CC BY
50
СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКАЯ КОНЦЕПЦИЯ П.Н. ТКАЧЕВА В ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ИСТОРИОГРАФИИ 1930-Х ГОДОВ
© Худолеев А.Н.*
Кузбасская государственная педагогическая академия, г. Новокузнецк
Статья посвящена оценкам изучения революционной теории П.Н. Ткачева в советской исторической науке второй половины XX века. В ней рассматриваются точки зрения историков на проблему роли и места доктрины Ткачева в русском революционном движении. В итоге делается вывод о том, что в указанный период в подходах историков доминировали идеологическая предвзятость и догматизм. Это сужало взгляд на проблему и не позволило дать комплексную характеристику изучения ткачевской теории.
Активное обсуждение социально-политической концепции русского народника Петра Никитича Ткачева в отечественной историографии 1930-х годов было напрямую связано с громкой и резонансной дискуссией об историческом значении «Народной воли» на рубеже 20-30-х годов XX века. Одним из первых после завершения диспута обратился к теоретическому наследию Ткачева А.Ф. Рындич. В статье о социальной природе революционного народничества он кратко остановился на основных моментах мировоззрения Петра Никитича. По мнению автора, доктрина Ткачева представляет большой интерес по двум причинам. Во-первых, потому что взгляды народовольцев по основным политическим вопросам совпадали со взглядами теоретика русского бланкизма и были их развитием, а, во-вторых, потому что М.Н. Покровский, в свое время, имел все основания считать Ткачева первым русским марксистом или, по крайней мере, он в большей степени, чем кто-либо из народников, был ближе к марксизму, поскольку подходил материалистически к оценке общественных явлений [26, с. 185].
Свою мысль А.Ф. Рындич подкреплял цитатами из статей «Набата», особо подчеркивая отсутствие у Ткачева идеализации деревни. В то же время автор, не называя Ткачева эклектиком, дал понять, что отдельные элементы марксизма уживались в его мировоззрении с идеалистическим представлением о русском государстве [26, с. 187]. Основной вывод статьи А.Ф. Рын-дича о том, что революционные народники 1870-х годов были социалистами, усвоившими целый ряд положений марксизма, и выражали интересы не только крестьянства, но и не вполне еще выделившегося из его среды пролетариата, встретил возражение со стороны М.А. Поташа. Он решил дока-
* Доцент, заведующий кафедрой Отечественной истории и методики преподавания истории, кандидат исторических наук, доцент.
зать отсутствие принципиальной разницы между взглядами М.А. Бакунина и Ткачева. Автору показалось достаточным опереться на единственную цитату из «Открытого письма» Ткачева к Ф. Энгельсу, чтобы прийти к заключению о «бакунинско-анархической» основе учения основоположника русского бланкизма, и обвинить А.Ф. Рындича в приукрашивании взглядов Ткачева и преувеличении марксистских элементов в них [22, с. 215].
Поташ М.А. не отрицал наличие в доктрине Ткачева элементов марксизма, но только если дело касалось оценок ситуации в Западной Европе и подчеркивал, что материалистический метод не был чужд и М.А. Бакунину, который «считал нужным солидаризироваться с исторической теорией Маркса» [22, с. 216]. Думается, что попытка возродить тенденцию сближения ткачевизма с бакунизмом была предпринята М.А. Поташом из полемических соображений, с целью непременно опровергнуть аргументы оппонента. Об этом свидетельствует его книга, изданная в том же 1930 году, многие положения которой идут вразрез с названной выше статьей.
В ней М.А. Поташ выводил Ткачева за рамки ортодоксального народничества, так как, по его мнению, идеолог русского бланкизма в вопросе о пути развития России и роли общины «не выдерживал полностью народнического тона» и к тому же «довольно реально подходил к русской действительности» [23, с. 55-56]. Далее автор указывал на резкое неприятие Ткачевым анархической теории и ставил ему в заслугу понимание важности захвата политической власти и метода революционной диктатуры «как мощного фактора защиты и завершения революции», провозглашение принципа организации революционеров на основе централизованной, сплоченной и дисциплинированной партии, и в этом отношении, по мнению М.А. Поташа, Ткачев «стоял куда выше Бакунина» [23, с. 62.73].
Относительно присутствия элементов марксизма в учении Ткачева М.А. Поташ высказал мысль, близкую к той, которую в свое время выдвинул М.Н. Покровский. Исследователь отметил, что русский бланкист одним из первых в России познакомился с учением К. Маркса и поддержал его историческую теорию, но при этом «был довольно далек» от того, чтобы стать последовательным его учеником [23, с. 47]. Кроме того, неразрывно связав ткачевизм с народовольчеством, М.А. Поташ пришел к выводу, что в воззрениях Ткачева «есть элементы, которые впоследствии вошли в революционную тактику пролетариата как органическое целое» [23, с. 73]. В итоге М.А. Поташ вплотную подошел к тем выводам А.Ф. Рындича, которые он так яростно опровергал в журнальной статье.
