CC BY
178
УДК 93/94:631”1920”
СОСТОЯНИЕ АГРАРНОГО СЕКТОРА В РОССИЙСКОЙ ДЕРЕВНЕ ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ 20-х гг. ХХ в.
Т.А. Мельникова, первый проректор СевероКубанского гуманитарно-технологического института, кандидат исторических наук
В статье рассматривается политика Советского государства в деревне в 20-е гг. ХХ в. Дан подробный анализ изменению трудовых отношений в сельском хозяйстве, период НЭПа. Рассмотрен процесс аграрных преобразований в стране, направленный на превращение крестьянского мира в часть государственной системы, и постановки сельскохозяйственного производства под контроль бюрократического аппарата, а также демографическая политика власти на селе.
Ключевые слова: деревня, аграрный сектор, крестьянство, община, крестьянский вопрос, НЭП, трудовые отношения, бюрократия.
Исследование государственной политики по отношению к крестьянству дает возможность приблизиться к правильному пониманию целого комплекса политических, экономических, социальных, духовных проблем прошлого и современности, тем более, что именно советское крестьянство заложило трудом своим основу экономической самостоятельности СССР. Рассмотрение крестьянского вопроса плодотворно только сквозь призму той политики, которую проводило по отношение к нему советское государство. Необходимость в возрождении крестьянства современным обществом воспринимается в качестве одного из важнейших обязательных условий возрождения страны. А это требует обращения к историческому опыту, к осмыслению процессов, определявших пути развития аграрного сектора, жизнь российской деревни на разных этапах истории России.
В середине 1920-х гг. на центральное место во внутренней политике СССР выходит индустриальное развитие. Свертывание НЭПа началось с изменений трудовых отношений не только в промышленности, но и в сельском хозяйстве. Аграрные преобразования власти были направлены на превращение крестьянского мира в часть государственной системы. Руководству было необходимо поставить сельскохозяйственное производство под контроль бюрократического аппарата. Для этого уничтожались все основы крестьянского самоуправления, уникальные коллективные отношения и традиции. Демографическая политика власти на селе заключалась в превращении крестьян в сельских рабочих, обрабатывавших обобществленные земельные фонды.
Кризисные явления в сельском хозяйстве в конце 20-х гг. были следствием попыток правительства форсировать индустриализацию. Именно в этот период было нарушено хрупкое равновесие интересов различных слоев общества. Это вызвало к жизни целую цепочку негативных последствий: обострение товарного дефицита, рост инфляции, введение карточек.
Введение в 1928 г. чрезвычайных мер по отношению к деревне, резкое снижение «государственных цен на зерно, ограничения на поставку товарного крестьянского хлеба на рынок, вело к уменьшению посевных площадей и сокращению хлебозаготовок. В 1925-
27 гг. цены на продовольствие, хотя и повышались, но не давали резких скачков. Однако в 1928 г. они увеличились на 40 %, а в 1929 г. - уже на 119 % по сравнению с уровнем цен 1927 г. [1, с. 44].
При этом руководство страны видело «единственный корень наших трудностей» в накоплении в крестьянских хозяйствах большего количества денежных средств, «чем когда бы то ни было», и в возможности крестьянина «купить больше, чем раньше». Некоторые «знатоки» деревенской жизни объясняли нехватку муки тем, что «крестьянин стал есть пшеничный хлеб каждое воскресенье, а раньше 2-3 раза в год» [2, л. 29, 261]. Чрезвычайные меры в отношении деревни изменили товарооборот государственной, кооперативной и частной торговли. В 1927-1928 г. в Московской губернии товарооборот в частной торговле составлял 12 315 руб., в кооперативной - 5 040 руб., а в государственной лишь 3 510 руб. [3, с. 489].
На порядок ниже эти показатели были в Тверской торговой сети: оборот частников -5 340 руб., кооперативной торговли - 2 017 руб., государственной - 382 руб. [4, с. 443]. Таким образом, в этих губерниях частный торговый сектор имел основную долю, намного опережая другие виды торговли. Несколько иная картина сложилась в Тульской губернии. Здесь на первое место выходит кооперативная торговля, незначительно опережая частную. Тульские крестьяне пользовались услугами 523 частных торговых точек, 555 кооперативных и 86 государственных. Общий товарооборот в них равнялся 36 869 руб. [5, с. 18б].
Неотрегулированность заготовительных цен на хлеб приводила к разрастанию черного рынка. В селениях частники скупали хлеб у крестьян на более выгодных условиях, чем государство, но и цены в коммерческой торговле были гораздо выше. Из Тверской губернии сообщали, что при стоимости муки в 3 руб., в деревнях «мешочники» ее продавали по 10-12 руб. Многие ездили за товаром в Москву, а не в Тверь или Тулу, так как качество товаров в столице было лучше, да и дешевле. В Сергеевском уезде Московской губернии многократно возросли цены в частных лавках, так как в кооперативы товар вообще не завозился. «Раньше в кооперативе мука стоила 4-5 руб. за 16 кг., а у частника сейчас 8-12 руб. Масло подсолнечное 23 коп. за 400 гр., у частника -58 коп. Крупа гречневая - 18 коп. за кг, у частника - 45 коп.» [6, л. 13]. Государство стремилось воспрепятствовать деятельности частных торговцев.
