CC BY
46
УДК 821.161.1 Толстой
К. А Нагина, Н. И. Кухтина
Сновидения в рассказе Л. Н. Толстого «хозяин и работник»: от жизни «для себя» к жизни «для других»
Воронежский государственный университет, г. Воронеж, Россия
Аннотация. Актуальность исследования обусловлена значимостью «метельных» сновидений и сновидческих прозрений, подсказанных метелью, в художественной системе Л. Толстого и русской литературе XIX века в целом. На материале рассказа «Хозяин и работник» были рассмотрены основные стратегии бытийного поведения героев. Истинность выбранного пути поверяется испытанием зимней стихией и столкновением со смертью, а способность к духовному преображению напрямую связана с умением интерпретировать знаки судьбы, являющиеся во снах. В ходе исследования было установлено, что в сновидениях героев отражается эпистемологическая концепция Л. Толстого. Предметом исследования в статье служат сновидения героев рассказа писателя, которые иллюстрируют процесс обретения истины. Бытийное прозрение происходит во сне и является результатом уникального процесса познания, представленного в произведениях Л. Толстого, - отождествления себя с другими. Через отождествление хозяина с работником становится возможным переход от ложной жизни «для себя» к жизни «для других» и приближение к истинному Хозяину бытия. Необходимый контекст представляют сновидения персонажей художественных произведений Л. Толстого и других писателей, составляющие «метельный» текст русской литературы. В ходе исследования были применены структурно-семиотический, мифопоэтический, сравнительно-исторический методы, а также использованы приемы мотивного анализа. Представляется перспективным дальнейшее исследование связи сновидений с метелью в пространстве русской литературы, позволяющее проникнуть в художественную антропологию писателей.
Ключевые слова: Л. Толстой, сновидение, «Хозяин и работник», метель, жизнь, смерть, вера, судьба, художественная антропология.
DOI 10.25587/SVFU.2019.71.31949
НАГИНА Ксения Алексеевна - д. филол. н., проф. каф. истории и типологии русской и зарубежной литературы филологического факультета Воронежского государственного университета.
E-mail: k-nagina@yandex.ru
NAGINA Ksenia Alekseevna - Doctor of Philology, Professor, Department of history and typology of Russian and foreign Literature, Philological faculty, Voronezh State University.
КУХТИНА Надежда Ивановна - аспирант каф. истории и типологии русской и зарубежной литературы филологического факультета Воронежского государственного университета.
E-mail: kukhtina_n@phil.vsu.ru
KUKHTINA Nadezhda Ivanovna - Postgraduate, Department of history and typology of Russian and foreign Literature, Philological faculty, Voronezh State University.
K. A. Nagina, N. I. Kukhtina
Dreams in L. N. Tolstoy's Short Story «Master and Man»: from «Life for yourself» to «Life for others»
Voronezh State University, Voronezh, Russia
Abstract. The relevance of the study is due to the importance of "Blizzard" dreams and dreamy insights suggested by the snowstorm in the artistic system of L. Tolstoy and Russian literature of the XIX century as a whole. On the material of the story "Master and Man" were considered the main strategy of existential behavior of the characters. The truth of the chosen path is verified by the test of the winter element and the collision with death, and the ability to spiritual transformation is directly related to the ability to interpret the signs of fate that are in dreams. In the course of the study it was found that the epistemological concept of L. Tolstoy is reflected in the dreams of the characters. The subject of the study in the article are the dreams of the characters of the story of Leo Tolstoy, which illustrate the process of finding the truth. Genesis Epiphany occurs in a dream and is the result of a unique process of knowledge presented in the works of Leo Tolstoy - identification with others. Through the identification of the owner with the employee, it becomes possible to move from a false life "for oneself" to a life "for others" and approach the true Master of being. The necessary context is represented by the dreams of the characters of the works of L. Tolstoy and other writers that make up the «Blizzard» text of Russian literature. In the course of the study, structural-semiotic, mythopoetic, comparative-historical methods were applied, as well as methods of motivational analysis were used. It seems promising to further study the connection of dreams with a Blizzard in the space of Russian literature, allowing to penetrate into the artistic anthropology of writers.
Keywords: L. Tolstoy, a dream, "Master and Man", the snowstorm, life, death, faith, fate, artistic anthropology.
Введение
В настоящем исследовании на материале рассказа «Хозяин и работник» рассматриваются сновидения, посетившие толстовских героев в метель. Такие сновидения выделяются в особую группу: они объединены общими образами, кодами и мотивами, а также имеют свой внутренний сюжет, кульминация и развязка которого приходится на рассказ «Хозяин и работник». Первое сновидение подобного рода появляется в рассказе «Метель», которым Толстой продолжает метельный текст русской литературы, уже включающий в себя произведения В. А. Жуковского, П. А. Вяземского,
A. С. Пушкина и С. Т. Аксакова. Особый художественный и философский потенциал позволяет метели продуцировать сюжеты, имеющие либо инфернальный, либо провиденциальный характер, а о возможных вариантах развития собственных бытийных сюжетов персонажи чаще всего узнают во сне.