Не остался в стороне от обсуждения В.Ф. Малаховский. Он подчеркнул, что «народовольческая концепция вполне умещается в учении П.Н. Ткачева» [14, с. 51]. Поэтому историческое значение ткачевизма В.Ф. Малаховский видел в подготовке теоретических основ народовольчества. На его взгляд, народовольцы одинаково с Ткачевым ставили вопрос о развитии
капитализма в России, о роли и значении государства и принципах организации революционных сил. От Ткачева же к народовольцам перешел и «русский анархизм в его последней бланкистской ... ипостаси» [15, с. 41]. Автор отметил не только сходство, но и различие во взглядах между Ткачевым и «Народной волей», которое заключалось в большей демократичности программы народовольцев, не отказывавшихся вообще от легальных методов борьбы, конституции и агитации. Малаховский В.Ф. поддержал мнение Плеханова Г.В. о том, что «ткачевизм» не только был тесно связан с бакунизмом, но и являлся одной из его разновидностей. Особо не вдаваясь в рассуждения о сути теоретических построений Ткачева, он установил, что есть «весьма веское основание назвать Ткачева бакунистом не только на основании характера письма последнего (имелось в виду «Открытое письмо г-ну Фридриху Энгельсу». - А.Х.), но и по существу всего его учения» [15, с. 8].
Свой вклад в утверждение мнения о незначительной распространенности идей Ткачева в революционной среде второй половины XIX в. внес И.С. Книжник-Ветров, который во втором издании монографии о П.Л. Лаврове заявил, что «среди русских эмигрантов ... взгляды Ткачева популярностью не пользовались» [9, с. 57]. Кроме того, И.С. Книжник-Ветров представил Ткачева эпигоном С.Г. Нечаева, тем самым продолжив традицию приклеивания ярлыка эклектизма на Петра Никитича [9, с. 121, 123]. Характеристика И.С. Книжником-Ветровым Ткачева как «нечаевца», не имевшего никакого влияния в русской революционной среде, вызвала негативный отзыв со стороны одного из рецензентов. «Книжник-Ветров, - писал М. Острогорский, - просто намеренно и сознательно искажает подлинную историю русской революционной мысли, чтобы, оболгав не подлежащие никакому сомнению исторические факты, - построить «свою» сомнительную и никудышную «схему», из которой совершенно выпадает, нет, вернее, - «авторитетно» исключается автором ... ткачевизм» [21, с. 184].
Несмотря на устойчивое тяготение к упрощенчеству, в некоторых исследованиях имел место взгляд на Ткачева как на оригинального и самобытного мыслителя. Например, Б.И. Горев видел в нем крупного теоретика, давшего «блестящую, почти не превзойденную критику анархизма - как последовательного анархизма Бакунина, так и половинчатого анархизма Лаврова» [4, с. 35]. Подчеркивание острого неприятия идеологом русского бланкизма идей бакунизма, привело автора к проведению исторических аналогий между борьбой Ткачева с концепциями русских анархистов и борьбой с анархизмом в Советском государстве. В значительно более мягкой форме выразился о специфичности ткачевизма В.И. Невский, выводов никаких не делая, но ясно давая понять, что между Ткачевым и М.А. Бакуниным существовал глубокий водораздел [16, с. 121].
Это мнение поддержал И.А. Теодорович, который признал за доктриной Ткачева право быть третьим направлением в народничестве, воспроизве-
денным затем «на более расширенной основе» народовольчеством, и указал на коренное отличие учения Ткачева от «бакунизма и лавризма», выражавшимся в его «неверии в революционную акцию масс» и ставке на боевую организацию революционной интеллигенции. Но при этом автор оговаривался, что ткачевизм не был еще «вполне оформившимся течением», так как зачастую не сводил концов с концами и «являл противоречия» [30, с. 57-58]. Доказывалось это посредством сопоставления цитат, вырванных из контекста, и взятых к тому же без соблюдения хронологии. Близкую по смыслу позицию заняла Е.Н. Кушева, утверждавшая, что на страницах ткачевского «Набата» постоянно опровергалась народническая вера в революционность русского народа, и тем самым оправдывалось право интеллигентного меньшинства произвести революцию [13, с. 36].
