CC BY
189
контроля над исполнительной властью путем создания представительного органа власти с законодательными или хотя бы законосовещательными полномочиями. Наибольшую лояльность правительству сохраняли кадеты, по-прежнему настаивавшие на сохранении военной диктатуры вплоть до победы над большевизмом. В конце октября - начале ноября в Иркутске в результате переговоров между меньшевиками, эсерами и другими близкими к ним группировками был сформирован Политический центр с целью свержения диктатуры Колчака, прекращения войны с Советской Россией и создания в Сибири независимого демократического государства с социалистическим правительством. В конце декабря 1919 г. в городе вспыхнуло восстание, завершившееся 5 января переходом власти к Политцентру.
Как отмечает автор, эти события по сути были очередной попыткой социалистов реализовать свои идеи «третьего пути» между большевизмом и правым крылом Белого движения, но теперь уже лишь в границах Сибири. Между тем реальный расклад социально-политических сил в регионе в описываемый период практически полностью исключал такой сценарий, поскольку прежние лозунги о демократии, созыве Учредительного собрания и т.д. были непонятны и чужды значительной части населения. Меньше чем через месяц после восстания в Иркутске был установлен советский режим.
Рецензируемая работа, таким образом, носит в целом скорее описательный характер, однако объем фактического материала, собранного автором и впервые введенного в научный оборот, довольно значителен. Книга Кокоулина представляет собой существенный вклад в изучение проигравшей стороны в Гражданской войне и послужит хорошей отправной точкой для дальнейших изысканий в данной области.
М.М. Минц
ДРЕВНИЙ МИР
2018.05.006. МЕДОВИЧЕВ А.Е. КЛЮЧЕВЫЕ ПРОБЛЕМЫ ИСТОРИИ СПАРТЫ В СОВРЕМЕННОЙ ЗАРУБЕЖНОЙ ИСТОРИОГРАФИИ. (Обзор).
Ключевые слова: классическая история Спарты; спартанская исключительность; экономика Спарты; государство и обще-
ство в классической Спарте; Спарта как пример древнегреческого полиса; зарубежная историография.
На протяжении всего XX столетия абсолютно преобладающим в исторической науке был взгляд на классическую Спарту как на крайне специфический, даже уникальный, греческий полис, институты и обычаи которого очень сильно отличались от тех, которые существовали на всем пространстве греческого мира. Ключевым аспектом спартанской исключительности, согласно этому взгляду, было беспрецедентное доминирование спартанского государства над обществом, жесткое регулирование им повседневной жизни спартанских граждан, не имеющая аналогов дисциплина, которой все они были подчинены и которая, таким образом, являлась центральным элементом спартанского modus vivendi. Такой подход остается преобладающим и в начале XXI в.
Тем не менее взгляд, приписывающий Спарте черты исключительности, претерпел существенные изменения в течение второй половины прошлого столетия. 50 лет назад классическая Спарта обычно изображалась как консервативное общество, оставшееся в стороне от тех социально-политических перемен, которые произошли в других греческих городах-государствах. В ней, как предполагалось, сохранились древние институты, сопоставимые с теми, которые наблюдаются в так называемых «примитивных» современных племенных обществах, таких как зулусы или масаи. Немногие современные историки сегодня поддерживают такую позицию. Стало очевидно, что институты классической Спарты являются таким же продуктом изменений и процесса адаптации, как и институты других греческих полисов. В особенности идея о «революции VI в.» в Спарте, результатом которой явилась радикальная трансформация ранних обычаев и практик, стала новой ортодоксией, прежде всего, среди англоязычных историков (см.: 1, с. 30).
Под вопросом в последние десятилетия оказались многие аспекты предполагаемой спартанской исключительности. Вплоть до 1980-х годов стандартным было представление о том, что земельная собственность в Спарте носила общественный характер: полис контролировал комплекс равных по площади наделов (клеров), которые принадлежали спартанским гражданам на правах пожизненного держания. Теперь, напротив, многие ученые полагают, что в
Спарте функционировала, по существу, обычная греческая система частного землевладения. Граждане являлись собственниками наделов различного размера, которые они обычно передавали наследникам по принципу долевого наследования, но могли также вполне законно подарить или завещать другим гражданам. Утверждается также, что если илоты как сообщество являлись объектом государственного контроля, то индивидуально илоты и их семьи, по существу, были частной собственностью конкретных господ-спартиатов.
