CC BY
86
© 2004 г. Х.Б. Мамсиров
СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ И МУСУЛЬМАНСКАЯ СИСТЕМА ОБРАЗОВАНИЯ В 20-е гг. ХХ в.
Мусульманская система образования имела на Северном Кавказе ряд особенностей. Приступая к рассмотрению проблемы, необходимо помнить, что в Российской империи власть строго делила религиозные организации на господствующую церковь, терпимые и гонимые вероисповедания. Ислам был терпимой религией. Из-за сравнительно недавнего присоединения Северного Кавказа к России религиозные привязанности проживавших на его территории народов оставались слабоизученными в отличие от Поволжья. Местные религиозные деятели менее активно вовлекались в общеимперский политический процесс. Кавказ, древний перекресток многих цивилизаций, религий, культур, оставался и в начале ХХ в. окруженным «мглой таинственности». Его население представлялось «причудливой смесью племен и наречий», «кавказским человеческим хаосом» [1]. Из-за геополитического значения Кавказ сразу стал территорией, куда на рубеже XIX - ХХ вв. правительство активно переселяло русское крестьянство. Соприкосновение двух миров - кавказско-мусульманского и славяноправославного в отличие от той же Татарии происходило ускоренными темпами. Оно совпало с реформированием России, поиском либеральных путей экономического развития. Революции внесли в этот процесс новые вызовы и идеологию. Ее в одинаковой степени приходилось спешно осваивать и автохтонным народам Центрального и Северо-Западного Кавказа, сравнительно недавно принявших ислам, и православным русским и украинцам. Добавляло сложности и то, что у народов Северного Кавказа еще отчетливо были заметны элементы язычества. Соседние, даже родственные племена могли исповедовать разные религии или причудливое сочетание элементов разных религий: и христианства, и мусульманства, и иудаизма.
В социальном отношении ситуация осложнялась и тем, что ислам, проникая в центр и на запад Северного Кавказа из Османской империи (преимущественно через ее окраину - Крым), столкнулся с сопротивлением высших сословий, защитников обычного права, т.е. веками отработанной системой социальных отношений. Каждый этнос имел свои адаты. Высшей степени борьба достигла при имаме Шамиле, но и в ХХ в. еще «трудно было различить, где кончались права шариата, и начиналась компетенция адата, и наоборот» [2]. Рубежи распространения отдельных этнических культур, формируемых по признакам языковой близости, были буквально разорванными и в силу результатов кавказской войны, и в силу достаточно аморфных (точнее, ослабленных) внутренних связей. Моноконфессионость какого-либо этноса следует воспринимать с учетом хрестоматийных примеров нали-
чия, скажем, христиан и мусульман среди осетин и кабардинцев [3].
Фундаментальная значимость для Нового времени отношения к нации у мусульман была ближе не к европейской, а к той, какую ей придавали большевики. Понятия «нация» и «страна» в мусульманской идеологии находились ниже вероисповедания - главного этического и культурного индекса. Потому-то горские революционеры, окончившие медресе, с энтузиазмом восприняли большевистскую идею мировой революции на востоке. Не столь острая как до Шамиля, но и непрекращающаяся борьба сторонников шариата и сторонников адата была благодатной почвой, которая использовалась и царизмом, и большевиками для раскола горских обществ в собственных политических и идеологических целях.
Остановимся вкратце на наследии, полученном большевиками от империи в ее отношении к терпимому ею мусульманству. Это полезно в качестве исходной позиции в нашем анализе, базы для неких аналогий, помогающих понять многие особенности во взаимоотношениях и населения, и религиозных деятелей уже с новой, советской властью. В силу того, что православие было официальной идеологией, остальные конфессии, в том числе и мусульманство, не пользовались ее мощной поддержкой. Власть и в самом деле терпела эту религию, что обусловлено в значительной степени и тем, что православная церковь никогда не вступала в теологическую дискуссию с мусульманской. Сам термин содержал уничижительный смысл отношения к исламу. Однако экономические и политические интересы заставили обратить внимание на этноконфессиональную и образовательную обстановку в регионе, в мусульманской среде в особенности.
Лидеры большевиков, пришедшие к власти, придерживались европоцентристского западнического взгляда на пути развития мира вообще, России и ислама в ее пределах в частности. По их представлениям Восток должен скорее приобщиться к мировой цивилизации, каковой они, естественно, считали западную [4].
Но в первое время большевики проявили исключительную осторожность и предусмотрительность в мусульманском вопросе. В годы революции и гражданской войны они сумели победить, опираясь на всех недовольных прежними порядками. Это в полной мере относится и к мусульманам: их многое не устраивало в Российской империи [5].
Избежать развала страны и прямой конфронтации с основной частью российских мусульман помогло «Обращение ко всем трудящимся мусульманам России и Востока». Большевики использовали полезную для себя интонацию толерантного отношения к исламу.