Согласно действовавшему законодательству, скупка хлеба и продуктов облагалась промысловым налогом. Однако налоговые органы не всегда могли уследить за действиями частных торговцев, чьи услуги пользовалась большим спросом. По словам подмосковных крестьян, они брали на «копеечку дороже», но продавали «товар хорошего качества». Всякий раз официальным органам приходилось констатировать, что заменить хозяйственно-полезную функцию частника как проводника товара не удается ни кооперации, ни госторговле.
Деревенские хозяйства были заинтересованы в частнике по той причине, что он продавал сельскохозяйственную и промышленную продукцию без ненужных для крестьян нагрузок, которые существовали в государственной и кооперативной торговле. Нагрузки полагались к любому ходовому товару. Они могли быть такими, как, например, в Тверской кооперации, где на 1/8 пачки чая давали 200 гр. гнилой махорки.
С помощью такой нагрузки государство избавлялось от залежалого, а порой и просто некачественного товара. Кроме того, крестьяне, докупая муку, полотно, топоры и т.п., за счет нагрузок платили за товар в 1,5-2 раза больше. В 1928 г. государство пошло на запрещение коммерческой торговли. Закрывались рынки, на продавцов налагался штраф, изымался приобретенный ими товар, применялось уголовное преследование.
В Москве только за 1 неделю за указанное правонарушение было арестовано 37 человек. В момент задержания у каждого из них обнаружено несколько мешков хлеба [7]. Во второй половине 1920-х гг. стала закрываться частная торговля промышленными товарами в сельской местности, а это вызвало товарный голод и нестабильность на рынке сельскохозяЙственных продуктов в целом. Г.П. Дегтярев, приходит к верному, на наш взгляд, выводу, что «неизбежным последствием установления твердых цен и их жестокого
регулирования является распад рынка на дефицитный официальный и спекулятивный теневой; расцвет спекуляции, раскол и противостояние в обществе» [8, с. 135].
Следовательно, уничтожение альтернативного типа экономических отношений сделало приоритетным планово-бюрократическую централизованную экономику. Хотя даже рядовые партийцы осознавали, что регулировать цены кабинетным путем нельзя. Введение карточной системы произошло тогда, когда планы развития индустриализации пришли в противоречия с существующими реалиями. В 1928 г. в Московской и Тульской губерниях была введена карточная система на хлеб, а затем и на другие продовольственные, а также промышленные товары народного потребления.
В январе 1929 г. карточки были введены и в Тверской губернии. На заседании Тверского губкома ВКП (б) было решено уменьшить нормы отпуска хлеба, применить практику временных кратких перерывов в продаже муки, смешивать при выпечке разносортную муку. Как результат, качество производимой продукции значительно ухудшилось [9].
Например, в Московской губернии с июня 1928 г. пшеничный хлеб выпекался из 40 % муки первого сорта, 40 % муки второго сорта и 20 % третьего. Полностью была прекращена розничная продажа муки. Стали опять популярны не только методы, но и взгляды времен «военного коммунизма». Свертывание товарно-денежных отношений стали трактовать как важный шаг на пути к коммунизму. К началу 1929 г. карточная система была введена во всех городах СССР. Помимо хлеба нормированное определение коснулось сахара, масла, мяса, чая и других продуктов.
С мест сообщалось, что появляются огромные очереди за сахаром, мылом и солью. Люди стояли в них с пяти утра: «насколько сейчас население панически настроено видно из того, что как потребитель заходит в магазин, он не знает, что брать, и берет, что попало: синьку, свечу, консервы». Деформация экономической политики государства проявилась в несбалансированном развитии отраслей народного хозяйства и в отсутствии четкой организации снабжения деревни промышленными товарами. В сущности, эти трудности были преодолимы путем разумной, сбалансированной политики цен, но для сталинского окружения это значило поступиться принципами, на что, конечно, оно не могло пойти.
Подтверждением этому может служить доклад А.С. Бубнова на XVIII Тверской губернской конференции. В своем выступлении он заявил, что должна быть поставлена новая задача - государственно-планового воздействия на крестьянскую экономику [10].
В соответствие с этой линией в 1927 г. государство понизило розничные цены на сельскохозяйственную продукцию и увеличило цены на промтовары. Пытаясь ликвидировать ценовой дисбаланс в 1928 г. было устранено несоответствие между закупочными ценами на зерно и технические культуры, повышены закупочные цены на хлеб. В результате цены на рожь и лен в основном сравнялись, причем эта тенденция прослеживается по всем трем изучаемым губерниям. Так, в Московской губернии цена за центнер ржи и льна была 7 руб. 77 коп., в Тверской губернии ценовой диапазон колебался в пределах 7 руб. 32 коп. - 7 руб. 35 коп за центнер, в Тульской губернии 6 руб. 40 коп. соответственно [11]. Но, по сравнению с рыночными ценами, такое повышение было явно недостаточным.
