CC BY
79СПАРТА: УНИКАЛЬНЫЙ ИЛИ ТИПИЧНЫЙ ПОЛИС? НОВЫЙ ВЗГЛЯД НА СПАРТАНСКИЙ ПОЛИС С. ХОДКИНСОНА
(Сводный реферат)
1. ХОДКИНСОН С. РАЗВИТИЕ СПАРТАНСКОГО ОБЩЕСТВА И ИНСТИТУТОВ В АРХАИЧЕСКИЙ ПЕРИОД. HODKINSON S. The development of Spartan Society and institutions in the Archaic period // The development of the Polis in Archaic Greece / Mitchell L.G., Rhodes P.J. (eds.) - L.; N.Y.: Routledge, 1997. - P. 83-102.
2. ХОДКИНСОН С. БЫЛА ЛИ КЛАССИЧЕСКАЯ СПАРТА ВОЕННЫМ ОБЩЕСТВОМ?
HODKINSON S. Was classical Sparta a military society? // Sparta and war / Eds Hodkinson S., Powell A. - Swansea: Classical press of Wales, 2006. - P. 111-162.
3. ХОДКИНСОН С. НАСЛЕДОВАНИЕ, БРАЧНЫЕ ОТНОШЕНИЯ И ДЕМОГРАФИЯ: ПЕРСПЕКТИВЫ УСПЕХА И УПАДКА КЛАССИЧЕСКОЙ СПАРТЫ.
HODKINSON S. Inheritance, marriage and demography: Perspectives upon the success and decline of classical Sparta // Classical Sparta: Techniques behind her success / Ed. by Powell A. - L.: Routledge, 1989. - P. 79-121.
Реферируемые статьи известного британского историка, специалиста по истории древней Спарты Стивена Ходкинсона могут служить ярким примером весьма распространенного в западной историографии крайне скептического отношения к античной литературной традиции. Примечательна уже сама формулировка тех вопросов, которые заявлены ученым в качестве приоритетных проблем в первой статье. (1) Есть ли вообще достоверная инфор-
мация о сущности спартанских институтов архаического времени и их развитии до примерно 500 г. до н.э. (2)? Было ли спартанское общество и его институты действительно столь отличными от того, что можно наблюдать в других полисах, или такое представление является всего лишь частью «спартанского мифа»? И, наконец, (3) если даже столь значительное различие имело место, существовало ли оно уже в архаический период или возникло позднее как ответ на вызовы V столетия? (1, с. 83)?
Разумеется, пишет автор, существуют исследования, представляющие собой попытку реконструировать раннюю историю Спарты, опираясь на позднейшие источники, такие как псевдоисторическое, по сути, «Описание Эллады» Павсания. Такой подход уже подвергался справедливой критике со стороны Ч. Старра, но его скептицизм не был принят во внимание многими современными историками в отношении источников классической эпохи, предоставляющих наиболее детальную информацию о характере раннего спартанского общества. Сомнения в ее надежности обусловлены, с точки зрения С. Ходкинсона, двумя обстоятельствами. Первое связано с таким хорошо известным феноменом, как «спартанский мираж». Имеющий очень небольшое отношение к реальности образ Спарты создавался начиная с V в. до н.э. и далее представителями различных политических группировок других полисов (главным образом, Афин) для подкрепления своих политических или философских взглядов на собственное общество. Таким образом, спартанская система известна только в мифической форме, и как идеальная, по существу, конструкция, не дает возможности ни датировать, ни проследить развитие специфической спартанской politeia. Ряд элементов этой идеальной конструкции, впрочем, были пущены в оборот самими спартанцами. Древность социально-политических институтов, атрибутированных легендарному законодателю Ликургу, была просто придумана в процессе конструирования спартанцами своего прошлого с целью решения текущих политических задач. И это создает второе главное основание для скептицизма относительно достоверности сведений источников классического периода об архаическом спартанском обществе. Соответственно, нет уверенности в том, что такие типично спартанские обычаи, как изгнание иностранцев, запрещение спартиатам заниматься ремеслом, ежегодное объявление войны илотам и криптии, действительно предшествовали V столетию и являлись элементами изначальной «ликурговой» politeia (1, с. 85).