Не столь экзотичной видится теперь и система спартанского воспитания, некоторые черты которой обнаруживают фундаментальное сходство с воспитательными системами других полисов. Новые исследования ставят под сомнение тот, казавшийся ранее очевидным, факт, что главным или даже абсолютно доминирующим ее аспектом была систематическая военная тренировка. Это, в свою очередь, обусловлено ростом понимания того, что Спарта, несмотря на свою военную эффективность, не была только военным сообществом, элитарной корпорацией воинов-профессионалов, что воинские ценности отнюдь не подавляли другие, более приватные аспекты гражданской жизни.
В целом представление о классической Спарте как об исключительном греческом полисе в настоящее время выглядит весьма спорным. При этом список вопросов, находящихся в центре дискуссий, достаточно обширен. В данном обзоре представлены работы ряда ведущих зарубежных ученых, посвященные анализу таких прочно ассоциируемых со Спартой явлений, как доминирование государства над обществом, аскетизм образа жизни спартиатов и экономический эгалитаризм.
Вопрос о том, является ли классическая Спарта примером исключительного доминирования государства над обществом, рассматривается в работе профессора Ноттингемского университета Стивена Ходкинсона, одного из ведущих специалистов по истории Спарты. Как отмечает автор, одной из главных причин остроты дискуссий по поводу характера общества классической Спарты и степени соответствия ее институтов и практик тем, которые существовали во всем греческом мире, является характер источниковой базы. Несмотря на рост объема археологических данных и эпиграфических материалов, основная информация о политических и социально-экономических институтах Спарты происходит из литера-
турных текстов. Сомнения в ее надежности обусловлены таким хорошо известным феноменом, как «спартанский мираж», - имеющий очень небольшое отношение к реальности образ Спарты, создававшийся начиная с V в. до н.э. и далее представителями различных политических группировок других полисов (главным образом, Афин) для подкрепления своих политических или философских взглядов на собственное общество. Таким образом, спартанская система известна только в мифической форме, и как идеальная, по существу, конструкция, сильно затрудняет возможность проследить становление и развитие реальной спартанской роШе1а.
Тенденция рассматривать Спарту как необычное общество получила значительный импульс благодаря двум факторам, генетически связанным с культурой демократических Афин. Один из них обусловлен поисками альтернативной модели полиса представителями афинского высшего класса, встревоженными эксцессами демократии, а также эрозией своей власти и привилегий. Другой -с интенсификацией исследований в области теории общества, которая получила развитие в рамках учения софистов и которому покровительствовали члены элиты. Эти факторы стимулировали появление серии трактатов о формах полиса, в которых Спарта прочно заняла центральное место в качестве наиболее яркой антимодели афинской демократической системы. Только в последние годы понимание этого обстоятельства стало систематически учитываться при историческом анализе спартанского общества (1,
с. 32-35).
Вопрос об исключительности Спарты как крайне специфической модели полиса, пишет С. Ходкинсон, тесно связан с более фундаментальным вопросом о природе древнегреческого полиса вообще. С XIX в. наиболее распространенным было его понимание как политической общины, которая определяла все аспекты человеческого бытия, или, иными словами, как такое образование, в котором «государство», в смысле устанавливающая правила власть, регулирует и контролирует всю частную деятельность своих граждан. Однако во второй половине XX в. ряд ученых выступил сторонниками иного подхода, согласно которому греческий полис представлял собой своеобразный сплав государства и общества, т.е. был единой недифференцированной системой.