Сновидения в творчестве Л. Н. Толстого неоднократно становились предметом исследования. Особая заслуга в изучении сновидной сферы произведений писателя принадлежит Р. Густафсону, который в монографии «Обитатель и чужак. Теология и художественное творчество Льва Толстого» со сном/грезой соотнес особый вид познания, осуществляющийся посредством преодоления границ собственного «я» и «перенесения» себя на объект познания. В. В. Савельева в монографии «Художественная гипнология и онейропоэтика русских писателей» отмечает значимую в творчестве Толстого связь сновидения с темой смерти, а также противопоставляет сны, имеющие чувственную и философско-символическую природу. Метельные сны пушкинских героев исследовали
B. М. Маркович, Н. Д. Тамарченко, В. В. Виноградов, А. И. Иваницкий, Ю. О. Ершенко.
К анализу отдельных метельных сновидений в творчестве русских писателей обращается К. А. Нагина в монографии «Метельные пространства русской литературы».
Открывает череду зимних сновидений в «метельном» тексте русской литературы сон Светланы в одноименной балладе В. А. Жуковского, где вера героини в благое Провидение вознаграждается благополучным возвращением жениха. Так возникает основополагающий мотив метельных снов - испытание веры, становящийся устойчивым в русской литературе и обнаруживающийся в сновидениях героев Пушкина, Аксакова, Пастернака и Толстого. Метельные сновидения диктуют героям определенную линию поведения, характерную для русской литературы и, возможно, русской ментальности XIX века в целом: любые попытки роптать на судьбу и противиться ее воле гибельны, а единственно верная стратегия - довериться знакам судьбы - в итоге вознаграждается.
Воплотившаяся в обличье зимней стихии судьба являет свою волю героям «метельных» текстов в сновидениях. «Метельные» сны в творчестве Пушкина отличает присутствие фигуры, авторитетной для сновидца. Это родной отец Марьи Гавриловны, героини «Метели», «посаженый отец» во сне Петра Гринева, Онегин и медведь в сновидении Татьяны Лариной, олицетворяющие безусловный авторитет, а с ним метель и судьбу, помогающие героям пройти по пути испытаний.
Вслед за Пушкиным Толстой вводит в сновидения своих героев авторитетные фигуры, становящиеся воплощением высших сил, Судьбы, Рока. Так, юному герою «Метели» снится старичок, подвергающийся во сне причудливым превращениям. Он, впрочем, еще не является авторитетом в полной мере, поскольку его образ и онирическая роль не так однозначны, как фигуры старших во снах пушкинских героев; Анна Каренина видит во сне мужика, работающего в мешке над железом, и этот образ связан с неумолимым Роком в трагической судьбе героини; Брехунову в рассказе «Хозяин и работник» во сне является истинный Хозяин бытия, зовущий его и помогающий постичь истинный смысл жизни.
Хозяин и работник: герои-антиподы
Последней главой толстовского «метельного» текста стал рассказ «Хозяин и работник», в котором финальные сновидения героев играют ключевую роль. Этот рассказ завершает и «метельный» текст русской литературы XIX в. в целом. Здесь «Толстой ориентируется на пушкинскую модель развития сюжета метели: человек, сбившийся с пути, должен совершить этический выбор и в ... итоге обрести истину» [1, с. 51].
«Антитетичность персонажей, заложенная в названии произведения и проявляющаяся в их системе жизненных ценностей» [1, с. 51], также связана с этой моделью. Вспомним, что героями рассказа «Метель», как и аксаковского «Бурана», были мужики, простые ямщики, которые должны были доставить молодого барина на постоялый двор. Пушкинскому Гриневу также помогает мужик, назвавшийся «крестьянским царем», -Емельян Пугачев, «вожатый», во многом определивший его судьбу. Так что «антитетич-ность персонажей» достается Толстому в наследство от Пушкина, однако в раннем рассказе она только намечается, тогда как в «Хозяине и работнике» определяет конфликт и художественную структуру.
Брехунов - купец второй гильдии, церковный староста и «деревенский» дворник -хозяин постоялого двора. Никита - его неимущий работник, бывший пьяница, чья жена открыто живет с любовником. Образ постоялого двора, связанный с Брехуновым, позволяет связать рассказ с трактатом «В чем моя вера?», написанным за одиннадцать лет до «Хозяина и работника», что дает возможность выйти к важным религиозно-философским обобщениям. Поведение работников «постоялого двора» и «виноградного сада» для Толстого в трактате становится моделью поведения людей, отказывающихся понимать волю Хозяина бытия, в итоге изгоняющего их из жизни. Глава восьмая трактата «В чем моя вера?», в центре которой стоят образы постоялого двора / хозяина / работника,
моделирует идейную и частично сюжетную коллизию рассказа Л. Толстого. Поведению виноградарей, вообразивших себя хозяевами сада, или работников постоялого двора, неправильно понявших волю хозяина, соответствует жизненная программа «деревенского дворника» Василия Брехунова, а проекцией верного бытийного поведения является фигура работника Никиты [1, с. 53].
