CC BY
80
Российская социология: о методологии конструктивизма
Список литературы
1. Бороноев А. О., Смирнов П. И. О понятиях «общество» и «социальное» / / Социологические исследования. 2003. № 8.
2. Мнацаканян М. О. Мыслим ли мы социологически? // Социологические исследования. 2003. № 6. С. 73.
3. Социологические исследования. 2002. № 1.
4. Кун Т. Структура научных революций. М., 2003.
5. Ленуар Р., Мерлье Д., Шампань П. Начала практической социологии. М., 2001.
6. Тернер Д. Аналитическое теоретизирование / / Теоретическая социология: Антология: В 2 ч. М., 2002. Ч. 2.
7. Вебер М. «Объективность» социально-научного и социально-политического познания // Теоретическая социология: Антология: В 2 ч. М., 2002. Ч. 1.
8. Коркюф Ф. Новые социологии. М., 2002.
9. Дарендорф Р. Современный социальный конфликт. Очерк политики свободы. М., 2002.
10. Зиновьев А.А. Русская трагедия. Гибель утопии. М., 2002.
11. Зиновьев А.А. Катастройка. М., 2003.
12. Бурдье П. Опыт рефлексивной социологии / / Теоретическая социология: Антология: В 2 ч. М., 2002. Ч. 2.
Об авторе
В.В. Кривошеев — д-р социол. наук, проф., РГУ им. И. Канта.
75
УДК 316.52
М.В. Берендеев
СОЦИАЛЬНАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ: ИССЛЕДОВАНИЯ САМООПРЕДЕЛЕНИЯ КАЛИНИНГРАДСКОГО РЕГИОНАЛЬНОГО СОЦИУМА
Анализируется феномен идентичность калининградского регионального сообщества. Автор обращается к проблеме методологии измерения идентичности сообщества российского анклава и определяет возможности методологических ошибок.
The publication addresses to the analysis of a phenomenon of identity of the Kaliningrad regional society. The author addresses to a problem of methodology of measurement of identity of society of the Russian enclave and specifies opportunities of methodological mistakes.
Понятие «идентичность» пришло в социологию и широкий общественно-политический дискурс из философии и психоанализа. Широкое исследование феномена идентичности и, главное, его введение в междисциплинарный научный обиход связано с именем Э. Эриксона [1], развивавшего концепции З. Фрейда [2]. Понятие и слагаемые иден-
Вестник РГУ им. И. Канта. 2006. Вып. 12. Педагогические и психологические науки. С. 75 - 82.
76
тичности достаточно глубоко анализируются в рамках теорий социального сравнения (Л. Фестингер), социальной идентификации (Х. Тэджфел [3] и Д. Тэрнер [4]), самокатегоризации (Х. Тэджфел), концепций символического интеракционизма (Дж. Мид [5] и Ч. Кули [6]), референтной группы (Роберт Мертон [7]).
В 1970 — 1980-х гг. термин «идентичность» стал использоваться весьма широко и порой без должной методологической рефлексии, вследствие чего он оказался перегружен философским категориальным аппаратом, стал, по мнению многих исследователей, своего рода «пере-растянувшейся категорией» [8]. Подобные характеристики этому понятию дали также в своей работе Р. Брубейкер и Ф. Купер [9], высказавшие мысль о том, что необходимо выйти за рамки сформированных представлений о понятии «идентичность». Сделать это, по их мысли, следует ради большей концептуальной ясности, которая нужна и для социального анализа, и для понимания многих социальных явлений и процессов. Фактически предлагалась иная парадигмальная основа исследования феномена идентичности, когда знания и представления субъекта о собственной принадлежности к социальной группе, а также устойчивое осознание себя ее членом на основании социально-дифференцирующих признаков должны стать основой социального самоопределения индивида.