Впрочем, как подчеркивает сам автор, предположение о сравнительно позднем происхождении тех или иных спартанских институтов не дает оснований рассматривать спартанскую систему в целом как продукт V в. до н.э. Например, если даже допустить, что ежегодное объявление войны илотам и криптии явилось новой мерой в ответ на их грандиозное восстание, начавшееся в 464 г. до н.э., это нисколько не опровергает традиционный взгляд, согласно которому существование спартиатов, исполнение ими гражданских и военных обязанностей экономически обеспечивалось за счет эксплуатации илотов начиная, по крайней мере, с VII в. до н.э.
В целом, полагает С. Ходкинсон, несмотря на известный скептицизм относительно времени возникновения некоторых институтов, нет оснований сомневаться в самой возможности идентифицировать существенные черты спартанской системы эпохи архаики. Более того, перемены более позднего времени, по-видимому, не вносили диссонанс в существующие структуры, но, скорее, повышали степень совершенства первоначальной системы. Этим объясняется тот факт, что в источниках классического времени спартанское общество все более принимает образ «идеального типа». Таким образом, пишет автор, даже если классические спартанские институты претерпели значительную эволюцию в V столетии, общая ее логика способна дать информацию о тенденциях развития в архаический период (1, с. 87).
В предварительном плане британский исследователь считает необходимым отметить, что хотя ключевые элементы социально-политической структуры Спарты, несомненно, формируются в течение VII и VI вв. до н.э., выяснение обстоятельств их возникновения затруднено крайне неопределенной хронологией наиболее важных событий ранней спартанской истории. Тем не менее можно с большой долей уверенности полагать, что эта структура уже тогда включала четыре базовых элемента. Первым из них была военная система, в соответствии с которой полные гражданские права были распространены на все взрослое мужское население общины. Гражданство, таким образом, означало членство в «корпорации» воинов-гоплитов, которые в качестве условия своего членства в ней практиковали ежедневные совместные трапезы по группам, выступавшим также в роли военных подразделений. Вторым элементом являлась экономическая система, которая, по крайней мере первоначально, обеспечивала каждого гражданина необходимым количеством земли и рабочей силы илотов, что позволяло ему делать взносы на общие обеды и полностью посвя-
щать себя выполнению гражданских и военных обязанностей. Третий элемент - это политическая система, обрисованная в так называемой «Большой ретре», которая давала возможность массе граждан в народном собрании играть определенную роль в принятии решений, хотя и сохраняла значительную степень влияния за царями и герусией. И, наконец, четвертым элементом был комплекс обычаев и правил, определявших весь образ общественной жизни каждого спартиата.
Примечательно, пишет автор, что почти все указанные элементы явились продуктом сознательной трансформации уже существующих институтов. Несомненно, осознанным решением была инкорпорация всех спартиатов в военную элиту и обеспечение беднейших из них землей. Поэзия Тиртея, в свою очередь, свидетельствует о явной попытке искусственного насаждения новой этики, прославляющей фалангу и гибель в ее рядах за общее благо полиса (1, с. 88).
Аристотель, ссылаясь на поэму Тиртея «Эвномия», ясно дает понять, что эти перемены произошли в контексте социального конфликта. Однако, поскольку они явились продуктом скорее соглашения, чем революции, то этим и объясняется их компромиссный и ограниченный характер. Беднейшие спартиаты, вероятно, получили лишь необходимый минимум земли, но не было ее общего передела. Богатые остались при своих огромных поместьях, а характер землевладения в целом сохранил типичную греческую модель частного владения и долевого наследования. Сфера землевладения, полагает С. Ходкинсон, не подвергалась насильственной рационализации и не подлежала государственному контролю вплоть до второй половины III в. до н.э. Таким образом, в течение архаического и классического периодов аномалия частных земельных владений, обрабатываемых контролируемыми государством илотами, оставалась прочно укорененной (1, с. 89).
