CC BY
87
Е. Ю. Мелешкина
СОВЕТСКИЙ ЭКСПЕРИМЕНТ: МЕЖДУ ИМПЕРСКИМИ И ГОСУДАРСТВЕННЫМИ ФОРМАМИ1
В статье рассматриваются отличия между имперскими формами организации власти и современным государством. Анализируются особенности организации власти в СССР. Показываются противоречия между имперским наследием и чертами современного государства, существовавшие в Советском Союзе и после его распада оказавшие влияние на политическое развитие новых независимых государств.
Ключевые слова: государство, империя, государственное строительство, Советский Союз.
После распада СССР возникли 15 независимых государств, получивших статус полноправных членов международного сообщества. Несмотря на общее советское прошлое, со временем они стали демонстрировать все большие различия в траекториях политического развития. Однако до сих пор в них существуют некоторые сходные проблемы национального и государственного строительства, многие из которых объясняются постимперским контекстом их возникновения и развития. Государственное строительство в новых независимых политиях, возникших при распаде имперских образований, предполагает смену логики организации власти. Создание «новых» институтов или институциональное заимствование на пространствах бывших империй происходит в среде с имперским наследием, предполагающим определенную институциональную память. В связи с этим важно определить, каково же это институциональное наследие, какие проблемы возникают при смене логики институциональной организации. В данной статье с этой точки зрения рассматриваются особенности организации власти в СССР.
Имперская система организации власти
В научной литературе существует большое количество определений империй. Авторы отмечают наличие у них различных харак-
1 Статья подготовлена при поддержке РГНФ, грант № 10-03-00678а, «Формирование государств и наций в странах постсоветского пространства». В данной научной работе использованы результаты проекта «Государственная состоятельность как предпосылка демократии? (Эмпирический анализ взаимосвязи типов государственной состоятельности и траекторий режимных трансформаций в странах «третьей волны демократизации»)», выполненного в рамках Программы фундаментальных исследований НИУ-ВШЭ в 2012 г.
© Е. Ю. Мелешкина, 2012
теристик, однако для решения задач данной работы интерес представляют те из них, которые не отвечают логике организации современного территориального государства.
Ниже речь идет об идеальном типе традиционной империи, а не о реальных известных истории империях. Реальные политии имперского типа, по крайней мере существовавшие последние два столетия, сочетали черты идеальных типов империи и национального государства. Вместе с тем выделение специфических черт имперской организации власти представляется крайне продуктивным для решения аналитических задач, связанных с объяснением проблем формирования государств и наций в рассматриваемом регионе.
Первая характерная черта империй — это потенциальная открытость ее границ и отсутствие стремления к четкому согласованию границ различного рода (территориальных, политических, экономических, культурных и т. д.) друг с другом как к основной задаче консолидации системы. Империи часто вынашивают экспансионистские замыслы, их властители рассматривают себя как носители цивилизаторской миссии и, как правило, в целом терпимо относятся к существующим внутренним различиям. Результатом этой особенности является возрастание трансакционных издержек на поддержание коммуникаций между центром и перифериями, на сохранение целостности империи. Как справедливо отмечает А. Мотыл, в территориально расширяющихся империях обязательно происходило рассеивание контроля центра над периферией (Motyl, 1992).
Вторая, вытекающая из первой и, возможно, более важная для целей нашей статьи, особенность империй — это косвенная система управления (indirect rule). Как правило, в составе империй различного типа находятся территории с различными культурными и политическими традициями, социально-экономическими особенностями и формами организации власти. Так, по мнению Ж. Коломе-ра, «империи часто охватывают большое количество маленьких политических единиц, включая государственные единицы, регионы, города и другие сообщества с различными институциональными формулами» (Colomer, 2008, p. 49). Как отмечает Ч. Тилли, центральная власть осуществляет определенный фискальный и военный контроль в сегментах, однако относится терпимо к наличию двух элементов косвенного управления: своей системы управления на территориях и отправление власти через посредников, обладающих значительной автономией в своей области в обмен на поддержку и ресурсы, предоставляемые центральной власти (Tilly, 1997, p. 3).
Империи создают предпосылки для конфликтов путем манипулирования этническими группами, их переселения, создания этни-
чески смешанных анклавов. В то же время империи, как правило, воздерживались от прямого вмешательства в конфликты между этническими сообществами.
Система косвенного управления и признание существующих различий означали наличие еще одной, третьей, характеристики — слабая ориентированность на стандартизацию и унификацию отношений внутри империи, значительное влияние неформализованных отношений и связей. Эта особенность отличает империю от идеального типа национального государства, в котором для воспроизводства универсалистского порядка «необходима достаточно четкая дифференциация между «публичной» и «частной» сферами... Для того и нужна указанная дифференциация, чтобы институционализировать границы между «частной» и «публичной» сферами, поскольку в публичной сфере люди ведут себя как граждане, выражая частные интересы публичного значения» (Панов, 2011, с. 72).
Четвертой особенностью империй, отличающей их от современных государств, является специфика их включенности в международную систему. Если государственный суверенитет во многом формируется под влиянием внешнего признания и внешних гарантий со стороны других государств и международного сообщества, то имперская власть не столько возникает из системы взаимного признания на международной арене, сколько является результатом согласования границ этой власти между ее составными частями, не исключающим применение силы или насилия. Являясь своего рода квазимеждународными системами, империи вступают в противоречие с идеей суверенного равенства. Как отмечает Спрюйт, «универсалистские имперские системы ограничивают свое господство совместно согласованными пространственными параметрами, т. е. границами. Они, таким образом, антитетичны внешнему равенству государств, которое предполагается суверенной территориальностью» ^рп^ , 1994, р. 17).
Некоторые выделенные особенности можно проиллюстрировать на примере Российской империи, которая включала в себя разные административно-территориальные единицы, управляемые по различным законам. Так, в 1913 г. в Российской империи было 49 губерний, в которых действовало «Общее учреждение губернское». 9 губерний управлялись по «Учреждению об управлении Царства Польского», 13 регионов — по «Учреждению управления Кавказского края», 10 регионов Сибири — по «Учреждению сибирскому». Существовало еще «Положение об управлении областей Акмолинской, Семипалатинской, Семиреченской, Уральской и Тургальской». Кроме того, в состав Российской империи входило Великое княжество Финляндское, имевшее собственный сейм и конституцию. Ее
управление было полностью обособленно от всей остальной империи. Многие законодательные акты Российской империи вводились в действие только для губерний, управляемых по «Общему губернскому учреждению».
На территории империи действовал «Свод законов Российской империи». На ее окраинах применялись также Гражданский и Торговый кодексы Наполеона (в Царстве Польском), Общее уложение шведского королевства (в Великом княжестве Финляндском), Литовский статут, Вислицкий статут и другие статуты, сеймовые конституции, мазовецкие изъятия, прусская корректура, магдебургское право (в западных губерниях), остзейское гражданское право (в Латвии и Эстонии), Соборная грамота Александра Маврокордато и «Краткое собрание законов» Андронаки Донича (в Бессарабии).
В Российской империи к различным категориям населения применялись разные законодательные нормы. Помимо собственного населения Российской империи, на которое распространялись законы, общие для империи, существовали еще «инородцы» (оседлые кочевые, бродячие), которые управлялись на основании «Устава об управлении инородцев» и правил военно-народного управления (горцы Кавказа и инородцы Закаспийской области).