В 1928-29 гг. цены частных заготовителей превышали государственные более чем в 2 раза. Крестьяне выражали недовольство быстрым ростом цен на промышленные товары. На собрании Тверского хозяйственного актива они требовали: «Понизьте хотя бы немного цены, покажите, что вы учитываете нужды крестьянского рынка» [12].
Некоторые известные экономисты, такие как А.В. Чаянов, Н.Д. Кондратьев предлагали достаточно эффективные меры, базирующиеся на глубоком понимании крестьянских запросов. Но их осуществление замедлило бы темпы индустриализации, что не соответствовало установкам партии. Обеспечить же город продуктами в условиях
форсированного развития промышленности можно было только методами прямого принуждения.
Постепенно НЭП с его установкой на хозрасчет, на материальные стимулы, из которых вырастают инициатива и энтузиазм людей, заменялся команднобюрократической системой руководства. В рамках этой системы главная ставка делалась на дисциплину приказа. Снабжение в умелых чиновничьих руках становилось дополнительным рычагом контроля и принуждения. Отпуск товаров производился в зависимости от выполнения планов хлебозаготовок, уплаты сельхозналога и самообложения, покупки займа.
К примеру, Тульский Окрисполком требовал: «I. Увязать снабжение промтоварами с ходом хлебозаготовительной Кампании и выполнением плана села. 2. Проводить снабжение крестьянского Населения, продающего хлеб основным заготовителям в зависимости от их социальной категории». Преимущество в снабжении промтоварами предоставлялось колхозникам, затем контрактникам-единоличникам. Запрещалось отпускать дефицитные товары кулаку. В Тульской губернии товары реализовывались из расчета не больше 40 % от продажной суммы с соблюдением классового принципа: «бедняку 40 %, середняку 30 %, зажиточному 20 %» [13, с. 3].
Идентичная ситуация сложилась в Московской и Тверской губерниях. Тверские крестьяне роптали: «Муку выдавали только членам кооперативных объединений от 3 до 6 кг, а в другой раз от 8-12 кг, больше выдавали тому, кто внес аванс, а кто меньше внес -тот и получил меньше» [10]. Перекачка финансовых средств из деревни на нужды промышленности неизбежно влекла за собой попытки аграриев сократить объем продаж сельскохозяйственной продукции и добиться тем самым изменения соотношения цен.
Связь экономической политики и распределительной системы была очевидна, так как «карточное нормированное снабжение являлось неизбежным следствием курса на форсированную индустриализацию, и призвано было обеспечить интересы индустрии путем создания приоритетного снабжения потребителя, занятого в промышленном производстве» [1, с. 46]. Следовательно, нарушение рыночных механизмов торговли возникло как реакция крестьянина на деструктивную аграрную политику большевистского руководства. Санкционированное властью наступление на предколхозную деревню привело к многочисленным социально-экономическим деформациям, в том числе и в торговой сфере. Заметное отступление государства от либеральных принципов нэповской политики обнаруживается и в социальной сфере предколхозной деревни.
Негативное влияние аграрной политики большевиков способствовало расколу общества и крестьянства как одной из составляющих этого общества. В отчете ХVIII Тверской губернской конференции было прямо заявлено: «Мы считались бы совершенно пустяковыми практиками, если бы все рычаги социалистического воздействия не употребляли для того, чтобы направить процесс расслоения деревни в выгодную нам сторону» [10].
Большевикам было жизненно важно столкнуть между собой отдельные социальные группы, обескровить их в бессмысленной борьбе и тем самым сохранить свое господство. Руководство партии в конце 20-х гг. вновь востребовало теорию классовой борьбы, а официальная пропаганда, действующая по указанию власти, создала очередной образ внутреннего классового врага. Применительно к аграрному сектору им стали кулаки. В середине 20-х гг. в периодической печати развернулась широкая дискуссия: кого считать кулаком? Партийные чиновники признавались: «:Точных мерок для определения середняка и бедняка во всесоюзном масштабе не имеется» [14].
Споры велись о том, по каким признакам зачислять в категорию «кулак»: по количеству (сколько имеет) или по качеству (как нажил)? Высказывались довольно противоречивые точки зрения. Так К.Д. Савченко член коллегии Народного Комиссариата Земледелия РСФСР считал, что к кулакам причисляют «творческую мысль деревни» и
все, что ими было нажито, добывалось тяжелым трудом. «Ты хорошо работал, умно работал, вовремя работал, хорошо уродилось, много получил, но тебя уже не хвалят, ты уже кулак, опасный член общества. А ведь высокую производительность труда создает экономический стимул - личная заинтересованность, остальное все болтовня», - отмечал К.Д. Савченко в письме к Сталину [15, с. 208].
