CC BY
7
Научная статья УДК 008(091)
DOI10.18522/2072-0181-2022-112-56-61
ТЕОРЕТИКО-МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВАНИЯ РЕКОНСТРУКЦИИ СОВЕТСКОГО УТОПИЧЕСКОГО ДИСКУРСА
М.А. Романенко
SOVIET UTOPIAN DISCOURSE: RECONSTRUCTION ATTEMPT
M.A. Romanenko
Утопия является тем концептом, к которому часто обращаются в разговорах о советском прошлом. Но при его неотрефлексированном применении существует опасность поддаться наивной категоричности. И многие сменяющие друг друга оценки советской социокультурной реальности, даже диаметрально противоположные, оказались связаны с утопией. Ведь излишняя ее генерализация давала основания как для идеализирующего взгляда на советское прошлое, так и для иного - негативного - взгляда, сводящего все к проявлениям «тоталитарного эксперимента». Эти крайности в итоге были отвергнуты исследователями. Что же осталось? Есть ли место утопии в советской культуре? Можно ли говорить об утопии в этом контексте «по ту сторону добра и зла»?
Эти вопросы усложняют работу с утопией как объектом изучения, да еще и в обозначенном социокультурном контексте, и бросают определенные, прежде всего методологические, вызовы исследователям. Тем не менее некоторые исследователи на эти вызовы отвечают. Так, научный дискурс в последнее время прирастает работами, в которых советская реальность продолжает рассматриваться в соотношении с утопией [1- 4]. Их основной посыл состоит как раз в том, чтобы, обратившись к феномену утопии, понять логику проектирования и представления иного - лучшего - будущего.
Мы же в настоящей статье тоже попытаемся ответить на поставленные выше вопросы. Для этого обратимся к операционалистскому пониманию утопии, доминирующему в современных
Романенко Максим Андреевич - кандидат философских наук, ассистент кафедры организации и технологий сервисной деятельности Высшей школы бизнеса Южного федерального университета, 344000, г. Ростов-на-Дону, ул. 23-я линия, 43, e-mail: mromanenko@sfedu.ru, т.: 8(863)2184040.
Utopian studies, выявим теоретико-методологические основания такого подхода и настроим его оптику на интересующую нас социокультурную реальность.
Понятие утопии. История исследовательского интереса к утопии берет свое начало от Маркса и Энгельса. Их тезис об объективной природе утопизма одновременно был и их главной претензией к утопии, которая представляла собой продукт незрелых общественных отношений. Утопия в любой ее форме противопоставлялась «реальной» политической практике как нечто непрактическое и нереальное. Позже исследователи и мыслители существенно переосмыслят содержащуюся здесь критику и возьмут этот тезис на вооружение в деле защиты утопии. И уже в ХХ в. случится так, что довольно непопулярная для классического марксизма тема утопии станет одной из центральных у социальных теоретиков, придерживающихся марксистских взглядов (даже и у новейших марксистов), и, что важно, имеющих различную дисциплинарную принадлежность [5].
Новое отношение к утопии во многом связано с именем немецкого философа Эрнста Блоха, без идей которого вряд ли были бы возможны современные Utopian studies. Стоит отметить, что он, конечно, не был пионером в деле защиты утопии: первым о «реальности» утопии заговорил К. Манхейм. Блох, в свою очередь, разглядев в утопии универсальный феномен бытия, существенно расширил ее границы. Утопией теперь могло быть и имманентное мироустройству свойство, и познавательный принцип, и стремление к лучшему с возможностью его достижения.
Maxim Romanenko - Southern Federal University, 43 23rd Liniya Street, Rostov-on-Don, 344000, e-mail: mromanenko@ sfedu.ru, tel.: 8(863)2184040.
Онтология утопии, по Блоху, основывается на незавершенности мира: «...мировая субстанция, мировая материя сама еще не закончена, еще находится в утопически-открытом, следовательно, еще не тождественном самому себе состоянии» [6, с. 134]. Незавершенная природа мира совпадает с незавершенной природой человека, в котором соединяются телесное и духовное. Возникающие на обоих уровнях влечения и инстинкты определяют стремление к завершенности, мобилизуют динамику Еще-Не-Бытия. Такой взгляд, по мнению И. Болдырева, «делает абстрактные метафизические понятия антропологически конкретными» [7].