Империя отличалась мультилингвистичностью и мультикуль-турным характером. Русский язык не везде имел статус государственного. Например, на территории Великого княжества Финляндского государственными были шведский и финский. Политика русификации на окраинах империи стала проводиться только начиная с конца XIX в. Различия между империями и современными государствами представлены в табл. 1.
Сказанное выше вовсе не означает, что можно найти исторические примеры, полностью соответствующие одному или другому охарактеризованному идеальному типу. Большое разнообразие империй и современных государств, история их возникновения, время и контекст их функционирования существенно повлияли на проявленность и масштаб той или иной выделенной характеристики. Как уже отмечалось выше, империи, особенно существовавшие и существующие в последние два столетия, вынуждены примерять на себя одежды территориальных государств, решать задачи стандартизации и унификации правил и системы управления, культурной гомогенизации населения, соглашаться на признание и гарантии государственного суверенитета на международной арене и т.д. Да и территориальные государства часто демонстрируют наличие имперских черт. Поэтому в действительности границы между империями и современными государствами оказываются весьма размытыми. Однако, подчеркнем еще раз, выделение данных идеальных
типов чрезвычайно полезно для решения задач анализа развития территориальных политий на постимперском пространстве.
Таблица 1. Основные характеристики империй и современных территориальных государств
Характеристики Современное территориальное государство Империи
Границы Относительно высокая степень определенности, замкнутости и консолидации границ различного рода (территориальных, экономических, политических, культурных и т. д.) Открытые системы, стремящиеся к территориальному расширению; наличие пограни-чий вокруг формальных, неконсолидированных границ различного рода
Система управления Прямая, универсальная стандартизованная Непрямая, основанная на двусторонних практиках обмена, предполагающая невысокую степень стандартизации и универсализации, асимметрию отношений цивилизация — варварство
Роль формальных и неформальных институтов Стремление к первоочередной ориентации на формальные институты, обезличенную систему отношений Высокая роль неформальных институтов, личных отношений и связей
Основная цель существования Организация внутреннего пространства Цивилизаторская миссия, направленность вовне
Роль в международных отношениях Ограничивают свой авторитет границами, признанными международным сообществом, другими государствами; действуют преимущественно в рамках принципа территориального суверенного равенства Ограничивают свой авторитет границами, совместно согласованными с входящими в них единицами; противоречат принципу территориального суверенного равенства
Каковы же общие проблемы государственного и национального строительства в новых политиях? Первая основная общая проблема, с которой сталкиваются новые политии как бывшие ядра империй, так и периферии, — это консолидация границ. Речь идет не только о территориальных границах, но и политических, культурных, экономических и т. д. В наследство новым государствам от им-
перий остаются не только территориальные споры, но и развитые социально-экономические связи, система зависимости между частями империи, этническая и культурная пестрота населения и т. п. Новым государствам приходится решать вопросы формирования жизнеспособного национального рынка, культурной унификации и стандартизации, формирования новых идентичностей и ряд других.
Вторая проблема заключается в необходимости преодоления неизбежно возникающей при распаде империи институциональной деградации. В первую очередь это касается формальных норм и правил, системы управления государством.
Третья проблема, тесно связанная со второй, — наличие институциональной памяти и преодоление неизбежного в империях существенного разрыва между формальными и неформальными институтами организации и осуществления власти, решение задач создания универсальных и стандартизованных норм, правил и системы отношений.
Ну и, наконец, четвертая важная проблема — противоречие между непрямой формой управления и задачами формирования политической нации и демократизацией. В связи с этим уместно упомянуть очень точное замечание Ч. Тилли о необходимости выстраивания прямой, стандартизированной системы управления для успешного формирования гражданской нации и демократизации (Tilly, 1997). Основываясь на институциональном подходе к пониманию демократии (широкое и равное гражданство, связывающие консультации между гражданами и представителями органов власти, защита граждан от злоупотреблений государственной властью), Ч. Тилли отмечает, что формирование демократического правления на постимперском пространстве возможно двумя способами. Первый предполагает ослабление центра и обеспечение региональными институтами институциональных основ демократии. Второй — установление прямого правления взамен косвенного, уравнивание граждан в правах, укрепление связи между центром и периферией. Без субстанциального разрушения непрямого правления права граждан остаются слабыми и негарантированными. Исследователь отмечает, что истории известны редкие примеры первого варианта и отсутствие примеров второго.
Конечно, данные проблемы в новых государствах, возникших при распаде империй, проявляются по-разному. Среди факторов, обусловливающих эту специфику, необходимо в первую очередь отметить различия между самими империями. Если обратиться к имперским формированиям, существующим в последние столетия,
то основная линия водораздела пройдет между колониальными и империями, которые условно можно назвать традиционными2.
Колониальные образовывались вокруг формирующихся, но территориально четко выделенных национальных государств и предполагали более отчетливую дифференциацию между имперской метрополией и ее перифериями. В традиционных империях границы между имперским центром и периферией были более размытыми. Центр и периферия более плавно перетекали друг в друга в плане как территориальных, так и культурных, этнических, социальных, политических границ. Как справедливо отмечает Р. Суни, «территориально протяженные империи, такие как Габсбургская, Османская, Российская или Советская, не имели четких границ внутри имперского пространства, и благодаря этому миграционные процессы на имперской территории привели к формированию смешанного состава населения, появлению высокоинтегрированной экономики, совместного исторического опыта и культурного своеобразия. Примечательно, что все эти особенности делают, по сути, чрезвычайно сложным или вообще невозможным выделение центра или какой-либо из периферий без коллапса всего государства» (Суни, 2004, с. 174).
Следствием этого было то, что распад колониальных и традиционных империй имел различные последствия для центров и периферий в плане проблем формирования государств и наций. В особенности это относится к государственному и национальному строительству в ядре бывших империй. Распад колониальных империй, конечно, оказал влияние на политическое развитие имперских метрополий, но возникшие проблемы были по своему масштабу несоизмеримо меньше по сравнению с теми, с которыми столкнулись бывшие центры традиционных империй. В первую очередь это проблемы консолидации границ, новой идентичности и институционального обустройства нового пространства.
В традиционных империях множественность перекрывающих друг друга форм контроля, посреднических структур и суверенитета приводит к размыванию различий между центром и периферией. Они также создают разветвленную сеть связей, которая была пред-
2 Иногда похожий тип на тот, который условно обозначают традиционной империей, называют территориальной империей. В рамках обществоведческих дисциплин существует большое количество различных типологий империй. Выделение двух идеальных типов (колониальные и традиционные империи) — лишь одна из них. В действительности сложно найти политию, полностью соответствующую этим идеальным типам. Однако их аналитическое выделение позволяет решать некоторые из наших задач и потому при всей условности оказывается полезным.
106 _
назначена для перераспределения ресурсов. В них существуют множественные идентичности, соседствующие друг с другом и выходящие на первый план только под влиянием определенных условий. В связи с этим последствия распада традиционных империй в плане определения различий и идентичностей более тяжелые (как для центра, так и для периферии), чем для колониальных. Центры империй, превращаясь в новые государства, переживают структурный кризис и кризис идентичности, который в различных условиях разрешается по-разному. Например, Турция отказалась от имперской идентичности, Россия после распада империи Романовых ее возродила, ряд влиятельных политических сил Австрии выступали за соединение с Германией. Во многом эти пути объяснялись своеобразием стратегий тех сил, которые оказались у власти.