В науке, пишет автор, существует сильная тенденция рассматривать институты исторической Спарты как «пережитки» более ранних периодов, как нечто «примитивное» или «архаичное». По его мнению, такой подход должен быть решительно отвергнут. Так, если, например, система возрастных классов действительно типична для догосударственных обществ, в которых эти классы функционируют как саморегулирующиеся общности и устанавливают собственные поведенческие нормы, все аспекты этой системы в классической Спарте были детерминированы суверенным полисом, а сама форма их организации являлась продуктом пере-
устройства спартанского общества. Более того, возраст как принцип организации в жизни спартиата достаточно рано замещался другими принципами, основанными на сисситиях и армейских структурах. Их тесная взаимосвязь в исторической Спарте отнюдь не является свидетельством расширения практики «героических» пиров гомеровской эпохи. Как форма свободного времяпрепровождения, которая формировала социальные, а не военные группы, гомеровское пиршество стояло ближе к symposion, чем к спартанскому syssition. Очевидным заблуждением является и представление о том, что Спарта непосредственно перешла от пиров гомеровской эпохи к классическим syssitia, никогда не практикуя symposia, как в других полисах. Symposia существовали и в Спарте, но в VI в. до н.э. они были переформатированы в совместные трапезы homoioi («равных»), став, таким образом, достоянием всех граждан, но сохранив при этом явные признаки влияния предшествующей («симпозиумной») формы. В других греческих полисах они, как и прежде, остались в виде аристократических «клубов». Глубокую трансформацию претерпела и знаменитая krypteia, которая из элемента инициации юношества, предполагающего автономное проживание в дикой местности, к IV в. до н.э. превратилась в военную операцию в «стиле коммандос», проводившуюся против илотов специальной элитной группой (1, с. 91-92).
В заключение, возвращаясь к вопросу о том, насколько специфично было спартанское общество эпохи архаики, автор, прежде всего, подчеркивает тот факт, что социально-экономические институты Спарты исключали возможность использования богатства в ряде форм, общих для других полисов. Отсутствие собственной монетной чеканки было необычным, но не уникальным явлением. Подлинным отличием был прямой государственный контроль в сфере воспитания и коллективная идентичность молодежи, ставшая результатом институционализации воспитательной практики. Однако большинство спартанских институтов отнюдь не были редкостью в греческом мире. Спарта не отличалась качественно от других полисов. Это общество не было продуктом консервации примитивных пережитков. В ответ на вновь возникающие обстоятельства в нем происходили постоянные изменения. «Возможно, - пишет С. Ходкинсон, - это общество в чем-то демонстрирует крайность, занимая один конец в широком спектре греческих poleis, но оно не было большей крайностью, чем демократические Афины, столь же твердо занимающие другой конец спектра» (1, с. 98).
Наиболее распространенным в современной науке является образ Спарты ^ГУ вв. до н.э. как общества, в котором доминирует военный элемент, как полиса, более похожего на военный лагерь, чем на общину граждан. В большинстве работ Спарта описывается как «сообщество профессиональных воинов» или как «модель милитаристского государства». Эти представления не лишены оснований в античных источниках, но, как подчеркивает С. Ходкинсон, очевидно, происходят не только из них, а обусловлены также спецификой современного интеллектуального и политического климата (2, с. 111-112).
Воздействие современной интеллектуальной перспективы обнаруживается в тенденции рассматривать «милитаризм» Спарты либо в рамках модели так называемых «примитивных военных сообществ», типа, например, зулусов, либо находить параллели с двумя главными милитаристскими режимами XX столетия - нацистской Германии и Советского Союза. Ассоциация «Спарта - Советы» при анализе спартанского милитаризма особенно свойственна ученым США, склонным приветствовать внешнюю политику республиканских администраций. Потенциал военного образа Спарты, поддерживаемый столь серьезными аналогиями, позволяет понять, почему он оказался одним из немногих представлений, оставшихся неизменными в ходе значительной переоценки спартанского общества в последние десятилетия.
Между тем, пишет С. Ходкинсон, новейшие исследования различных аспектов спартанского общества создают устойчивое впечатление отнюдь не бесспорной односторонности жизни спар-тиатов, в результате чего ее военизированный характер несколько утратил свои доминирующие позиции. В работах современных ученых все больше набирает силу тенденция к «нормализации» Спарты, базирующаяся на осознании того, что спартанское общество, при всех своих особенностях, во многих отношениях было все же типично греческим. В рамках этой перспективы имидж Спарты как античного полиса, уникальность которого определялась военной ориентацией, начинает восприниматься не столь однозначно.
