CC BY
12
А.ИГНАТОВ
СМЕЛОСТЬ БЕЗ НАДЕЖДЫ: ЭТИЧЕСКИЕ ВЫВОДЫ ИЗ СУДЕБ ЕВРОПЕЙСКОГО ГУМАНИЗМА
Европа переживает ныне настроение fin du siecle (конца века). Само собой разумеется, предположение, что 31 декабря 1999 г. на самом деле означает конец эпохи, звучит наивно. Это условность, но и условности могут побуждать к размышлениям. И в свете трагического опыта XX века осмысление или "повторение", как выразился Хайдеггер в дискуссии по философским проблемам, вопроса о гуманизме полезно и,более того, — плодотворно.
Самолюбование или объективно обоснованное высказывание?
Гуманизм — это ценностная установка. Быть гуманистом — означает придавать человеку как таковому особую ценность и даже рассматривать его как высшую ценность, как summum bonum. Все высокие императивы этики и права — христианская заповедь любви к ближнему, кантианская заповедь видеть в человеке только цель, а не средство, законодательный постулат о неприкосновенности человеческого достоинства и лирическое восхищение "благородным" и добрым" существом (Шиллер) — все это основано на возведении человека в ранг высокой или вообще высшей ценности.
Однако ценностные суждения не имеют обязательной силы логического постулата. Они часто отрицаются, и при этом радикально, хотя в глазах их сторонников это равносильно скандалу. Нет ничего святого, перед чем остановилась бы критика или, если хотите, кощунство.
И в самом деле: чем обосновывается ценностная установка "человек"? Разве это не есть просто самоуверенность, хотя вполне понятная и в известном смысле "естественная"? Восхваление человека человеком — это типичное выражение pro domo sual>, следовательно, взгляд гуманиста затуманен и он видит все в розовом свете.
"Каждый нравится себе самому" — это выражение общеизвестно, оно даже стало общим местом. Если дело обстоит так, то путь от утверждения ценности собственной личности к утверждению ценности родового понятия, человеческого рода довольно короткий.
В этом свете гуманистические утверждения представляются весьма уязвимыми. Они были и остаются излюбленной мишенью умов скептических и "трезвых", а также философов "без иллюзий", philosophes maudits — "окаяннных философов", если привести такое выражение по аналогии с poetes maudits — "окаянные поэты". В своем блестящем сатирическом фрагменте Анатоль Франс позволил лошади рассуждать об исключительной роли и качествах лошадей, этих высших творений. В другом тексте французского мастера о своих покровительственно-сострадательных чувствах по отношению к человеку говорит собака.
Ж.-П.Сартр считал ошибочным притязание самого человека на знание того, что он собой представляет, и на то, как обосновывать гуманизм. На это могло притязать только другое существо, опять же собака2'. Однако гуманистические тезисы подвергаются нападкам не только за эту принципиальную невозможность объективного, достоверного самопознания. Иногда молчаливо допускают, что правильное самопознание человека возможно и что его результаты являются для него не очень лестными.
Со времени Просвещения, особенно в его радикальной и материалистической фазе, началось систематическое развенчание человека, ero атрибутов и действий, которое продолжалось в XIX и XX вв. и принимало различные, иногда совершенно необычные формы. Не подобие Божье, но просто животное, хотя и высокоразвитое. Не дух, не душа, но только мозговые процессы и
" Pro domo sua (лат.) — за свой дом; в защиту себя и своих личных дел.— Прим.
перев.
Sartre J. -P. L'existentialisme est un humanisme. — P., 1970.-P. 92.
нервные рефлексы. Не стремление к моральной высоте и величию, но только эгоистические интересы. Жермена де Сталь, которая честно и откровенно признавала, что не обладает глубоким пониманием философии, тем не менее в своей книге "О Германии"" куда точнее, чем многие философы, обобщила это пагубное развитие французского Просвещения.