Однако декларации не отменяли главного постулата большевиков: будущее Российского государства они видели как государства светского, в котором религия отделена от государства, что и сформулировано в январском 1918 г. декрете СНК РСФСР «О свободе совести, церковных и религиозных обществах» [6]. Интересы мусульман этот синтез не задевал, ибо они, наконец, уравнивались в правах с православной церковью.
Естественно, встал вопрос об отношении большевиков к сложившейся системе мусульманского образования. Обстоятельный анализ образовательных структур мусульманских народов начался еще до революции. Важный вклад в оценку ситуации сделали земские деятели, среди них имелось достаточно либерально настроенных людей. С началом столыпинских реформ, важным компонентом которых стала переселенческая политика, земцами отмечено, что «инородческая школа лишь печальный выпад из русской жизни» [7]. Тем не менее признано и то, что «инородцы-мусульмане... на протяжении веков исповедуя единую, высокоразвитую религию Магомета, черпая материал для обучения развития из сокровищницы арабско-персидской религиозно-философской мысли, . составили себе замкнутый особый мир, чуждавшийся нередко соблазнов европейской культуры» [8]. Понималось, что руководителями мусульман «были и остаются в значительной мере духовные лица, бывшие как бы носителями национальных традиций» [8]. Мусульманская система образования оценивалась как «орудие для сохранения и накопления богатств своего национального духа. Все воспринималось под знаком религии, под непосредственным руководством учителей народа - мулл. Инородцы ... должны быть, конечно, благодарны своим духовным руководителям за полное сохранение своего национального типа» [8].
Но констатировано и то, что «время этих руководителей «безвозвратно умчалось»». О том свидетельствовали процессы начавшегося реформирования системы образования: старометодные мектебе и медресе начали вводить в систему обучения светские предметы. Такие школы назывались новометодными. В Казани уровень получаемых в них знаний уже начинал приближаться к тому, который давали русские образовательные учреждения. Отмечая эти позитивные сдвиги, земские деятели призывали задуматься над тем, почему мусульмане предпочитают прибегать «к трудному, сопряженному с всевозможными неожиданностями и осложнениями, пути приспособления старой конфессиональной школы к новым условиям». Почему они не обращаются «к услугам обычной начальной школы, называемой инородческой (русско-татарской, русско-башкирской и т.д.)» [8]. Их волновало то, что предлагаемая «инородцам-магометанам» школа воспринималась «чем-то чуждым, чем-то извне навязанным». По инициативе мусульманской фракции Государственной думы, общественных деятелей и МНП в мае 1911 г. состоялось совещание, которое признало, что «школа для инородческого населения должна служить исключительно целям просвещения» [8].
Учитывая положительный вектор реформирования, в течение почти целого года (с ноября 1910 по октябрь 1911 г.) шло и так называемое «междуведомственное совещание», созванное по инициативе П.А. Столыпина. Появилось недовольство тем, что царские министры и общественность стали обращать внимание на положение дел в мусульманской среде. Выдвигались аргументы, вспоминался и опыт Н.И. Ильминского: «Русское население отодвигается на задний план, а министерство занимается вопросами просвещения окраин, инородцев» [8]. Как видим, и в царской, и в сталинской империях весьма скоро возникли сходные мотивы - необходимость «поднятия культурного уровня в первую очередь русских» [9].
Совещание разработало законодательные принципы деятельности кофенссионально-инородческой школы. Они свелись к тому, что «воспитание немыслимо без религии». Признавалось, что инославным и иноверным учащимся необходимо обеспечить «религиозное обучение». Тем не менее в процессе обучения школа должна знакомить учащихся «с теперешним состоянием русского государства как могущественной мировой державы, раскинутой на громадном пространстве» [10].
Но и за обучением начал веры устанавливался контроль. Вероучители утверждались в должностях соответствующим учебным начальством. Оно же руководствовалось надлежащей богословской подготовкой и «нравственными качествами» претендента. Программы и учебники должны быть одобрены духовной властью и допущены к употреблению МНП. Преподавание правил веры должно производиться на «природном, на котором обычно говорят в семье, языке учащихся, насколько письменность и литературная обработка последнего позволяет изложение на нем вероучения». При отсутствии такового условия, преподавание должно производиться «на языке государственном». Для мусульман делалось исключение в виде допущения создания и деятельности «конфессиональных общеобразовательных школ повышенного типа и городских училищ» [11]. Судьбы ислама и российского мусульманского социума рассматривались и религиозными, и общественными деятелями исключительно в нравственно-этическом и культурно-просветительном аспектах.