Хозяин и Работник для Толстого - «фигуры эмблематические» [1, с. 51], что необходимо учитывать при интерпретации «метельного» сновидения Василия Брехунова, в котором ему вместо «станового» является тот, кто действительно нужен ему: «тот самый, кого он ждет» [2, т. 12, с. 339]. «На другой день после зимнего Николы» [2, т. 12, с. 297] Василий Андреич Брехунов отправляется торговать дубовую рощу к соседнему помещику. Ждать он не может, поскольку «губернские лесоторговцы» тоже готовы вступить в торг, и тогда рощу купить за «одну треть настоящей стоимости» не удастся. В попутчики купец берет работника Никиту, потому что тот единственный из работников не был пьян в день праздника: Никита - пьяница, давший зарок не пить и исполняющий его. Никита живет не дома, а в людях, не имеет ничего своего. Василий Андреич в расчетах всегда обманывает Никиту, а тот руководствуется верным житейским правилом, которое в контексте произведения приобретает смысл бытийный: брать, что дают и не роптать на судьбу и хозяина. Никита - тип «смирный», тогда как Василий Андреич относится к «хищному» типу героев русской литературы. Вспомним, что в «метельном» тексте всегда присутствуют два типа героев: одни своими активными действиями пытаются проложить дорогу к намеченной цели и терпят поражение, другие слышат голос судьбы, не ропщут и полагаются на волю Бога, который так или иначе вознаградит их.
Василий Андреич искренне верит в свою честность и порядочность; обманывая Никиту, он «искренне уверен, что ... благодетельствует» ему [2, т. 12, с. 295]. В Брехунове - здесь стоит обратить внимание на фамилию, отсылающую к способности выдавать ложь за правду, - есть и положительные черты: как написал когда-то Л. Шестов, он недюжинная натура, «то, что англичане называют self-made man. Всем, что у него есть, -а у него есть, по его убеждению, много, очень много хорошего, - он обязан только самому себе, своим дарованиям и своей энергии <...>» [3, т. 2, с. 139]; Брехунов владеет «даром вождя», он умеет привлекать к себе людей. В итоге, с точки зрения философа, Толстой «нарочно и выбрал для своего рассказа не первого встречного, а сильного умом и волей, в своем роде вдохновенного человека» [3, т. 2, с. 139]. Не случайно с этим героем связана символика дуба. Дуб не только символизирует такие человеческие качества, как твердость, терпение и сила, но и является одним из воплощений мирового древа - места пересечения «микрокосма» и «макрокосма», гарантирующего «определение человеком своего места во вселенной, преодоление им своей эмпирической сущности» [4, с. 334].
Никита же является полной противоположностью хозяину. Он всегда помнит о положении зависимого человека и никогда не высказывает свою точку зрения, хотя всегда имеет ее. Покидая Гришкино, он понимает, что ехать нельзя, но «он уже давно привык не иметь своей воли и служить другим, так что никто не удержал отъезжающих» [2, т. 12, с. 320]. Подобной модели поведения он придерживается и в других случаях, не изменяя себе и на пороге смерти.
Смысл жизни и страх смерти Брехунова
Василий Андреич пренебрежительно относится к Никите, считая его «необразованным» [2, т. 12, с. 328] и «дураком» [2, т. 12, с. 327]. Он считает, что Бог помогает только таким, как он сам - энергичным, решительным и волевым. Он даже не пытается накрыть замерзающего работника веретьем с лошади, потому что ему «холодно было вставать и ворочаться» [2, т. 12, с. 328]. После этого он «вставал и ложился раз двадцать» [2, т. 12, с. 328], но так и не накрыл Никиту.
Никиту советует взять с собой Василию Андреичу его беременная жена, что, как мы увидим в дальнейшем, тоже немаловажно. Как только хозяин и работник покидают Кресты - деревню из шести домов, сразу замечают, что ветер стал сильнее: «По всему полю кружило, и не видно было той черты, где сходится земля с небом» [2, т. 12, с. 304]. Заблудившись, путники попадают в деревню Гришкино, где на улице «отчаянно трепалось от ветра развешанное замерзшее белье: рубахи, одна красная, одна белая <...> Белая рубаха особенно отчаянно рвалась, махая своими рукавами» [2, т. 12, с. 308]. Эти четырежды увиденные ими «замерзшие» рубахи явно предрекают финал метельного путешествия: «застывший», «как мороженая туша», Василий Андреич, перед смертью предпринимавший отчаянные попытки к спасению, и полуживой, хотя и «обмороженный», Никита.
В Гришкине Василий Андреич и Никита посещают избу богатого мужика, в которой идет глухой раздор, и снова отправляются в путь. Когда Василий Андреич, отчаявшйся в блужданиях по метельной степи, не знает, как поступить, он впервые обращается с вопросом к работнику: «Так что же делать?». И решение в первый раз принимает Никита, который распрягает лошадь, укрывает ее веретьем и предлагает хозяину ночевать в степи, следуя все той же логике бытийного поведения: «- А не замерзнем мы? - сказал Василий Андреич. - Что ж? И замерзнешь - не откажешься, - сказал Никита» [2, т. 12, с. 324].