Советские традиции организации власти
Советский Союз создавался под влиянием вызовов модернизации, современной ему международной системы и, как и многие имперские образования, включал в себя черты современного государства и традиционной империи.
Существует огромное количество исследований, посвященных советской системе управления. В них показывается, каким образом выстраивалась властная иерархия, как происходило слияние Коммунистической партии с государством, как партия присваивала функции по принятию решений и контролю за их исполнением, как осуществлялся идеологический контроль и какую роль в жизни страны играли силовые структуры. В нашей статье мы не будем останавливать на этом подробно. Отметим лишь те особенности, которые впоследствии оказались важными, определяющими наличие ряда проблем в области государственного управления, с которыми столкнулись возникшие при распаде СССР территориальные политии.
Государственное строительство в Советском Союзе отличалось тем, что основной акцент делался отнюдь не на развитии правового государства для обеспечения прав и свобод человека. Социалистическое руководство было заинтересовано в создании эффективного аппарата государственного управления для мобилизации масс, сбора налогов и контроля за гражданами. Иерархичная система организации власти, отсутствие политического плюрализма и соревновательности, демократических механизмов подотчетности способствовали высокой степени автономии Советского государства от общества. Однако данная автономия не была «укорененной». Иными словами, отсутствовал действенный механизм обратной связи, который мог бы способствовать приспособлению государства к изменяющейся среде и новым вызовам. Помимо этого, в структурах
власти длительное время господствовали принципы личной лояльности и опора на личные связи, а формальные требования и отношения имели второстепенное значение. Это распространялось на сферу как горизонтальных взаимодействий, так и вертикального контроля со стороны вышестоящих организаций. Эти особенности приводили к воспроизводству инфраструктурной слабости и институциональной «недоразвитости», которые в постсоветский период способствовали устойчивому присутствию ряда трудностей и проблем в сфере государственного управления. Сосредоточение принятия решений и контроля за их исполнением в руках Коммунистической партии также можно рассматривать как негативный фактор, создавший дополнительные инфраструктурные проблемы в сфере управления после утраты партией ее монопольного влияния и руководящих позиций.
Несмотря на довольно жесткий контроль со стороны партии и силовых структур, советское общество не было однородным. Причем наблюдалась как вертикальная неоднородность между властвующей элитой и остальными, так и горизонтальная, особенно ощутимая в позднесоветский период. В СССР существовали различные заинтересованные группы, выделяемые по отраслевому, профессиональному, этническому и прочим признакам. Советская система управления со временем становилась все более дифференцированной и фрагментированной, что, в свою очередь, приводило к интенсификации борьбы различных заинтересованных групп за бюджетные фонды. Экономические показатели нередко искажались ради получения преференций, существовала практика неформального извлечения ресурсов за счет обладания властными позициями. Этому способствовало состояние «кадровой стабильности», наступившее в брежневскую эпоху, когда достигла расцвета логика самовоспроизводства правящего класса, а в его внутренней структуре большое значение приобрели сетевые личные связи3. Ее обратной стороной была постепенная утрата контроля высшего руководства за нижестоящими органами, особенно на региональном и локальном уровнях.
Социально-экономическая политика, проводимая в СССР, имела неоднозначные последствия. Помимо ликвидации частной собственности, рыночных основ экономики, создания диспропорций в экономической сфере и выстраивания во многом искусственной системы коммуникаций, связавшей воедино различные регионы страны, в социалистический период произошли существенные
3 Этот процесс хорошо описан в работе М. Восленского (Восленский, 1991).
108 _
сдвиги в сфере модернизации экономики в целом и ее отдельных отраслей, социальной структуры и образа жизни.
Осуществление альтернативных по отношению к западным моделей модернизации, а также связанные с ними глубокие социальные трансформации привели к тому, что значительная часть СССР (как и другие страны Восточной Европы) к 1980-м годам, как справедливо отмечают Б. Весселс и Х.-Д. Клингеманн, оказались гораздо ближе к Западной Европе, чем когда-либо раньше, в плане экономической модернизации и стиля жизни (Wessels, Klingemann,
1994, p. 94-201). Особенно значительными были изменения в жизненном укладе, произошедшие в социалистической деревне. Развитие крупных сельскохозяйственных предприятий привело к распространению на селе индустриального стиля жизни и достижений современной организации труда, таких как фиксированный рабочий день, пенсии, социальное страхование и т. п. Существенным фактором, повлиявшим на изменение социальной структуры, было развитие образования, в первую очередь за счет увеличения государственных расходов. Это привело к возникновению значительного числа средних слоев населения. Но уровень образования не оказывал существенного влияния на перераспределение доходов и был лишь вторичным фактором, определяющим социальный статус.
Во многом благодаря этому в позднесоветский период появляются явные черты «социального плюрализма» — особенности, которой, по мнению Х. Линца и А. Степана, обладает посттоталитарный режим (Linz, Stepan, 1996, p. 43). Это выражается, в частности, в развитии «параллельной», или «второй культуры», «двойного языка» и т. п., в развитии ограниченного плюрализма в неполитических сферах, прежде всего в частной сфере. Возрастающие расхождения между официально декларируемыми ценностными, политическими и социально-экономическими ориентирами и действительностью также способствовали воспроизводству институциональной «недоразвитости» и рассогласования между формальными и неформальными нормами.
Несмотря на изменения социальной структуры, частная и общественная жизнь в СССР по-прежнему характеризовалась широким распространением традиционных практик и патрон-клиентских отношений. Как точно отмечают С. Берглунд, Я. Экман и Ф. Ареброт, «в политическом отношении восточная часть Европы представляла собой переходную зону между западной традицией разделения власти и восточной традицией ее концентрации» (Berglund et al.,
1995, p. 14; Ekman, Aarebrot, 2004). Данные особенности способствовали более длительному выживанию традиционных властных отношений, таких как царствование или клиентелизм.
В СССР предпринимались отдельные попытки стандартизации и унификации норм и правил, формирования единой гражданской нации на основе коммунистической идеологии и в то же время сохранялась практика непрямого управления, большую роль играли неформальные отношения и договоренности. Этот вывод можно распространить на сферу административно-территориальной организации и осуществления властных взаимодействий между Центром и регионами. Внутри СССР проводилась политика выборочного и дозированного развития государственности союзных республик. Если оценивать характер Советской Федерации, то, помимо спорного федеративного начала, следует отметить ее матрешеч-ность и асимметричность, что закреплялось не только посредством правовых норм, но и на уровне практик. Об асимметричности Федерации свидетельствует, например, членство в ООН двух из пятнадцати союзных республик: Украины и Белоруссии. При «хрущевской оттепели», а еще в большей мере в брежневские времена относительная самостоятельность республик получила все более отчетливое выражение. При этом асимметричность и матрешечность административно-территориальной организации сохранялись.