Уже много раз говорилось, что новое время нанесло ряд тяжелых последовательных ударов по человеческому себялюбию и тщеславию. Коперник и Галилей разрушили дом человека — Землю; оказалось, что она не является центром универсума, но только незначительной пылинкой в мироздании. Дарвин доказал, что непосредственным предком человека был высокоразвитый вид обезьяны. Маркс свел помпезные мотивы величия к экономическим интересам и защите привилегий собственности. И наконец Фрейд сорвал еще одну маску с лица этого надменного троврения и показал, что искусство, религия и другие свидетельства человеческого творчества есть не что иное, как сублимация влечений, главным образом сексуальных.
В современной и "постмодернистской" философии этот мотив принимает другие, в определенном смысле не редуцированные формы. Для Сартра человек — passion inutile\ В постмодернизме речь идет о "смерти человека" и о "смерти субъекта". Человек, субъект разделили судьбу всех других "больших мифов" — например, об "истории", "истине", "красоте". Но в постмодернизме тоже еще ёживут следы старого вульгарного материализма.Так, Ж.-Ф.Лиотар утверждает, что космическая катастрофа, которая произойдет через 4,5 млрд. лет (взрыв Солнца), делает бессмысленными все вопросы о ценности человека и его определении как существа и обрекает гуманизм на гибель3'. Кажется, что тяжесть этого предстоящего события расплющила мыслительную смелость французского философа. Между прочим, в таком образе мышления проявляется совершенное отличие времени великих классиков философии от нашего времени. Для Платона, Аристотеля, Гегеля философская и
" Staël G. de. De l'Allemagne. — P., 1844. — 64 p.
2)
Sartre J.-P. L'être et le néant: Essai d'ontologie phénoménologique. — P.,1973. —
P. 708.
Lyotard J.-F. L'inhumain. Causeries sur le temps.— P., 1988.— P. 18.
антропологическая проблематика только начиналась бы после осознания упомянутого выше космического апокалипсиса.
Такое принижение человека часто оценивают как смелое и честное преодоление человеческого нарциссизма. Но разве это не есть проявление своеобразного мазохизма, определенного "удовольствия" от признания того, как жалки мы, люди, как мы ничтожны и достойны сожаления? Такое предположение не следует понимать упрощенно. Развенчание человека происходит во имя "истины". Философы-материалисты и философы нигилистическо-релятивист-ского толка утверждают, что они только разрушают иллюзии и поэтому полезнее для человечества, чем мыслители антропо-центричные, спиритуалистические и гуманистические. Речь идет о мнимом конфликте между разумом и ценностями. Разум демаскирует определенные ценности, разоблачает их, показывая, что это фиктивные ценности. Именно этим пафосом истины объясняется парадоксальный факт, что философы, которые так принижают человека, пользуются таким сильным влиянием и восхищают определенную публику.
Несмотря на все это человек занимает "особое место в космосе" (Шелер)". Разница между человеком и всем животным царством — качественная, а не просто количественная. Классические differentia specifica человека обсуждаются без конца. В ряде случаев можно исходить из аргументации, что привилегии человека только кажущиеся. Так, многие виды животных обладают сложной "системой языка", в состоянии решать трудные задачи (самый знаменитый пример — дельфины), а некоторым видам животных свойственна даже специфически человеческая способность преодолевать собственные влечения — у них можно наблюдать "самопожертвование" в пользу детенышей или сородичей, оказавшихся в опасности.
И все же в общем и целом между человеком и животным существуют явные различия. Некоторые из них совершенно очевидны и не опровергаются никакими исключениями. Это прежде всего независимость человека от окружающей среды: он может приспособиться и жить в любой окружающей среде. "Если мы тебя", Адам, не наградили никаким определенным местом жительства,
1' Шедер, Макс (1824-1928). См. его кн.: Scheler М. Die Stellung des Menschen im Kosmos. — Darmstadt, 1928 .— 114 S. — Прим. перев.