Ситуация радикально изменилась с приходом к власти большевиков. Декрет СНК РСФСР от 20 января 1918 г. «О свободе совести, церковных и религиозных обществах» одновременно отделял и школу от церкви. С этой точки зрения он существенно затрагивал интересы мусульманского духовенства и самих верующих, так как национальной светской системы образования у многих народов, исповедующих ислам, фактически не существовало. К тому же в мае 1918 г. Декрет СНК РСФСР предписывал передать все учебные заведения Наркомпросу РСФСР [6, 12]. В полной мере это относилось и к мусульманским мектебе и медресе, которых до революции насчитывалось в России около 11 тысяч.
На заседании Государственной комиссии по народному образованию 26 сентября 1918 г. установлено, что мусульманской школе требуется привести программы и методы преподавания в соответствие с идеологической концепцией большевиков: единой трудовой школой [13]. На заседании присутствовал заведующий отделом горцев Наркомнаца Б. Туганов. На деле это означало практическую ликвидацию религиозных школ в силу их абсолютной несовместимости друг с другом. Данное решение свидетельствовало пока лишь о том, как слабо себе представляли большевистские руководители реальную систему образования. Мусульманские горские народы Северного Кавказа оставались в системе родовых структур и суфийских общин, были в значительной степени изолированы от внешних влияний. Это обстоятельство определяло и положение местной школы, в которой значительную роль играли местные интеллектуалы, выступавшие в роли «пробудителей» национального самосознания, как народные сказители, знатоки горского эпоса. Приходится удивляться тому, что большевики ограничивались разрешением, «ввиду укоренившихся предрассудков среди мусульман, возможно сделать некоторую уступку в пользу последних в смысле временной отмены совместного обучения» [14].
С укреплением советской власти на Северном Кавказе большевики перешли от «мусульманской» тактики к осуществлению стратегических целей коммунизма. В мусульманских регионах прокатилась волна протестов. Естественной причиной недовольства горского населения стало вытеснение советской властью мусульманских школ. 21 апреля 1920 г. председатель Терского ревкома В. Квиркелия и заведующий отделом народного образования Б. Этингоф, ссылаясь на Декрет об отделении школы от церкви, отменили преподавание и обучение Корану и освободили законоучителей от занимаемых должностей [15, л. 6]. В мае 1920 г. Киркелия вместе с заведующим отделом юстиции учредил комиссию по проведению в жизнь этого Декрета [15, л. 10]. Мусульмане крайне болезненно реагировали на эти меры, рассматривая их как форму гонения на веру. Они буквально засыпали Духовное управление жалобами на притеснения и просьбами обратить внимание на это высшие учреждения страны. Духовное управление обратилось с соответствующим представлением в Наркомнац, а через него вопрос был доведен до Президиума ВЦИК, но сразу не получил разрешения [16, л. 102].
«Кавалерийские» попытки сходу реформировать мусульманские школы не удались, и в 1921 г. в тезисах Совнацмена «О реформе мусульманской школы» сделана попытка анализа причины неудачи. Тезисы были направлены в ЦК РКП(б). Признавалось, что мусульманская школа перед революцией находилась в стадии перехода от «религиозно-схоластического состояния к светско-научному типу школы». Она имела агитационное значение как «культурная новизна». Молодое учительство было склонно проводить и далее реформы, превращая мусульманскую школу в «культурного вожака всей нации».
Вместе с тем в тезисах отмечено, что новации, которые принесла с собой большевистская образовательная доктрина, «понуждали» превратить школу в «мусульманскую единую и трудовую». В ней «прогрессивные национальные элементы движения» отпали. Новые же, как считалось, более сильные классовые стимулы для нее остались «недостижимыми и чуждыми». Такая школа «оказалась жалкой пародией национальной школы». Мусульмане (без различия классов) остались к ней «безучастны и инертны», считали ее «не своей, а чуждой, советской». В «годину .общего несчастья» они, если и посылали в нее детей, то «за лишний кусок хлеба». Далее в тезисах отмечалось, что резкое отделение религии от школы ошеломляет головы верующих и создает непримиримое враждебное отношение их к советской школе. Наступает период духовной замкнутости и отчаяния.
Основным органом, который старался как-то минимизировать издержки радикалистов, был Совет по просвещению национальных меньшинств Наркомпроса РСФСР. Он признавал, что приобретение религиозными школами прав организации привело к тому, что школы, наскоро реформированные в «советские мусульманские», очутились «на смертном одре». Поспешность привела к тому, что «ныне ...организовались чисто религиозные школы по средневековому методу обучения». Мусульмане «культурно откатились» к «90-м годам прошлого столетия». С введением нэпа, когда школы перевели на местный бюджет, родители-мусульмане первым условием своей помощи ставят введение обучения религии в школе, с которым, как полагал Совнацмен, «в конце концов, можно было бы тактически примириться». Эти претензии, как установлено в документе, не носят «намеренно продуманного политического характера», а являются «стихийно-бытовым общественным движением». В этой связи предлагалось «создать переходную эпоху для мусульманской школы». Признавалось, что «прямым отрицанием, изгнанием религии из школы мы ее не победили, она напротив, многократно усилилась». Предлагаемый же переходный период обещает « с течением времени верный результат над общественным невежеством» [17].