В первый раз Василий Андреич засыпает неожиданно для себя: мысли заняты пересчетом барышей. Он собирается вырубить дубовую рощу, которую хочет купить, и надеется «на этом лесе поживиться сразу, может быть, десятком тысяч» [2, т. 12, с. 326]. В роще он уже подсчитал все деревья, оттого его подсчеты точны и развлекают достаточно долгое время. Деньги - «смысл, радость и гордость его жизни» [2, т. 12, с. 326]. «Лавка, два кабака, мельница, ссыпка, два именья в аренде, дом с амбаром под железной крышей» [2, т. 12, с. 327] также являются предметами его гордости. Трудиться, в его представлении, значит зарабатывать «миллионы» [2, т. 12, с. 327]. Единственное, что ему нужно от Бога, -это здоровье: «Вон, Мироновы в миллионах теперь. А почему? Трудись. Бог и даст. Только бы дал бог здоровья» [2, т. 12, с. 327]. В этот момент Брехунов неожиданно физически начинает ощущать свое одиночество, и оно, как бы окутывая его, принимает вид «белой колеблющейся темноты», которая была «со всех сторон, спереди, сзади» [2, т. 12, с. 327]. Выкурив папироску, он «укутался и опять начал вспоминать, мечтать и совершенно неожиданно вдруг потерял сознание и задремал» [2, т. 12, с. 328].
Этот сон был недолгим: «.вдруг точно что-то толкнуло и разбудило его» [2, т. 12, с. 328]. Теперь Василию Андреичу трудно вернуться в прежнее расположение духа. Он вспоминает случай с замерзшим Севастьяном, который «так вот помер, закоченел весь, как туша мороженая» [2, т. 12, с. 328]. Эта мысль о «мороженой туше» - прообраз финала жизни самого Брехунова, который в скором времени застынет, как «мороженая туша» [2, т. 12, с. 341]. Герой снова пытается «хвастаться сам перед собой» [2, т. 12, с. 328], однако страх все время отвлекает его и постепенно начинает одолевать: «Сколько он ни старался думать о своих расчетах, делах и о своей славе и своем достоинстве и богатстве, страх все больше и больше завладевал им» [2, т. 12, с. 330]. В конце концов Василий Андреич не может больше оставаться на месте; страх заставляет его что-нибудь предпринять. Он отвязывает Мухортого и, отмахнувшись от проснувшегося Никиты, отправляется искать дорогу.
Работник - «участник жизни»
Теперь внимание Толстого переключается на работника, разбуженного ото сна своим хозяином. Никита чувствует, что силы оставляют его, и «мысль о том, что он может и даже, по всем вероятиям, должен умереть в эту ночь» [2, т. 12, с. 332], тоже приходит ему. Однако страха, как Василий Андреич, он не испытывает: «.мысль эта показалась
ему ни особенно неприятной, ни особенно страшной. Не особенно неприятна показалась ему эта мысль потому, что вся его жизнь не была постоянным праздником, а, напротив, была неперестающей службой, от которой он начинал уставать. Не особенно же страшна была эта мысль потому, что, кроме тех хозяев, как Василий Андреич, которым он служил здесь, он чувствовал себя всегда в этой жизни в зависимости от главного хозяина, того, который послал его в эту жизнь, и знал, что и умирая он останется во власти этого же хозяина, а что хозяин этот не обидит» [2, т. 12, с. 332].
В отличие от Василия Андреича, Никита не чувствует себя одиноким, он «играет роль участника жизни», которую Толстой определяет в трактате «В чем моя вера?» как единственную истинную бытийную роль человека, отведенную ему Господом» [1, с. 62]: «Чтобы быть участником жизни, человек должен отречься от своей воли для исполнения воли отца жизни, давшего ее сыну человеческому» [5, т. 23, с. 390]. Погружаясь в сон, в соответствии с логикой своего бытийного поведения он переживает не за себя, а за Василия Андреича и Мухортого. Точно так же, как и его хозяин, он погружается в мысли и воспоминания. Он вспоминает жену Марфу, «и пьянство рабочих, и свои отказы от вина, то теперешнюю поездку, и Тарасову избу, и разговоры о дележах, то о своем малом, и о Мухортом, <...> то о хозяине...» [2, т. 12, с. 332]. Постепенно все эти воспоминания перемешиваются, переплетаются «в его голове», и он засыпает.
Василий Андреич, отвязав Мухортого, разбудил Никиту. Тот попросил его оставить ненужное теперь для лошади веретье, но хозяин не услышал. Холод пробирает Никиту, его охватывает страх. Преодолеть его помогает мысль об истинном хозяине: «"Батюшка, отец небесный!" - проговорил он, и сознание того, что он не один, а кто-то слышит его и не оставит, успокоило его» [2, т. 12, с. 333]. Работник ложится на место своего хозяина и постепенно теряет сознание: «Умирал он или засыпал - он не знал, но чувствовал себя одинаково готовым на то и на другое» [2, т. 12, с. 333], - заключает Толстой.