Феномен, известный в современной науке как «спартанский мираж», своим происхождением во многом обязан длительному конфликту между Спартой и Афинами во второй половине V в. до н. э. Основной объем информации о нем исходит от афинских или, во всяком случае, внешних по отношению к Спарте комментаторов. Их суждения о военных аспектах спартанского общества
далеко не всегда объективны и требуют серьезной контекстуали-зации и интерпретации. Но предварительно автор считает необходимым подчеркнуть, что применение терминов «милитаризм» и «милитаристский» к античной Спарте само по себе анахронистич-но. Эти понятия являются продуктом нового времени и предполагают разграничение между гражданской и военной сферами при доминировании военных институтов. Однако такой милитаризм был чужд не только спартанскому обществу граждан-воинов, но и всем остальным греческим полисам, поскольку гражданская и военная сферы в них не существовали раздельно. При этом военные и невоенные аспекты полисной жизни античными писателями часто разграничивались вполне определенно. Соответственно, свою задачу автор видит в том, чтобы выяснить значение военных аспектов общественной жизни Спарты, т.е. тех ее институтов, моделей поведения и ценностей, которые имеют отношение к войне, в сравнении с другими, «гражданскими» ее аспектами.
Ориентированность спартанского общества исключительно на войну и военные ценности уже в период архаики вполне определенно прослеживается в поэзии спартанского поэта Тиртея. Сохранившиеся фрагменты его поэм не оставляют сомнений в приоритете военных доблестей над невоенными качествами. Однако, пишет С. Ходкинсон, необходимо учитывать тот контекст, в котором протекало творчество Тиртея. Ярко выраженная военная тональность его произведений была обусловлена затяжной войной Спарты за контроль над Мессенией. Более того, судя по высказываниям афинского оратора Ликурга, превозносимые Тиртеем качества полностью соответствовали и афинским представлениям о военной доблести.
Описания спартанского общества в наиболее ранних источниках классического периода позволяют заключить, что военный его аспект был лидирующим, но не доминирующим. Приводимые Геродотом свидетельства показывают, что исключительные боевые качества спартанцев были продуктом их гражданских институтов, а знаменитая дисциплина - следствием повиновения законам полиса в широком смысле. В остальном Спарта предстает в его описании как нормальный греческий полис, граждане которого заняты самыми разными и вполне мирными делами.
Впервые идея о том, что некоторые спартанские установления подчинены исключительно военным интересам, появляется у Фукидида, когда он говорит о существующей в Спарте практики хепе1а81а1, «изгнания иностранцев», как элементе секретных воен-
ных приготовлений. Важно, однако, что этот тезис встроен им в речь Перикла, произнесенную в политически крайне напряженной атмосфере погребения афинских воинов, павших в первый год Пелопоннесской войны. Пропагандистский характер речи и ее тенденциозность очевидны из того, насколько противоположными в целом представлены в ней обычаи и стиль жизни Спарты и Афин. Между тем, как показали современные исследования, в действительности военная подготовка афинян во второй половине V в. до н. э. была гораздо более профессиональной, чем это изображает Перикл в изложении Фукидида, и вряд ли сильно отличалась от спартанской. Точно так же и ксенеласия, применяемая в качестве меры безопасности во время войны, не была свойственна одной только Спарте (2, с. 118-119).
Только в IV в. до н.э. установление в Греции после Пелопоннесской войны спартанской гегемонии побудило как лаконо-фильских, так и враждебных Спарте писателей приписывать спартанскому обществу специфически военный характер. Пропагандистами подобных взглядов были преимущественно критики спартанского «империализма». Одному из них - афинскому оратору Исократу - принадлежит сравнение Спарты с военным лагерем, которое, впрочем, следует рассматривать в риторическом контексте (2, с. 121).