Важное место в социалистический период отводилось и национальному строительству. Но политика по формированию нации была противоречивой. С одной стороны, осуществлялись попытки формирования единой советской нации. Порой эта политика реали-зовывалась посредством насильственных мер, призванных снизить этническую и социальную напряженность и сформировать лояльное отношение населения той или иной территории к советской власти. В СССР осуществлялись репрессии и переселение этнических групп, широкомасштабные территориальные эксперименты, например передача Крыма Украинской СССР в 1954 г. Титульные группы искусственно перемещались на периферии Советской империи, что привело к существенному изменению этнического состава населения советских республик. В табл. 2 представлена динамика состава населения восточноевропейских республик СССР.
Как пример переселения этнических групп можно привести высылку части коренного населения из стран Балтии. Наиболее массовыми оказались депортации 25-29 марта 1949 г. в Латвии и Эстонии, когда были высланы 42 тыс. 133 человека и 21 тыс. человек соответственно; 22-27 мая 1948 г. в Литве (высланы 41 тыс. человек) (Budryte, 2005, p. 42). За период с 1944 по 1953 г. в Латвию въехали 200 тыс. русских и представителей других национальностей; 213 тыс. — в Эстонию и 150 тыс. — в Литву. В Прибалтийских республиках осуществлялось вытеснение представителей коренного этноса из органов власти. В эстонской Коммунистической партии
основная «чистка» прошла в 1949-1952 гг., в латвийской — в 19591960. В 1970 г. латвийская Компартия включала 40,2% латышей, эстонская — 52,3%. Наибольший процент коренного населения был в литовской Компартии — 67,1%. В 1990 г. в ней состояли 70,3% литовцев, в латвийской — 34,5% латышей, в эстонской — 49,9% эстонцев (Ibid., p. 59). Литва среди Прибалтийских республик отличалась наибольшей этнической гомогенностью во многом благодаря 33-летнему правлению А. Снечкуса, окружившего себя литовской номенклатурой. Он стремился к тому, чтобы Литва оставалась аграрной республикой, не нуждающейся в притоке рабочей силы из других частей СССР.
Таблица 2. Динамика этнического состава населения Молдавии, Украины, Латвии, Литвы и Эстонии, %
Этническая группа Год
Эстония: 1934 1959 1989 2000
Эстонцы 88,1 74,6 61,5 67,90
Русские 8,2 20,1 30,3 25,63
Евреи 0,4 0,5 0,3 0,16
Латвия: 1935 1959 1989 2002
Латыши 77 62 52,0 57,66
Русские 8,8 26,6 34,0 29,58
Евреи 4,9 1,7 0,9 0,15
Литва: 1923 1959 1989 2001
Литовцы 83,88 79,3 79,6 83,45
Русские 2,49 8,5 9,4 6,13
Евреи 7,58 0,9 0,3 0,12
Поляки 3,23 8,5 7,0 6,74
Молдавия: - 1959 1989 2004*
Молдаване/румыны 68,8 65,4 64,5 78,2 ,
Русские 6,7 10,15 13 5,8
Украинцы 11,1 14,59 13,8 8,4
Болгары 7,5 2,14 2,0 1,9
Гагаузы 4,9 3,32 3,5 4,4
Украина: 1939 1959 1989 2001
Украинцы 76,48 76,8 72,7 77,8
Русские 13,49 16,9 22,1 17,3
Крымские татары 0,18 0,15 0,2 0,5
Белоруссия: - 1959 1989 1999
Белорусы - 81,09 77,86 81,22
Русские - 8,19 13,22 11,37
Поляки - 6,69 4,11 3,94
Украинцы - 1.65 2,87 2,36
Евреи - 1,86 1.1 0,28
* Без Приднестровья.
Массированное переселение усилило этнические диспропорции в отдельных регионах советских республик, особенно в приграничных. Так, например, особая концентрация русскоязычных в северовосточных регионах Эстонии явилась результатом форсированной индустриализации и массовой миграции 1960-1970-х годов (примерно 20-30 тыс. человек ежегодно). Три четверти этих приезжих оседали в районах Ида-Вирумаа и Нарвы (Apine, 1989). В Латгалии, бывшей польской территории, многонациональной до включения в состав СССР, этническая композиция тоже радикально изменилась в 1960-1970-е годы. В начале 1990-х годов только 15% населения здесь составляли латыши, 55% — русские и 9% — белорусы, остальные — преимущественно русскоязычные разных национальностей (Budryte, 2005, p. 49).
В Советском Союзе реализовывалась практика «наложения общей рамки» на советские территории (правовой, режимной, частично культурной, например, производилась унификация в сфере образования и т. п.). Так, существенную роль в плане лингвистической стандартизации и распространении русского языка как lingua franca сыграли, например, школьная реформа Н. С. Хрущева 1958 г., имевшая целью сделать русский «вторым родным языком» для нерусских, и принятое в 1978 г. постановление ЦК КПСС от 13 октября 1978 г. «О дальнейшем совершенствовании изучения и преподавания русского языка в союзных республиках». Предпринимались попытки формирования единой гражданской нации на идеологической основе, провозглашалась идея создания новой исторической общности «советский народ».
Однако данная политика осуществлялась непоследовательно. В основе Советской Федерации лежал принцип деления на национально-государственные образования. Во многих из них реализо-вывалась политика «коренизации», предполагавшая формирование советской этнической интеллигенции и вовлечение ее в процесс политического руководства соответствующими территориями. Развивался институт «титульности», что создавало предпосылки для статусного неравенства различных этнических групп в «государствах-сегментах».
В связи с этим нельзя не согласиться с А. Цуциевым в том, что «советское государство стремилось создать приемлемую для себя национальную бюрократию/интеллигенцию и опереться на нее в контроле и поглощении национальной периферии. Однако этот контроль имеет своей обратной стороной усиление политического влияния представителей титульных этнических групп и усиление самого института титульности — системы неформального обеспечения коллективных прав одних групп над (так у автора. — Е. М.)
подобными правами других» (Цуциев, 2006). По мнению С. Марке-донова, «фактически же Советское государство институционализировало этнические группы в качестве главного субъекта политики и государственного права... На практике это означало формирование представлений об этнической собственности того или иного этноса на территорию, обозначенную как "национальная республика". Отсюда и нелегитимность этих образований, поскольку представители других, "нетитульных", этносов не могли рассматривать этническую территорию "титульной" группы как свое государство» (Маркедонов, 2006, с. 18).
Эта политика получила широкое распространение в 1920-е-начале 1930-х годов, приобретая иногда довольно гротескные формы. К 1928 г. в состав советских республик входили национальные округа, национальные районы, национальные советы, туземные исполнительные комитеты (тузрики), туземные советы, аульные советы, родовые советы, кочевые советы и лагеркомы. Этнические группы, объединяемые в границах данных территориальных единиц, должны были развивать национальные культурные традиции, что предполагало развитие языка, СМИ и других собственных институтов. Как отмечает Ю. Слезкин, к 1928 г. книги печатались на 66 языках (по сравнению с 40 языками в 1913 г.), а газеты — на 47 (всего 205 нерусских изданий). Между 1928 и 1938 гг. число нерусских газет возросло с 205 изданий на 47 языках до 2188 изданий на 66 языках (Slezkine, 1994). Слезкин приводит также весьма забавные факты. Так, 1 марта 1928 г. Центрально-азиатское бюро партии, Центральный комитет Коммунистической партии Узбекистана и Исполнительный комитет Узбекистана официально приняли решение об «узбекизации» к 1 сентября 1930 г. 28 декабря 1929 г. правительство Узбекистана выдвинуло требование, согласно которому все чиновники Центрального комитета, Верховного суда и комиссариатов труда, просвещения, юстиции и социального обеспечения должны выучить узбекский язык в течение двух месяцев. Другим комиссариатам предоставлялось 9 месяцев, а «всем остальным» — один год. 6 апреля 1931 г. Центральный исполнительный комитет Крымской автономной республики принял декрет, согласно которому доля коренных служащих в правительстве должна быть повышена с 29 до 50% к концу года. 31 августа 1929 г. в основном русскоязычные жители Одессы узнали о том, что их ежедневная газета «Известия» стала выходить на украинском языке под названием «Чорноморска комуна» (Ibid.).