4 октября 1922 г. в циркуляре Наркомнаца констатировалось, что Декрет СНК РСФСР 1918 г. и инструкции Наркомюста получают различное толкование. С одной стороны, наблюдаются репрессии в отношении мулл за обучение догматам ислама в мечетях. С другой - иногда дело доходит до «полного разрешения муллам обучению исламу в советских школах». Циркуляром разъяснялось, что репрессии мулл за проповедь ислама и обучение догматам мусульманского вероучения в мечетях, а также за подобные действия на дому у себя, в частных, по приглашению граждан, домах недопустимы. Не могли быть закрываемы и богословские школы, открытые и содержащиеся за счет добровольных приношений частных лиц. Пояснялось, что богословскими школами считаются те, в которых обучаются специально догматам веры совершеннолетние граждане, но к таковым не
могут быть отнесены «т.н. медресе и мектабы». Одновременно в школах как советских, так и частных, где идет преподавание общеобразовательных предметов, не допускается преподавание догматов религии. Это противоречит декрету об отделении школы от церкви и основам советского права [18]. Бюрократический аппарат Наркомнаца, как видим, все же отреагировал на многочисленные жалобы сельских обществ, беспартийных конференций о преследованиях, чинимых местными органами делу преподавания даже в пределах разрешенных законом только через два года. В октябре 1922 г. он рассмотрел вопрос о преподавании ислама и вынужден подтвердить право преподавания на дому и в мечетях.
Однако ЦК РКП (б) высказал нарекания по поводу непонимания текущего момента юго-восточному Бюро и в особенности Адыгейскому обкому партии [16, л. 15]. Речь идет о том, что недавно образованный Адыгейский облисполком решил выяснить позиции прогрессивных эфенди в деле развития образования населения. В результате встречи с влиятельными эфенди - Магомедом Совмизом, Мишеустом Набоковым, Бесланом Кандровым и другими - возникла идея созыва областного съезда эфенди, учителей и представителей верующих мусульман [19, л. 2].
Съезд прошел с 27 по 29 сентября 1922 г. в ауле Хатукай. Для руководства им советские власти направили председателя Псекупского окружного исполкома беспартийного Чамокова. Любопытно, что облисполком ряд эфенди, учителей и «примыкающее к прогрессивному течению духовенство» на этот съезд вызвал повестками [19, л. 2]. Прибыло 45 делегатов, из которых 28 эфенди, 9 учителей и 12 представителей от населения. Чамоков в докладной записке описывает настроение съезда как «доброе, хорошее». Его приятно удивило и помещение, где проходил съезд: «Опрятно содержащееся, чисто выбеленные внутри стены обвешаны картинками воспитательного значения, все классы обставлены совершенно новыми партами» [19, л. 6].
Съезд призвал родителей отдавать детей в возрасте от 7 до 18 лет в школы для обучения, и это явилось неким переломным моментом во взаимоотношениях родителей учащихся с новой властью. Для высоконравственного воспитания детей делегаты просили советские органы разрешения обучать в течение первых двух лет родному языку и Корану, а дальше - по программе светской школы [19, л. 3 об.]. Декларировалось, что нужно перейти к «продуманной и осмотрительной политике постепенного вовлечения ... масс в русло советского развития» [20].
Нарекания же центра в адрес Адыгейского обкома отражали недовольство попытками адыгейских властей искать выход из сложного положения совместно с религиозными деятелями.
Сложностей добавило и тяжелейшее положение, в котором оказалась система образования в первые годы нэпа. Катастрофическое положение школы подчеркивал нарком просвещения РСФСР А. Луначарский 24 ноября 1922 г. в докладе ЦК РКП (б). Госу-
дарство могло финансировать лишь по 2 школы на волость, т.е. одну треть из имеющейся сети. Власть лицемерно относила причины сложившейся ситуации на счет «гримас нэпа» [21]. Эту же оценку давал в апреле 1923 г. и член коллегии Наркомнаца М.М. Ибрагимов на закрытом заседании секции по национальному вопросу XII съезда РКП (б). Он отмечал, что после нэпа на национальных окраинах (и на Кавказе), «буквально как грибы, выросли духовные школы». Население возмущалось: «Вы не даете ни духовного, ни гражданского образования» [22].
9 июня 1924 г. вопрос о преподавании мусульманского вероучения рассмотрел ВЦИК РСФСР. После констатации того, что в результате политики гонения и запретов мусульмане оказались в худших условиях по сравнению с другими народами, Правительство РСФСР считало необходимым увеличить для них количество общеобразовательных школ, естественно, вести широкую пропаганду, но не допускать преподавания мусульманского вероучения в общих школах.
