvolov. Moskva, 1999.
7. Averincev S.S. «Analiticheskaya psihologiya» K.-G. Yunga i zakonomernosti tvorcheskoj fantazii. Voprosy literatury. 1970; 3: 113 - 143.
8. Istoriyarusskojliteratury vtorojpoloviny HIH veka: praktikum. Pod redakciej N.N. Staryginoj. Moskva, 1998.
9. Zajcev B. Ulica Svyatogo Nikolaya: Povesti i rasskazy. Moskva, 1989.
10. Tresidder D. Slovar' simvolov. Moskva, 1999.
11. Bulgakov M. Belaya gvardiya. Dni Turbinyh. Sobranie sochinenij: v 5 t. Moskva, 1992; T. 3: 96 - 132.
Статья поступила в редакцию 30.09.19
УДК 81'367.7
Stramnoy A.V., Cand. of Sciences (Philology), senior lecturer, Volgograd State Technical University (Volgograd, Russia), E-mail: [email protected]
INFLECTIONAL NOUN CATEGORIES IN ENGLISH AND RUSSIAN LANGUAGES. The article describes the category of number and case of the English and Russian languages. The author adheres to the traditional point of view on the semantic content of the category of the number of English and Russian languages. Language material allowed us to verify the validity of the reference to the classification of the category of case in the English language, given in the work of O. Jespersen. The four-case system of the English language proves the validity of the relation with the prepositional-case system of the Russian language. The main content of the research is the analysis of English and Russian nouns given in O. Henry's novel "The Gift of the Magi". In conclusion, the author gives a generalized description of the study and proves the validity of the correlation of different structural languages.
Key words: inflectional categories, number category, case category, synthetic and analytical languages, language inflectivity scale.
А.В. Страмной, канд. филол. наук, доц., Волгоградский государственный технический университет, г. Волгоград, E-mail: [email protected]
СЛОВОИЗМЕНИТЕЛЬНЫЕ КАТЕГОРИИ ИМЕНИ СУЩЕСТВИТЕЛЬНОГО В АНГЛИЙСКОМ И РУССКОМ ЯЗЫКАХ
В данной статье рассматривается проблема соотношения словоизменительных категорий числа и падежа английского и русского языков. В статье раскрываются проблемы сопоставления разноструктурных языков, отличающихся значением по шкале флективности. Особое внимание в работе автор акцентирует на дискуссионных вопросах, в которых отражаются разные точки зрения на наполнение категорий числа и падежа соответствующих языков. На материале примеров из новеллы О. Генри «Дары волхвов» автор последовательно приходит к выводу, что в английском и русском языках есть лексемы, которые в семантическом отношении являются сопоставимыми. Данный вывод подтверждает правомерность предложно-падежной классификации английского языка О. Есперсена, отличающейся от традиционного понимания.
Ключевые слова: словоизменительные категории, категория числа, категория падежа, синтетические и аналитические языки, шкала флективности языков.
В современном языкознании проблемы сопоставительного исследования привлекают внимание многих лингвистов. В зависимости от способов выражения грамматического значения лексем исследователями выделяются синтетические и аналитические виды языков [1]. Большинство исследователей относят английский язык к типу аналитических языков, поскольку грамматические функции слова и его взаимоотношения с другими лексемами выражаются с помощью формальных или служебных слов (предлоги, вспомогательные глаголы), а также порядка слов в предложении [2, с. 20]. Однако профессор А.В. Широкова относит английский язык по шкале флективности к четвертой группе, именуемой флективно-аналитической с преобладанием аналитических черт Русский язык, согласно этой типологии, относится ко второй группе - флективные языки с отдельными чертами аналитизма [3, с. 81]. В данной работе мы рассмотрим словоизменительные категории числа и падежа имени существительного в русском и английском языках.