Обе указанные интерпретации имели в виду греческий полис вообще. Впрочем, вскоре широкое признание среди антиковедов получила концепция датского историка М. Хансена, по мнению которого такой «сплав» имел место именно в Спарте, где государство пронизывало общество сверху до низу и распространяло свое всепоглощающее влияние на граждан посредством системы общественного воспитания, общественного регулирования браков и семейных отношений, системы обязательных совместных трапез для всех взрослых граждан и жесткого пресечения любых отклонений от установленного стиля жизни. Однако под определение полиса как «сплава государства и общества» никак не подпадали демократические Афины, в которых публичная и частная сферы четко разграничивались, и гражданин, выполняющий предписания законов, в остальном мог жить так, как ему хочется. Ситуация в других полисах, доказывал М. Хансен, была ближе к афинскому разделению государства и общества, чем к их слиянию, как в классической Спарте (1, с. 35-36).
В целом, отмечает С. Ходкинсон, нет оснований сомневаться в том, что влияние государства в Спарте на повседневную жизнь граждан было более сильным, чем в подавляющем большинстве других полисов. Однако, с его точки зрения, это объясняется не тем, что спартанские общественные институты в классический период были радикально иными, чем в других греческих городах-государствах, а скорее тем, что это были трансформированные версии институтов, общих для большинства полисов, включая саму Спарту до «революции VI столетия». Так syssitia, например, представляли собой трансформированный вариант традиционных греческих аристократических symposia, участие в которых было распространено в Спарте на весь гражданский коллектив и поставлено в формальную взаимосвязь с членством в общине - «корпорации» воинов-гоплитов. Лакедемонская армия была лишь более систематизированной версией обычной греческой полисной армии гоплит-ского типа, которая в походах действовала скорее как сообщество граждан-воинов, чем воинов-профессионалов, принципиально отличающихся уровнем своей подготовки от граждан других полисов. Спартанская государственная система воспитания включала элементы, свойственные частной системе, практиковавшейся во многих полисах. Хотя государство предусматривало обязательный
порядок жизни для всех спартиатов, признавалось и легитимное существование частной сферы вне государственного контроля. Вопреки распространенным представлениям, спартанские семьи имели значительные возможности, часто более широкие, чем у граждан других полисов, самим определять повседневную жизнедеятельность своих домохозяйств. Государство не пыталось вникать в детали частной жизни своих граждан, и это особенно бросается в глаза на фоне той системы тотального контроля, которую Платон в «Законах» считал желательной в своем воображаемом полисе (1, с. 39-44).
Таким образом, заключает С. Ходкинсон, вместо доминирования тоталитарного государства ключевой чертой спартанского полиса было, скорее, активное участие каждого члена гражданского коллектива в делах общины. Именно это широкое участие придавало Спарте «всеохватывающую атмосферу», очень часто ошибочно интерпретируемую современными историками как тотальный контроль. «Единодушие (homonoia), которой славились спартанцы, отнюдь не была гнетущим массовым конформизмом, навязываемым государством, но коммунальной и партисипативной (хотя также и конкурентной) социальностью, реализуемой в рамках ассоциаций разного масштаба и характера» (1, с. 45). Помимо общеполисных мероприятий - политических (народные собрания) или религиозных (разного рода празднества) - повседневная жизнь граждан проходила в рамках обеденных сообществ (syssitia) в мирное время и военных подразделений (enomotia) во время походов, а также прочих формальных и неформальных koinoniai (по терминологии Аристотеля). Эти объединения пользовались разной степенью самоуправления и предоставляли более состоятельным их участникам значительные возможности использовать свое влияние в публичной сфере, оставаясь при этом частными лицами. Неудивительно, что в изменившихся политических и социальных условиях второй половины IV - первой половины III в. до н.э. в Спарте наблюдалась эрозия публичной сферы и утрата государством контроля над частной деятельностью ведущих граждан. Одним из признаков этого процесса было длительное пребывание многих из них вдали от Спарты и действия в собственных интересах в качестве предводителей наемников. Другим индикатором можно считать трансформацию syssitia из обязательных совместных и весьма про-
стых в плане меню обедов для всех граждан в добровольные и уже чисто аристократические symposia, отличающиеся роскошью стола, экзотическими продуктами и винами. В результате к середине III в. до н.э. Спарта превратилась в крайне социально стратифицированный полис, в котором сотня наиболее богатых спартиатов оказались настолько свободными от любых стеснений со стороны государства, что разрушили сам экономический базис образа жизни рядовых граждан, а вместе с ним и основы могущества Спарты (1, с. 51).