Национальная политика пережила несколько этапов, отличающихся по степени интеллектуальной свободы и формам воздействия. Период национальной автономизации, охвативший все уровни
власти, и «коренизации» 1920-х-начала 1930-х годов сменился сталинским, предполагавшим значительную централизацию и распространение широкомасштабных насильственных мер, в том числе в области национального строительства. Позднесоветский период характеризовался усилением косвенного характера управления и автономизации национальной периферии. Как отмечает Р. Суни, «после того, как хватка центра ослабла на периферии и гиперцентрализация, свойственная сталинизму, сменилась политикой непрямого управления, периферийные кадры, обладавшие поддержкой и влиянием в республиках, демонстрируя свою формальную лояльность советской идеологии, стали потворствовать местным национализмам и экономическим практикам, разорявшим Советское государство» (Суни, 2004, с. 195).
Постепенно установилось своеобразное разделение сфер влияния между представителями этнических элитных групп, особенно заметное в брежневские времена. Центральная, преимущественно русская по происхождению, элита контролировала стратегическое руководство страной, армию, внешнюю политику. Доступ в центральную элиту представителям этнических групп открывался лишь в случае определенной культурной компенетности: «Представители элит... знакомые с советскими и русскими культурными практиками (как правило, прибалтийцы, украинцы или армяне, а в первые годы советской власти и евреи), становились частью космополитической советской элиты, людьми в высшей степени мобильными, взаимозаменяемыми и преданными советскому имперскому проекту» (Там же, с. 194).
Республиканская элита контролировала распределение и теневую экономику в республиках. Пост первого секретаря ЦК Компартии национальной республики занимал представитель этнической элиты, а пост второго — представитель центра. Республиканский КГБ контролировала Москва, милицию — республиканские власти. Как справедливо отмечает Д. Эпштейн, «условием консенсуса было невмешательство с местные дела, с одной стороны, лояльность и отсутствие претензий на равное участие в стратегическом руководстве — с другой» (Эпштейн, 2010, с. 259). По его мнению, «административная система СССР представляла собой конгломерат эт-нопрофессиональных доменов и одновременно — сферу действия патронажно-клиентельных отношений», где «всеобщим модератором служили личные связи и коррупция» (Там же, с. 258-259).
Этот же автор отмечает наличие и еще одной присущей имперской организации черты — фактическое отсутствие стандартизации в области обеспечения прав отдельных групп населения: «Полным набором прав из числа доступных советским людям до 1989 г. не
обладала ни одна этническая группа по отдельности» (Там же, с. 258). Этнический статус мог использоваться по-разному и либо давал преимущества, либо выступал ограничивающим возможности фактором в зависимости от контекста.
В целом можно утверждать, что в процессе национального строительства в СССР противоречиво сочетались две политические линии. Одна — назовем ее условно национализаторской4 — предполагала усиление национального характера республик, поддержку развития культуры титульной нации, продвижения ее представителей в руководящие органы соответствующих республик. Вторая — по аналогии ее можно назвать советизаторской — ставила во главу угла укрепление советского патриотизма, акцентирование «дружбы народов» и консолидацию «новой исторической общности советских людей». В более точном смысле эту линию можно было бы определить как разновидность империализаторской политики.
Приведем примеры реализации этих политических линий. На-ционализаторская политика получила относительное преимущество в республиках Прибалтики и в Молдавии. В каждой из республик она отличалась специфическими особенностями и проводилась с разной степенью интенсивности, менялись ее динамика и соотношение с советизаторской политикой. Курс на усиление советского патриотизма возобладал в Белоруссии. На Украине обе линии не только сочетались, но порой вступали в конфликт или производили неожиданные эффекты, а главное — их контрапункт заметно отличался во времени и в пространстве. Фактически в разных регионах, искусственно объединенных в УССР, складывались свои традиции соединения национализаторской и советизаторской политик.
Обе политические линии пусть не прямо, но вполне закономерно соответствовали размежеванию «город — село». Наиболее активными агентами национализаторской линии в большей степени выступали представители гуманитарной «национальной интеллигенции», защитники национальной «почвы», а также партийные выдвиженцы из глубинки. Советизаторскую линию склонны были принимать и отстаивать слои, затронутые урбанизацией, и партийные выдвиженцы из индустриальных центров.
На пропорции двух политических линий на территории отдельных советских республик оказало воздействие отношение между
4 Не следует смешивать с выдвинутым Х. Линцем и А. Степаном понятием национализаторской политики (Linz, Stepen, 1996, p. 35) или с понятием национализирующего государства Р. Брубэкера (Berglund et al., 1995), хотя она содержательно близка к ним.
_ 115
различными центрами влияния, в том числе находящимися за пределами СССР. Один из ярких примеров того, как этот фактор способствовал преобладанию национализаторской политической линии, — политика, проводимая в Молдавии.
Как единая политическая общность Молдавия в современных границах стала формироваться в рамках Советского Союза. Только в 1940 г. после аннексии советскими войсками Бессарабии произошло объединение территорий в рамках образованной Молдавской ССР. В качестве политической альтернативы вхождению Бессарабии в состав Румынии и политике румынизации Советское правительство в 1924 г. создало Молдавскую Автономную Республику со столицей в Тирасполе, включив ее в состав Украинской ССР. В автономную республику входило 14 районов на Левобережье Днестра. В межвоенный период здесь в значительной степени усилились миграционные потоки. Это привело к изменению этнического и социального состава населения. Среди мигрантов существенную долю составляли рабочие и высококвалифицированные специалисты. По данным переписи 1926 г., в Молдавской АССР проживало 48,5% украинцев, 30,1 молдаван, 8,5 русских и 8,5 евреев (Гросул, Гузенкова, 2004, с. 368). К 1940 г. из 283,1 тыс. населения Левобережья менее половины (126 тыс.) составляли молдаване, 82,7 тыс. — украинцы и 38 тыс. — русские (Зеленчук, 1973, с. 40).
После аннексии Бессарабии советскими войсками и создания Молдавской ССР национальная и социальная политика, осуществляемая на этой территории, существенно изменилась. Были проведены насильственная коллективизация и раскулачивание; 30 тыс. жителей депортировали в отдаленные районы СССР (Крылов, 2004, с. 322). Часть румынской интеллигенции была вынуждена эмигрировать.