Слабость и преодоление страха смерти
Тем временем метель водит Брехунова по кругу. Ориентиром в этом круговом движении становится «чернобыльник», одиноко чернеющий среди «белой пустыни» [2, т. 12, с. 333]. Свалившись с Мухортого, он остается совершенно один: «.это была действительно пустыня, та, в которой он теперь оставался один, как тот чернобыльник, ожидая неминуемой, скорой и бессмысленной смерти» [2, т. 12, с. 335]. В тот момент, когда Василий Андреич отчаивается и думает о смерти («Пропал я. потеряю след и лошади не догоню» [2, т. 12, с. 335]), он видит свою лошадь, которая в итоге приводит его назад к Никите.
При виде саней и лежащего в них работника Брехунов успокаивается, чувство страха покидает его. Он испытывает потребность в действии, поэтому принимается вытряхивать снег из сапог, перепоясывается и начинает укрывать Мухортого, но его отвлекает Никита: «- Поми-ми-мираю я, вот что, - с трудом, прерывистым голосом выговорил Никита. - Зажитое малому отдай али бабе, все равно. - А что ж, аль зазяб? - спросил Василий Андреич. - Чую, смерть моя ... прости, Христа ради ... - сказал Никита плачущим голосом, все продолжая, точно обмахивая мух, махать перед лицом руками» [2, т. 12, с. 337].
Энергическая натура Брехунова и здесь толкает его к решительным действиям - в этой «пустыне» он больше ни к чему не может приложить свой труд, как только к спасению замерзающего работника. Толстой психологически достоверен, он во всем следует логике характера своего героя, который «вдруг с той же решительностью, с которой он ударял по рукам при выгодной покупке, . отступил шаг назад, засучил рукава шубы и обеими руками принялся выгребать снег с Никиты и из саней» [2, т. 12, с. 337]. Василий Андреич «покрывает» работника своим теплым телом и шубой, чьи полы он старательно заправляет между лубкой саней и Никитой. Все в том же порыве деятельности он
говорит с ним, но, «к своему удивлению», вдруг начинает плакать и констатирует свою «слабость» («Настраивался я, видно, ослаб вовсе» [2, т. 12, с. 337]) - чрезвычайно важный симптом в художественном мире Толстого. Слабость - сигнал к перерождению героя, поскольку вера и слабость в представлении писателя взаимосвязаны.
В «Исповеди», в дневниковых записях Толстого нередко появляется образ веры: «грудной ребенок на руках матери», не знающий, «кто его держит, кто греет, кто кормит», но уверенный в том, «что есть этот кто-то», кто «любит его» [5, т. 23, с. 385]. «Символ предельной слабости и зависимости: младенец на руках у матери - это и есть метафора взаимоотношений человека и Бога у Толстого» [1, с. 71]. Схожую трактовку «слабости» Брехунова дает и Л. Шестов: «Он уже не боится смерти: сила боится смерти, слабости этот страх чужд. Слабость слышит, что ее зовут куда-то, где она, так долго гонимая и презираемая, найдет себе наконец последнее убежище. Брехунов торопливо и восторженно отказывается и от кабаков своих, и от амбаров, и от ссыпки <...> И тогда открылась ему великая тайна. <...> И он ... вознесся на своей "слабости", как на крыльях, не зная, куда его принесет, - вознесся в непонятную, страшную для людей последнюю, вечную ночь.» [3, т. 2, с. 148]. «Слабость» позволяет прозреть тесную связь между ним и Никитой, который быстро согревается и отзывается, поддерживая «радостное состояние» [2, т. 12, с. 337] Брехунова: «- Хорошо, тепло, - откликнулось ему снизу. - Так-то, брат, пропал было я. И ты бы замерз, и я бы...» [2, т. 12, с. 337-338]. Это тайное «знание» вызывает слезы - знак слабости, и эти слезы не позволяют говорить: «Ну, ничего <...> Я сам про себя знаю, что знаю» [2, т. 12, с. 338].
Сначала Василию Андреичу тепло, но постепенно начинают зябнуть ноги и руки, но он не замечает холода, думая лишь о том, «как бы отогреть лежащего под собой мужика» [2, т. 12, с. 338].
Психологически достоверны все движения души персонажа: одиночество и страх толкают его к Никите, которого он старается отогреть, чтобы не остаться в «снежной пустыне» одному; сознание того, что он не бездействует, а, как всегда, прикладывает усилия для достижения поставленной цели тоже поддерживает героя. Но неожиданно возникшая «слабость» позволяет ему вручить заботу о самом себе кому-то другому. Эта логика действует и в предсмертном сне, подробно описанном Толстым.
Предсмертный сон Брехунова
Сновидение начинается с того, что в сознании Брехунова воспоминания перемежаются с реальностью происходящего. Он вспоминает «о празднике, жене, становом, свечном ящике и опять о Никите, лежащем под этим ящиком» [2, т. 12, с. 338]. Все это - основные образы сновидения, нуждающиеся в комментарии.