Из общего ряда работ начала 1930-х годов, в которых главным образом рассматривалась революционная теория Ткачева, выделялась статья И.Г. Ям-польского, посвященная методам его литературной критики. Но и здесь автор не сумел обойти наиболее острые вопросы, связанные с проблемой наличия во взглядах Ткачева элементов марксизма. По мнению И.Г Ямпольско-го, Ткачев, не являясь последовательным марксистом, первым в России осознал значение этого учения, воспринял его основные положения и «пытался широко применять их в различных отраслях науки», что позволило ему иметь «сравнительно ясное для своего времени» представление о сущности исторического процесса и в анализе литературных произведений встать на точку зрения историзма [34, с. 32, 43]. Правоверным марксистом Ткачеву мешало стать пристрастие к концепции утилитаризма, что привело к непониманию им диалектики общественного развития и классовой борьбы.
В статье И.Г. Ямпольского ясно обозначалась мысль о самобытности идей Ткачева, зачастую следовавших вразрез с основами народнического учения. Ткачев, на взгляд автора, выступал против субъективного метода в социологии, против теории «критически-мыслящих личностей» и довольно отчетливо для своего времени разрешал вопрос о взаимозависимости «личного» начала и начала «необходимости» в историческом процессе, не противопоставляя их, тем самым преодолевая дуализм народнической идеологии [34, с. 32]. Эти наблюдения не помешали исследователю прийти к весьма спорному, с нашей точки зрения, выводу о том, что Ткачев не являлся одним из главных звеньев в развитии русской литературной критики, поскольку его статьи представляли собой хотя и интересное (особенно предвосхищением ранней марксистской критики), но все же «боковое явление в ее истории» [34, с. 60].
Новый всплеск интереса к теоретическому наследию П.Н. Ткачева вследствие дискуссии о «Народной воле», по нашему мнению, не принес ничего существенно нового по сравнению с 1920-ми годами. По-прежнему рассмотрение проблемы места и роли Ткачева в истории русского революцион-
ного движения было связано с осмыслением его доктрины: ее сходства с большевизмом, специфики, нетипичности для народнической идеологии, распространенности, наличия в ней элементов марксизма. Начало 1930-х годов отличалось, пожалуй, только большим вниманием к вопросу преемственности между ткачевизмом и народовольчеством, а также тоном публикаций, которые носили куда более осторожный характер, чем некоторые работы предыдущего периода. Чувствовалось, что вмешательство в ход дискуссии о «Народной воле» партийных структур, выразившееся в появлении «Тезисов Культпропа ЦК ВКП(б) к 50-летию «Народной воли»», было первым предостережением для части историков, не в меру увлекшихся сравнительным анализом и вышедших за рамки политического «приличия».
Следующим шагом в этом направлении стало письмо И.В. Сталина в редакцию журнала «Пролетарская революция», которое на долгие годы поставило заслон перед любыми попытками дискуссионного обсуждения проблем русского революционного движения вообще и народничества, в частности. Руководитель Советского государства указывал на то, что «нельзя превращать в предмет дискуссии вопрос о большевизме», а также вопросы, являющиеся «аксиомами большевизма», призывал клеймить позором некоторых «литераторов и историков», пытающихся «протащить контрабандой в нашу литературу замаскированный троцкистский хлам» [28, с. 3, 11]. Предостережение вождя эхом прокатилось по регионам. «Письмо т. Сталина, -говорилось в одной из многочисленных резолюций, - обязывает всех коммунистов, особенно партактив, организовать глубокое изучение ленинизма, истории большевистской партии, повысить бдительность на идеологическом фронте и своевременно разоблачать и изгонять из партии троцкистских и прочих контрабандистов» [24, с. 13]. В результате, как отмечается в современной литературе, в отечественной науке установилась строгая идеологическая и политическая цензура, жесткая регламентация исторических исследований [27, с. 140].
Однако, несмотря на это обстоятельство, полемика вокруг революционной теории Ткачева не прервалась сразу вслед за сталинским письмом, а продолжалась, правда, в очень осторожной форме, еще некоторое время. Главная заслуга в поддержании интереса к Ткачеву принадлежала Б.П. Козьмину. Следует отметить, что он не принимал участия в дискуссии о «Народной воле». Произошло это, на наш взгляд, по двум причинам. Во-первых, на рубеже 1920-1930-х годов Б.П. Козьмин был занят подготовкой и систематизацией материалов для собрания сочинений Ткачева, первые два тома которого вышли в 1932 году. Все тома были снабжены богатейшими и обширными комментариями. Сбор сведений требовал скрупулезного и кропотливого труда, вероятно, отнимавшего у исследователя все свободное время. Во-вторых, Б.П. Козьмин был настоящим ученым, для которого наука составляла смысл его жизни. Он всегда ставил принцип научности в изучении исто-
рии выше политической целесообразности. По всей видимости, Б.П. Козь-мина просто не было желания участвовать в диспуте о «Народной воле», где, как уже отмечалось, доминировали не научные, а идеологические аспекты. Это спасло его от неприятностей 1930-х годов - от расстрела, тюрьмы, лагеря и ссылки. Как отмечает В.А. Твардовская, Б.П. Козьмин старался быть «не на виду» [29, с. 140]. Он не участвовал в политических кампаниях, не обличал с высокой трибуны «врагов народа», не славословил в адрес руководителей страны.