Возросла иммиграция из других частей Советского Союза. Положительное сальдо миграции сохранялось в республике до 1970-х годов. Это, однако, не привело к существенному изменению этнического состава населения Молдавии. В 1959 г. доля молдаван в населении республики составляла 65,4%, украинцев — 14,6, русских — 10,2, евреев, болгар, гагаузов — 9,8. В 1989 г. молдаван насчитывалось 64,5%, украинцев — 13,8 и русских — 13 (Республика Молдова, 1992, с. 16, 23).
Советская миграционная политика способствовала усилению этнических диспропорций в структурах поселения и занятости. Среди городского населения наибольшей была доля русских, которая росла вплоть до конца 1980-х годов. В 1959 г. она составляла 66,6%, а в 1989 — 86,1. Доля горожан-молдаван за этот период увеличилась с 9,6 до 33,5% (Остапенко, Субботина, 2004, с. 277).
Русские и русскоязычные занимали ключевые посты в структурах власти и экономических структурах. В частности, в составе руководства Молдавии удельный вес русских, по данным переписи 1959 г., составлял 46% (т. е. в 4,5 раза больше, чем в составе всего населения) (Там же, с. 278).
В индустриальном секторе стало преобладать немолдавское население. Молдаване занимались преимущественно трудом низкой квалификации. В конце 1950-х годов более 90% молдаван трудились в сельском хозяйстве и лишь чуть более 5% были работниками умственного труда (Там же). Молдаване оставляли 78,2% сельского населения.
Советская миграционная и культурная политика послевоенного периода вызывала напряжение в Молдавии, часть населения которой была недовольна отделением Бессарабии от Румынии. В целях снятия возникшего напряжения российское руководство выдвинуло тезис о том, что молдаване и румыны — разные нации. В Молдавии стала проводиться политика формирования молдавской идентичности в противовес румынской. В этот процесс были активно включены представители нетитульной нации5.
В соответствии с данной задачей реализовывались меры по «коренизации» аппарата управления и формированию молдавской интеллигенции. Происходил рост образовательного уровня молдаван, наблюдалось увеличение их доли в отраслях, связанных с обслуживанием населения, где требовалось знание языка (управление, образование, здравоохранение, юстиция, торговля и др.). В 1970-1980-х гг. русскоязычные все больше концентрировались в промышленном производстве.
Результатом подобной политики стало ослабление позиций русскоязычных в интеллектуальной сфере. Тем не менее их представительство среди городской интеллигенции оставалось значительным, а относительная численность специалистов и руководителей в целом и производственных специалистов в частности среди русской городской интеллигенции — более высокой, чем среди молдавской. В конце 1980-х годов почти треть деятелей наук и искусств, четверть преподавателей вузов составляли русские. Однако среди них доля руководителей государственного аппарата, медицинского персонала, учителей была меньше, чем среди молдаван (Остапенко, Субботина, 2004, с. 279-280).
Основной промышленный потенциал МССР концентрировался в Приднестровье, которое находилось в лучшем экономическом по-
5 О культурной политике, осуществляемой в этом русле (см.: King, 2002).
ложении, чем остальная часть республики. Специфика исторического развития обусловила наличие самостоятельных коммуникационных потоков, связывающих Приднестровье с РСФСР и УССр. Более высокий статус по сравнению с Бессарабией проявлялся, в частности, в том, что Приднестровье во многом поставляло политическую элиту. После объединения с Бессарабией значительную долю руководства вновь образованной союзной республики составляли прежние руководители МАССР, которые переехали в Кишинёв. До 1980-х годов большинство первых постов в республике занимали уроженцы Приднестровья.
Пестрый этнический состав, особое положение Приднестровья, наличие различных центров влияния сыграли существенную роль в определении специфики социально-политического развития Молдавии и в постсоветский период.
Пример республики, где возобладала советизаторская политика, — Белоруссия. Не имевшая опыта самостоятельной государственности, кроме краткого периода существования Белорусской Народной Республики в 1918 г., со слаборазвитым национальным самосознанием большинства населения и преобладанием феномена «локальности», характерного для традиционных обществ (выражавшегося в самоидентификации «тутэйшыя»), Белоруссия предоставляла благоприятную почву для осуществления советизаторской политики. Политика «коренизации» и соответствующий расцвет национального языка и культуры в 1920-1930-х годах сменились периодом репрессий, в том числе против национальной интеллигенции. На западных территориях Белоруссии, входивших в это время в состав Польши, национальное движение также преследовалось, а многие его представители были репрессированы после присоединения к СССР.
После Второй мировой войны была уничтожена или вынуждена эмигрировать антикоммунистически настроенная часть национальной интеллигенции, сотрудничавшая с фашистами. Как отмечает Я. Шимов, «для белорусского национализма сотрудничество некоторых его представителей с нацистами стало "поцелуем смерти". В послевоенный период обвинение в "буржуазном" национализме было одним из самых тяжелых, а в массовом сознании белорусов, переживших нацистскую оккупацию, появилась устойчивая ассоциация "национализм = нацизм", активно поддерживавшаяся советской государственной пропагандой. Результатом исторических потрясений, пережитых Белоруссией в первой половине XX века, и в частности разгрома и физического уничтожения значительной части национальной интеллигенции, стала гораздо более глубокая, чем в большинстве других республик СССР, советизация массового соз-
нания белорусов. Послевоенная политическая и экономическая элита сформировалась из людей крестьянского происхождения, в большинстве своем невысокого образовательного уровня, сделавших карьеру в партийных или советских органах» (Шимов, 2006).
Тот же автор отмечает, что русификация образовательных учреждений в Белоруссии оказалась наиболее успешной среди советских республик — в числе прочего и в силу малочисленности белорусской интеллигенции и отсутствия у нее собственной региональной «базы». Русский язык превращался в язык государственных учреждений, системы образования, СМИ, в то время как белорусский в основном выполнял роль «деревенского», «фольклорного». Как отмечает С. Вульхизер, уже в 1960-х годах в белорусской Компартии доминировали русофоны вне зависимости от национальной принадлежности (Woolhiser, 2001), а социологические опросы, проведенные в конце 1970-х годов, показывали, что 73% белорусов, проживающих в городах, признавали родным языком белорусский. Однако только 12,6 и 14% использовали его на работе и дома; 57,6 и 59,7% — соответственно оба языка, а 29,8 и 23,6% — только русский (Ibid., p. 98). Согласно данным переписи населения 1989 г., 19,7% всех белорусов (включая и жителей деревень) считали родным языком русский, а среди всего населения республики таких насчитывалось 31,9%. Белорусский язык считали родным 65,6% всего населения (Шахотько, Куделка, 2003).
Сочетание советизаторской и национализаторской политик наблюдалось на территории Украины. С одной стороны, проводимая в СССР политика предполагала политическую, социальную и культурную централизацию, унификацию. На Украине она проявлялась и в новом административно-территориальном делении, пришедшем на смену губернскому, — сначала окружном, основанном не на историческом, а на административно-хозяйственном принципе, затем районном и городском, потом областном.
С другой стороны, режим искал опору в нерусской части населения, пытаясь привлечь на свою сторону представителей национальных меньшинств, что ярко выразилось в политике, осуществляемой в этой республике. Украинизация, особенно отчетливо проявлявшаяся в 1920-1930-е годы, рассматривалась как форма унификации Украины6. Как отмечает А. Мальгин, «советская власть, в особенности в области школьного образования, сделала весьма много для развития украинской идентичности, распространения украинского языка в промышленных городах Украины, где раньше он
6 О советской украинизации Украины в 1920-1930 гг. см. подробнее (Борисенок, 2006).