Плутарх верил, что законодатель Ликург, деятельность которого античная традиция относит ко времени не позднее начала VIII в. до н.э., установил радикальное экономическое равенство посредством передела земли, запрета обращения в Спарте золотых и серебряных денег, введения обязательных для всех граждан общественных трапез и жестких ограничений на демонстрацию богатства. В его представлении, как и за более чем 500 лет до него, в представлении Аристофана, спартанцы являлись олицетворением простоты и аскетичности образа жизни. Совершенно иначе изображал спартанцев в IV в. до н.э. Платон, который видел в них людей алчных, владельцев обширных поместий, бесчисленных рабов и сокровищ.
Современные историки далеко продвинулись в расследовании противоречивости сведений античной традиции по данному предмету. Теперь широкое признание получило представление о том, что имущественное равенство никогда не существовало ни в архаической, ни в классической Спарте, а ограничения на публичные проявления богатства, хотя и действительно значительные, не доходили до аскетизма и не были столь древними, как полагал Плутарх.
Тем не менее, несмотря на определенное единство взглядов в целом, отсутствует согласие относительно деталей режима собственности в Спарте, а также времени возникновения и характера культуры аскетизма. Изучению этих сюжетов посвящены рассматриваемые далее две работы профессора древней истории Лондонского университета (Великобритания) Х. ван Вееса.
Первые свидетельства крайне неравного распределения земельной собственности в Спарте, пишет автор, относятся ко второй половине VII в. до н.э., когда, согласно спартанскому поэту Тир-
тею, уже выдвигались требования передела земли. Однако спартанцы решили проблему иным путем, предприняв завоевание соседней Мессении. И хотя, как полагает исследователь, раздел захваченных земель, скорее всего, был произведен пропорционально достоинству и статусу участников войны, т.е. подобно тому как делилась военная добыча между героями Гомера, даже бедные граждане стали относительно обеспеченными людьми. Впрочем, отмечает Х. ван Веес, даже если бы изначальное распределение земли было абсолютно равным, это равенство наделов не могло продержаться долго при системе долевого наследования. Как показывают расчеты, уже через два поколения 50% граждан располагали бы не более 0,75 или даже меньше первоначальной доли, тогда как 25% имели бы 1,2 или больше (3, с. 204).
Писатели классического периода - Фукидид, Ксенофонт, Аристотель - все признавали факт существования как богатых, так и бедных спартиатов. Так, Аристотель видел в имущественном неравенстве главный дефект реформ Ликурга, особенно подчеркивая тот факт, что оно является главной причиной катастрофического падения демографического потенциала Спарты.
Тезис о том, что Ликург разделил спартанскую территорию поровну между всеми гражданами, по мнению автора, впервые был сформулирован в 243 г. до н.э. сторонниками царей-реформаторов Агиса IV и Клеомена III. Они стремились доказать противникам реформ, что передел земли, главной целью которого было восстановление численности гражданского коллектива, не является революционным актом, но лишь возвратом к «подлинной» Ликурговой системе. Однако сам факт, что такая интерпретация деятельности Ликурга получила признание у позднейших античных писателей, с точки зрения автора, возможно, свидетельствует о существовании каких-то предпосылок для возникновения представлений об изначальном равенстве земельных наделов спартиатов.
Явным признаком серьезных изменений в режиме собственности, по мнению Х. ван Вееса, можно считать прекращение процесса сокращения численности граждан после 371 г. до н.э., когда (после поражения в битве при Левктрах и понесенных в ней больших потерь) она стабилизировалась на уровне 700 человек и оставалась неизменной вплоть до середины III в. до н.э. Примечательно, что за предшествующее столетие число спартиатов уменьшилось
почти на 80% (с 5880 до 1100). Таким образом, пишет автор, есть основания полагать, что спартанское правительство решило проблему демографического кризиса после Левктр путем создания для каждого из оставшихся в наличии граждан неделимых и неотчуждаемых одинаковых по размерам индивидуальных наделов (клеров), достаточно больших, чтобы их держатели никогда не могли бы оказаться в опасности утратить свой гражданский статус. Тот факт, что эти наделы фигурируют в источниках как «древние клеры», фактически являясь недавним нововведением, объясняется, с точки зрения исследователя, тем, что их создание рассматривалось отнюдь не как возврат к системе Ликурга, но к той, которая возникла в эпоху самых первых дорийских поселений на территории Спарты (3, с. 207).