Иной точки зрения придерживался В.М. Молотов. Он полагал, что кулак - это тот, кто нажил много неправедным путем, за счет спекуляции и эксплуатации бедноты. Но не это, на его взгляд, должно было стать основным критерием, а то, что «рассматривать нужно кулака как злейшего врага, как недобитого врага, как врага, который в любой момент готов нанести нам самый серьезный удар и наносит, где у нас есть какое-либо ослабление» [16, с. 761]. Споры о социальной сущности кулачества продолжаются и сейчас. В современной исторической литературе кулацкими хозяйствами считают мелкокапиталистические хозяйства, которые 40 % продукции производят для рынка [17, с. 101-134].
Отношение государства к обеспеченному единоличному крестьянству также было предметом острой идеологической борьбы. Взгляды многих партийцев на деревню были «местами просто аракчеевскими, чиновными, часто услужливыми перед начальством, показно-революционными, модно-кулацкоедскими, шапкозакидательскими, а кто не был в деревне и не знает ее разрозненности, и распыленности, боятся деревни, болеют страхом перед миллионной цифрой ее обитателей» [18, с. 205]. Лидеры «новой оппозиции», причисленные сталинским большинством к так называемому «левому уклону», преувеличивали рост кулацкой опасности в деревне, «правые», напротив, отрицали социальную дифференциацию.
Н.И. Бухарин обратился к крестьянам с призывом: «Обогащайтесь!». Однако от Бухарина потребовали отказаться в печати от «ошибочного» лозунга, и он незамедлительно это сделал. Редактора же «Комсомольской правды», где лишь косвенно был поддержан бухаринский призыв, по решению Политбюро сняли с работы [19, т. 7, с. 382-383].
Ноябрьский 1929 г. Пленум ЦК ВКП (б) определил новые глобальные задачи: «форсирование процессов коллективизации и строительства совхозов», «форсирование развития индустриализации». На этом была построена левацко-утопическая установка: «дело построения социализма в стране пролетарской диктатуры может быть проведено в исторически минимальные сроки» [20, с. 137]. Это был сигнал к широкомасштабному наступлению на верхушку деревни. Вот как писал об этом один из современников: «У застав вновь, как в период военного коммунизма, были поставлены реквизиционные отряды, а деревенские базары, куда крестьяне свозили хлеб для продажи, разгонялись мерами милиции. Формально борьба была направлена только против кулаков. Но грань между середняком и кулаком так условна, что репрессии повсеместно задевали всю массу крестьянства» [21, с. 204]. Как результат, в 1927-1929 г. наблюдалось быстрое сокращение численности хозяйств кулацкого типа. Это было следствием чрезвычайных мер при хлебозаготовках, конфискации хлебных запасов и части средств производства у кулаков. Многие из них были осуждены по обвинению в спекуляции. Кулацкие семьи переселялись в города, уезжали на промышленные стройки. Проведенное в 1928-29 гг. изъятие земельных излишков, принудительный выкуп тракторов и сложных машин, сокращение, а потом прекращение кредитования и снабжения средствами производства, усиление налогового пресса - все это также подрывало экономические и политические позиции кулачества. «Деревенские чиновники ищут кулака, кулаком занимаются как спортом, местами чуть не всякого сытого крестьянина считают кулаком. Чиновники с партбилетом стараются отыскать больше кулаков, ибо их работу часто расценивают по количеству отысканных кулаков» [15, с. 209].
Мелкокапиталистические хозяйства стремились замаскироваться под среднее, свертывая облагаемые отрасли сельского хозяйства, уходили в сферы малодоступные,
распродавали скот и инвентарь, сельхозмашины. В 1928 г. численность кулаков уменьшилась в 2 раза, а валовое производство кулацких хозяйств сократилось на 75 %. В Тульской губернии к этому времени насчитывалось около 1 % кулаков (приблизительно 4 546 хозяйств). А по утверждению носителей власти «кулак растет, не может не расти» [22].
По статистике удельный вес кулацкого производства к общему объему сельскохозяйственной продукции снизился с 9,5 % в 1927 г. до 5,5 % в 1929 г., а товарной продукции с 13,4 % до 7,5 %. Несмотря на то, что доля кулака в товарной продукции сократилась почти в два раза, налоги на их хозяйства возросли в 2,7 раза [23, т. 2, с. 97].
Введение индивидуального обложения, изымавшего весь годовой доход, а часто и сверх него, прямо разоряло эти хозяйства. На практике политика ограничения кулацких хозяйств привела к их частичной ликвидации задолго до того, как Сталин официально провозгласил курс на ликвидацию кулачества как класса в декабре 1929 г. Еще в конце 1927 г. уездное руководство Московской губернии так сформулировало для себя очередные задачи: «Советская власть постепенно стремиться уничтожь кулака и организовать бедняка в колхозы». Им вторили чиновники Мосгубсуда: «Кулак не страшен, госпромышленность на него влияет, экспорт в руках государства не позволит ему выйти на рынок; кооперация, сельхозкредит - все это помогает бедняку. Сюда как средство относится и налоговый пресс в отношении кулака» [24]. Тульский губком в начале 1928 г. провозгласил необходимость «четкой организации наступления на кулачество, особенно в деле распределения кредитов, машинноснабжения, прогрессивноподоходного обложения, до конца, до полного уничтожения кулака» [25, с. 23].