_ 119
почти не был слышен» (Мальгин, 2005, с. 89). По оценкам Ю. Слез-кина, уже в 1927 г. 93,7% украинских и 90,2% белорусских учащихся начальных школ обучались на «коренном» языке ^^кте,1994). 1920-1930-е годы стали временем расцвета украинской культуры. В конце 1930-х годов Украина имела значительно больше студентов, чем любая другая европейская страна: в 1938-1939 гг. —124 тыс. человек по сравнению с 50 тыс. в Великобритании, 70 тыс. в Германии, 72 тыс. во Франции и 75 тыс. в Италии. Вузовскими центрами стали 28 городов республики (История Украинской ССР, 1982, с. 344). На Украине открывались и поддерживались не только учебные заведения и исследовательские институты, но и культурные учреждения.
Процесс украинизации имел весьма противоречивые последствия, поскольку Украина представляла собой разнородную в культурном, историческом, лингвистическом, экономическом и социальном отношениях республику. В состав Украинской ССР, например, входили земли Новороссии, в городах которой преобладал русский язык как среди русского, так и украинского населения. Поэтому «если для центральных регионов республики украинизация была возвратом собственной культуры. то для Юга и Востока Советской Украины она была навязыванием чужой. Как и большинство других программ большевиков, украинизация 20-30-х годов была в полной мере тоталитарным действием, издержки которого отнюдь не в полной мере искупались его позитивными сторонами» (Мальгин, 2005, с. 95).
Политика советизации стала более активно проводиться после Второй мировой войны, когда в состав СССР вновь вошли земли Западной Украины. Во многом это было связано с необходимостью решения задач борьбы с западно-украинским подпольем, позиция которого становилась все более радикальной. «Именно в эту эпоху и эти реалии уходят корни современного западно-украинского национализма с его жесткой этнической привязкой, с мощными мобилизационными механизмами, с отношением к более "мягко" настроенным соотечественникам как к "коллаборантам" и отступникам» (Миллер, 2008, с. 97).
Проводимая политика унификации и культурной стандартизации не привела к формированию в полной мере однородной в экономическом, социальном и культурном отношениях республики. В советский период Украина оставалась во многом похожей на лоскутное одеяло, а население различных регионов имело разное представление о национальной идентичности. Вот как описывает А. И. Миллер наиболее очевидные сформировавшиеся различия: «Отношение друг к другу представителей двух разных украинских идентичностей во многом походит на те, которые были между укра-
инцами и малороссами до Первой мировой войны. Украинцы смотрели на малороссов как на объект просвещения и социальной инженерии, как на заблудших и исковерканных чужим влиянием. Так же сегодня смотрят западноукраинцы на восточноукраинцев. Если малоросс упрямо настаивал на своей идентичности, а тем более на ее праве быть доминирующей в стране, то он в глазах украинца становился "вражьим землячком", прихвостнем москалей. Так же смотрит западноукраинец на агрессивно отстаивающего свою правоту восточноукраинца. В свою очередь, малороссы считали украи-нофилов подпавшими под вредное влияние (Польши, Австрии, Германии) и обвиняли их в агрессивном национализме. Так же вос-точноукраинцы смотрят на западноукраинцев, обзывая их нациками и считая, что они служат интересам поляков (это константа!) и американцев» (Там же, с. 99).
Ситуация осложнилась в связи с присоединением в 1954 г. Крыма, на территории которого существовала автономная республика, упраздненная после освобождения полуострова от фашистских войск и депортации татар и представителей других немногочисленных национальных меньшинств, обвиненных в сотрудничестве с немцами. В Крыму еще меньше, чем в восточных землях Украины, было оснований для украинизации: украинцы составляли лишь небольшую часть его населения. По данным переписи 1939 г., в Крыму проживали 49,6% русских, 19,9% татар, 13,7% украинцев, 4,6% немцев и представители других национальностей (Мальгин, 2005, с. 117).
Существенные региональные различия, причудливое сочетание национализаторской и советизаторской политик на Украине во многом определили проблемы формирования украинского государства и нации в постсоветский период.
Своеобразные переплетения двух политических стратегий в различных республиках СССР, менявшиеся в течение десятилетий, наряду с другими факторами способствовали созданию своего рода формул размежеваний, которые во многом определили природу и ход политического процесса на этапе формирования независимых государственных образований.
***
В задачи настоящей статьи не входил анализ влияния наследия СССР на последующее политическое развитие новых независимых государств. Вместе с тем выделим в заключение ряд тенденций.
Новые независимые государства, возникшие после распада Советского Союза, столкнулись с рядом трудностей национального и государственного строительства, многие из которых объяснялись имперским наследием.
_ 121
ПОЯИТЭКС. 2012. Том 8. № 4
Особенности противоречивой административно-территориальной и культурной политики Советского Союза во многом определили проблемы формирования центра, границ и консолидации наций в постсоветских странах, а также способы их решений. Территориальные и социокультурные эксперименты, осуществленные в период существования Советского Союза, привели к несовпадению административно-политических, экономических, этнолингвистических, культурных и прочих границ и появлению «переходных» территорий, на которых подобное несовпадение было наиболее отчетливым (Крым, Приднестровье, Нагорно-Карабахская автономная область и др.). Переселение этнических групп, репрессии и искусственное перемещение титульных групп на периферии СССР создали потенциально конфликтную ситуацию. Нерешенность проблемы формирования общей гражданской нации в Советском Союзе также способствовала тому, что в результате распада СССР обострились межэтнические и межрегиональные противоречия, стали возникать альтернативные политические проекты. Несовпадение и неопределенность границ способствовали слабости позиции центров независимых республик.
Наследие СССР в виде практик косвенного управления и большой значимости неформальных отношений отрицательно сказалось на решении задач стандартизации и унификации управленческих правил и практик, формирования консенсуса основных социальных, этнических, лингвистических и иных групп и политических сил по поводу наиболее важных «устанавливающих» политическую систему вопросов (о природе государства, нации и ее границах и т. п.). Одним из следствий стала слабость государственных институтов в независимых республиках и «приватизация государств» (см. подробнее: Мелешкина, 2012), а также проблемы с вовлечением различных групп населения в политический процесс и с демократизацией. И если некоторым из бывших советских республик удается более-менее успешно преодолевать советское институциональное наследие и развивать современные институты, то большинство из новых независимых государств, вероятно, еще долго будет испытывать на себе его влияние.
Литература
Борисенок Е. Феномен советской украинизации 1920-1930-е годы. М.: Европа, 2006. 256 с. (Borisenok E. Phenomenon Soviet Ukrainization 1920-1930's. M.: Europe, 2006. 256 p.)
Восленский М. С. Номенклатура. Господствующий класс Советского Союза. М.: Советская Россия: Октябрь, 1991. 624 с. (Voslensky M. S. Nomenclature. The ruling class of the Soviet Union. M.: Soviet Russia: October, 1991. 624 p.)
Гоосул В. Я., Гузенкова Т. С. Приднестровье // Молдавия: современные тенден-
ции развития. М.: РОССПЭН, 2004. С. 365-448. (Grosul V. Y, Guzenkova T. S. Transnistria // Moldova: Current trends-tion development. M.: ROSSPEN, 2004. P. 365-448.)