Наличие собственной позиции, без оглядки на директивы вышестоящих инстанций, было свойственно для Б.П. Козьмина. Об одном из таких эпизодов рассказала в своих воспоминаниях Е.Н. Кушева. В начале 1929 года она была «сокращена» из Саратовского университета и поехала в Москву. Там Е.Н. Кушева обратилась сначала к Н.М. Дружинину, тогда ученому секретарю Музея Революции. Дружинин Н.М. прочитал бумагу о сокращении и, видимо, испугавшись последствий, отказал в приеме на работу, сославшись на отсутствие вакансий. Затем Е.Н. Кушева направилась в «Общество бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев» к Б.П. Козьмину, который «также внимательно прочитал бумагу и спросил меня напрямик: «какова же действительная причина Вашего увольнения из Саратовского университета?». Я так же прямо ответила ему: «Я не отказалась от своих учителей». Борис Павлович сказал мне, что в Издательстве «Общества политкаторжан» есть вакансия для работы по библиографическому Словарю деятелей революционного движения в России... Через неделю я была зачислена сотрудницей Словаря» [3, с. 137].
В 1932 году Б.П. Козьмин, несмотря на запрет партийного руководства обсуждать вопросы, связанные с «аксиомами большевизма», поместил в первом томе избранных сочинений Ткачева вступительную статью, где в очередной раз продемонстрировал обширную эрудицию, хорошее знание источников и предмета исследования. В первую очередь ученый обратил внимание на моменты сходства и различий учения Ткачева со взглядами О. Бланки. Для Б.П. Козьмина факт огромного влияния французского революционера на Ткачева сомнений не вызывал, поскольку проводимые русским народником идеи захвата политической власти революционным меньшинством при помощи заговора и установление диктатуры этого революционного меньшинства, были идеями западноевропейского бланкизма. Однако тут же следовала оговорка, что ткачевизм не был и не мог быть полным и безусловным повторением ортодоксального бланкизма, потому что О. Бланки был идеалистом, проповедовавшим культ знаний, тогда как Ткачев являлся чистым материалистом, считавшим, что «не бытие определяется сознанием человека, а сознание бытием» [10, с. 374]. Указывая на поддержку Ткачевым одного из основополагающих тезисов марксистской философии, Б.П. Козьмин подводил читателей к мысли о несомненном воздействии на Петра Никитича учения К. Маркса.
Это заключение привело исследователя к необходимости высказаться по вопросу о степени восприятия Ткачевым марксизма. Автор давал однозначный ответ: отчетливо выраженный экономический материализм у Ткачева был пропитан «психологизмом», то есть утилитаризмом и, следовательно, он «первым русским марксистом» назван быть не может [10, с. 376]. Однако очарование от масштабного применения Ткачевым метода экономического детерминизма было настолько сильно, что Б.П. Козьмин не удержался и заметил, что «если Ткачев и не был марксистом, то никто в России его времени не воспринял так сильно и так глубоко учение Маркса, как он» [10, с. 392]. Козьмин Б.П. в резкой форме выступил против, переходившего из одной работы в другую, и проявившего уникальную живучесть, тезиса о «бакунизме» Ткачева, подчеркнув надуманность и необоснованность подобных взглядов. По его мнению, Ткачева сближала с М.А. Бакуниным только их общая ставка на аффект, а не на разум в революционном действии. В остальном же, о чем свидетельствуют статьи в «Набате», Ткачев был далек от М.А. Бакунина и его последователей [10, с. 402].
Статья Б.П. Козьмина задала тон обсуждению проблем доктрины Ткачева в советской историографии 1930-х годов, и от высказанных в ней положений в дальнейшем, так или иначе, отталкивались другие исследователи. В частности, И.А. Теодорович, продолжавший развивать тему места и роли «Народной воли» в русском революционном движении, в целом поддержав вывод Б.П. Козьмина о ткачевской основе этой организации, определил народовольчество как синтез бакунизма и «примитивного ткачевиз-ма», (тем самым учение Ткачева автоматически ставилось в более приниженное, второстепенное положение по сравнению со взглядами М.А. Бакунина), от которого народовольцы переняли ставку на интеллигенцию, «создающую боевую партию», и мысль о революционной диктатуре [31, с. 74]. Теодорович И.А., не подвергая сомнению факт самобытности теории Ткачева как отдельного направления в народнической мысли, постарался выявить двойственность термина «русский якобинизм». По мнению автора, народовольцы, проповедовавшие захват политической власти народом - якобинцы в первом смысле («якобинство народовольческое»); Ткачев же, говоривший о захвате власти без народа - якобинец во втором значении («якобинство тка-чевское») [31, с. 85]. Последний тезис поддержал М. Острогорский, назвав ткачевизм «немаловажным общественно-политическим течением» 1870-х годов [21, с. 184]. Иначе подошел к этому вопросу М.Ф. Фроленко, который, опровергая выводы Е.Н. Кушевой о существовании под эгидой «Набата» революционной организации «Общество народного освобождения», заявил, что общество это было не более чем плодом «ткачевской мистификации», позаимствованного из арсенала С.Г. Нечаева, в чем нет, по мнению автора, ничего удивительного, поскольку «Набат» стал преемником его методов [33, с. 97-98].