По мнению руководства Тверской губернии, «власть рабочего класса должна замедлять развитие кулака, задерживать его рост, ограничивать его эксплуататорские намерения, надевать на него узду». Таким образом, подтверждается точка зрения И.Я. Трифонова, считавшего что, «по сути дела, в 1928-1929 гг. осуществлялась частичная экспроприация кулака» [26, с. 257].
Однако необъявленная война против кулачества шла в разрез с решениями XV съезда ВКП (б), поскольку никто официально не отменял НЭП. Более того, Апрельский (1928 г.) объединенный Пленум ЦК и ЦКК ВКП (б) записал в своей резолюции: «Новая экономическая политика есть именно тот путь, по которому твердо идет партия и через который только и возможны социалистические преобразования хозяйства страны». Затем последовало заявление июльского 1928 г. пленума ЦК ВКП (б): «Решительно отметая контрреволюционную болтовню об отмене НЭПа с требованием ограничения прав купечества и продолжая наступление на кулака, пленум ЦК решительно заявляет, что НЭП является политикой пролетарского государства, которая экономически и политически вполне обеспечивает нам возможность постройки фундамента социалистической экономики» [27, с. 45, 83]. В соответствии с решениями июльского пленума единоличные крестьянские хозяйства и, в том числе, кулачество сохраняли законное право на сельскохозяйственную деятельность.
Вплоть до сталинского «великого перелома» в официальной прессе утверждалось, что индивидуальное хозяйство будет существовать длительный период, а государство будет его поддерживать. В действительности анализ взаимоотношений государства с единоличниками в процессе хлебозаготовок, налогообложения, самообложения, распространения государственного займа и распределения государственной помощи показывает, что после XV съезда ВКП (б) происходило свертывание всех видов помощи государства единоличным крестьянским хозяйствам и началась ее социальная переориентация в пользу бедняцкой части деревни. Правда, эта самая часть не могла эффективно распорядиться государственной помощью, вложить ее в развитие производства.
Наступление на единоличное крестьянское хозяйство происходило по двум направлениям: с одной стороны, середняки и зажиточные крестьяне вносили в казну
постоянно увеличивающиеся платежи в виде налогов, самообложения, займов и несли на своих плечах основную тяжесть хлебозаготовок. С другой стороны, товаропроизводители были лишены необходимой им помощи в виде кредитов, ссуд по контрактации, инвентарю. Наступление на предпринимательские хозяйства вело к падению товарности производства, которое и без того было крайне низким. Государство фактически сознательно разоряло единоличное товарное хозяйство и ставило крестьян перед выбором: или дальнейшая деградация хозяйства, или радикальное изменение жизни.
А. Югов писал, что на путях коллективизации «крестьянин весь в руках ближайшего и высшего начальства. Он не знает точно ни своей земли, ни размеров налога, ни цен, по которым он обязан сдавать хлеб государству, ни того, когда ближайшему совету вздумается объявить его кулаком и превратить в лишенного защиты закона пария» [21, с. 301]. Крестьянское видение ситуации позволяют представить письма, присылавшиеся, в частности, в газету «Московская деревня». Так, житель деревни Кулышно, Волоколамского уезда Московской губернии Данилин с горечью рассуждал: «Кто критикует крестьянина-середняка? Да тот, кто всю свою жизнь пьянствует, и у него никогда не будет подниматься хозяйство. Скоро будем все бедняки. Сильно работать нельзя при Советской власти. Вместо двух коров - 1 будет, раз такая политика. Частника-торговца задавили налогами, середняка тоже давят, а в кооперации и государственных магазинах ничего нет. Везде и всюду партийцы работают для своего интереса. В комсомол идут для того, чтобы получить билет и легкую жизнь. А крестьянин забит совсем, правду нельзя говорить, а сказал - пропал. Хлебородная страна посевы уменьшает, а на коммуны надеяться как на голодного волка. При советской власти хорошо жить коммунистам, да рабочему лодырю, да бедняку, но без середняка и зажиточного. А без хлебопашества крестьянина не должно существовать и производство рабочего» [22].
Тем не менее социальная опора у большевиков на селе все же существовала. За годы советской власти сформировалась новая исполнительная вертикаль. В реализации аграрной политики партии принимали участие прежде всего активисты партийных и комсомольских ячеек, сельских советов и крестьянских комитетов взаимопомощи. Они создавались государством в первую очередь для того, чтобы жестче контролировать единоличное крестьянское хозяйство, пресекая всякое перерождение середняцкого хозяйства в зажиточное. К концу 1927 г. в Московской губернии имелось 5 519 крестьянских комитетов общественной взаимопомощи (ККОВ), в которые входило 302 257 крестьянских хозяйств или 87,5 % от общего количества хозяйств по губернии [29].