Человек, как и мир, устремлен в будущее, на приближение к которому направлена утопия: «Без аспекта будущего, мыслимого как адекватное нам и активизирующее нас, никакое Здесь-Бытие долго не выдержит» [6, с. 129]. Субъективные устремления человека и объективные процессы мира сходятся в точке, которой является надежда, ведущая к подлинному будущему. Однако надежда порождается сознательным выбором желания, требующим критицизма, из чего вытекает идея «конкретной утопии» (действительной и субъектно-ориентированной). Ее задача - одновременно предвосхитить и осуществить будущее, которое есть Реально-Возможное. Следы этого будущего содержатся в культуре, через них проступают очертания лучшего мира, а потому гносеологическим элементом утопии становится поиск и толкование таких знаков.
Утопия у Блоха действительна и действенна, она не компенсирует незавершенность мира, а преодолевает ее, потому и смысл утопии состоит не столько в интерпретации, сколько в изменении. Важным оказалось и понимание того, что «утопический импульс заложен в психической структуре индивида, но, что не менее важно, он также связан с объективными историческими процессами внешнего мира» [8, с. 124].
Процесс оправдания утопии и обоснования ее позитивных оснований был продолжен. Среди тех, кто к этому причастен, можно назвать много имен, но мы обратимся к двум из них: современным теоретикам Фредрику Джеймисону и Рут Левитас.
У Джеймисона понимание утопии встроено в критику постмодерна с его «вечным настоящим», подразумевающим «конец истории» и отсутствие будущего. Проблема здесь не только в том, что этот современный тип культуры, политики и экономики не способен производить будущее. Функционирующие в нем институты
сознательно подавляют у человека эту способность: «... ослабление чувства истории и исторического воображения, ставшее характерной чертой постмодерна, парадоксальным образом переплетается с утратой того места за пределами истории (или после ее конца), которое мы называем утопией» [9]. Реабилитация утопии, таким образом, важна и на мировоззренческом уровне, как восстановление способности желать, и на социально-политическом уровне, как возможность представить иной порядок.
Но как существует утопия, как она проявляется? В этом вопросе Джеймисон солидарен с Блохом и даже, как отмечает А.В. Павлов, «находит способ политически оправдать Блоха» [5, с. 28]. Для последнего особое значение имеет концепция фрагментарности, онтологический смысл опять же кроется в незавершенности мира. Утопия, претендующая на преодоление незавершенности и достижение целостности, сама оказывается рассеяна в культуре. Эту мысль развивает далее Джеймисон, распространяя ее и на область политического. Для него утопия - это не образ идеального общественного устройства, что вытекает из самой ее природы: по ряду причин утопию нельзя представить как цельную позитивную картину (из-за ее автореферентности и статуса негативного в ней). Существующая в виде импульсов, «как едва слышимые послания из будущего» [9], она служит поиску и преодолению проблем и противоречий в настоящем, препятствующих воображению будущего.
Идея Блоха о том, что стремление к лучшему миру имманентно человеческой природе, была развита Р. Левитас до концепции альтернативного общества, собирающей утопические грани различных культурных и социальных форм. Ядром здесь выступает желание «лучшего образа бытия или жизни», выходящего за пределы чисто мировоззренческих и эстетических взглядов и претендующего на масштабные преобразования всей социально-политической системы, в чем, по сути, и состоит задача спекулятивной социологии, по мнению исследовательницы.
Аналитически настроенная оптика, таким образом, работает не только на то, чтобы продуцировать идеи о возможном и/или лучшем будущем, но и на то, чтобы приобщаться к «принципам и практикам этого будущего» [10]. Такой задаче отвечает предлагаемый Левитас метод воображаемой реконструкции общества (Imaginary Reconstitution of Society - IROS). Его трехмодусная структура отражает логику широкого понимания утопии, охватывающую все ее
сущностные аспекты. Археологический модус занят отыскиванием и интерпретацией - с применением остраняющего взгляда утопических импульсов - фрагментов утопии как существующих образов «хорошего общества». На их основе в архитектурном модусе уже выстраивается пространство будущего с его социально-политическими институтами, что, по сути, и есть альтернативное видение. Поскольку утопия заложена в человеческой природе, то и любые альтернативные построения должны с ней соотноситься, чтобы достичь того аффекта, который «признается ответственным за стремление реализовать утопию» [1, с. 87].
На основании рассмотренных выше концепций мы можем заключить, что утопия представляет собой культурно-исторический и антропологический феномен, формирующий навыки желать лучшего образа жизни, критиковать существующую реальность и создавать ее альтернативы.