Современный социологический конструктивизм оспаривает представление об идентичности как о чем-то предопределенном и неизменном, как о некой внутренней сущности индивидов и групп. Конструктивисты постепенно утвердили представление о том, что идентичность — вовсе не цельность, а нечто моделируемое в каждый момент времени социальной истории человека. Идентичность, таким образом, предстает развивающейся, динамичной и ранжированной в отличие от статических интерпретаций этого феномена. «Речь не столько о том, "кто мы" и "откуда", сколько о том, чем мы можем стать, как нас представляют другие и как это соотносится с тем, как мы сами себя представляем», — отмечает С. Холл [10, р. 2]. Можно сказать, что субъект вовлечен в неза-вершаемый процесс выстраивания некоторой идентичности. «В этом конкретном смысле субъект не просто не совпадает с идентичностью, но предшествует ей. Трансформируя ситуацию, субъект модифицирует и спектр доступных идентичностей, делая возможными новые и изменяя или даже отменяя старые» [11]. Особо важным предстает утверждение
С. Хантингтона, что «индивиды приобретают идентичность и могут изменять ее только в группах» [12, с. 52]. Получается, что идентичность вообще не имеет ничего общего с частными самоопределениями человека, а служит множественной соотнесенностью индивида с разными сообществами, с диверсифицированным пространством социальных групп.
Суммируя достижения социального познания последнего времени, мы полагаем возможным отметить, что под социальной идентичностью понимается фиксированная в конкретный момент времени модель рефлективно-ценностной принадлежности индивида или группы (множества индивидов) к некоторой социальной общности, слою или группе, выраженная в репрезентативной форме самоописания своей соотнесенности с внешней средой.
Отсюда следует, что идентичность выражается в групповой и личностной формах. Индивидуальная идентичность предстает в виде некоторой психологической самооценки субъекта. На определенное время у человека происходит лишь абстрагирование собственных психологических переживании от мира в целом. Однако если мы зададимся простым вопросом, каким образом возникла наша индивидуальная социальная идентичность, если только она не является продуктом нашего взаимодействия в группах и нашей включенности в группы, то ответ становится очевидным. Если группа идентифицирует себя с «нацистами» или «пацифистами», то индивид, постоянно находящийся в такой группе как ее элемент, логично будет носить ту же идентификацию. С другой стороны, в рамках интерсубъективного подхода [13] проводится мысль, что личность складывается из идентификаций межиндивидуального порядка, когда человек идентифицирует себя не с институциями, а с окружающими отдельными людьми, когда он устремляется к другому, другим, соотносит свои переживания, интеллектуальные и эмоциональные состояния с другими. А это уже выстраивание групповой идентичности.
Проблема идентичности еще более актуализировалась в контексте нового взгляда на регион как особую социальную и социополитическую реальность, в ходе формирования новых представлений о региональном социуме как системе среднего, промежуточного уровня.
Социальная идентификация калининградского регионального социума в силу этого выступает таким феноменом, который нуждается во все более обстоятельном изучении, а значит, требует и отработки методологических приемов определения магистральных линий развития регионоведения и, соответственно, регионостроительства. Комплексное социологическое исследование идентичности дает понимание, насколько социум калининградского региона в силу его политической, исторической и иной специфики соотносится с общероссийским и общеевропейским социальным пространством, каково место калининградского социума в Европе.
Именно поэтому одним из основных вопросов при исследовании идентичности жителей этого региона чаще всего является следующий: «С кем вы больше всего соотносите свое "Я": я — калининградец, я — европеец или я россиянин?» При этом добавляются и интегративные варианты ответа, типологизирующие по уровням «европейцы и калининградцы», «калининградцы и россияне», «калининградцы, россияне и европейцы» и т. д. Однако такая постановка вопроса во многом ущербна. Получается, что исследователь работает с готовыми формулировками, данными субъекту, а не с источниками и компонентами идентичности. Исследование, выявляющее столь конечные формулировки, не имеет особого смысла, поскольку человек, считающий себя «калининградцем», через две минуты может назвать себя «европейцем», а утром следующего дня идентифицировать себя как «россиянин в большей степени». Однажды социолог Дж. Марсия [14] определил идентичность как внутреннюю самосоздающуюся, динамическую организацию потребностей, способностей, убеждений и индивидуальной истории. Э. Гоффман предположил, что наше множественное «Я» препод-
78
носится через наслоение ситуационных образов, утверждающих социальные характеры, обретаемые и конструируемые человеком при попадании в ту или иную ситуацию, из множества которых складывается его общая социальная практика [15]. С. Хантингтон приводит обобщенный список подобных источников-ситуаций:
1. Аскриптивные (возраст, пол, кровное родство, клановое родство, принадлежность к этнической группе или общине, расовая принадлежность).
2. Культурные (национальная, языковая, религиозная, цивилизационная принадлежность).