Комитеты должны были помогать крестьянам в их хозяйственной деятельности, и часть из них этим вполне успешно занималась. Однако были такие комитеты, которые брали на себя не свойственные им функции: арендовали дома, занимались торговлей, совершенно не справляясь со своими прямыми обязанностями. Подмосковные крестьяне в своих письмах доказывали о деятельности некоторых таких комитетов: «В Старо-Ямской слободе приобрели две машины сеялки и сортировку «Триумф», однако сеялка с первого же раза сломалась, и крестьянам пришлось сеять из лукошка. Хотел комитет осенью устроить коллективную запашку и оставил землю не засеянной. Весной посеяли на общественной запашке овес, но жать его никто не захотел. «Своей работы много, да еще комитету пойдем работать, как же», - говорили крестьяне. И так до сего времени овес не сжат, да мало того, и сжатый овес стоит в поле и гниет» [30].
В одном из многочисленных писем крестьян говорилось: «Кресткомовские дела -плохие дела, они настолько слабы, что развернуть их работу не представляется возможным. Крестьяне говорят, что от комитетов одна беда да неразбериха». Схожее мнение было высказано на заседании ячейки ВКП (б) Московского губернского суда, после посещения подшефного Коломенского уезда: «Комитет взаимопомощи работает слабо, вернее бездействует, не имеет средств, вследствие чего у него нет авторитета среди населения» [31].
Известны случаи, когда сами крестьяне на общем собрании принимали решение о роспуске ККОВ как совершенно, по их мнению, не нужного органа. Безусловно, подобные органы больше мешали селянам, нежели помогали, к тому же порой их возглавляли люди, не пользовавшиеся авторитетом и уважением. Функционерами выше названных организаций часто становились бывшие красноармейцы и рабочие, беднейшие крестьяне и деревенский люмпен, «красная» молодежь и селькоры. С помощью государства они за короткий срок вытеснили прежние деревенские институты, формировавшиеся долгие годы.
Как было сказано в протоколах заседаний Тверского бюро губкома ВКП (б), перед молодыми кадрами была поставлена задача «укрепить и усилить коммунистическое влияние путем проведения в руководящие и контрольные органы членов партии и бедноты» [32]. Указанную директиву долго не удавалось выполнить, и в отчетах, приходивших с мест, говорилось о массовой текучке кадров в низовых звеньях управления. Надо отметить, что государство, выстраивая исполнительную вертикаль, не берегло местные кадры, проявляя «заботу» о них лишь время от времени, исходя из собственных интересов.
Мы полагаем, что причина высокой текучести кадров заключалась не только в недостатке материального обеспечения, чрезмерной загруженности работников, но и в отсутствии необходимого внимания к их работе со стороны партийных и хозяйственных органов. К примеру, на совещании председателей сельских Советов Московской губернии (апрель 1928 г.) некоторые присутствующие так рассказывали о своей ежедневной работе: «От нас требуют еженедельного представления сводки о ходе посевной компании, еженедельных сводок о ходе самообложения, о займе. Конечно, нам некогда заняться другой работой, мы оторваны от семьи, от своей повседневной работы и на 22 рубля (зарплату председателя) прожить трудно» [33].
Аналогичные факты приводились и на ХП Тульском Губернском Съезде Советов: «Оклад жалования работников Сельсоветов мизерный, не дающий возможности существовать. Квартира Сельсовета находится зачастую в собственном доме председателя. Тут же семья, и ТУТ же в уголке помещается Сельсовет. Нет шкафа, а поэтому пропадают деловые бумаги». Причем, из года в год бумажная рутина росла в арифметической прогрессии, что не делало работу членов сельсоветов эффективнее. Одна из статей в газете «Московская деревня», посвященная этой проблеме, так и называлась: «Обилен бумажный сев». В ней сообщалось: «Посевная кампания в разгаре. Всюду в уездных центрах совещания и заседания посвящены встрече посева. «Встречающие» в боевой готовности, с ворохами больших и малых анкет, опросных листов; мотаются, перебегая с одного заседания на другое. От ударности требований у агрономов, у кооператоров, вызываемых с мест, вспухли головы. На комиссии нынче год урожайный»
[31].
Не отставал от партийных и хозяйственных органов и земельный отдел Московской губернии. Он стал требовать от агрономов ежегодный отчет о работе в объеме не менее 116 страниц. Бесконечные собрания и заседания, которые организовывали активисты разных учреждений, вызывали раздражение у сельских жителей: «Если подсчитать потраченное на собраниях время за один год, то целый месяц уходит на одни разговоры», - писали корреспонденты газеты «Московская деревня». Из Волоколамского уезда Московской губернии сообщали, что средняя продолжительность собраний колеблется от 5 до 14 часов, а одно из заседаний продолжалось в течение 2 суток [34].
28 июня 1929 г. ВЦИК и СНК РСФСР приняли постановление о расширении прав местных Советов в отношении содействия выполнению общегосударственных заданий и планов. Им было дано право штрафовать крестьян в пределах пятикратного размера стоимости подлежащего сдаче хлеба, причем из штрафных сумм 25 % отчислялось в фонд бедноты, что способствовало дальнейшему расколу деревни. Сельским Советам также
предоставлялось право волевым решением аннулировать акты разделов, если выяснялось, что разделившиеся дворы ведут хозяйство совместно [35].