никаким особым свойством, которое отличало бы тебя, и никаким особым даром, то мы поступили так для того, чтобы ты сам, по своему желанию и собственному усмотрению выбирал и владел тем местом жительства и теми дарами, каких сам пожелаешь"". Эти строки и ныне так же верны, как были в 1557 г., когда был написан " Oratio de hominis dignitate ".
Точно так же очевидна и искусственная, созданная человеком действительность артефактов, действительность культуры. Эта сложная действительность — система, состоящая из многих систем — не возникает в природе, она создается. Тем самым определение человека как creatura crealrix, данное Михаэлем Ландманном2', неопровержимо: это признак, характеризующий только человека.
Человеческое мышление не относится только к той или другой сфере действительности, но охватывает всю ее совокупность, космос. Животное не посылает ракеты в космос. Поскольку такое практическое обращение к универсуму предполагает ментальное отношение, универсальное мышление, отсутствием практического мышления у других живых существ обосновывается предположение, что мышление у животных — если таковое вообще существует — качественно уступает человеческому. Таким образом, особый статус человеческого духа со всеми известными свйственными ему измерениями — индивидуальность, самосознание, противопоставление себя миру и вдобавок ко всему этому способность "забывать о самом себе", возможность "заключать себя в скобки" и открывать "остальной" действительности — не самомнение, но факт. Другими словами, ценность человека может быть обоснована; нет необходимости ожидать приговора от лошадей и собак. При этом обоснование ценности человека приходит с неожиданной стороны, и именно это делает такой сюрприз еще более убедительным. Речь идет о концепции человека французского атеистического экзистенциализма. Сартра и Камю часто упрекали за
' ' Pico de Mirandola G. De la dignité de l'homme (Oratio de hominis dignitate).-Combas. 1993.- P.7. Пико делла Мирандола, Джованни — итальянский мыслитель эпохи Возрождения, представитель раннего гуманизма. Здесь цитируется его "Речь о достоинстве человека".— Прим. перев.
Landmann M. Fundamental- Anthropologie.— Bonn, 1984.— S.32-49.
"нигилистическую" апологию бессмысленности, и, может быть, не совсем без оснований.
Однако человеческое своеобразие — это нечто текучее и коварное — им могут воспользоваться даже его критики. Если Сартр характеризует человека как passion inutile, как существо-для-себя, противостоящее тупой "массивной" действительности des An-sich, и вносит в мир отрицание; если для Камю человек как "абсурдный" Сизиф обречен на гибель", то хотя некоторые иллюзии при этом оказываются развеянными, но человек снова выступает как существо, превосходящее все остальные, именно потому, что он радикально другое существо. Его преимущество заключается не в его счастье, но наоборот — в его крайнем одиночестве и его мятеже. Необычное преимущество — но преимущество, уникальность.
Впрочем, доказательство ценностей не есть доказательство линейное и вообще не доказательство в точном, логическом смысле слова. Логически доказательство идентично заключению и представляет собой метод, при применении которого заключение неизбежно вытекает из предпосылок. Это неверно уже по той причине, что ценностные суждения — в отличие от суждений о фактах — нельзя дедуцировать. Их нельзя доказать. Таким образом, речь идет не о доказательстве с помощью демонстрации опытов, но только об открытии определенных фактических особенностей действительности, на которые можно ссылаться при оценке. В силу этих причин оценка оценка не является простой произвольной идеей. Но в отличие от логического доказательства взаимосвязь между доказываемым и доказанным не однозначна.
Мы только что видели, что можно придавать высшую ценность человеку по совершенно различным, даже противоположным причинам: потому, что он является великолепным Божьим творением и обладает бессмертной душой, как думают христиане, или же именно потому, что он одинок, трагичен, "брошен" и абсолютно смертен, как полагают представители атеистической разновидности экзистенциализма.