Утопический дискурс и его основания. Сформировавшееся операционалистское понимание утопии видит в ней две ипостаси: аналитического, интерпретационного инструмента, осмысливающего действительность, и практического инструмента, конструирующего альтернативу. Несмотря на то что это положение, настроенное на апологию утопии, скорее усложняет, чем упрощает ее как объект для рассмотрения, оно все же дает определенные плоды. Прежде всего, возможность увидеть социокультурное содержание утопии. Ведь, как писал Джеймисон, «возрождение будущего и полагание его альтернативного варианта не являются, по сути, ни политической программой, ни даже политической практикой, но трудно представить, как без этого могла бы возникнуть относительно долговременная или эффективная политическая деятельность» (перевод наш. -М.Р.) [11, р. 41].
Тут возникает проблема проявления утопии. Как можно ухватить и описать рассеянные в культуре утопические импульсы? Ответом на поиск такого методологического инструментария исследователя является концепция утопического дискурса, которая «способна структурировать понятия, имеющие отношение к утопическому измерению действительности; осмыслить логику проектирования иного, возможного, желанного общественного порядка» [12]. Будучи погруженной в социокультурный контекст, утопия не только специфическим образом (прежде всего критически) описывает жизненное пространство, но и определяет мыслительные категории,
а также эмпирический опыт, выражая тем самым всеобщую действенность нового - улучшенного - состояния. Способ описания и конструирования действительности, использующий «язык и мысль, эмпирический опыт и категории, пережитое и идеальные необходимости, случайное совпадение событий и набор формальных принуждений» [13, с. 157], мы вслед за М. Фуко будем называть дискурсом.
Далее требуется уточнение, на каких основаниях строится утопический дискурс как способ представления и воображения мира. Л. Геллер и М. Нике, например, говорят о том, что «утопия должна доказать, во-первых, свое превосходство над "актуальным" миром, обосновав причины своего разрыва с ним, во-вторых - свою жизненность и в-третьих - свою способность дать счастье "всем и каждому"» [14]. Так, критический настрой в отношении реальности должен вылиться в качественно новый порядок с соответствующей системой его репродукции. В.С. Вахштайн выделяет четыре «кода утопического воображения»: помимо критицизма и рационализма (необходимо не просто указать на то, что подлежит вытеснению и исправлению, но и обосновать это), речь идет также об универсализме и трансцендентизме. Утопия, стремящаяся за пределы определенного локуса, как считает автор, обращается к глобальным категориям на основании тех идей, которые, зародившись в существующем порядке, оказываются ему противопоставлены [15, с. 20-29]. Эту четырехсостав-ную модель Г. Д. Леонтьев дополняет такими инвариантами, как эскизность, сингулярность и константность, в отношении к восприятию социального идеала и устремленности к нему [16]. Так, после критического акта сопоставления сущего и должного или настоящего и будущего мотивируется перманентное изменение настоящего состояния с последующей артикуляций социальных ценностей идеала, вступающих в противоречие между стремлением к воплощению и вечной нереализуемостью.
Е.Н. Гудилина и М.М. Порошков, анализируя различные комбинации характеристик утопического дискурса, говорят о том, что все они не являются специфическими для утопии, поскольку могут касаться и других феноменов (к этой мысли мы еще вернемся). Теми чертами, которые позволяют рассматривать утопию «как нечто своеобразное», по мнению исследователей, являются утрированная дихотомичность мышления и инаковость [12]. Так, в основе утопического дискурса оказываются мыслительные
категории, построенные на жестком, доведенном до крайности противопоставлении «истина -ложь». Через их призму оценивается настоящая реальность и происходит кардинальная пересборка социального как иного порядка (Еще-Не у Блоха).
В чем же тогда специфика этого особого способа описания и конструирования жизненного пространства, который производит утопия с ее имманентным стремлением к лучшему состоянию? Специфика в том, что последнее становится результатом критического отношения к существующей реальности, претендующего на свою реализуемость как инобытия.
Реконструируя советский утопический дискурс. Обратимся к анализу имеющихся в литературе описаний различных аспектов советской социокультурной действительности, которые и составляли ее утопический дискурс.