3. Политические (фракционная или партийная принадлежность; политические группы, идеологии, интересы государства).
4. Экономические (работа, профессия, рабочее окружение, социально-экономические секторы, профсоюзы, страты, классы).
5. Коллективистско-групповые (социальные) (социальный статус, социальные роли, друзья, клубы, команды, компании, ближайшее окружение, семья).
6. Территориальные (город, провинция, область, регион) [12, с. 59.].
Исследуя социальную идентичность в нашем регионе, мы должны
понимать, что субъект соотносит себя все же с относительно условными группами «калининградцы», «россияне» и «европейцы», усваивая свой социальный образ в соответствии со степенью разрешенности определенной проблемы, и чаще всего, давая ответ исследователю, использует только один источник приобщения себя к некоему социальному целому. Это допустимо для самого идентифицируемого, но не для исследователя, зачастую также ограничивающегося только одним или несколькими источниками или вообще к ним не обращающего. В связи с этим мы получаем исследования, в которых под категорию «европеец» попадают «географический европеец», «экономический европеец», «национальный европеец», «политический европеец» и даже «ментальный европеец». То же касается и других категорий, когда один житель региона считает себя «калининградцем» на основании большего или меньшего материального достатка по сравнению с другими регионами, а другой «калининградец» таковым является лишь по территориальной привязанности, как никогда ранее не выезжавший за пределы региона.
В связи с этим субъекты, сведенные в рамках одной из групп («калининградцы», «россияне» и т. п.), могут иметь между собой мало общего как по источнику идентичности, так и по компоненту, т. е. структуре, которая лежит в основе аргументации идентичности субъекта (рациональная, когнитивная, эмоциональная, аффективная). В качестве наглядной иллюстрации к выше сказанному приведем простой пример, полученный в ходе социологического замера. Репрезентативной группе из двадцати молодых людей в возрасте от 18 до 22 лет мы предложили тот же самый вопрос: «С какой из групп вы больше всего себя соотносите: "калининградцы", "европейцы" или "россияне"? Ответы распределились достаточно предсказуемо для тенденции исследований последних лет: 10 человек назвали себя «калининградцами», 4 — «россиянами» и 6 — «европейцами» (чаще всего эти данные, только в боль-
ших объемах, становятся конечными результатами исследований). После чего каждому респонденту был задан вопрос: «Почему вы выбрали именно эту категорию, а не другую?» При этом не удивительно, что, скажем, все четверо респондентов, определивших себя как «россияне», использовали, как правило, различные источники идентичности и аргументировали их исходя из разных компонентов.
Один «россиянин» классифицировал себя таким образом, используя политический источник: «Я — россиянин, поскольку Калининградская область — субъект Российской Федерации и я имею российское гражданство». Второй идентифицируемый респондент воспользовался социальным источником идентичности: «Я — россиянин, так как уровень образовательных, других социальных услуг и заработной платы здесь типичный для России, нельзя назвать его особым, и он никак не соответствует уровню ЕС». Третьему респонденту для подобной идентификации было достаточно лишь аскриптивного источника, поскольку, по-видимому, он не обладает достаточной социальной практикой и другие источники еще не были поставлены перед ним как осознанная проблема: «Я — россиянин, так как принадлежу к русскоязычной нации, произошел от русских родителей, все мои родные русские». Четвертый респондент идентифицировал себя подобным же образом, но при этом воспользовался еще и культурным источником, определив себя как типично русского православного человека.
Подобный опыт показал, что и четверка «россиян», и десятка «калининградцев», и шестеро «европейцев» по содержанию получились настолько различными и подвижными в собственной идентичности, что в реальности они не могут создать никакой подобной группы.
Определяя себя как «калининградец», «россиянин» или «европеец», респондент не может сконструировать свой социальный образ, отнеся себя к одной из этих групп или нескольким сразу, поскольку «калининградец», «россиянин» или «европеец» не есть социальные группы сами по себе, существующие в рамках калининградского социума как крупные социальные объекты. Они всего лишь предельные категории, обобщающие некоторые множества людей и описывающие их с позиции близости поведенческих и стилевых установок, происходящих из разных источников идентичности.