Из-за отсутствия строгой связи между самой оценкой и "причинами" для нее гуманизм пережил весьма поучительные и горькие заблуждения. Он был поставлен под вопрос с целью
11 Camus A. Der Mythos von Sisyphus.— Reinbeck bei Hamburg, i960.— S. 11, 13-14. 16-17. 24.29-32,85-97.
разоблачения "нарциссизма" человека, о чем говорилось в начале этой статьи, т.е. отрицание гуманизма началось со скепсиса по отношению к homo sapiens. Но отрицание гуманизма может начинаться и наоборот — с гимна человеку, так сказать, его прометееву образу, но затем такая оценка терпит крах из-за ложного доказательства. Это подлинное, хотя и не намеренное, самоубийство гуманизма. Такое самоубийство совершил марксизм, попытавшись обосновать гуманистическую целеустановку с помощью плоской натуралистически-материалистической метафизики и социологи-зированного редукционизма. Если человек объявляется высшей ценностью и формулируется новый "категорический императив", согласно которому следует устранить все, что принижает человека (Маркс)1'; но человек рассматривается только как часть природы и личное начало в нем подчиняется социальному, тогда одной рукой разрушается то, что создается другой2'.
Другим вариантом такого самораспада является "сверхчеловек" Ницше, свобода которого от "цепей рабской морали" расчищает путь эстетизированному произволу. В начале — свободный человек, в конце — одичавшая бестия, хотя и окруженная поэтическим ореолом.
Сила и бессилие гуманистических ценностей
Своеобразие ценностно ориентированнного поведения (в отличие от чисто когнитивного) состоит, среди прочего, в том, что ценности измеряются по их действенности. Ценности — это ориентиры для действия, они подталкивают к действию (но и к бездействию тоже, если таковое может не допустить осуществления действий, противоречащих данным ценностям, которые воспринимаются как ценности искаженные). В этом смысле судьей над ценностями становится сама жизнь, практика, политика.
С этой точки зрения история до сих пор предлагает мало радостного. В ходе истории постоянно попирались достоинство человека, его права и сама его жизнь. И после возникновения
0 Marx K. Die Früschriften. - Stuttgart, 1971- S.216.
2)
Ignatow A. Selbstauflösung des Humanismus: Die philosophisch-antropologischen Voraussetzungen für den Zusammenbruch des Kommunismus.— Baden-Baden, 1996.— S.53-66.
европейского гуманизма, его постепенного проникновения в европейскую культуру и распространения (часто весьма поверхностного) на другие культурные круги мировая история представляет собой тягостное зрелище тирании, бессовестности, низости — короче говоря, всего того, что позволяет усомниться, действительно ли человек "благороден", "добр" и "всегда готов прийти на помощь" и что он рассматривает ближних как цель и никогда просто как средство.
С метафизически-антропологической точки зрения бесчеловечность заканчивающегося столетия, конечно, неесть нечто новое. Sub specie aeternitatis ничто не изменилось. Шопенгауэр вряд ли удивился бы, если бы мог видеть чудовищные злодеяния XX столетия. Впрочем, наша эпоха обладает определенными особенностями, которые поучительны и с философской точки зрения. Прежде всего, речь идет о совершенно новом феномене, ранее в истории неизвестном — тоталитаризме. Если политическая свобода, право на свободное выражение мнений, свобода передвижения, свобода объединений и другие фундаментальные атрибуты либеральной демократии уходят корнями в ценностное измерение человеческого бытия, то левый (коммунистический) и правый (фашистско-нацистский) тоталитаризм являются абсолютными формами несвободы.
Все отдельные формы социально-политической несвободы существовали и в ранние эпохи, но никогда они не были так сосредоточены, как при тоталитарных режимах. Тоталитаризм — единственная система, которая концентрирует политическую, экономическую и духовную власть. Таким образом, тоталитаризм — это пес plus ultra, общественная и политическая несвобода, доведенная до крайних пределов.