Все это еще больше осложняло внутридеревенские отношения. Крестьяне с горечью замечали: «Советская власть раздробила нас на 4 куска - батраков, бедняков, середняков и кулаков. Это деление не нужно, мы все равны. Нам до государственного хозяйства далеко, мы не знаем, что там делается, а в школе учебников нет, бумага расходуется на лозунги, которые уже за 11 лет надоели». Новым законом (декабрь 1928 г.) земельные общества были целиком подчинены руководству сельсоветов. Последние должны были утверждать постановления земельных обществ по таким вопросам, как выбор формы землепользования и принятие землеустроительного проекта, установление прав на льготы по землеустройству и т.п.
Взаимоотношения Совета и общины в 1929 г. характеризовались уже не просто контролем (даже с правом утверждения решений, принятых сходом), а прямым вмешательством в деятельность общины, переходом одной из хозяйственных функций общины сельскому Совету, введения в состав общины представителя Совета с весьма широкими полномочиями. Сельские советы противопоставили себя и земельным обществам, ликвидируя своеобразное двоевластие в свою пользу, ведь до середины 20-х гг. «административная власть принадлежала сельсоветам, но основные вопросы крестьяне решали на сходах, деятельность которых основана на традиционных принципах крестьянского самоуправления» [36, с. 126].
Одновременно с изменением правового статуса земельных обществ характерные перемены происходили и в их внутренней структуре и деятельности. Община объединяла и бедняка, и середняка, и кулака, всем им представляла формально равные права в решении любых вопросов. Кулак, лишенный права голоса на выборах в Советы, мог избирать и быть избранным в общинные органы управления. Земельный закон от 15 декабря 1928 г. лишил права решающего голоса на сходах и права быть избранным в органы общинного самоуправления всех, кто не имел права избирать в Советы [37, с. 190]. Ответом крестьянства на деятельность Советов стали выборы, проходившие в 1928-29 гг. Политическое давление на сельских жителей власть оказывала и при их подготовке, внушая электорату, что «большинство трудностей - это результат деятельности кулаков и нэпманов».
Часть крестьян попросту избегали участия в общественной жизни, помня о невозможности повлиять на политику властей. По мнению К.Б. Литвака, формальные, бутафорские выборы способствовали аполитичности населения деревни, «его инертность во многом объяснялась неуклюжими действиями властей» [38, с. 198]. Инструкция для деревенских партработников о перевыборах «работала, как гильотина, отсекая все сомнительное, к тому же всякая дельная критика, замечание или предложение, не носящие официального казенного взгляда, объявлена заранее кулацкой» [15]. Пленум Тульского губернского комитета ВКП (б) требовал так «претворить в жизнь» избирательные инструкции, чтобы при составлении избиркомов и списков сельских избирателей в них не попали «антисоветские элементы: от зажиточного до кулака». Несмотря на это, избиратели сделали ставку на «крепкого хозяина». Так, из 6 председателей сельсоветов в Дмитровском уезде Московской губернии двое были зажиточными [39].
В Московском уезде - 4 зажиточные, а 34 председателя сельсовета были беспартийными, против 6 членов ВКП (б) и 2 членов ВЛКСМ. В Воскресенском уезде той же губернии все выставленные кандидаты от ячейки ВКП (б) «провалились, избрали выставленных от собрания. За список ячейки голосовала только беднота». В Сергиевском уезде «в председатели сельсовета прошел зажиточный». Многие кандидатуры были отвергнуты, так как «не имели никакого авторитета ни у бедноты, ни у беспартийного середняка» [40].
Таким образом, думающая часть деревни смогла одержать победу на избирательном фронте, несмотря на то, что процент «лишенцев» среди них по РСФСР увеличился с 3,3 %
в 1927 г. до 3,9 % в 1929 г. На итоги выборов оказало влияние и то обстоятельство, что предвыборная кампания (следуя распоряжениям из Москвы) ориентировалась в основном на бедняков и батраков. Поэтому у середняка сложилось убеждение, что «партия изменила курс и с ним считаться не хочет. Это не замедлило сказаться на ходе перевыборов: середняк или поддержал зажиточного, или оставался в стороне» [13].
Нарушения избирательного закона накануне и в ходе выборов были обычным явлением. Многие председатели сельсоветов, опасаясь не быть переизбранными, накануне голосования разворачивали «бурную деятельность» среди односельчан, не гнушаясь ни уговорами, ни угрозами, ни популистскими обещаниями, ни прямым подкупом. В Информотдел Моссовета поступало множество подобных сообщений. Приведем лишь некоторые: «В селе Петровском, Софьинской волости председатель сельсовета собрал группу бедноты 7-10 человек и пропил с ними 5 бутылок вина и говорил, что поднимайте на собрании руки за меня» [13]. В Подольском уезде председатель сельсовета обещал в случае повторного избрания не распространять по деревне заем. В Бронницком уезде один из председателей сорвал собрание, которое хотело утвердить другую кандидатуру [41].