Анализ образа Спарты в сочинениях Аристотеля, Платона и Ксенофонта показывает, что их представления о ней в лучшем случае только отчасти подкрепляют современные идеи о спартанском «милитаризме». Признание важности военных элементов и ценностей при более широком взгляде на спартанскую politeia уравновешивается выделением в ней мощной частной сферы невоенных интересов, ценностей и моделей поведения. И только у Аристотеля в «Политике», написанной спустя несколько десятилетий после начала упадка Спарты, попытка выявить слабое звено в спартанской politeia приводит к однозначному заключению, что одной из главных причин этого упадка была однобокая военная ориентация, свойственная, впрочем, по его мнению, не одной только Спарте. Однако, как подчеркивает С. Ходкинсон, даже Аристотель признавал ограниченный характер ее воздействия на сферы частного и общественного поведения. Неоднократно отмечая высокую степень неподконтрольности частных интересов спартиатов, он особо выделяет их любовь к деньгам (рИйосИгёта-йа), рассматривая это обстоятельство как серьезный источник
имущественного неравенства, падения численности граждан и слабости государства (2, с. 128).
На формирование военного имиджа спартанского общества, пишет автор, очень сильное влияние оказала проблема илотов. Необходимость держать в повиновении огромное илотское население Лаконии и Мессении часто рассматривается как главный фактор образования сплоченной и милитаризированной общины граждан. Это мнение подкрепляется высказываниями ряда писателей классической эпохи (Фукидида, Платона, Аристотеля), указывавших на постоянную опасность, которую представляли илоты для Спарты. Однако, как отмечает С. Ходкинсон, Спарта была отнюдь не единственным государством, которое низвело местное покоренное население до положения рабов в течение архаического периода. Сходные категории населения, подвластные греческим полисам, существовали как в материковой Греции, так и в других районах греческого мира, и их численность, по-видимому, создавала ничуть не меньшую угрозу восстания, чем масса спартанских илотов. И тот факт, что ни один из полисов не создал столь коммуналист-скую социальную систему, как спартанская, позволяет думать, что соображения военной безопасности вряд ли могли быть решающим фактором радикальной трансформации спартанского общества. Солидарность против илотов, возможно, послужила стимулом к урегулированию конфликта внутри гражданского коллектива, наличие которого в архаической Спарте засвидетельствовано источниками. Однако, с точки зрения автора, нет оснований полагать, что это урегулирование повлекло за собой какую-то специфическую милитаризацию общины «равных» (2, с. 132-133).
Существующее в науке представление о спартиатах как о воинах-профессионалах заставляет автора специально остановиться на вопросе о том, насколько спартанская военная практика была более «профессиональной» в сравнении с военной практикой других греческих полисов. Очевидно, что военное дело занимало в жизни спартиатов более важное место, чем в жизни граждан других полисов. Избавленные от необходимости работать для обеспечения своего существования, они могли полностью посвящать себя военной подготовке, и данные источников, на первый взгляд, подтверждают предположение о том, что тренировки являлись регулярной частью жизни спартиата. Однако, как отмечает С. Ход-кинсон, большинство лакедемонской армии составляли не спар-тиаты, а периэки - преимущественно работающие земледельцы, населявшие многочисленные полисы, разбросанные по окраинам
подчиненной Спарте территории. Их возможности готовиться к войне в мирное время были не больше, чем у основной массы гоплитов других греческих государств.
По структуре и характеру личного состава лакедемонская армия принципиально не отличалась от армий остальных полисов, полагает британский исследователь. Специфической ее чертой, как это следует из описания Фукидида, была крайне стратифицированная система подразделений, создававшая уникальную иерархическую структуру командного состава. Возможно, с этим связана способность лакедемонской армии совершать перестроения, сохраняя порядок и координацию, на что обращают внимание и Фу-кидид, и Ксенофонт. Но тот же Ксенофонт подчеркивает простоту лаконских боевых порядков и маневров, легко доступных для обучения и исполнения, что может быть интерпретировано как признак необязательности регулярной строевой подготовки.
В целом, заключает автор, имеющиеся данные говорят о том, что спартанское обучение военному делу состояло главным образом не в выработке специфических коллективных военных навыков, а в совершенствовании индивидуальных физических качеств. При отсутствии специализированной военной подготовки в повседневной жизни спартиатов существовала официальная установка на регулярное выполнение ими гимнастических упражнений. При этом Ксенофонт описывает gymnasia как сугубо гражданский институт, не связанный с военным обучением. Таким образом, подготовка спартиатов к войне соответствовала обычным стандартам атлетической тренировки элиты всего остального греческого мира (2, с. 135-138).