Наряду с этим социально-политическое обесчеловечение общества сделало возможными другие формы обесчеловечения, которые уже следует понимать буквально: телесное, физическое уничтожение людей, геноцид народов, рас, ликвидация классов. Индустрия истребления и смерти XX столетия есть тоже нечто совершенно беспрецедентное. Гулаг и Холокост, Аушвиц и Колыму мы рассматриваем как злобное глумление над гуманизмом.
Не только масштабы и интенсивность бесчеловечности в этом столетии являются единственными в своем роде. Современная дегуманизация обладает и другим характерным свойством, которое
делает потрясение гуманистических ценностей в нашем веке еще более ощутимым. А именно то, что инфернальные зверства XX века происходят после возникновения гуманистического мышления нового времени. Брутальность Нерона и Калигулы была чудовищной, но, так сказать, "естественной". Античный мир в целом не имел представления о необычайной ценности каждого человеческого существа. Он ни во что не ставил сострадание. Протестовать против убийства и страдания при таких взглядах было бы так же бессмысленно, как высказывать моральное суждение по отношению к волкам или тиграм. Средневековые зверства были менее "естественными", так как они совершались людьми, которые заявляли о своей принадлежности Богу любви к ближним, более того, они часто были служителями Его церкви. Но бесчеловечность в нашем столетии совершенно необычна, "неестественна" и ужасающа именно потому, что современные люди хорошо знакомы с гуманистическими идеалами, поскольку господствующая культура опирается на них.
В ранние эпохи бесчеловечности не было альтернативы. Ничто другое не было известно. После Возрождения и особенно после эпохи Просвещения кристаллизовался идеал, и именно этот идеал потерпел поражение. Поэтому наш опыт бесчеловечности связан с чувством полного разочарования, которое эпохам досовременным было чуждо. Тот факт, что в мире, который более или менее, убежденно или не очень, но все же признавал ценности Эразма и Вольтера, Канта, Гёте и Шиллера, оказались возможны расстрелы заложников, казни маленьких детей, газовые камеры, лагеря принудительных работ — это был моральный шок. Победа бесчеловечности в XX в. носит характер рецидива. Речь идет о вторичном варварстве. С его возвращением бесчеловечность празднует свой реванш.
В ходе новейшей истории гуманистические идеи атаковались не только с помощью танков, пулеметов, самолетов и бомб, но и с помощью идей. Оригинальность современного завоевания и подавления состояла в том, что те, кто совершал это, не довольствовались естественной и, так сказать, наивной жаждой власти, в высшей степени замаскированной смелыми фразами о "национальном величии", "Божьей воле", личным самолюбием или садизмом, но ссылались на целые доктринальные конструкции, т.е. развивали идеологии. Гуманизм был жестоко подавлен главным
образом двумя воинствующими идеологиями — национал-социалистическо-фашистской и коммунистической. Обе идеологии атаковали фундаментальные этические императивы гуманизма, но разными способами. Коммунистический антигуманизм был более коварным, чем национал-социалистический. Наци были прямыми врагами гуманизма, коммунисты — замаскированными. Оба политических лагеря проповедовали насилие и ненависть и прославляли несвободу и приобщение к господствующей идеологии, т.е. отрицали ценности гуманизма. Однако национал-социалисты называли чёрта по имени и клеймили гуманизм как "выродившуюся либеральную иллюзию" и "еврейский обман". Напротив, коммунистические идеологи утверждали, что они вовсе не против гуманизма, но только против гуманизма "мнимого", "абстрактного", "мелкобуржуазного", и выступают за "подлинный", "реальный", "конкретный" пролетарский гуманизм.
К трагическому в политическом поведении присоединился гротеск в политическом языке. Казнь царской семьи вместе с несовершеннолетними детьми объявили необходимой для окончательной победы добра, истребление зажиточного крестьянства — торжеством во имя будущего всеобщего счастья. Пусть это выглядит негуманным, но несмотря на обманчивую видимость — гуманно в высшем смысле слова! Тут вспоминается Орвелл, "министерство любви", как в его универсуме называется министерство полиции. Именно такого рода софизмы парализовали аналитические способности Бертольда Брехта и Луи Арагона, Эрнста Блоха и Лиона Фейхтвангера, которые дискредитировали себя оправданием московских показательных процессов.