Источники доказывают неправоту М.Ф. Фроленко. «Общество народного освобождения» не было игрой воображения Ткачева, а действительно су-
ществовало на протяжении некоторого времени. Просматривая номера «Набата», в одном из них мы натолкнулись на следующее объявление: «По соглашению редакции журнала «Набат» с одним из агентов «Общества народного освобождения» в журнале, начиная с настоящего месяца, будут печататься заявления, манифесты, прокламации, циркуляры и всевозможные распоряжения «Общества народного освобождения».. .»[20, с. V].
Между тем Б.П. Козьмин опубликовал в 1933 году статью Ткачева «Очерки из истории рационализма», не вошедшую в первые четыре тома избранных сочинений, снабдив ее небольшим предисловием. Здесь историк еще раз попытался внести ясность в проблему отношения Ткачева к учению К. Маркса. По мнению Б.П. Козьмина, то, что Ткачев «действительно воспринял теоретические положения марксизма и довольно широко пытался применять их в разных отраслях науки» является фактом настолько очевидным и общеизвестным, что не должен уже никем оспариваться [11, с. 120]. В то же время он по-прежнему не мог согласиться с восприятием Ткачева в качестве первого русского марксиста, поскольку был уверен в том, что русский народник «марксизма не понял». Помешали ему стать ортодоксальным марксистом тяга к утилитаризму и «отсутствие ясного и четкого представления о значении борьбы классов» [11, с. 123].
Похоже, что, чрезмерно увлекшись определением степени и границ «марксизма» Ткачева, Б.П. Козьмин не заметил, как мимоходом обронил фразу, которая при внимательном ее прочтении позднее могла дорого стоить ученому. «Если бы Ткачев действительно «понял значение марксизма», - констатировал историк, - он не стал бы высказываться за возможность совершения социалистического переворота силами одного организованного в сплоченную партию революционного меньшинства, захватывающего при помощи заговора государственную власть в свои руки и устанавливающего свою диктатуру» [11, с. 120]. На счастье Б.П. Козьмина, это замечание осталось вне поля зрения цензурных инстанций и контролирующих органов.
Оптимизм Б.П. Козьмина по поводу общепринятости взгляда на Ткачева как на сторонника метода экономического детерминизма был вскоре развеян В.И. Невским. Если в рецензии на сочинения Ткачева он заявлял, что в России пореформенного периода лишь единицы разбирались в теории марксизма и Петр Никитич был одним из них [17, с. 23], то уже в следующей статье В.И. Невский, хотя и отводил Ткачеву особое место в развитии русской революционной мысли, вместе с тем считал, что в совокупности его воззрения представляли эклектическую смесь, и Б.П. Козьмин неправомерно преувеличил в них «марксистскую струю» [18, с. 62]. Еще дальше пошел Е.М. Ярославский, безапелляционно утверждавший в своей новой книге, посвященной пятидесятилетию со дня смерти К. Маркса, что «бунтарю» Ткачеву были присущи анархические взгляды на государство и на роль народа в революции [35, с. 18, 28].
Уничижительную оценку своего многолетнего труда по изучению наследия Ткачева Б.П. Козьмин получил от Г.С. Ульмана. Рецензент отнес Бориса Павловича к фантастам, сознательно «извращающих» действительную историю и сущность марксизма-ленинизма и никак не хотящих понять, что только работы Ф. Энгельса и В.И. Ленина «дают нам единственно правильный подход к изучению всех сторон мировоззрения Ткачева и определению его места и роли в истории «русского» социализма» [32, с. 119]. Ульман Г.С. поставил в заслугу Ткачеву приверженность к экономическому материализму, но в целом он стоял на «типично народнической точке зрения» [32, с. 125].