События рассказа приурочены Толстым к празднику - Зимнему Николе, отмечающемуся 6 (18) декабря и по своей дате близкому к зимнему солнцестоянию и смене старого года на новый. Именно праздник задержал Брехунова - церковного старосту - дома. Его жена с отчеством Миколавна, одна из центральных фигур сновидения, просит мужа взять с собой работника Никиту. Отчество Миколавна связывает жену Брехунова с Николаем Чудотворцем, самым почитаемым в России святым, выступающим покровителем путешественников и сопровождающим человеческие души в иной мир. Все это дает основание заметить, что Николай Чудотворец в тексте Толстого выступает в качестве силы, моделирующей «ситуацию бытийного прозрения героя» [1, с. 69]. У праздника в произведении есть две стороны: бытовая и сакральная, и обе связаны с Василием Андреичем и его обращением с молитвами к Николаю Угоднику. Попытавшись найти дорогу самостоятельно, потеряв Мухортого и заблудившись, Брехунов взывает к святым заступникам: «"Царица небесная, святителю отче Миколае, воздержания учителю", - вспомнил он вчерашние молебны, и образ с черным ликом в золотой ризе, и свечи, которые он продавал к этому образу и которые тотчас приносили ему назад и которые он чуть обгоревшие прятал в ящик» [2, т. 12, с. 335].
Этот свечной ящик - ключевой образ сновидения героя. Он продает свечи, лежащие в этом ящике, и, обманывая прихожан, «едва обгоревшие» прячет назад. Это - символ обмана, символ утраты сакрального смысла веры; наряду с кабаком и постоялым двором свечной ящик является для Брехунова источником дохода.
Церковными деньгами он распоряжается как своими собственными: «.как только отошел праздник, он достал из сундука свои семьсот рублей, добавил к ним находящихся у него церковных две тысячи триста» [2, т. 12, с. 297]. В сновидении под этим ящиком лежит Никита; затем ящик сменяется «домами, крытыми железом, под которыми лежал Никита» [2, т. 12, с. 338]. В реальности Никита лежит под Василием Андреичем, следовательно, сам Брехунов уравнивается со «свечным ящиком» и «домами, крытыми железом» (заметим, что это и есть его собственный дом), что вполне соотвествует истине: думая о своем достатке, герой отождествляет себя с «рощей, валухами, арендой, лавкой, кабаками, железом крытым домом и амбаром, наследником» [2, т. 12, с. 335]. «Воспоминания о празднике» - это воспоминания о бойкой торговле свечами, о Гришкинском доме, где за праздничным столом собралась семья, страдающая от раздора, и о пьяных, которых Брехунов с Никитой видели в пути и которые, возможно, разделили их судьбу - замерзли в метели. Не случайно Брехунов вспоминает о том, что пьяные легко замерзают, и сожалеет, что выпил у Гришкинского хозяина сам. Так звучит тема профанации праздника, имеющего свою изнаночную сторону.
Хозяин бытия
Затем следует сон без сновидений. Во второй части сновидения снова появляется «свечной ящик», из которого Василий Андреич хочет достать «пятикопеечную свечу к празднику», которую просит «Тихонова баба», но руки не поднимаются, потому что «зажаты в карманах» [2, т. 12, с. 338]. Ящик обойти тоже нельзя - ноги в калошах приросли к полу. Эти онирические образы отражают действительное положение дел: Василий Андреич замерзает - и символическое: он отказывается от основного дела своей жизни - торга - как ненужного и бесполезного (чуть раньше он понимает, что «между этими свечами ... и его бедственным теперешним положением нет и не может быть никакой связи» [2, т. 12, с. 335], хотя за минуту до этого обещал Николаю угоднику «молебен и свет»). И «свечной ящик» превращается в «постель», в которой, все так же «на брюхе», лежит Василий Андреич и ожидает станового [2, т. 12, с. 339].
«Становой» относится к «дневной» жизни Василия Андреича, и он также соотнесен с праздником. О нем Брехунов вспоминает в связи со своей женой, которая не сумеет взять денег с мясника: «"Обхождения настоящего не знает", - продолжал он думать, вспоминая, как она не умела обойтись со становым, бывшим вчера на празднике у него в гостях» [2, т. 12, с. 326]. Становой, или становой пристав, - фигура, по своим масштабам превосходящая «дворника» Брехунова, по отношению к которому может занимать «хозяйское» положение. В сновидении становой связывается с торгом рощи, но «ночные» впечатления дают о себе знать, поэтому Василию Андреичу кажется, что с ним он должен «поправить шлею на Мухортом» [2, т. 12, с. 339]. И снова возникает жена, чье отчество, сопряженное с эмблематическим рядом Николая Чудотворца, - Миколавна, он повторяет трижды: «"Что же, Миколавна, не заходил?" - "Нет, - говорит, - не заходил". И слышит он, что подъезжает кто-то к крыльцу. Должно, он. Нет, мимо. "Миколавна, а Миколавна, что ж, все нету?" - "Нету"» [2, т. 12, с. 339]. Ожидание «станового» «жутко и радостно» [2, т. 12, с. 339].