В числе 700 граждан выделялась сотня богатых спартиатов, которые помимо клеров владели также обширными землями на правах полной частной собственности. Раздел именно этих частных земель, составлявших примерно три четверти земельного фонда Спарты, являлся, как считает автор, целью царей-реформаторов (3, с. 208).
Не выдерживает критики и приписываемый Ликургу запрет на обращение в Спарте золотой и серебряной монеты, который, согласно Плутарху, сделал невозможным для спартанцев участие во внешней торговле и приобретение предметов роскоши. Возникновению этой легенды, пишет автор, во многом способствовал тот факт, что Спарта действительно никогда не чеканила собственную серебряную монету, впрочем, как и большинство других полисов. Железные деньги самой Спарты в силу своей низкой стоимости могли использоваться только на внутреннем рынке в скромных по масштабу транзакциях и не были пригодны в качестве средства накопления богатства. Однако параллельно с ними использовалась иностранная валюта, о чем имеются недвусмысленные свидетельства источников, повествующих о событиях V в. до н.э.
Таким образом, в плане денежного хозяйства Спарта не слишком сильно отличалась от большинства греческих государств. Примечательно в этом плане не столько то, что она «чеканила» только железные деньги, а то, что она вообще делала это, вместо того чтобы полностью пользоваться иностранной валютой подобно другим полисам (3, с. 210-211).
Введение железных денег, полагает Х. ван Веес, несомненно, должно было стимулировать развитие внутренней мелкооптовой и розничной торговли, которая, скорее всего, имела существенное значение для спартиатов-землевладельцев. Запрет лично выступать в роли торговца вряд ли мог служить серьезным препятствием для реализации продукции своих поместий на рынке через посредников. При этом исключение из числа граждан лиц, сделавших труд ремесленника или занятие торговлей источником своего существования, стало нормой, как считает автор, только во второй половине VI в. до н.э., когда наиболее фундаментальной основой «равенства» спартиатов сделалась принадлежность их всех к классу лично не занятых никаким трудом земельных собственников (3, с. 213).
Известно, что многие особенно состоятельные спартиаты владели четверками лошадей для участия в состязаниях колесниц. В греческом мире это всегда считалось высшим проявлением богатства, и в V в. до н.э. спартанцы доминировали в данном виде спорта на играх в Олимпии. Впрочем, пишет автор, возможно, что это доминирование отражает не только исключительный уровень богатства, но также и отсутствие других возможностей его публично продемонстрировать (3, с. 215).
Исчезновение импортных престижных предметов в Спарте античные писатели связывали с мерами, принятыми Ликургом против роскоши. В археологических материалах сокращение их ввоза фиксируется только с начала VI в. до н.э. При этом, однако, растет число высокохудожественных изделий, произведенных в самой Лаконии, что свидетельствует о наличии спроса на них. Ситуация коренным образом меняется лишь после 525 г. до н.э., когда прекращается производство лаконской расписной керамики и никакая импортная посуда (аттическая или иная) не занимает ее место. Концентрация ключевых изменений в самом конце VI в. до н.э. позволяет, по мнению автора, рассматривать возникновение классической спартанской «культуры аскетизма» скорее как результат реформ, проведенных именно в это время, чем как итог постепенного развития. Столь поздняя (по сравнению с традиционной) дата реформ имеет значение для понимания подлинных их целей.