Главные источники сведений о системе спартанского воспитания - Ксенофонт и Плутарх - не дают строгих доказательств того, что оно было подчинено выработке специальных воинских качеств. И хотя, разумеется, многие аспекты этой системы способствовали становлению спартиатов в качестве воинов, она предполагала решение значительно более широкого круга задач по социализации спартанской молодежи. В качестве института, напрямую связанного с ее подготовкой к войне, Платон рассматривал krypteia. Однако, пишет автор, недавние исследования деятельности kryptoi позволяют заключить, что они не были ни аналогом афинских peripoloi, ни школой подготовки к войне гоплитского типа. Крипты во всех отношениях были своего рода антигоплиты. Абсолютную бесполезность krypteia для военной тренировки спартанских воинов доказывает и тот факт, что к уча-
стию в ней привлекалось только избранное меньшинство молодых людей, проходивших период интенсивных ритуализированных испытаний (одним из них было убийство илотов) в процессе селекции будущих лидеров Спарты (2, с. 141).
Институтом, в котором военная организация была тесно связана с гражданской жизнью, были совместные обеды, 8у88Ша. Вполне возможно, что сисситии напрямую соотносились с низшими армейскими подразделениями, епбтойа1, в каждом из которых объединялись члены двух или более сисситий. Однако, как считает автор, членство спартиата в 8у88Шоп в большей степени было связано с его гражданским статусом, чем с ролью воина. Оно было критерием гражданской принадлежности индивида: утрата способности делать продовольственные взносы в общий котел вела к исключению из гражданского коллектива. В то же время 8у88Ша включали также людей старшего возраста, уже свободных от службы в войске, тогда как спартиаты, исключенные из 8у88Ша, продолжали участвовать в военных походах (2, с. 142-143).
Таким образом, отмечает С. Ходкинсон, очевидно, что военные элементы в спартанском обществе имели большое значение, но они не доминировали над всеми прочими аспектами жизни полиса в той мере, в какой это часто представляют. Для большинства граждан их роль воинов была только частью, хотя и важной, более широкого круга гражданских обязанностей и видов деятельности. Соответственно, было бы упрощением характеризовать спартиатов как «общество профессиональных воинов» (2, с. 147).
Согласно античной традиции, основой политического равенства спартиатов как граждан было равенство их земельных наделов - клеров, введенное Ликургом. Эти наделы не могли отчуждаться ни в какой форме, поскольку собственником земли и населявших ее илотов было государство. Наиболее детально версия спартанской системы землевладения описана Плутархом и неоднократно вызывала сомнения у ряда историков. Вариант радикального ее пересмотра С. Ходкинсон предлагает в статье «Наследование, брачные отношения и демография: Перспективы успеха и упадка классической Спарты». В настоящее время, отмечает он, существуют две основные интерпретации переданной Плутархом версии о системе наследования в Спарте. Согласно одной из них, каждый гражданин был только пожизненным держателем неделимого надела, который возвращался государству после его смерти; в соответствии с другой - этот неделимый надел переходил по прямой линии старшему сыну. Обе интерпретации исхо-
дят из представления об уравнительном характере распределения земли в архаический период и о сохранении в неприкосновенности зафиксированных этим распределением наделов в V в. до н.э. Индивидуальный держатель земли, вплоть до принятия закона (рет-ры) эфора Эпитадея (в конце V или в начале IV в. до н.э.), не имел права отчуждать свой надел ни полностью, ни частично.
Изложенная концепция, пишет С. Ходкинсон, не в состоянии, однако, объяснить ряд фактов, переданных Геродотом, Фуки-дидом, Ксенофонтом и Аристотелем, достаточно ясно свидетельствующих о неравенстве земельных владений спартиатов в течение всего классического периода и наличии у некоторых из них поместий, явно превышающих средние размеры. Это позволяло им содержать лошадей для колесничных состязаний, а также делать дополнительные взносы на общественные трапезы в виде пшеничного хлеба более высокого качества по сравнению с ячменным, который служил вкладом остальных граждан (3, с. 80).