Напомним, что практически всем персонажам «метельных» снов снится фигура превосходящего ряда - отец, или его «заместитель», или иной человек, олицетворяющий для сновидца безусловный авторитет. Сон Василия Андреича венчает эту череду «метельных» сновидений: во сне ему является истинный Отец, Хозяин бытия. Оказывается, это именно его, а не станового - «хозяина» земного масштаба - ожидает
Брехунов: «И вдруг радость совершается: приходит тот, кого он ждал, и это уж не Иван Матвеич, становой, а кто-то другой, но тот самый, кого он ждет. Он пришел и зовет его, и этот, тот, кто зовет его, тот самый, который кликнул его и велел ему лечь на Никиту» [2, т. 12, с. 339]. Василий Андреич отзывается «радостно», и собственный крик: «Иду!» -пробуждает его [2, т. 12, с. 339]. Реальность продолжает сновидение: как и во сне, герой не может пошевелиться, не может двинуть ни ногой, ни рукой, ни головой. Еще несколько часов назад перспектива превратиться в «мороженую тушу» страшно пугала его, но теперь, когда наступил этот момент, Брехунов «нисколько не огорчается», в то же время отчетливо осознавая, «что это смерть» [2, т. 12, с. 339]. Главное для него теперь - жизнь Никиты, который «угрелся» и «лежит под ним», «и ему кажется, что он - Никита, а Никита - он, и что жизнь его не в нем самом, а в Никите. Он напрягает слух и слышит дыханье, даже слабый храп Никиты. "Жив, Никита, значит, жив и я", - с торжеством говорит он себе» [2, т. 12, с. 339].
Превращение хозяина в работника
Здесь мы имеем дело с «изображением единственно возможного, по Толстому, истинного способа познания жизни и самого себя, в основе которого лежит отождествление познающего с объектом познания» [2, с. 72]. И этот способ познания напрямую связан с онирической сферой и объединяет грезы и сновидения персонажей «Утра помещика», «Казаков», «Ассирийского царя Асархадона», отождествляющих себя с другими существами. Так и «у Василия Андреича Брехунова путь к Богу лежит через Никиту, через отождествление с ним. Подобный акт познания преображает человека, рождает новую личность» [2, с. 74]. Представляется важным включение подобного сна в сюжет метели, которая, как и сон, приоткрывает перед человеком тайны бытия.
Непосредственно перед смертью Брехунов осознает себя человеком, отличным от прежнего Василия Андреича, ассоциировавшего себя с деньгами, лавками, домом и кабаком. Ему открылась истина: «"Что ж, ведь он не знал, в чем дело <...> Не знал, так теперь знаю. Теперь уж без ошибки. Теперь знаю"» [2, т. 12, с. 338]. На зов того, кто уже окликал его, герой отвечает радостно: «"Иду, иду!" - радостно, умиленно говорит все существо его. И он чувствует, что он свободен и ничто уж больше не держит его» [2, т. 12, с. 338].
И здесь любопытен один момент сновидения: Василия Андреича «ничто уж больше не держит», он «свободен» читается в контексте сновидения как отсутствие внешнего давления, преодоление «скованности». Вспомним, как Брехунов не может пошевелиться, как не может достать свечу из ящика, как ноги у него приросли к каменному полу. Но в самом начале сновидения в таком положении оказывается Никита: именно на нем лежит «свечной ящик» и «дом, крытый железом», то есть сам Брехунов. Следовательно, уже в начале сновидения герой как бы раздваивается: как Никита, он чувствует тяжесть «ящика» и «дома», а как Брехунов - лежит на Никите. И это раздвоение уже задает онирическую перспективу - превращение хозяина в своего работника.
В этом контексте невозможно не обратить внимание на акцентированное Толстым слово «брюхо» в характеристике Брехунова. Когда он бросает Никиту и пытается сесть на Мухортого, то «ложится брюхом поперек спины лошади» [2, т. 12, с. 331] (курсив наш. - К.Н.); во сне он видит себя лежащим на брюхе на свечном ящике, а когда умирает, то Никита чувствует на себе давление его замерзшего брюха [2, т. 12, с. 340]. Слово «брюхо» созвучно фамилии «Брехунов», так что ее семантика заключена не только во «вранье», «обмане». «Брюхо» - экспрессивно маркированное обозначение «живота», слово с традиционно амбивалентным значением, создающим образ жадности, алчности, необузданных страстей, но и образ души, внутренней сущности человека. «Брюхо» - это и «утроба», «чрево», дающее жизнь. Так, брехуновское «брюхо» оказывается соединением смерти и обновления: «Он понимает, что это смерть <...> "Жив, Никита, значит, жив и я"» [2, т. 12, с. 339].
Сон и пробуждение Никиты
Работнику Василия Андреича также снится сон, в котором он едет с мельницы с возом хозяйской муки и тот вязнет в ручье. Образ непомерной тяжести, одновременно символизирующей и жизнь, и смерть (во сне Брехунова «свечной ящик» и «дом с железной крышей» - символы его неправильной жизненной стратегии, давящие его; но тяжесть, невозможность пошевелиться - это и смерть), связывает сновидения хозяина и работника. Воз «не двигается и прилип ему ... к спине» [2, т. 12, с. 340], Никите «всю поясницу раздавило». Он просыпается и понимает, что «воз - это мертвый замерзший хозяин» [2, т. 12, с. 340] (заметим, что Брехунов - это источник жизни для Никиты, так что символика «тяжести» продолжает работать).