Первая ключевая характеристика, во многом определявшая и форму, и содержание советской утопии, - это марксистская философия. Марксизм как научное, по мнению его основателей и последователей, понимание общественно-политического процесса, безусловно, выступал оппозицией по отношению к «ненаучным», утопическим построениям. Однако взгляд из сегодня дает нам иное представление об этой концепции. И хоть «научность» Маркса оказалась сомнительна, все же значительна ценность его идей как утописта (конечно не в марксовом понимании утопии, а в нейтральном или позитивном смысле). Об этом, например, говорит Г. Клейс. Обратимся к следующим основным его тезисам:
- опора на существующую коммунистическую традицию с развитой социальностью и соответствующими солидаризирующими практиками, при этом восходящую к ранним стадия общественного развития (последнее позаимствовано у социалистов-утопистов);
- вера в структурную сущность общества, вытеснение негативных элементов которого неизбежно приведет к желаемому результату (ликвидация частной собственности, как предполагалось, станет залогом общественного единства);
- наличие цели развития общества - достижение коммунизма, превзойти которую невозможно, что отличалось от основного постулата о примате объективных условий («бытие определяет сознание»);
- вера к применимости улучшенных социальных отношений внутри небольших групп к более крупным [17].
Тем не менее марксистский призыв к изменению мира лег в основу советской утопии, дав ей цель. Воплощаемая в ней проективность исходила из достижения нового общества в будущем, приобретшем высокую морально-политическую ценность. В новом состоянии нельзя было оказаться здесь и сейчас, к нему нужно дойти. «Из этой высокой моральной и политической оценки будущего, - пишет Г. Люббе, -вытекает обязанность ускорить движение к нему» [18].
Так, шаги к достижению цели отвечали преодолению ключевых для советского утопического дискурса дихотомий: частной - общественной собственности, индивидуализма - коллективизма, прошлого - будущего. Первая часть этих дихотомий как раз и представляла собой тот негативный элемент, который предстояло искоренить. Для этого утопия врывается в действительность: она приобщается к практике, а практика - к идеалу.
Утопия, имея объективные основания и переходя в действительность (конкретное пространственно-временное измерение) как исполнение потребности в ее изменении, расщепляется: «...часть так и остается в рамках утопического измерения действительности (тем, что не существует в материальной сфере); а часть, преодолевшая грань между идейной сферой и материальной (то, что стало частью социальной материальной практики), трансформируется в социальные институты как в общественные отношения-связи (социальные практики)» [12]. Этим объясняется многообразие форм, в которых манифестирован советский утопический дискурс. Зародившись в авангардном искусстве еще до рубежного момента - Октябрьской революции, - он позже распространял свое влияние на политическую и социальную сферу. Так, подтверждаются слова Ф. Полака о том, что «эстетика не является первостепенной мотивацией утопии, это, скорее, способ выражения ее идей» [19]. Идеи нового мироустройства, основанного на коллективизме и социальной справедливости, находили предметно-пространственную оформленность, а проектная конкретизация задавала вполне практические тренды развития утопического дискурса.
Реализуя свой тотализирующий характер, утопический дискурс претендовал на изменение всей системы общественных отношений и общества в целом. Как и предписывал марксизм, в первую очередь трансформация должна была коснуться материальных условий жизни, а за-
тем уже распространиться на социальную сферу. Приобщение к новым практикам жизнедеятельности и означало замену старых институтов семьи, морали, образования новыми.
Состояние утопического дискурса на протяжении всей советский истории нельзя признать стабильным и гомогенным, его можно описать через метафору «рассеивания» «с его лакунами, прорывами, переплетениями, с его наложениями, несовместимо стями, с его заменами и подменами» [13, с. 149]. В таких изменяющихся условиях продолжать существование утопии помогало взаимодействие с другими сферами коллективного опыта: прежде всего с идеологией, мифом, памятью. Их тесную связь с «переплетениями» и «подменами» также можно считать важной характеристикой советской утопии.
Так миф с его опорой на действительность наполнял выхолощенное пространство утопии знакомыми символами, задавал им смысловое содержание и выстраивал в повествовательную структуру. Местами-образами, которые населяют культуры и через которые миф проникает в утопию, являются архетипы как устойчивые комплексы представлений. Их изменчивая совокупность отражала и трансформацию утопического дискурса. Х. Гюнтер писал, что утопический пафос постреволюционного десятилетия поддерживался архетипами, освящающими новый социальной порядок с его эгалитарными идеями [20]. Уже в сталинский период тесное сближение утопического дискурса с мифотворчеством означало то, что пантеон главных образов культуры принял строгую иерархическую структуру и включил архетипы «отец», «старший брат», «Родина», «мать», «семья», «враг» и т.д.