Считаясь же с особенностями быта почему-то только тюркских народов, разрешалось преподавание мусульманского вероучения в мечетях лицам, окончившим полный курс первой ступени единой трудовой школы, достигшим 14-летнего возраста и представившим соответствующие документы. НКВД и НКП поручалось разработать на этот счет соответствующую инструкцию [23, л. 11]. Вслед за этим была опубликована статья А.В. Луначарского «Проблемы образования в автономных республиках и областях», где нарком признавал, что «нельзя попросту закрыть религиозные школы. Когда не можешь дать хлеба, не смеешь отнимать суррогат. Но тем не менее необходимо принимать меры, чтобы обезвреживать влияние духовенства на школу всеми мерами, иначе вместе с пищей дети будут воспринимать прямой яд» [24].
21 августа 1924 г. разработана секретная инструкция НКВД и НКП РСФСР «О преподавании мусульманского вероучения.». Она указывала, что преподавание может производиться только в мечетях с надлежащего разрешения местных исполкомов. Заявление о выдаче разрешения подается в административный орган, в нем указываются данные о преподавателе (социальное, общественное, служебное и имущественное положение, начиная с 1914 г.) и об учащихся, часы преподавания и договор о праве пользоваться мечетью. О всяком изменении необходимо уведомлять соответствующие органы. Разрешение могло быть выдано «лишь в том случае, если .мечеть .вполне удовлетворяет санитарным требованиям, предъявленным к учебным заведениям». Для этого она должна быть обследована соответствующей комиссией. НКВД и Наркомпрос должны строго следить, чтобы в мечетях под видом вероучения не преподавались общеобразовательные предметы [23, л. 8-9]. 2 июня 1925 г. решением закрытого заседания президиума коллегии Нар-компроса РСФСР инструкция вводилась в действие [25].
Однако инструкция, предусмотрев правила контроля, не разрешала главного вопроса: власть не мог-
ла охватить светской школой всех детей школьного возраста, в религиозных же школах она запретила преподавание общеобразовательных предметов. Выход из этой ситуации предложило прогрессивное настроение духовенство (прогрессисты) Северного Кавказа: наряду со светской (государственной) школой создать так называемые промежуточные школы, которые содержало бы население. В них и организовать изучение светских предметов и основ ислама. По сути предлагалось продолжить положительную эволюционную линию развития мусульманской системы образования, которая успешно развивалась до революции. Население охотно поддержало эту идею, в некоторых местах она была проведена в жизнь явочным порядком при негласной поддержке и советских органов.
В центре, конечно же, поняли опасность: светская советская школа не выдерживала конкуренции с «промежуточной». Пропагандистская машина постоянно клеймила горских эфенди (процент которых в системе образования доходил до 90 в той же Адыгее), «вчерашними мракобесами», хотя они «до надрыва стараются доказать свою преданность советской власти», некоторые даже «пролезли» в партию. Клеймили и тех, кто «действительно порвал с эфендийством и стремится стать советским учителем» [26, с. 41-43]. Строгие меры и поношения не помогали. На переподготовку учителей «ухлопывают», как говорили в Северокавказском крайкоме, «бешеные . деньги», но на курсах-то переподготовки, например, в Кабардино-Балкарии, очень часто лекторами являются те же эфенди [26, с. 43]. Власть не хотела видеть того, что дело было уже не в эфенди, а в содержательных и методикопедагогических основаниях ее образовательной доктрины.
Уточним суть того, что касалось, по оценке властей, «бешеных денег». В 1925 г. отдел национальностей при Президиуме ВЦИК выделил Адыгейско-Черкесской и Карачаево-Черкесской АО по 20, а Кабардино-Балкарской АО - 15 тыс. руб. на подготовку и переподготовку учителей, издание учебников для них [27]. Что же касается ассигнований в целом на расходы по народному образованию, то и они исполнены, как констатировало краевое партийное совещание, посвященное этому вопросу в 1928 г., на 29,7 % по Кабардино-Балкарии, на 31,7 % - по Черкессии, а местами, подчеркивалось, и они расходовались «не по прямому назначению» [28]. Однако собранный за 1925/1926 г. закят только в Кабардино-Балкарской АО составил 270 тыс. руб., а в следующем 1926/1927 г. -400 тыс. Размер получаемого с каждого двора закята равнялся приблизительно 12 рублям, т.е. был равен размеру сельхозналога. При этом бедняцкая часть населения вносила закят в размере 50 % [29]. Эти данные лучше иных показывают, что отношение населения к советским органам было несопоставимо с отношением его к духовенству. В середине 20-х гг. в тезисах «Агитационно-пропагандистская работа среди горцев» ЦК ВКП(б) грозно предупреждал: «В большинстве округов горских республик Северного Кавказа отсутствуют школы для детей, и на почве проснувше-
гося у населения спроса на просвещение мы стоим перед угрозой сдачи одной из важных командных высот в руки мусульманского духовенства, которое до Октябрьской революции являлось монопольным носителем и проводником схоластического просвещения на Кавказе» [30].