Актуальность данной работы объясняется интересом учёных к исследованию грамматических категорий разноструктурных языков. В качестве примера можно привести исследования Л.Т. Калабековой (2013), М.К. Тутаришевой (2012), З.Ф. Юсуповой (2013), М.Ю. Чертковой (2005), Г Усинь (2009), др. В данных работах рассматриваются морфологические категории рода, вида и числа на примере русского, английского, китайского, осетинского, французского и др. языков.
Исследования, посвящённые словоизменительным категориям числа и падежа на примере английского и русского языков, представлены в работах В.Н. Вдовица, М.Ю. Нечепуренко (2015), Н.В. Колесник (2001) и др. Научной новизной данной работы является обозначение дискуссионных позиций в рамках соответствующих грамматических категорий на материале рождественской новеллы О. Генри «Дары волхвов» (1906). Теоретической ценностью сопоставительно типологических исследований является открытие новых качеств и свойств разноструктурных языков, приближение к глубинным лингвистическим категориям сопоставляемых языков.
Кроме этого, в тексте статьи мы обращаемся к произведению американского писателя О. Генри на языке оригинала и в переводе Е. Калашниковой. Жанровой разновидностью произведения является short story, в языке которой отражены все нюансы и парадоксы жизни. П.В. Балдицын отмечает, что особенностью художественной речи О. Генри является ориентация на английскую стилистическую традицию, разнообразие стилистических приёмов: отчуждение, парадоксальность, пародия и травестия [4].
Обратимся к рассмотрению категории числа. Исследователь Н.Г. Минга-зова определяет категорию числа как грамматическую категорию, выражающую количественные характеристики предметов мысли [5, с. 24]. Традиционно в английском языке имена существительные имеют две формы числа: единственное и множественное. Н.Э.Н. Гончарова отмечает следующие способы образования множественного числа: 1) прибавление к форме единственного числа окончания '-s' (gifts 'подарки'); 2) прибавление к форме единственного числа окончания '-es' (pennies 'пенни'); 3) изменение корневой гласной (foot (нога, фут) - feet); 4) добавление к корневой основе суффикса (child (ребенок) - children) [6, с. 10].
Согласно классификации датского лингвиста О. Есперсена в английском языке выделяются следующие формы: 1) единственное число (moustache 'ус');
2) множественное число в значении единственного числа (scissors 'ножницы');
3) обычное множественное число (horses 'лошади'); 4) приблизительное множественное число, объединяющее несколько предметов или лиц, не относящихся к одному виду (we doctors 'мы, врачи'); 5) собирательные существительные (a bunch of flowers 'букет цветов'); 6) общее число - форма, в которой не отражается различие между единственным и множественным числом (Who came? 'Кто пришел?'); 7) наименования массы, обозначающие вещество независимо от его формальных признаков (admiration 'восхищение'); 8) обобщенное единственное (woman 'женщина') и множественное (Dogs are vigilant :^аки чуткие') число [7]. ГН. Воронцова отмечает, что имена существительные singularia tantum и pluralia tantum находятся вне категории числа, поскольку не обладают способностью к соотнесению со словами, выражающими количественные показатели [8, с. 108].
Категория числа в русском языке относится к словоизменительным категориям, противопоставляющим формы единственного и множественного числа. Лексико-грамматическая категория числа в русском языке представлена следующими формами: 1) единственное число (автобус); 2) множественное число (автобусы); 3) существительные, имеющие форму единственного (крыжовник) или множественного (брюки) числа [9]. В «Русской грамматике» отмечается, что в особую группу слов с точки зрения числового противопоставления входят неис-числяемые имена существительные (новое пальто—новые пальто) [10, с. 476].
Категория числа в английском и русском языках допускает параллельное употребление форм единственного и множественного числа предметов и явлений одной и той же группы: moustache - moustaches (ус - усы), дверь - двери. К данной группе можно отнести существительные, обозначающие принадлежности одежды (gloves 'перчатки'), инструменты (compasses 'циркуль'), здания (barracks