Ученые, которые датируют проведенные «Ликургом» преобразования, включая учреждение общественных трапез, временем около 650-600 гг. до н.э., рассматривают их как меры, осуществ-
ленные исключительно в военных целях. Главная задача состояла в том, чтобы подготовить граждан к войне, навязав им военный стиль жизни, и укрепить единство, предоставив равный статус всем гоплитам. Соответственно, Вторая Мессенская война, с точки зрения сторонников этой концепции, выглядит наиболее подходящим претендентом на роль катализатора перемен. Те историки, которые датируют возникновение культуры аскетизма серединой VI в. до н. э., также связывают это явление с процессом милитаризации спартанского общества, но рассматривают его как следствие войн Спарты против полисов Аркадии и Аргоса, а также необходимости консолидировать свою гегемонию над Пелопоннесом.
Однако, если, как полагает Х. ван Веес, реформы были проведены еще позднее, в период царствования Клеомена I (ок. 520490 гг. до н.э.), их мотивом вряд ли могла быть военная необходимость. Главная цель «Ликурговой» системы, с его точки зрения, отражена как раз в том, как спартанские граждане называли сами себя - Йотою!, «равные». Они, таким образом, определяли себя не путем сравнения с другими, утверждая, например, свое превосходство в качестве аЙ81;о1, или подчеркивая свою свободу от труда в качестве е1еи1йего1, или свои особые военные достоинства в качестве ЬорШа1 или тасЫто1, но акцентировали именно свое равенство друг другу (3, с. 227).
Склонные к идеализации спартанских порядков античные писатели слишком переоценивали успехи реформ в деле сокращения экономического неравенства, как на то указывали критики «Ликурговой» системы и как это видно из реальных исторических фактов. Приобретение в результате завоевания новых земель и рабочей силы в Мессении около 600 г. до н.э. лишь на время сделало менее острой проблему неравенства и действительно позволило создать исключительно большой по численности класс свободных от труда землевладельцев. Однако, когда около 550 г. до н.э. завоевания прекратились, напряженность, по-видимому, снова стала расти. Одним из симптомов нового социального кризиса и, одновременно, вариантом его разрешения, явилась попытка вывести колонии на побережье Ливии и на Сицилию в 515-510 гг. до н.э., впрочем, закончившаяся провалом. Другим, и более успешным вариантом, явилось ограничение возможностей для публичной де-
монстрации богатства, устранение внешних проявлений реального неравенства путем формирования эгалитарной культуры аскетизма.
В целом, отмечает Х. ван Веес, сходные проблемы и сходные варианты их решения наблюдались в данный период по всему греческому миру. Самые ранние меры против роскоши около 600 г. до н.э. находят параллели в Афинах и других полисах, а сокращение видимых ее проявлений в материальной культуре фиксируется около 500 г. до н.э. Таким образом, заключает автор, спартанский аскетизм находился в русле общегреческой тенденции, хотя и приобрел в силу некоторых специфических обстоятельств более экстремальный характер (3, с. 227).
В русле этой тенденции Х. ван Веес рассматривает и создание около 515-500 гг. до н.э. классической системы общественных трапез, особое значение которых, как доказывает исследователь, определялось именно тем, что они являлись едва ли не главным, системообразующим, элементом эгалитарной культуры Спарты и спартанского образа жизни (4, с. 236). Их интеграция в армейскую структуру на первый взгляд свидетельствует о военных целях учреждения данного института. Однако хотя сисситии, несомненно, способствовали повышению эффективности спартанской армии, это было, скорее, «побочным продуктом», чем главной целью. Во-первых, по численности и составу группы сотрапезников не совпадали с базовыми подразделениями фаланги, и для формирования пригодного для выполнения боевых задач отряда было необходимо объединение в нем нескольких таких групп. Во-вторых, весьма значительный размер взносов, вносимых частными лицами из собственных ресурсов в качестве непременного условия своего гражданского статуса, предсказуемо означал неуклонное снижение численности граждан-воинов, которого можно было бы избежать, если бы финансирование совместных трапез осуществлялось из государственных фондов по критской модели. Таким образом, полагает автор, очевидно, что реформаторы руководствовались иными, чем военная эффективность, соображениями (4, с. 255).