В 1927 г. к совещанию наркомов просвещения были подготовлены с грифом «секретно» тезисы А.В. Луначарского «О религиозной школе». 11 января они обсуждались на заседании коллегии Наркомпроса РСФСР. В тезисах признавалось, что отношение советской власти к религиозным мусульманским школам в разных областях «довольно различно». Если в Средней Азии «допущена значительная свобода религиозных школ», то, как утверждал нарком, на Кавказе «эта школа подвергается более точной и строгой корректировке». Вышеприводимые данные хотя и заставляют усомниться в правильности оценок наркома, но позволяют увидеть за их обтекаемостью работу советских управленцев в связке с религиозными структурами.
Тем более, что Луначарский признал: «Мусульманское учительство было единственным распространителем грамотности, а так как грамотность эта не может быть быстро поднята достаточным распространением светских школ, то мусульманское духовенство приобретает в случае крайнего ограничения его учительской деятельности возможность политически спекулировать фактом якобы понижения грамотности среди населения и разрушения властью исламоарабской культуры без замены ее какой-нибудь другой». В последнее время, докладывал нарком, органы ГПУ обнаруживают «чрезвычайный рост мусульманских религиозных школ», а постановление ВЦИК 1924 г. понято как «известное покровительство мусульманскому духовенству», считавшее это как ответ на свою лояльность новой власти после революции. И в самом деле, циркуляр ЦК РКП(б) от 5 мая 1924 г. в мягкой форме подтверждал, что можно «не чинить препятствий групповому преподаванию вероучения в мечетях детям, окончившим школу 1 ступени» [31]. Адыгейский облисполком в марте 1924 г. освободил всех эфенди от внесения единого сельскохозяйственного налога, правда несколькими месяцами позже отменил его как ошибочно зафиксированное [32]. Учащимся предоставлялось право держать уразу [33].
Первая мысль, пишет Луначарский, сводилась к тому, чтобы ответить на это «мерами решительной репрессии» и разрешить посещать уроки вероучения только детям, достигшим 14 лет и окончившим полный 4-летний курс советской школы. Однако по «данным, собранным с разных мест, процент кончающих 4-летку полностью - не выше 1 %, а местами опускается до 0,5 % и меньше того». Наркомпрос предлагал организовать школы одногодичные и двухгодичные, а также выработать «методы правильного наблюдения за внутренней жизнью мусульманских школ, за выполнением ими во всей строгости предписаний власти» [34].
16 - 23 июня 1925 г. состоялась II краевая конференция по вопросам культуры и просвещения народов Северного Кавказа. В тезисах У. Алиева значительное внимание уделялось «арабским школам среди горцев и борьбе с ними». Констатировалось, что они «свободно существуют в некоторых национальных областях», но это и есть «предоставление монополии морального влияния и культурного воспитания «ядовитым микробам» муллам и мюридам», которые таким образом сосредоточивают в своих руках «весьма могучие средства». Имевшаяся школа властью воспринималась только как «гнездилище мрачного изуверства», их цель - «затормозить умственные способности». Правда в силу того, что в Карачае и Балкарии, Черкессии и Кабарде, как утверждал автор, шариат все же не победил местные адаты, изгнание этой школы «повредит только муллам» [35, с. 10]. Любопытно, что в работе, опубликованной вскоре после окончания конференции, Алиев в публицистическом «запале» уже перестает отличать мусульманскую систему образования от арабской культуры в целом, оценивает и ее как «реакционную» [36].
Однако такие оценки результатов обучения в арабских школах несколько диссонировали с оценками руководителя Северо-Кавказского крайкома Б. Позерна. Он признался, что хотя и плохо знает местные «быт, нравы и культуру», однако обратил внимание на то, что русские товарищи «поражены выступлениями горцев и горянок из далеких аулов». Выступления этих людей «иной раз по своей форме и своему содержанию настолько глубокими и интересными, настолько охватывающими и исчерпывающими вопрос, что наши русские товарищи, прислушиваясь к ним, говорят: «Вы нас обманываете, говоря, что это отсталые народы, вы нас обманываете, говоря, что это люди из заброшенных аулов» [35, с. 61]. Позерн считал, что это «сказывается наследие старой культуры., семена старой культуры, посеянные здесь., несомненно, дают известные ростки, . тяга наших националов к культуре, тяга к восстановлению своего национального бытия, своего национального лица огромна». Проблема здесь так организовать помощь со стороны русской культуры, чтобы «пробудить еще более энергичное движение к культуре. Может быть, многие из здесь присутствующих далеко не разделяют идеалов коммунизма. Не в этом дело. Мы говорим прямо: здесь нам идти по дороге. Мы совместно, одинаково заинтересованы в том, чтобы пройти эти ближайшие этапы при взаимной поддержке, взаимной помощи» [35,с. 62].