Идеология, по мнению К. Гирца, служила узакониванию нового порядка, выполняя роль «смысловой матрицы», служащей осмыслению и интерпретации действительности. Однако «идеологии в собственном смысле слова возникают и завоевывают господство именно в тот момент, когда политическая система начинает освобождаться от непосредственной власти унаследованной традиции...» [21]. И для устойчивости идеологии необходимо хотя бы небольшое пространство для утопии, поддерживающей политическое воображение. Такой взгляд, конечно, опровергает концепцию Манхейма о вечном противостоянии идеологии и утопии.
Кроме этого, утопия оказалась связана с памятью: культурно задаваемые представления о прошлом стали еще одним стабилизирующим
фактором утопического дискурса в сложных и меняющихся социально-политических условиях. В советских реалиях утопический дискурс обращался к прошлому и как к объекту для критики, негативной причине актуального состояния, и как к легитимирующему фактору образа будущего, и как к источнику новых ценностей и идеалов.
Совокупность описанных характеристик позволяет и формально, и содержательно реконструировать советский утопический дискурс, по крайней мере - наметить методологию для такой реконструкции. Каждый из этих атрибутов заслуживает более тщательного рассмотрения в отдельных сюжетах.
Многообразие манифестаций утопического дискурса в единстве воплощало тотальную интенцию на создание нового мира - будущего коммунистического общества, а попытки ее реализации были следствием рассеянности утопии в действительности, во многом связанным с другими гранями опыта. Таким образом, применение утопической линзы при рассмотрении советского прошлого позволяет увидеть, как возникало пространство возможностей, основанное не на готовых картинках лучшего мира, а на навыке его воображения.
ЛИТЕРАТУРА
1. Каспэ И. М. В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры. М.: Новое литературное обозрение, 2018. 432 с.
2. Паниотова Т. С. Битва за будущее на перекрестке утопий // Вестник Московского государственного университета культуры и искусств. 2020. № 3. С. 6-20.
3. Романенко М.А. Культурная память в контексте советского утопического дискурса: дис. ... канд. филос. наук. Ростов-на-Дону, 2022. 156 с.
4. Демкина А.В. Конструирование возможного будущего в позднесоветской интеллектуальной культуре 1980-х - начала 1990-х гг.: на примере фантастической литературы: дис. ... канд. культурологии. М., 2022. 355 с.
5. Павлов А.В. Утопия в новейшем западном марксизме: аномалия, надежда, наука // Вопросы философии. 2021. № 9. С. 25-36.
6. Блох Э. Тюбингенское введение в философию. Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 1997. 400 с.
7. Болдырев И.А. Время утопии: Проблематические основания и контексты философии Эрнста Блоха. М.: ИД ВШЭ, 2012. 296 с. С. 41.
8. Иванов М. В. Утопия и идеология современного мира // Научно-технические ведомости Санкт-Петербургского государственного политехниче-
ского университета. Гуманитарные и общественные науки. 2013. № 1. С. 124-128.
9. Джеймисон Ф. Политика утопии // Художе-ственный журнал. 2011. № 84. URL: http:// moscowartmagazine.com/issue/13/article/173.
10. LevitasR. Utopia as method: The imaginary reconstitution of society. London: Palgrave Macmillan, 2013. 268 p. Р. 11.
11. Jameson F. Utopia as method, or The uses of the future // Utopia/Dystopia: Conditions of Historical Possibility. Princeton; Oxford: Princeton University Press, 2010. P. 21-44.
12. Гудилина Е.Н., ПорошковМ.М. К проблеме структурообразующих элементов утопического дискурса и его специфики // Философия и культура. 2022. № 3. С. 38-54.
13. ФукоМ. Археология знания. СПб.: Гуманитарная Академия: Университетская книга, 2004. 416 с.
14. Геллер Л., НикеМ. Утопия в России. СПб.: Гипер-ион, 2003. 312 с. С. 9.
15. Вахштайн В. Архитектура утопического воображения: попытка концептуализации // Социология власти. 2014. № 4. С. 13-37.
16. Леонтьев Г.Д. Утопические инварианты «идеального общества»: дис. ... канд. филос. наук. Казань, 2019. 174 с.
17. Claeys G. Marx and Marxism. N.Y.: Nation Books, 2018. 384 p. Р. 152-157.
18. Люббе Г. В ногу со временем. Сокращенное пребывание в настоящем. М.: ИД ВШЭ, 2019. 456 с. С. 145.
19. Polak F. The image of the future. Amsterdam: Elsevier, 1973. 319 p. Р. 173.
20. Гюнтер X Архетипы советской культуры // Соц-реалистический канон. СПб.: Академический проект, 2000. С. 743-784.