Относительная аскетичность общественных трапез, пишет Х. ван Веес, вносила свой вклад в общую культуру аскетизма, призванную снижать социальную напряженность путем устранения главных мотивов накопления богатства и ограничения возможностей его демонстративного потребления. Вместе с тем требование
поставлять продукты и вино для общего стола, произведенные на собственной земле, ограничивало членство в сисситиях собственниками значительных наделов, и, следовательно, равенство в этих ассоциациях было равенством представителей «праздного класса», уровень жизни которых оставался достаточно высоким. Кроме того, присутствие за одним столом богатых и «бедных» спартиатов способствовало стиранию социальных различий и установлению личных связей между ними (4, с. 256).
Если общественные трапезы были учреждены в указанное время и по обозначенным выше мотивам, то, как отмечает автор, становится очевидным, насколько «Ликурговы» реформы были близки тем явлениям и процессам, которые происходили в остальной Греции. Так, по его мнению, реформы Клисфена в Афинах в 508 г. до н.э. имели в виду достижение очень похожих целей, хотя и иными средствами. Общей задачей было сокращение неравенства и вражды среди граждан, главным образом, путем разрушения традиционных связей и «смешения» людей различного локального и социального происхождения в новых, искусственно созданных административных единицах и общественных ассоциациях. Необходимость контролировать многочисленное зависимое население и пелопоннесских союзников, несомненно, стимулировала стремление к гармонизации отношений внутри гражданского коллектива Спарты. Однако тот факт, что и Афины в это же время предпринимали аналогичные меры, отнюдь не сталкиваясь с внешними вызовами, показывает, что внутренние проблемы, неравенство и конфликты среди граждан являлись главным мотивом реформ (4, с. 257).
Сходный комплекс проблем рассматривается в статье профессоров Стэнфордского университета (США) Дж. Обера и Б. Уэйнгеста (2). Причины длительной стабильности социального порядка архаической и классической Спарты авторы видят в приверженности спартанского общества принципу пропорциональности, который, с их точки зрения, лежал в основе «Ликурговой» системы. Этот принцип предполагал, что каждый член правящей элиты должен получать долю ренты пропорционально его способности применять насилие. В Спарте пропорциональность в системе ее военной организации базировалась на гоплитской фаланге - военном строе, который делал каждого действующего в его составе
члена гражданского коллектива подлинно равным любому другому его представителю в плане военной эффективности. Равенство потенциала насилия каждого из них было результатом самой природы фаланговой тактики и подготовки, которой она требовала от индивида. Соответственно, как отмечают авторы, принцип пропорциональности требовал и равного распределения ренты между всеми членами этой обширной социальной группы гражданской элиты, именующими себя «равными».
В действительности среди спартиатов существовало значительное экономическое неравенство. Однако пропорциональность как бы сохранялась благодаря искусственно созданному режиму аскетизма, который ограничивал (публичное) потребление каждого спартиата уровнем, примерно соответствующим уровню потребления минимально обеспеченных членов «общины равных». Инструментом ограничений служило обязательное ежедневное участие в обеденных ассоциациях (syssitia / phiditia), персональные взносы в которые и, соответственно, потребление, были стандартизированы. Членство в одной из таких ассоциаций являлось непременным условием сохранения гражданского статуса. Строгие законообразные нормы ограничивали демонстрацию частного богатства и по другим направлениям, прежде всего в том, что касалось одежды и домостроительства.
Таким образом, спартанцы должны были выглядеть равными, несмотря на их фактическое неравенство. Впрочем, как полагают авторы, эта иллюзия равенства не могла слишком сильно диссонировать с реальностью, поскольку рента с населения завоеванных земель, в которой каждый спартиат имел свою долю, могла присваиваться им только при условии высокой степени кооперации граждан в применении насилия. Организованное насилие санкционировалось ежегодным объявлением войны илотам Спартанским государством, которая велась посредством актов террора (krypteia) (2, с. 5).
Возникновение описанной системы, т.е. формирование «большой элиты», охватывающей весь гражданский коллектив, а также режима демонстративного равенства и аскетизма, авторы относят к концу VII или началу VI в. до н.э. К этому моменту социальная напряженность внутри Спарты достигла высшей точки. И хотя античные источники не слишком информативны, они все же
показывают, что сложившаяся ситуация привела спартанский правящий класс к пониманию перспективы утраты контроля над недавно завоеванной Мессенией. Единственным вариантом выхода из кризиса стало радикальное расширение рядов гражданской элиты, традиционно ассоциируемое в позднейших источниках с законодателем Ликургом (2, с. 7).