Сторонники версии Плутарха высказывают предположение, что богатые граждане, помимо основного (государственного) клера, владели также другой землей, которая была в большей степени частной по характеру. Но даже согласно этому взгляду более важной категорией земель являлась та, которая подлежала ограничительному государственному регулированию.
По мнению С. Ходкинсона, свидетельство Плутарха, на котором строится вся изложенная выше концепция спартанского землевладения, во-первых, противоречива, что, в частности, подтверждается наличием двух различных его интерпретаций. Во-вторых, описанной им системы землевладения и наследования на практике не могло существовать. И в третьих, основные элементы версии Плутарха, главным образом предполагающие перераспределение земли, сохранение неделимых наделов в V в. до н.э. и самой формы их наследования, являются искусственно созданной конструкцией IV столетия или более позднего времени.
Автор предлагает более достоверную, с его точки зрения, концепцию, согласно которой землевладение в Спарте, как и в остальной Греции, в своей основе имело частный характер при самом минимальном государственном регулировании, а женщины пользовались значительно большими имущественными правами, чем предполагалось раньше. Имеющиеся данные позволяют считать, что существовало два типа наделов, один из которых назывался «древней долей» (агсИа1а топа). Землевладельцу запрещалось продавать «древнюю долю», а продажа другой земли
осуждалась общественной моралью. Однако нет никаких сведений о каких-либо других ограничениях, касающихся обеих категорий земли. Индивид мог отчуждать ее посредством дарения или завещания. Соответственно, закон Эпитадея, якобы разрешивший отчуждение земли, С. Ходкинсон считает почти несомненно вымышленным (3, с. 81).
Основным методом, посредством которого земля передавалась из поколения в поколение, было наследование путем ее раздела между детьми собственника, причем дочери также получали свои доли независимо от наличия или отсутствия у него мужского потомства. Утверждение Аристотеля о том, что в его время, т.е. во второй половине IV в. до н.э., женщины в Спарте владели приблизительно двумя пятыми земли, скорее всего, объясняется тем, что они уже давно обладали теми же правами наследования, какие в V в. до н.э. были у женщин Гортины на Крите, получавших половину доли, причитающейся сыну. Практика долевого наследования рассматривается автором как сохранение обычая, относящегося к периоду ранней архаики, но продолжавшего существовать и в последующие периоды греческой истории.
Кажется вероятным, пишет С. Ходкинсон, что описанная система землевладения в своих основах восходит к VII в. до н.э., когда земельная собственность беднейших граждан была приведена к базовому минимальному, но достаточно высокому, чтобы смягчить существующее неравенство, уровню. Компромисс такого рода, считает автор, является более вероятным продуктом кризиса VII в., чем далекая от реальности схема Плутарха. И более приемлемым для рядовых Иотою1 его сделала институционализация механизма перераспределения, действовавшего в рамках совместных трапез, а также ограничения, налагаемые на внешние проявления богатства путем унификации одежды, вооружения и, в значительной степени, образа жизни всех граждан (3, с. 83).
Проведенный автором с помощью компьютерной программы анализ функционирования системы долевого наследования при равном участии женщин показал, что такая система в большей степени, по сравнению с другими, при которых женщины не пользовались имущественным равноправием, задерживала процесс утраты земельных владений малоимущими семьями, а следовательно, и процесс сокращения числа спартанских граждан. Она также ограничивала масштабы развития чрезмерно большого имущественного неравенства. Таким образом, пишет С. Ходкинсон, принятие гипотезы о женском наследовании при наличии мужского по-
томства помогает объяснить длительность существования спартанской социально-экономической системы, ее относительную стабильность на протяжении почти двух столетий, до того как социальное неравенство и падение численности граждан стали серьезными проблемами в конце V в. до н.э. (3, с. 88).
Однако эта система наследования имела и другой, противоположный, по сути, эффект. Она стимулировала воспроизводство таких брачных обычаев, как браки между близкими родственниками, полиандрия, относительно позднее вступление в брак женщин, браки с единоутробными сестрами, которые действовали в направлении ограничения числа законных детей, с тем чтобы ограничить деление семейного надела. Подобная брачная практика, как показывает автор, потенциально снижала стабилизирующий эффект системы наследования на развитие имущественного неравенства. Она также вполне оправданно считается одним из основных факторов сокращения численности граждан, знаменитой спартанской о^айИгбр1а («малолюдства»), которая и погубила Спарту, согласно известному заключению Аристотеля (3, с. 93).