На областном совещании секретарей и заворгов окружкомов в январе 1925 г. выступающие свидетельствовали: «Медресе в с.с. Ст. Урух, Урах, Нижний Черек процветают». И хотя принимаются меры к «обессилению медресе», они перекочевывают в более отдаленные районы, ибо «советская школа плохо оборудована», в ней «обучалось очень небольшое количество», а в медресе «90 человек» [37].
Определенные «успехи» можно отметить на «плоскостных» территориях изучаемых автономий. Мест-
ные председатели исполкомов писали вышестоящему начальству отписки, докладывая уже в 1925 г. о том, что «медресе, а также учащихся. нет, о чем доношу» (с. Псынодаха), «медресе нет» (колония Бруненталь), «медресе и их руководителей нет» (Светловодск) [38]. Конечно, колонии Бруненталь и в Светловодске их и не могло быть, в большинстве там проживали русские и немцы. Что же касается селений, где проживало горское население (Нагорный округ), то картина была иной. В селе Куба в 2 медресе обучалось 120 человек и т.д. [39]. Обратим внимание, что по количеству учащихся это - большие учебные заведения с числом обучавшихся по 50, 60, 100 человек. В целом же заведующий облоно КБАО Камбиев докладывал прокурору области в декабре 1926 г., что «деятельность этих школ при фанатичном населении области не поддается учету и наблюдениям, так как население скрывает их и значительно затрудняет работу совтрудовой школы» [40]. К 1926 г. Северо-Кавказский крайком разработал подробный план обследования состояния всех религиозных организаций, в том числе и школ. И хотя предполагалось выяснить, помимо формальных данных о размере помещения, количестве учащихся и т.п., по каким программам ведется обучение, какие предметы проводятся, методы воспитания учащихся, т.е. чисто педагогическая сторона дела, в реальности получены скудные сведения. Они сводились к тому, что, как свидетельствуют данные таблицы «Сведения по Северному Кавказу», мечетей и медресе на всем Северном Кавказе - 1644, арабских школ - 223 [41, л. 110]. Однако детализация сведений по автономиям общую цифру не подтверждала, ибо в Кабардино-Балкарии медресе оказывалось только 10, а низших арабских школ - всего 100. Всего в двух типах школ учащихся было около 1000. В Адыгейско-Черкесской АО медресе не оказалось вовсе, низших школ до 10, обучающихся до 100 человек, и те существуют нелегально. В Карачево-Черкесии школ медресе также не было, низших школ до 10, обучающихся - 150, но и их точного учета нет [41, л. 122]. Так, с учетом данных по Чечне и Ингушетии, Осетии, других автономий, с цифрой, указанной в общей сводке совпадают лишь данные о 223 арабских, т.е. школах, готовящих служителей культа. Однако недаром составители данных в одну строку свели численность медресе и мечетей: знающие суть дела понимали: при каждой мечети, безусловно, находилась и школа. Учесть же число учащихся при таком подходе не представлялось возможным.
В июне 1927 г. оргбюро ЦК предписано «установить для республик, областей и губерний РСФСР однообразный тип инструкции о преподавании мусульманского вероучения». В сути, оно воспроизвело, но с более жесткой регламентацией, инструкции совещания, проведенного еще при Столыпине. Число курсов по подготовке мусульманского духовенства ограничивалось «выдачей разрешения на их открытие только в городах Уфе, Казани, Симферополе» [42, л. 68]. Предписывалось не допускать «объединения духовенства в единую централизованную организацию» и
«распространения влияния ЦДУ на Северном Кавказе». НКВД и ОГПУ вменялось в обязанность «принять решительные меры для искоренения всяких способов денежных и натуральных обложений духовенством верующего населения в пользу религиозных школ» [42, л. 69]. Коллегия Наркомпроса РСФСР, рассмотрев в 1927 г. положение с народным образованием на Северном Кавказе, хотя и оценила «значительные продвижения» в этом вопросе, но отметила как «болезненный момент» «среди горских народностей» все-таки «наличие сети конфессиональных школ, открыто существующих наряду с советской сетью. Муллы всяческими мерами пропагандируют свои школы, внося в них элементы нового быта (например, втягивание девочек и др.)» [43]. Признавая успехи в лишении северокавказского мусульманского духовенства «экономического могущества», ЦК ВКП(б) в своих тезисах «Об агитационно-пропагандистской работе среди горцев» и к концу 20-х гг. отмечало его «культурное превосходство».