Сходным образом высказался и Г. Аркадьев, отметивший, что Б.П. Козь-мин часто допускает «внеисторичность» в отношении оценки отдельных революционных деятелей и «П.Н. Ткачева, в частности». Этот момент, по мнению рецензента, отчетливо проявляется в том, что Б.П. Козьмин, формально отказываясь признать Ткачева марксистом, на деле характеризует его мировоззрение как «по существу марксистское» и лишь в некоторых случаях в силу объективных обстоятельств (неразвитость капиталистических отношений, отсутствие четкого классового разделения и т.д.) вынужденное допускать ряд отступлений от теории К. Маркса. Для доказательства обратного Г. Аркадьев прибег к старому, испытанному методу, просто и безо всяких оснований сблизив «бунтарские лозунги» Ткачева с бакунизмом [1, с. 132-133].
То, с каким, достойным лучшей участи, усердием многие советские историки первой половины 1930-х годов повторяли и воспроизводили истертые временем, но оказавшиеся на удивление живучими, стереотипы об «анархизме» Ткачева, лишний раз демонстрирует одну важную черту, распространенную среди исследователей тех лет: слепо верить авторитетным высказываниям, не обращаясь к источникам. Несмотря на выход в течение 1932-1933 годов четырех томов сочинений Ткачева, его публицистическое наследие по-прежнему оставалось малоисследованным, его работы практически никто (за исключением, конечно же, Б.П. Козьмина) вдумчиво и серьезно не изучал, а если и знакомились с какой-то частью из них, то лишь поверхностно. Создается впечатление, что ученые боялись изучать источники, так как источник мог заключать в себе непредсказуемую информацию, порой коренным образом отличавшуюся от общепринятого мнения. В таком случае исследователь должен был либо идти вразрез с официальной точкой зрения, либо, что чаще всего и происходило, не проводить самостоятельного анализа источников, доверяя словам В.И. Ленина, Ф. Энгельса, Г.В. Плеханова и других. О подобном методе «изучения» прошлого колоритно написал в своих воспоминаниях бывший меньшевик В.К. Иков, который отметил, что «если марксист судил, допустим, о работах Струве, Булгакова, Бердяева и т.п., то к оригиналу он почти никогда не обращался, веруя в статьи Плеханова или Луначарского, Ленина или Л.И. Ортодокс. И это потому, что русский революционно-настроенный интеллигент не только косный человек. Он, в сущ-
ности, крайний трус в области мышления. Он боится читать «чужие» книги» [7, с. 133-134].
Это хорошо видно на примере рецензии В.А. Ваганяна, который не считал нужным прилагать много усилий для доказательства «бакунинской основы» теории Ткачева. Достаточно, на его взгляд, ознакомиться с «Письмом» к Ф. Энгельсу и брошюрой «Задачи революционной пропаганды в России», чтобы убедиться в том, что система взглядов Ткачева «на русские дела» как две капли воды похожа на систему М.А. Бакунина, ибо была заимствована у него [2, с. 234]. Правда, подчеркивая, что по многим, если не по всем, вопросам русского революционного движения Ткачев стоял на точке зрения М.А. Бакунина, В.А. Ваганян все же признал, что Петр Никитич имел особый, отличный от других народников взгляд на народ, а будучи очень далеким от марксизма, тем не менее обнаруживал черты материализма в своей теории и «подготовил» «Народную волю» [2, с. 236].
Рецензия В.А. Ваганяна перечеркивала кропотливый труд Б.П. Козьми-на и, видимо, сильно его возмутила. В пятом томе сочинений Ткачева, вышедшего в 1935 году, Борис Павлович поместил небольшое предисловие, где в противовес оппоненту в очередной раз настоятельно подчеркнул, что бланкист Ткачев «заимствовал у Маркса больше, чем другие русские революционеры его времени», никогда не был бакунистом, и являлся «представителем особого течения революционной мысли, враждебного бакунизму» [12, с. 6, 11]. Точку зрения Б.П. Козьмина поддержал М.М. Клевенский. По его мнению, считать Ткачева по существу его взглядов бакунистом ошибочно, поскольку та резкая критика анархизма, которая находится в статьях «Набата», «никак не вяжется с бакунизмом», а отрицание за основоположником русского бланкизма особого места в революционной мысли исходит из преднамеренного желания принизить его значение [8, с. 41,42]. Автор отметил также, что, хотя Ткачев и не понимал диалектики исторического развития, однако более чем кто-либо из его русских современников «стремился применить экономическое объяснение к различным явлениям общественной жизни» и поэтому его понимание истории должно быть определено как экономический материализм [8, с. 41].
Данная мысль нашла отклик у Б.И. Горева. В очерках для энциклопедии братьев Гранат он обратил внимание на то, что редактор «Набата», пусть в непоследовательной и упрощенной форме, стал первым в России «популяризировать исторический материализм Маркса» [5, с. 544]. В своих печатных работах Ткачев не признавал авторитетов среди народников [6, с. 218] и особенно критиковал анархистов «в духе Маркса и Энгельса» [5, с. 549]. Горев Б.И. по-прежнему придерживался того мнения, что Ткачев высказывал ряд «блестящих, нередко гениальных» для своего времени суждений, которые отторгались многими революционерами, но они же «невольно и бессознательно впитывали в себя и его критику и его теорию революции» [5, с. 544, 550].