В результате старая элита сохранила свои обширные владения в Лаконии, но превратилась в подгруппу внутри новой, более широкой военной элиты - большой группы граждан, получивших наделы в Мессении. Таким образом, хотя размеры наделов, количество илотов и объемы рент у представителей старой и новой элиты могли существенно различаться, они были, по крайней мере, достаточны, чтобы каждый спартиат мог оставаться свободным от необходимости участвовать в какой-либо из форм производительного труда, что позволяло ему сконцентрировать усилия на развитии качеств профессионального воина (2, с. 10).
Поскольку в классическую эпоху ассоциация сотрапезников в военное время выступала в роли низшего подразделения фаланги, происхождение института сисситий Дж. Обер и Б. Уэйнгест связывают с эпохой военных кампаний против Мессении. И в дальнейшем Спарта, остававшаяся на положении военного лагеря на захваченной территории в окружении враждебного населения, сохраняла эту систему. Спартиаты должны были питаться публично, по подразделениям, а не в частном пространстве вместе с семьями. Тем самым нивелировались различия между богатыми и бедными, что, в свою очередь, усиливало сплоченность базовых структурных единиц и общества в целом. Однако лица, утратившие способность вносить установленные взносы, исключались из состава подразделения и, соответственно, - из привилегированной категории гоме-ев. Они переходили в разряд гипомейонов, «опустившихся», что означало утрату гражданского статуса. Определяющую роль в развитии этого процесса играла система долевого наследования и брачная практика, стимулировавшие концентрацию земельной собственности в руках все более ограниченного числа полноправных граждан. Результатом стал описанный Аристотелем феномен оли-гантропии, «малолюдства» - сокращение численности гражданской элиты до уровня, который не мог обеспечить ее коллективную
безопасность, и, соответственно, коллапс Спарты в качестве одного из ведущих государств греческого мира (2, с. 16).
В целом, заключают авторы, Спарта никогда не была подлинным обществом равных. Центральным противоречием Ликур-говой системы был разрыв между официально декларируемым приоритетом общественных интересов и реальностью постоянного внимания спартиатов как индивидов к своим частным интересам. Главным общественным интересом была безопасность, а это, в свою очередь, означало, что пропорциональность должна была поддерживаться среди как можно более многочисленного контингента граждан. Однако удаление из его рядов бедняков означало увеличение доли ренты остальных членов общины. Таким образом, пропорциональность сохранялась, но уровень безопасности постепенно снижался по мере снижения численности гражданского коллектива. Ликургова система основывалась на компромиссе между богатыми и бедными, экономической базой которого была рента с земель Мессении. Однако все институты этой системы были ориентированы на поддержку богатых, представители которых занимали руководящие посты эфоров и геронтов. Опираясь на существующий конституционный порядок, правящая элита могла успешно пресекать все попытки менее состоятельных граждан ее изменить.
Список литературы
1. Hodkinson S. Sparta: An Exceptional Domination of State over Society? // A Companion to Sparta / Ed. by Powell A. - N.J.: Wiley Blackwell, 2018. - Vol. 1. -P. 29-57.
2. Ober J., Weingast B.R. The Sparta Game: Violence, Proportionality, Austerity, Collapse // Ancient Greek and Roman History: eJournal [Электронный ресурс]. -2016. - Dec. 18. - P. 1-19. - Mode of access: https://ssrn.com/abstract=2886679 (Accessed 03.09.2018).
3. Wees H. van. Luxury, Austerity and Equality in Sparta // A Companion to Sparta / Ed. by Powell A. - N.J.: Wiley Blackwell, 2018. - Vol. 1. - P. 202-235.
4. Wees H. van. The Common Messes // A Companion to Sparta / Ed. by Powell A. -N.J.: Wiley Blackwell, 2018. - Vol. 1. - P. 236-268.