По поводу спартанской олигантропии, пишет С. Ходкинсон, в науке существуют две основные точки зрения. Согласно одной из них, это был длительный процесс, растянувшийся не на одно столетие и связанный с дефектами системы землевладения и наследования, постепенно низводившими все больше спартиатов до уровня нищеты и утраты гражданских прав. Противоположная точка зрения рассматривает падение численности граждан как катастрофическое явление и связывает его с грандиозным землетрясением 465 г. до н.э., вызвавшим такие потери, которые сделали демографический упадок необратимым. Существующие источники, отмечает автор, позволяют предположить, что демографическая ситуация в Спарте до Греко-персидских войн отличалась от той, которая стала складываться в течение V в. до н.э. В частности, Геродот связывает спартанскую агрессию против Тегеи в начале VI в. до н.э. с увеличением числа граждан. Целью кампании был раздел ее территории и обитателей в качестве илотов между спар-тиатами. И в кампании против Аргоса в 545 г. до н.э. спартанцы считали приемлемой для себя потерю 300 воинов в битве насмерть с равным числом аргосцев. Но уже ко времени второго персидского вторжения в Грецию в 480 г. до н.э. обнаруживается тенденция к более бережному отношению к человеческим ресурсам общины «равных». Особенно заметной она становится во второй половине V в. до н.э. Когда в 425 г. до н.э. после поражения на Сфактерии
120 граждан попали в плен к афинянам, спартанцы были деморализованы и готовы пойти на любые уступки, чтобы обеспечить их возвращение (3, с. 101).
Вероятно, полагает автор, землетрясение 465 г. явилось поворотным пунктом в демографической истории Спарты. Кроме того, значительные людские потери оказали прямое влияние на распределение земельной собственности. Более существенную выгоду от столь внезапной массовой смертности получили богатые просто потому, что их погибшие родственники обладали более значительным имуществом. В результате с середины V в. до н.э. Спарта становится гораздо более экономически стратифицированным обществом. В этих условиях, утверждает С. Ходкинсон, и происходит рост значения рассмотренных выше брачных обычаев, которые обеспечивали сохранение земли внутри родовой группы, но ограничивали рождаемость (3, с. 108-109).
Очевидно, пишет автор, что на протяжении всей истории Спарты некоторые линиджи постоянно занимали более высокое положение, чем другие, и что разница в размерах земельной собственности была главным фактором, определяющим это положение. Ограничения во внешних проявлениях богатства, наложенные на себя самими спартиатами, делали землю почти единственной формой имущества, которое можно было накапливать в виде богатства. В то же время система долевого наследования позволяла состоятельным гражданам расширять свои земельные владения даже при наличии формального запрета на куплю-продажу земли, путем заключения выгодных брачных союзов и таких скрытых форм ее отчуждения, как завещание или дарение.
Очевидно также, что указанный процесс получил дополнительный импульс в середине V в. до н.э., и роль различий в размерах земельной собственности в последующем стала заметно возрастать. Примечательно, что ко времени после 450 г. до н.э. относится подавляющее большинство сведений о победах спар-тиатов в Олимпии в состязаниях колесниц с четверкой коней - в наиболее дорогостоящем виде спорта, доступном только очень богатым людям.
Результатом ускорения процесса концентрации земельной собственности стало катастрофическое сокращение численности общины «равных». Если в 480 г. до н.э. насчитывалось 8000 «го-меев», то в 371 г. до н.э. их было максимум 1500. Соответственно, резко выросло число так называемых «гипомейонов» («опустившихся»). А к середине III в. до н.э. из 700 оставшихся спартиатов
только 100 обладали земельной собственностью (3, с. 109, 114). Все это, как отмечали современники, непосредственные свидетели этого процесса (Ксенофонт, Аристотель), явилось главной причиной ослабления военной мощи Спарты и падения ее авторитета в греческом мире.
А.Е. Медовичев