Впрочем, в последнее время появились и факты, которые противоречат этой пессимистической картине эпохи. Впервые в мировой истории вопрос о правах человека был официально признан темой международной политики. В период после подписания Заключительного акта в Хельсинки цинизм реальной политики и "невмешательства во внутренние дела" стал терпеть поражение за поражением. Права человека постепенно превращались в фактор политики. Официальное интернациональное, якобы соответствующее нормам международного права, признание прав человека и их роли в качестве законного средства критиков системы и диссидентов в бывшей сфере советского господства было одним из тех факторов, которые привели к крушению коммунистического тоталитаризма.
Тот факт, что в прецеденте с Пиночетом был принят принцип "Не существует никакого иммунитета для преступников против человечества" — это предвестие революции в зоне, где встречаются мораль, политика и международное право.
Таким образом, можно по праву констатировать, что уже существует частичная гуманизация политики. Даже диктаторы симулируют уважение прав человека. И это является свидетельством их силы, которая, конечно, не так велика, чтобы устранить окончательно всех диктаторов, но достаточно велика для того, чтобы поколебать их уверенность в себе. И это означает, что в определенных пределах гуманистические ценности стали действенными.
Однако мировой дух, если он существует, обладает чувством черного юмора. Как будто для того, чтобы поиздеваться над нашими надеждами, в момент радости по поводу того, что мир становится все лучше, возникает дьявольщина в Косово.
Активный пессимизм вместо надежды
Ценности гуманизма иногда одерживают победу над угнетением, бесправием, унижением человека. Но в то же время они терпят тяжкие поражения. Что преобладает? Заключение о действенности ценностей требует эмпирической проверки, оно не выводится просто из философски-антропологических принципов. Но такая проверка едва ли возможна. Ее смысл состоял бы в сопоставлении масштабов удач и провалов при воплощении ценностей в действительности. Но кто мог бы установить правильную пропорцию? Изготовление таблиц, где слева плюсы, а справа минусы — занятие увлекательное, но бесплодное. Страдание и счастье нельзя измерить — как из-за невозможности разделить поток переживаний на математически точные "единицы измерения" (что является основой всякой калькуляции), так и прежде всего из-за невозможности квантифицировать интенсивность перживаний, определяемую только с помощью качественных показателей (Шопенгауэр изменил сам себе, когда, несмотря на свое презрение ко всякому "расчету" философского содержания, все же пытался обосновать свой пессимизм путем сопоставления значительно большего числа "плохих" моментов в жизни с хорошими).
Из этого следует, что никакого истинного баланса подвести нельзя. Нельзя прийти к однозначному заключению о "силе" или
"бессилии" гуманистического подхода. Ответ остается открытым и многозначным: в определенные отрезки времени социокультурная реальность может скорее подтверждать пессимизм, в другие — скорее отрицать его. Но если мы выдвинем более строгие критерии для принятия оптимистического взгляда, то ответ, конечно, будет отрицательным. Иначе говоря, существование определенных гуманных "достижений" недостаточно для утверждения, что гуманистический идеал воплощается в действительность. Оптимистическая оценка была бы верной только в том случае, если бы не было никаких рецидивов варварской негуманности. Но этого нет. Арест Пиночета не может компенсировать события в Косово.
Кроме того, возникает решающий вопрос: не являются ли попытки воплотить гуманистические ценности в действительность заранее обреченными на провал, т.е. бессмысленными?
Если смотреть через призму целевой рациональности, то это более или менее так. Гуманизация мира — это сизифов труд. С точки зрения логики и разума с этим следовало бы смириться.