Статьи Б.П. Козьмина, М.М. Клевенского и Б.И. Горева были последними в советской историографии 1930-х годов попытками непредвзятого анализа революционной теории П.Н. Ткачева. В 1935 году после закрытия «Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев» на шестом томе был остановлен выпуск избранных сочинений Ткачева. Тогда же перестал существовать печатный орган «Общества» - журнал «Каторга и ссылка», на страницах которого немало внимания уделялось проблемам изучения революционного народничества. В результате эта тематика на два десятилетия исчезла из поля зрения советской исторической науки. Итогом, венчавшим многолетнюю полемику вокруг русского якобинства, стало постановление ЦК ВКП(б) «О пропагандистской работе в ближайшее время», где в качестве аксиомы утверждалась мысль, что «марксизм ... вырос и окреп в борьбе с народничеством (народовольчеством и т.п.), как злейшим врагом марксизма» [19].
Примером того, к какому результату привело это «направляющее» указание, служит очередная брошюра Е.М. Ярославского, в которой ведущий идеолог партии говорил о «бакунизме» Ткачева как о давно доказанном факте, не нуждающимся в дополнительной аргументации [36, с. 9, 46]. В том же ключе была написана статья А.Л. Реуэля об экономических взглядах Ткачева. Автор, по традиции отметив, что имя Ткачева является притягательным для создания антимарксистских и антиленинских трактовок истории русского революционного движения, возможно, решил «авторитетно» поставить точку в вопросе «Ткачев и марксизм». Он не отрицал, что русский бланкист находился по «некоторым» влиянием идей К. Маркса, но это не мешало ему занимать «враждебную позицию» по отношению к марксизму, «бороться» с ним, и если и быть материалистом, то исключительно эклектического и вульгарного пошиба [25, с. 142, 144]. Иначе и быть не могло, потому что Ткачев являлся соратником М.А. Бакунина и «занимался оправданием вредной деятельности бакунистов» [25, с. 144].
Таким образом, догматизм, цитатничество и следование за «авторитетами» взяли верх над конкретно-историческим исследованием и непредвзятым изучением фактического материала. Точка зрения об эклектичной основе доктрины Ткачева, об ее эпигонстве закрепилась в советской исторической науке. Такие темы, как «Ткачев и марксизм», «Ткачев и большевизм», «Ткачев и бланкистская традиция в русском освободительном движении» на долгие годы оказались под запретом в советской историографии из-за своей идеологической и политической заостренности, вызванной подчеркиванием преимущественно народнических, а не исключительно марксистских корней ленинизма. Несмотря на то, что тема русского бланкизма становилась злободневной, способной связать прошлое с настоящим и многое в настоящим объяснить, она была объявлена частной и второстепенной, уводящей в сторону от славных, героических страниц революционного движения.
В то же время мы считаем, что нельзя подходить к попыткам осмысления революционной теории П.Н. Ткачева в 1930-е годы только лишь с отрица-
тельной оценкой. В этот период стараниями Б.П. Козьмина, пусть и не в полном объеме, были изданы избранные произведения Ткачева, ряд откликов на которые стал хорошим подспорьем для лучшего уяснения роли и места этого мыслителя в русском революционном движении. Вместе взятые, они формировали представление о Ткачеве как о самобытной, оригинальной личности, вдумчивом и проницательном теоретике, талантливом литераторе и публицисте, беспощадном критике и фанатичном революционере. И не вина думающих и непредвзятых исследователей, что изучение русского бланкизма было насильственно свернуто, предано забвению в угоду политической конъюнктуре и в ущерб принципам научности.
Список литературы:
1. Аркадьев Г. За большевистскую перестройку (К вопросу о работе издательства бывших политкаторжан) // Борьба классов. - 1933. - № 6. -С. 126-135.
2. Ваганян В.А. Избранный Ткачев // Красная Новь. - 1934. - № 7. -С. 233-236.
3. Воспоминания Е.Н. Кушевой // Отечественная история. - 1993. - № 4. -С. 126-152.
4. Горев Б.И. Анархизм в России (От Бакунина до Махно). - М.: Молодая гвардия, 1930. - 144 с.
5. Горев Б.И. Развитие социалистической мысли в России // Энциклопедический словарь Русского Библиографического Института Гранат. - изд. 7-е. -М.: Редакция Русского Библиографического Института Гранат, 1936. - Т. 40, Ч. 4-8. - С. 538-567.