Если исследователь начинает работать с категориями «россиянин», «калининградец» или «европеец» как с реальными объектами наличного социального, т. е. как с группами, то он должен сначала сконструировать модели этих групп, теоретически создать определенный набор условий (шкалу требований), по которым каждый индивид может быть идентифицирован именно так, а не иначе. Понятно, что наборы условий для каждой из сконструированных моделей групп у разных исследователей будут различными и, соответственно, «калининградцы», как и другие две «группы», у одного исследователя будут существенно отличаться от «калининградцев» в представлении другого.
Но еще сложнее дело обстоит с респондентами, которые оперируют эксклюзивными понятиями «европейца», «россиянина» и «калининградца», что мы видели на примере разбора источников идентичности. Каждый раз понимание себя в контексте любой из этих категорий рож-
80
дается исходя из лично пережитого социального удовлетворения или разочарования, полученного от экономического, политического, социального или другого источника ожиданий. Это особенно заметно на примере того, как предрасположены определять себя соседние с Калининградской областью жители прибалтийских государств.
Самоопределение в категориях «литовец», «европеец», «прибалт» также распространены. Однако источниками для таких определений сегодня являются не только этнические или пропагандистско-русофобские настроения, когда для дистанцирования от России и советского прошлого литовцы все чаще избирали причастность к «европейскости», а вполне определенный уровень социальной, экономической и политической удовлетворенности каждого отдельного субъекта. Теперь бывшие «европейцы» в Литве все охотнее называют себя литовцами, к примеру, из-за достаточно тривиальных факторов: несоответствия уровня медицинского обслуживания европейским стандартам, высокого уровня коррупции, низкой защищенности прав человека при обращении в суды и т. д. Многие другие, активно называвшие себя в середине 1990-х литовцами на основе национальных и языковых источников идентичности, сегодня ориентированы на политические источники, связанные со вступлением в Европейский союз, тем самым закрепляя свое притязание на «европейскость». Третьи вообще видят себя европейцами только в том случае, если Литва вступит в Шенген и зону единой европейской валюты. Вместе с тем большинство литовцев, в отличие, скажем, от жителей Калининградской области, пользуются этническим источником идентичности. «Очевидными критериями эт-ничности в повседневной жизни являются фамилия человека, его язык, акцент. Язык является наиболее существенным элементом идентичности литовцев» [16].
Говоря о «калининградцах», «европейцах» и «россиянах», мы собственно не можем говорить о личностной идентичности (ego-identity) как таковой в том смысле, который придавал этому понятию Э.Эриксон. В этой связи актуализируется теория Г. Люббе [17], для которого идентичность предстает в контексте индивидуализации социальных систем, когда индивид идентифицирует себя с помощью уникальности собственной социальной истории. В условиях декларации себя в различных социальных ситуациях субъект присваивает себе и определенные предельные категориальные соотношения, позволяющие встраивать себя в множество других людей.
Таким образом, при проведении исследования социальной идентичности регионального калининградского социума необходимо избегать следующих методологических ошибок:
1. «Социологического реализма», или объективации категорий, выражающих условные референтные группы (понятия «калининградец», «россиянин», «европеец» рассматриваются как реальные социальные группы, а не как номинальные категории, используемые для обобщений некоторых близких друг к другу социальных феноменов).
2. Монизма источников идентичности (выведение идентичности субъекта из какого-либо одного источника, например культурного).
3. Редукционизма источников идентичности (сведение всех источников идентичности к какому-либо одному или нескольким, кажущимся исследователю наиболее существенными).
4. Аксиоматизации (выведение идентичности исследуемого объекта исходя из изначально утверждаемых авторских предпосылок, не имеющих под собой эмпирического основания).
5. Компонентного монизма (исследование идентичности исходя из одного ее компонента, к примеру, рационального, в то время как другие компоненты остаются за пределами исследования).
6. Ментальной концептуализации и экстраполяции социальной идентичности (утверждение в качестве объективного уровня социальной идентичности некоего ментального слоя как основополагающего, или перенесение неких универсальных культурных характеристик общероссийского характера на региональную почву в их устанавливаемой тождественности); кроме того, здесь велика возможность авторского психологизма — авторы следуют методу предпочтения, приписывая социуму больше таких идентификаций, которые близки по духу самому автору.