Василий Андреич во сне слышит зов Хозяина бытия, а Никиту будит «особенный» стук - наяву это Мухортый последний раз перед смертью ударил копытом о сани. Этот звук герой воспринимает как зов Господа: «Господи, батюшка, видно, и меня зовешь» [2, т. 12, с. 340]. Никиту охватывает страх и он «забывается, вполне уверенный, что теперь он уже наверное и совсем умирает» [2, т. 12, с. 340].
Пробуждение ото сна герой воспринимает как уже реализованную смерть: «Когда Никиту разбудили, он был уверен, что теперь он уже умер и что то, что с ним теперь делается, происходит уже не на этом, а на том свете» [2, т. 12, с. 341] (ситуация зеркально отображает ощущения пробудившегося ото сна о собственной смерти Андрея Болконского, после этого уверившегося, что смерть это и есть пробуждение к иной жизни). Однако Никиту удивляет, что «на том свете так же кричат мужики и такое же тело»; он понимает, что жив, и «скорее огорчился этим, чем обрадовался» [2, т. 12, с. 341]. Он уже перешел порог, отделяющий жизнь от смерти, и уверился в том, что она не страшнее сна, а напротив, очень на него похожа.
Повествование Толстой заканчивает рассказом о настоящей смерти Никиты, случившейся через двадцать лет после смерти Василия Андреича. Герой умирает, как и хотел: под образами «и с зажженной восковой свечкой в руках», попросив прощения у всех своих близких и «радуясь тому, что <...> сам уже по-настоящему переходит из этой наскучившей ему жизни в ту иную жизнь, которая с каждым годом и часом становилась ему все понятнее и заманчивее» [2, т. 12, с. 341]. Сближение сна со смертью и с пробуждением после смерти к иной жизни акцентируется Толстым в последних строках произведения: «Лучше или хуже ему там, где он, после этой настоящей смерти, проснулся?» [2, т. 12, с. 341].
Заключение
Метель, как и зима, в русской литературе неразрывно связана с понятием судьбы, которая испытывает героев, награждает тех, кто доверяется ей и исполняет ее волю, и карает тех, кто противится ей. Не случайно метельные сновидения, особенно приуроченные к зимним праздникам, полны предзнаменований и приоткрывают завесу тайны над грядущим тем, кто способен верно истолковать знаки судьбы.
Используя традиционные для «метельного» текста мотивы, Толстой испытывает своих героев, выявляя несостоятельность эгоистической позиции земного хозяина Брехунова, живущего «для себя» и единственной значимой в жизни целью считающего преумножение материального достатка, беззащитного и одинокого перед страхом смерти. Чтобы преодолеть одиночество и страх, нужно стать работником, «участником жизни», живущим «для других». Достичь этого можно, самому став «другим», отождествив себя с ним. Эта истина открывается герою в сновидении, и бывший хозяин, забывая о себе и жертвуя жизнью для спасения работника, обретает свое бытийное предназначение и без страха переступает порог смерти, где ждет его подлинный Хозяин бытия.
Таким образом, рассказ «Хозяин и работник» поистине завершает «метельный текст» русской литературы XIX в., в котором метель сближается с судьбой и смертью, а смерть оборачивается сном, от которого человек просыпается у истинного Хозяина в ином мире.
Л и т е р а т у р а
1. Нагина К. А. Метельные пространства русской литературы (XIX - начало XX века). - Воронеж: Издательство «НАУКА-ЮНИПРЕСС», 2011. - 129 с.
2. Толстой Л. Н. Собрание сочинений в 22 томах. - М.: Худ. лит., 1978-1985.
3. Шестов Л. Сочинения в 2 томах. - М.: Наука, 1993.
4. Топоров В. Н. Мировое дерево. Универсальные знаковые комплексы. - Т. 2. - М.: Рукописные памятники Древней Руси, 2010. - 495 с.
5. Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений в 90 томах. - М.: Худ. лит., 1928-1959.
R e f e r e n c e s
1. Nagina K. А. Metel'nye prostranstva russkoj literatury (XIX - nachalo XX veka). - Voronezh: Izdatel'stvo «NАUKА-YUNIPRESS», 2011. - 129 p.
2. Tolstoj L. N. Sobranie sochinenij v 22 tomakh. - M.: KHud. lit., 1978-1985.
3. SHestov L. Sochineniya v 2 tomakh. - M.: Nauka, 1993.
4. Toporov V. N. Mirovoe derevo. Universal'nye znakovye kompleksy. - T. 2. - M.: Rukopisnye pamyatniki Drevnej Rusi, 2010. - 495 p.
5. Tolstoj L. N. Polnoe sobranie sochinenij v 90 tomakh. - M.: KHud. lit., 1928-1959.