6. Горев Б.И. Ткачев Петр Никитич // Энциклопедический словарь Русского Библиографического Института Гранат. - изд. 7-е. - М.: Редакция Русского Библиографического Института Гранат, 1936. - Т. 41, Ч. 8. - С. 217-219.
7. Иков В.К. Листопад // Вопросы истории. - 1995. - № 10. - С. 122-136.
8. Клевенский М.М. Литературное наследство П.Н. Ткачева // Книга и пролетарская революция. - 1935. - № 10. - С. 40-44.
9. Книжник-Ветров И.С. Петр Лаврович Лавров. - изд. 2-е перераб. и допол. - М.: Издательство Всесоюзного общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев, 1930. - 142 с.
10. Козьмин Б.П. П.Н. Ткачев // Козьмин Б.П. Из истории революционной мысли в России. Избранные труды. - М.: Издательство АН СССР, 1961. -С. 346-403.
11. Козьмин Б.П. К вопросу об отношении П.Н. Ткачева к марксизму // Литературное наследство. - М.: Журнально-газетное объединение, 1933. -Т. 7-8. - С. 117-123.
12. Козьмин Б.П. Предисловие // Ткачев П.Н. Избранные сочинения на социально-политические темы: в 7-и томах. - М.: Издательство Всесоюзно-
го общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев, 1935. - Т. 5. -С. 5-13.
13. Кушева Е.Н. Из истории «Общества Народного Освобождения» // Каторга и ссылка. - 1931. - № 4. - С. 31-62.
14. Малаховский В.Ф. Правда ли, что народовольчество предвосхитило Ленинизм? // Каторга и ссылка. - 1930. - № 3. - С. 45-62.
15. Малаховский В.Ф. На два фронта (К оценке народовольчества). -Тверь: Издательство Коммунистического университета им. Я.М. Свердлова, 1930. - 140 с.
16. Невский В.И. От «Земли и воли» к группе «Освобождение труда». -М.: Издательство Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев, 1930. - 554 с.
17. Невский В.И. Исполненный долг // Книга и пролетарская революция. - 1933. - № 7. - С. 21-24.
18. Невский В.И. К. Маркс и русское революционное движение // История пролетариата СССР. - 1933. - № 1-2. - С. 36-72.
19. «О пропагандистской работе в ближайшее время» (Постановление Центрального Комитета ВКП(б) // Правда. - 1935. - 14 июня.
20. От редакции // Набат. - 1878. - С. V
21. Острогорский М. Перлы современного «лавринизма» // Каторга и ссылка. - 1932. - № 1. - С. 175-219.
22. Поташ М.А. Как не следует писать о революционном народничестве и народовольчестве. (Ответ т. Рындичу) // Пролетарская революция. - 1930. -№ 5. - С. 208-233.
23. Поташ М.А. Народнический социализм. - М.; Л.: Государственное издательство, 1930. - 176 с.
24. Резолюции 3 Тюменской городской районной партконференции. -Тюмень: Типография Кустового Объединения Уралполиграфа, 1932. - 22 с.
25. Реуэль А.Л. Экономические взгляды Ткачева // Проблемы экономики. - 1938. - № 4. - С. 142-161.
26. Рындич А.Ф. К вопросу о классовой природе революционного народничества 70-х годов // Пролетарская революция. - 1930. - № 5. - С. 176-207.
27. Соколов В.Ю. История в отсутствие человека: (Некоторые особенности развития отечественной историографии в 1920-1930-е годы). - Томск: Издательство ТГУ 1994. - 256 с.
28. Сталин И.В. О некоторых вопросах истории большевизма. (Письмо в редакцию журнала «Пролетарская революция») // Пролетарская революция. - 1931. - № 6. - С. 3-12.
29. Твардовская В.А. Б.П. Козьмин. Историк и современность. - М.: ИРИ РАН, 2003. - 248 с.
30. Теодорович И.А. 1 марта 1881 года. - М.: Издательство Всесоюзного общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев, 1931. - 104 с.
31. Теодорович И.А. По поводу полемики В.Н. Фигнер с Е. Колосовым // Каторга и ссылка. - 1932. - № 1. - С. 5-104.
32. Ульман Г. К выходу в свет избранных сочинений П.Н. Ткачева // Проблемы марксизма. - 1933. - № 7. - С. 119-129.
33. Фроленко М.Ф. «Общество Народного Освобождения» // Каторга и ссылка. - 1932. - № 3. - С. 81-100.
34. Ямпольский И.Г. П.Н. Ткачев как литературный критик // Литература. - 1931. - № 1. - С. 30-60.
35. Ярославский Е.М. Карл Маркс и революционное народничество. -М.: Издательство Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев, 1933. - 96 с.
36. Ярославский Е.М. Разгром народничества. - М.: Партийное издательство, 1937. - 80 с.