7. Образного регионализма. Исследователи, проводящие анализ калининградского социума, изначально исходят из определенной модели мира, из предельной концептуализации. Модель мира или часть модели мира — относительно связанная между собой группа суждений, существующих в отношении непртиворечия друг к другу. Если среди группы суждений встречается хотя бы одно или несколько суждений, не согласующихся с остальными, то модель мира субъективно воспринимается как противоречивая, а значит, и уязвимая. Поэтому исследователи, конструируя модели идентичности калининградского социума, стараются работать с такими образами, которые не противоречили бы друг другу. «Образ, подобно авторскому «взгляду на мир» (a world picture), подчеркивает одни черты реальности и скрывает другие, представляя читателю или зрителю возможность самостоятельных прочтений» [18, с. 149]; при этом выбранные образы часто используются авторами для маскировки идентификационных расколов в сознании индивида.
8. Наивного (замкнутого) регионализма (спецификация региональной идентичности как неповторимой и уникальной, замыкающая региональный социум на самом себе без внешнего соотнесения и сравнительного анализа схожих факторов развития других подобных территорий).
9. Панрегионализм (стремление исходить из предпосылки изначальной «самости» регионального социума, когда идентичность социума в целом предшествует тем социальным процессам, которые идут в регионе, и не проводится необходимого рассмотрения регионального социума в контексте более широких социальных образований).
10. Эмпирического минимализма (конструирование идентичности исходя из минимального набора эмпирических фактов).
Определение источников идентичности в каждой индивидуальной истории, методов и способов аргументации полученных сведений реципиентом, а также степень переживаемости им собственной соотнесенности, на наш взгляд, являются проясняющим моментом, позволяющим ответить на вопрос: кто же такие на самом деле «калининградцы», «европейцы» и «россияне» в региональном социуме?
81
82
Список литературы
1. Erikson E. Identity: Youth and Crisis. N.Y., 1968.
2. Erikson E. Psychoanalysis and Ongoing History: Problems of Identity, Hatred and nonviolence // The American Journal of Psychiatry. 1965. № 122.
3. Tajfel H. Intergroup behavior, social comparison & social change. Katz-Newcomb Lectures. Ann-Arbor, 1974.
4. Turner J. The experimental social psychology of intergroup behaviour // Intergroup Behaviour / Eds. J. Turner, H. Giles. Oxford, 1981. P. 66 — 101.
5. Мид Дж. Я и самость // Американская социологическая мысль: Тексты. М., 1996.
6. Кули Ч. Социальная самость // Американская социологическая мысль: Тексты. М., 1996.
7. Мертон Роберт К. К теории референтно-группового поведения / Пер. с англ. В.Ф. Чесноковой // Референтная группа и социальная структура / Под ред. С.А. Белановского. М., 1991. С. 3 — 105.
8. Малинова О.Ю. Идентичность как категория практики и научного анализа [Электрон. ресурс]. Режим доступа: www. strategy. spb. ru
9. Брубейкер Р., Купер Ф. За пределами идентичности / / Ab Imperio. 2002. № 3. С. 61 — 115.
10. Hall S. Introduction. Who Needs 'Identity'? // Stuart Hall and Paul du Gay (eds.). Questions of Cultural Identity. London, etc., 1996.
11. Доманов О.А. Признание идентичности и теория субъекта А. Бадью / [Электрон. ресурс]. Режим доступа: www. strategy. spb. ru
12. Хантингтон С. Кто мы? M., 2004.
13. Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания [Электрон. ресурс]. Режим доступа: www. bookap. by. ru. или www. lib. socio. msu. ru.
14. Marcia J.E. Identity in adolescence // Adelson J. (ed.) Handbook of adolescent psychology. N.Y., 1980.
15. Гофман Э. Стигма: Заметки об управлении испорченной идентичностью / В пер. М. С. Добряковой [Электрон. ресурс]. Режим доступа: www. psy. rin. ru. или www. ecsocman. edu. ru
16. Касаткина Н.В Особенности адаптации этнических групп в современной Литве [Электрон. ресурс]. Режим доступа: www. socis. isras. ru/socisarticles/2004
17. Люббе Г. Историческая идентичность // Вопросы философии. 1994. № 4. С. 94.
18. Макарычев А. С. Идентичности балтийских пространств: сетевое взаимодействие или конкуренция региональных проектов? // Идентичность в контексте глобализации: Европа, Россия, США. Калининград: Изд-во КГУ, 2003.
Об авторе
М.В. Берендеев — ассист., РГУ им. И. Канта, berendeev8888@yandex. ru.