Зеленчук В. С. Население Молдавии. Демографические процессы и этнический состав. Кишинев: Штиинца, 1973. 64 с. (Zelenchuk V. S. Population of Moldova. Demographic processes and ethnic composition. Chisinau: Shtiintsa, 1973. 64 p.)
История Украинской ССР. Киев, 1982. (The history of the Ukrainian SSR. Kiev, 1982.)
Крылов А. Б. Религиозная ситуация в республике Молдове // Молдавия: современные тенденции развития. М.: РОССПЭН, 2004. С. 317-334. (Wings A. B. religious situation in Moldova // Moldova: current trends. M. ROSSPEN, 2004. P. 317-334.)
Мальгин А. В. Украина: соборность и регионализм. Симферополь: СОНАТ, 2005. 280 с. (Malgin A. V. Ukraine: collegiality and regionalism. Simferopol: Sonata,
2005. 280 p.)
Маркедонов С. De facto государства постсоветского пространства // Научные тетради Института Восточной Европы. 2006. Вып. 1: Непризнанные государства. С. 13-27. (Markedonov S. De facto post-Soviet states // Scientific Notebook Institute of Eastern Europe. 2006. N 1: Unrecognized states. P. 13-27.)
Мелешкина Е. Ю. Формирование новых государств в Восточной Европе. М.: ИНИОН РАН, 2012. (Meleshkina E. Y. Formation of new states in Eastern Europe. M.: INION, 2012.)
Миллер А. И. Прошлое и историческая память как факторы формирования дуализма идентичностей в современной Украине // Политическая наука. 2008. № 1. С. 83-100. (Miller A. I. Past and historical memory as factors in the formation of the dualism of identities in modern Ukraine // Political Science. 2008. N 1. P. 83-100.)
Остапенко Л. В., Субботина И. А. Русская диаспора Республики Молдовы: социально-демографические процессы и новая этносоциальная политика // Молдавия: современные тенденции развития. М.: РОССПЭН, 2004. С. 271-316. (Ostapenko L. V., Subbotin I. A. Russian Diaspora Republic of Moldova: the socio-demographic changes and new policies ethnosocial // Moldova: modern trends. M. ROSSPEN, 2004. P. 271-316.)
Панов В. П. Институты, идентичности, практики: Теоретическая модель политического порядка. М.: РОССПЭН, 2011. 230 с. (Panov V. P. Institutions, identities, practices: A theoretical model of political order. M.: ROSSPEN, 2011. 230 p.)
Республика Молдова. Кишинев: Университас, 1992. 384 с. (Republic Moldova. Chisinau: Universitas, 1992. 384 p.)
Суни Р. Диалектика империи: Россия и Советский Союз // Новая имперская история постсоветского пространства / ред и сост. И. Герасимов, С. Глебов. Казань: Центр исследования национализма и империи, 2004. (Suny R. Dialectics of Empire: Russia and the Soviet Union // The new imperial used thorium former Soviet Union / edited and compiled by I. Gerasimov, S. Glebov. Kazan research center of nationalism and empire, 2004.)
Цуциев А. Атлас этнополитической истории Кавказа, 1774-2004. М.: Европа,
2006. 128 с. (Tsutsiev A. Atlas ethnopolitical history of the Caucasus, 1774-2004. M.: Europe, 2006. 128 p.)
Шахотько Л. П., Куделка Д. Н. Этноязыковый состав населения Белоруссии // Демоскоп weekly. 2003. № 97-98 // http://demoscope.ru/weekly/2003/097/analit01.php (Shakhotko L. P., Koudelka D. N. Ethno-linguistic composition of the population of Belarus // Demoskop weekly. 2003. N 97-98 // http://demoscope.ru/weekly/2003/097/ analit01.php)
Шимов Я. Белоруссия — восточноевропейский парадокс // Неприкосновенный запас. 2006. № 3(47). С. 82-101. (Shimov J. Belarus — Eastern European paradox // Neprikosnovennyi zapas. 2006. N 3 (47). P. 82-101.)
Эпштейн Д. Советский патриотизм // Национализм в поздне- и посткоммунисти-
_ 123
ческой Европе: В 3 т. / под общей ред. Э. Яна. М.: РОССПЭН, 2010. Т. 1. С. 239-264. (Epstein J. Soviet patriotism // Nationalism in late and postkommunist Europe: in 3 t. / ed. by E. Jahn. M.: ROSSPEN, 2010. T. 1. P. 239-264.)
Apine I. Nationality policy in the Baltic States // The Baltic states as historical crossroads. Riga: Academy of sciences of Latvia, 1989. P. 315-333.
Berglund S., Ekman J., Aarebrot F. H. The challenge of history in Central and Eastern Europe // The handbook of political change in Eastern Europe / ed. by S. Berglund, R. Brubaker. National minorities, nationalizing states, and external home-lands in the New Europe // Daedalus. 1995. Vol. 124. N 2. P. 107-132.
Budryte D. Taming nationalism? Political community building in the post-Soviet Baltic states. Aldershot: Ashgate, 2005. 233 p.
Colomer J. Bringing the empire back in // GCG Georgetown university - Universia. Madrid; Washington, D.C., 2008. Vol. 2. N 1. P. 48-58.
Ekman J., Aarebrot F. H. The Challenge of History in Central and Eastern Europe // The Handbook of Political Change in Eastern Europe. 2nd edition. Chaltenham: Edward Elgar, 2004. 648 p.
King Ch. The Moldovans: Romania, Russia and the politics of culture. Stanford: Hoover institution, 2000. 303 p.
Linz J., Stepan A. Problems of democratic transition and consolidation: Southern Europe, South America and post-communist Europe. Baltimore; London: The John Hopkins univ. press, 1996. 504 p.
Motyl A. From imperial decay to imperial collapse: The fall of the soviet empire in comparative perspective // Nationalism and empire: The Habsburg empire and the Soviet Union / ed. by R. Rudolph, F. Good. New York: St. Martin's Press, 1992. P. 15-43.
Slezkine Yu. The USSR as a communal apartment, or how a socialist state promoted ethnic particularism // Slavic review. 1994. Vol. 53. N 2. P. 414-452.
Spruyt H. The Sovereign state and its competitors. An analysis of system change. Princeton: Princeton univ. press, 1994. 302 p.
Tilly Ch. How empires end // After empire: multiethnic societies and nation-building. The Soviet Union, and the Russian, Ottoman and Habsburg empires / ed. by K. Barkey, M. von Hagen. Boulder, Oxford: Westview press, 1997. P. 1-11.
Wessels B., Klingemann H.-D. Democratic transformation and the prerequisites of democratic opposition in Eastern and Central Europe. Berlin: Wissenschaftszentrum Berlin fuer Sozialforschung, 1994. (Veroffentlichung Institutionen und sozialer Wandel; FS III 94. - 201). 42 S.
Woolhiser C. Language ideology and language conflict in Post-Soviet Belarus // Language, ethnicity and the state. Houndmills; New York: Palgrave, 2001. Vol. 2: Minority languages in Eastern Europe post-1989 / ed. by C. O'Reilly. P. 91-122.