21. Гирц К. Интерпретация культур. М.: РОССПЭН, 2004. 560 с. С. 249.
REFERENCES
1. Kaspe I. M. V soyuze s utopiey. Smyslovye rubezhi pozdnesovetskoy kultury [In alliance with utopia. Semantic frontiers of Late Soviet culture]. Moscow, Novoe literaturnoe obozrenie, 2018, 432 p.
2. Paniotova T. S. Vestnik Moskovskogo gosudarst-vennogo universiteta kultury i iskusstv, 2020, no. 3, pp. 6-20.
3. Romanenko M.A. Kulturnaya pamyat v kontekste sovetskogo utopicheskogo diskursa: dis. kand. filos. nauk [Cultural memory in the context of Soviet utopian discours: PhD Dis.] Rostov-on-Don, 2022, 156 p.
4. Demkina A.V. Konstruirovaniye vozmozhnogo bu-dushchego v pozdnesovetskoy intellektualnoy kul-ture 1980-kh - nachala 1990-kh gg.: na primere fantasticheskoy literaturyЖ dis. kand. kulturologii [Designing a possible future in the Late Soviet intellectual culture of the 1980s - early 1990s: on
the example of fantastic literature: PhD Dis]. Moscow, 2022, 355 p
5. Pavlov A.V. Voprosyfilosofii, 2021, no. 9, pp. 25-36.
6. Bloch E. Tyubingenskoye vvedeniye vfilosofiyu [Tubingen introduction to philosophy]. Yekaterinburg, Publishing House ща Ural University, 1997, 400 p.
7. Boldyrev I. A. Vremya utopii: Problematicheskie osnovaniya i konteksty filosofii Ernsta Blokha [The time of utopia: Problematic foundations and contexts of Ernst Bloch's philosophy]. Moscow, Publishing House of HSE, 2012, 296 p., p. 41.
8. Ivanov M. V. Nauchno-tekhnicheskiye vedomosti Sankt-Peterburgskogo gosudarstvennogo politekh-nicheskogo universiteta. Gumanitarnye i obshchest-vennye nauki, 2013, no. 1, pp. 124-128.
9. Jameson F. Khudozhestvennyy zhurnal, 2011, no. 84. Available at: http://moscowartmagazine.com/ issue/13/article/173.
10. Levitas R. Utopia as Method: The imaginary reconstitution of society. London, Palgrave Macmillan, 2013, 268 p., p. 11.
11. Jameson F. Utopia as method, or The uses of the future. In: Utopia/Dystopia: Conditions of Historical Possibility. Princeton, Oxford, Princeton University Press, 2010, pp. 21-44.
12. Gudilina E.N., Poroshkov M.M. Filosofiya i kultura, 2022, no. 3, pp. 38-54.
13. Foucault M. Arkheologiya znaniya [Archeology of knowledge]. St. Gumanitarnaya Akademiya, Univer-sitetskaya kniga, 2004, 416 p.
14. Geller L., Nike M. Utopiya v Rossii [Utopia in Russia]. St. Petersburg, Gyperion, 2003, 312 p., p. 9.
15. Vakhshtayn V. Sotsiologiya vlasti, 2014, no. 4, pp. 13-37.
16. Leontiev G.D. Utopicheskiye invarianty "ideal'nogo obshchestva": dis. ... kand. filos. yauk [Utopian invariants of an «ideal society»: PhD Dis.]. Kazan, 2019, 174 p.
17. Claeys G. Marx and Marxism. N.Y., Nation Books, 2018, 384 p., p. 152-157.
18. Lubbe G. V nogu so vremenem. Sokrashchennoye prebyvaniye v nastoyashchem [Keeping up with the times. Abbreviated stay in the present]. Moscow, Publishing House of HSE, 2019, 456 p., p. 145.
19. Polak F. The Image of the Future. Amsterdam: Elsevier, 1973, 319 p., p. 173.
20. Gunther H. Arkhetipy sovetskoy kultury [Archetypes of Soviet culture]. In: Sotsrealisticheskiy kanon. St. Petersburg, Academic project, 2000, pp. 743-784.
21. Girts K. Interpretatsiya kultur [Interpretation of cultures]. Moscow, ROSSPEN, 2004, 560 p., p. 249.
Статья поступила в редакцию 14 ноября
2022 г.
The article was submitted to the editorial
office on November 14, 2022