Однако образ действий, поведение обладает другой логикой. Активность может вдохновляться и руководствоваться не только знанием. Гораздо большую роль здесь играют чувства и волевые импульсы. Согласно классической формулировке Паскаля, существуют ordre de la raison и ordre du coeur (приказ разума и приказ сердца). Это различие, исходящее из христианских идей, ммеет свои эквиваленты и в тех направлениях мысли, которые чужды христианству или враждебны ему. Ницше говорит об "активном пессимизме", "пессимизме силы", о "дионисийском пессимизме" "« Ницше склонен даже к слиянию пессимизма и оптимизма. Это мы можем себе хорошо представить: в диалектике чувств сильная боль может содержать в себе что-то от радости, и наоборот — упоение жизнеутверждением может привести к болевому пароксизму. Это было символизировано в облике менад, которые в состоянии экстаза растерзали Орфея.
В другой форме, не столь захватывающей, более строгой и до определенной степени напоминающей о стоицизме, эта связь деятельности с пессимистической безиллюзорностью проявляется в
" Nietzsche F. Unzeitgemässe Betrachtungen. — Stuttgart, 1955,— S. 238-239; см. также: Nietzsche F. — Werke. - В., 1976,— Bd 2,— S. 244-246.
этике Альбера Камю. Смелый врач Rieux борется с чумой, хотя он отлично знает, что однажды "крысы" снова вернутся.
Упомянутые варианты актвного пессимизма (можно также говорить о пессимистическом гуманизме) опираются на вызов. Субъект гуманного действия сопротивляется миру. Его поведение — это великое "Только теперьТолько теперь, когда у меня нет никаких шансов на успех, и даже именно потому, что что у меня их нет, я должен выступить за добро и бороться за него. Кроме скрытого и гордого сопротивления, которое субъект оказывает "глупым" фактам действительности, в такой манере поведения содержится и несколько преувеличенно-эйфорическое самоутверждение.
Согласно нашему мнению, позиция русского христианского философа Сергея Булгакова представляет собой лучший вариант гуманизма без иллюзий. Представим себе, говорит Булгаков, что мы располагаем точным прогнозом о наступающем столетии, и этот прогноз сообщает нам, что все наши усилия, направленные на воплощение доброго и гуманного, обречены на провал. Разве из этого следует, что мы должны отказаться от всяких усилий и предать нашу цель? Ни в коем случае". Долг имеет оправдание в себе самом.
Применительно к вопросу об отношении гуманистических ценностей к реальности и их действенности это означает, что хотя эти ценности укоренены в реальности (они базируются, как сказано в начале статьи, на реальном самоощущении особого статуса человека), тем не менее не оправдывается реальностью. Впрочем, здесь необходимо уточнение: речь идет о двух слоях действительности, которые по отношению к гуманистическим ценностям ведут себя по-разному. Первый слой представляет собой антропологическую характеристику человека, которая предшествует оценке, второй слой — это действие (или отсутствие действия) ценностей. Первый слой делает возможными ценности, второй испытывает их на реализуемость. Результат оказывается негативным: несмотря на отдельные успехи, ценности не оправдываются vita activa. Поэтому можно на законном основании сказать, что оправдание гуманистических ценностей — это их самооправдание. Говоря конкретно, это нужно понимать следующим образом: приверженец гуманистических ценностей стремится гуманизировать
" См.: Булгаков С. От марксизма к идеализму. Сб. статей, 1896-1903.— СПб, 1903. — С. 146.
социокультурный мир. Но если это ему и не удается, он не впадает в отчаяние. У него есть долг не только перед миром, но и перед самим собой. Действие удовлетворяет его совесть, где и находится "место" ценностей. Таково циркулярное движение гуманистических ценностей, которые сами себя оправдывают.
"Принцип надежды" не годится, если нельзя говорить о всеобщей и окончательной гуманизации мира. Напротив, "принцип смелости без надежды " неуязвим для любой критики. Такая духовно-практическая позиция соединяет моральную целостность с реализмом без иллюзий.
Перевод Т.Н.Мацонашвили