Имеющиеся в архивах донесения свидетельствуют, что власть знала о происходивших нарушениях, а отсутствие адекватной реакции на незаконные действия, на наш взгляд, объясняется тем, что в дальнейшем подобные факты позволили большевикам оперировать итогами выборов по своему усмотрению. Не устраивавшие руководство результаты выборов частично были сфальсифицированы или признаны недействительными, а в ряде уездов выборы вообще были временно отменены.
Таким образом, у крестьянства была украдена пусть небольшая, но победа. В результате, наскоро подретушированные итоги выборов вполне устроили власть. Политическая трансформация Советов напугала партийных работников. Советы под давлением власти все больше превращались в послушное орудие в руках большевистского руководства и в последствие стали важным рычагом в проведении массовой коллективизации. Социальные коллизии заметно изменили быт крестьян.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Осокина Е.А. СССР в конце 20-х - первой половине 30-х годов. Распределение! // Отечественная история. 1992. № 5. Торговля? -
2. РГАСПИ. Ф. 17 Оп. 21. Д. 1822.
3. Москва и Московская губерния. Статистико-экономический 1923/24-1927/28 гг. М., 1929. справочник
4. Статистический справочник по Тверской губернии. Тверь, 1929.
5. Статистический справочник по Тульскому округу. Тула, 1929.
б. ЦГАМО. Ф. 66. Оп. 22. Д. 301.
7. ЦГАМО. Ф. 66. Оп. 22. И. 853.
8. Дегтярев Г.П. НЭП: идеологические тупики хозяйственной реформы // НЭП.
Приобретения и потери. М., 1994.
9. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 21. Д. 1823.
10. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 21. Д. 1822.
11. РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 9. Д. 189.
12. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 21. Д. 1822.
13. ЦГАМО. Ф. 66. Оп. 23. Д. 8.
14. ЦГАМО. Ф. 665. Оп. 1. Д. 478.
15. К.Д. Савченко - И.В. Сталину // Известия ЦК КПСС. 1989. № 8 .
16. Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. 1927-1939. Документы и материалы. В 5-ти тт. М., 1999. Т. 1. Май 1927 - ноябрь 1929.
17. Современные концепции аграрного развития (теоретический семинар) // Отечественная история. 1995. № 3.
18. Известия ЦК КПСС. 1989. № 8.
19. Сталин И.В. Соч. М., 1947.
20. Борисов Ю.С. Эти трудные 20-30-е годы // Страницы истории Советского общества: факты, проблемы, люди. М., 1989.
21. Югов А. Народное хозяйство Советской России и его проблемы // НЭП. Взгляд со стороны. М., 1991.
22. Данилов В. П. Коллективизация: как это было // Страницы истории Советского общества: факты, проблемы, люди. М.,1989.
23. История крестьянства СССР. История советского крестьянства. М.,1986.
24. ЦАоДм. Ф. 495. Оп. 1. Д. 9.
25. Бюллетень Тульского губернского комитета ВКП (б). 1928. № 7. 3 декабря.
26. Трифонов И.Я. Ликвидация эксплуататорских классов в СССР. М., 1975.
27. Резолюция Пленума ЦК ВКП (б) от 10 июля 1928 г. //Коллективизация сельского хозяйства. Важнейшие постановления коммунистической партии и советского правительства 1927-1935 гг. М., 1957.
28. ЦГАМО. Ф. 66. Оп. 22. Д. 786.
29. Московская деревня. 1928. 27января.
30. Серп и Молот (Клинскийуезд). 1927. 3 октября.
31. Бюллетень № 3. Двенадцатый Тульский Губернский съезд Советов рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов. Тула, 1927.
32. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 21. Д. 1829.
33. ЦГАМО. Ф. 66. Оп. 17. Д. 73.
34. Московская деревня. 1927. 1 января, 19 июня.
35. РГАЭ. Ф. 7733. Оп. 2. Д. 4.
36. Кудюкина М.М. Органы управления в деревне: сельсовет и сход 1926-1929 гг. // Историческое значение НЭПа. М., 1990.
37. Данилов В.П. Советская доколхозная деревня: население, землепользование, хозяйство. М., 1977.
38. Литвак К.Б. Жизнь крестьянина 20-х годов: современные мифы и исторические реалии //НЭП. Приобретения и потери. М., 1994.
39. ЦГАМО. Ф. 66. Оп. 12. Д. 1379.
40. ЦГАМО. Ф. 66. Оп. 22. Д. 782.
41. ЦГАМО. Ф. 66. Оп. 22. Д. 559.
STATUS OF THE AGRICULTURAL SECTOR IN THE RUSSIAN COUNTRYSIDE IN THE SECOND HALF OF 20-ies
Melnikova T.A., vice-chancellor of the Northen-Kuban humanities and technology institute, PhD of History
The article discusses the policy of the Soviet state in the country in the 20-ies. XX. A detailed analysis of changes in labor relations in agriculture, the period of the NEP. The process of agrarian reforms, aimed at transforming the peasant world of the state system and the placement of agricultural production under the control of the bureaucracy, and the demographic policy of the government at the village.
Key words: a village, the agricultural sector, the peasantry, the community, the peasant question, NEP, labor relations, bureaucracy.