Как видим, на всем протяжении 20-х гг. центр, концентрируя в своих руках силовые рычаги, предпринимал мощные акции, подрывая и организационную, и кадровую, и финансовую основу у мусульманской системы образования. Понятно, что население по мере сил оказывало противодействие власти. Продолжали действовать и школы, хотя и начинающие укрываться под сень мечетей, подпольно действовали кружки по изучению Корана и арабского языка. Они переживут и страшные репрессии 30-х гг., и депортацию тюркского населения (балкарцев и карачаевцев) в 40-е гг. Контакт и взаимодействие с ними придется налаживать постсоветским автономным структурам в XXI в.
Литература
1. Иордан М. Исламизация культуры как воплощение этических идеалов ислама // Ислам в Евразии. М., 2001. С. 71.
2. См., например: Лайпанов Б. Ислам в истории и самосознании карачаевского народа // Там же. М., 2001. С. 157-169.
3. Кабардинский. О религиозно-общественной жизни горцев // Кавказский горец. 1925. № 2-3. С. 108.
4. Догуж. Альманах писателей Карачая // Северный Кавказ. 1936. № 27. С. 20.
5. Ланда Ф.Г. Ислам в истории России. М., 1995. С. 206-207, 210.
6. Декреты Советской власти. Т. 2. 17 марта - 10 июля 1918 г. М., 1959. С. 357-359.
7. РГИА, ф. 846, оп. 1, д. 165, л. 27-29 об.
Кабардино-Балкарский государственный университет
8. Доклады I Общеземского съезда по народному образованию. Б.м., 1911. Т. 1. С. 68-691.
9. Мансуров Г. За культурное строительство национальностей. М., 1927. С. 7.
10. Цаликов А. Кавказ и Поволжье. СПб., 1913. С. 179-184.
11. См.: Бигиев. Будущее мусульманства // Мир ислама. Б.м., 1913. Т. 2. Вып. 5. С. 327-341.
12. Декреты Советской власти. Т. 1. 25 октября 1917 г. - 16 марта 1918 г. М., 1957. С. 371-374.
13. ГАРФ, ф. 2306, оп. 2, д. 101, л. 102-104.
14. См.: Красовицкая Т.Ю. Российское образование между реформаторством и революционаризмом. Февраль 1917-1920 гг. М., 2002.
15. ЦГА КБР, ф. Р-201, оп. 1, д. 5, л. 6.
16. РГАСПИ, ф. 17, оп. 84, д. 602, л. 102.
17. Там же, д. 957, л. 112-112 об.
18. ГАРФ, ф. 1318, оп. 1, д. 17, л. 172.
19. РГАСПИ, ф. 17, оп. 84, д. 537.
20. Сталин И.В. Сочинения. Т. 4. С. 361-362.
21. Архив Президента РФ, ф. 3, оп. 33, д. 13, л. 43-45.
22. ГАРФ, ф. 2306, оп. 1, д. 3364, л. 26-27.
23. Там же, ф. 393, оп. 2, д. 283.
24. Жизнь национальностей. 1924. Кн. 1(6). С. 31-33.
25. ГАРФ, ф. 2306, оп. 1, д. 3421, л. 72 об. - 89.
26. Дзюба М. Об учителях-эфенди // Вопросы просвещения на Северном Кавказе. 1929. № 7.
27. ГАРФ, ф. 2306, оп. 69, д. 120, л. 1; РГАСПИ, ф. 17, оп. 84, д. 686, л. 46.
28. За новые кадры. Краевое партийное совещание по вопросам народного образования на Северном Кавказе. Ростов н/Д, 1929. С. 251.
29. ЦДНИРО, ф. 7, оп. 1, д. 606, л. 57.
30. РГАСПИ, ф. 17, оп. 60, д. 394, л. 46.
31. Там же, оп. 68, д. 33, л. 1.
32. ГАРА, ф. Р-1, оп. 1, д. 31, л. 77, 46, 153.
33. Нефляшева Н.А. Традиции и власть (на примере Адыгеи конца XIX - 20 гг. XX в.): Дис. ... канд. ист. наук.
Майкоп, 1996. С. 100.
34. ГАРФ, ф. 2306, оп. 69, д. 812, л. 1-4 об.
35. Стенографический отчет II краевой конференции по вопросам культуры и просвещения горских народов Северо-Кавказского края. 16-23 июня 1925 г. Ростов н/Д, 1926.
36. Алиев У. Национальный вопрос и национальная культура в Северо-Кавказском крае (итоги и перспективы). Ростов н/Д, 1926. С. 12.
37. ЦДНИ КБР, ф. 1, оп. 1, д. 43, л. 5, 8, 16-17, 32-34, 52, 60.
38. ГА КБР, ф. Р-237, оп. 1, д. 188, л. 98-102.
39. Там же, ф. Р-16, оп. 1, д. 65, л. 5.
40. Там же, оп. 1, д. 90, л. 89.
41. ЦДНИРО, ф. 1, оп. 1, д. 47.
42. Там же, ф. 7, оп. 1, д. 606.
43. ГАРФ, ф. 296, оп. 1, д. 322, л. 9.
16 декабря 2003 г
