CC BY
187
THE INTERPRETATION OF THOMAS HOOD'S CREATIVE WORK BY RUSSIAN LITERARY CRITICISM OF THE LATE 1850s — EARLY 1860s
D. N. Zhatkin, Yu. V. Kholodova
The article describes peculiar perception of Thomas Hood's poetry by such Russian writers and literary critics of the late 1850s — early 1860s as A. V Druzhinin, M. L. Mikhailov, V. D. Kostomarov, N. G. Chernyshevskiy, M. E. Saltykov-Schedrin, and others. The authors point out Russian criticism focus on socially-oriented works of the early 1840s, such as "The Song of the Shirt", "The Lady's Dream", "The Workhouse Clock", "The Bridge of Sighs". These poems happened to be in tune with the political situation in Russia during the first years of Alexander II reign.
The popularity of Hood's poetry in Russia happened to be situation-bound, stemming not so much from its intrinsic artistic merits as from the externals. His works were congenial to 'pure art' adherents for philanthropy, conciliation, renunciation of violence in the name of justice. They were congenial to democratic critics for the focus on social contradictions, claims for right to work, sympathy for laborers with their unbearable life conditions.
Key words: Thomas Hood, poetry, Russian-English cultural and literary connections, literary criticism
© 2012
Ф. В. Макаричев
«СЛУЧАЙНО РАСШИРИВШИЙСЯ» ПЕРСОНАЖ В «ПРЕСТУПЛЕНИИ
И НАКАЗАНИИ»
Статья посвящена исследованию образа Лебезятникова в романе Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание». Анализируя этот образ, автор стремится выявить некоторые характерные особенности поэтики второстепенных персонажей в творчестве Ф. М. Достоевского.
Ключевые слова: поэтика, типологическая синтетичность и полифункциональность образа, пародийность
Герои Достоевского — личности противоречивые и неоднозначные. Как отмечал Е. Мелетинский, у Достоевского «даже сугубо положительные или сугубо отрицательные персонажи очень часто таят в себе какие-то потенции прямо противоположного свойства»1. Однако не всем героям «повезло». В отношении некоторых из них у исследователей творчества Ф. М. Достоевского издавна сложилось предубежденное отношение. Одним из них является Лебезятников.
Макаричев Феликс Вячеславович — кандидат филологических наук, с.н.с. кафедры английского языка Санкт-Петербургского государственного инженерно-экономического университета. E-mail: [email protected]
1 Мелетинский 2001, 158.
Во многом такому однозначно негативному восприятию способствовали как откровенная «пародийность» этого персонажа (осмеяние идей Н. Г. Чернышевского и Д. И. Писарева), так и характерные авторские ремарки: «Это был один из того бесчисленного и разноличного легиона пошляков, дохленьких недоносков и всему недоучившихся самодуров, которые мигом пристают непременно к самой модной ходячей идее, чтобы тотчас же опошлить ее, чтобы мигом окарикатурить все, чему они же иногда самым искренним образом служат»2. Таким образом, Лебе-зятников изображается как типичный представитель нигилистов, заклейменных Достоевским в «Бесах». В излишней тенденциозности при изображении молодого поколения «нигилистов» Ф. М. Достоевского упрекали многие современники, например, М. Е. Салтыков-Щедрин: «Дешевое глумление над так называемым нигилизмом и презрение к смуте, которой причины всегда оставляются без разъяснения, — все это пестрит произведения г. Достоевского пятнами, совершенно им несвойственными, и рядом с картинами, свидетельствующими о высокой художественной прозорливости, вызывают сцены, которые доказывают какое-то уже слишком непосредственное и поверхностное понимание жизни и явлений. <...> С одной стороны, у него являются лица, полные жизни и правды, с другой — какие-то загадочные и словно во сне мечущиеся марионетки, сделанные руками, дрожащими от гнева.»3. Такое суждение по отношению к образу Ле-безятникова отчасти справедливо, отчасти нет. Первые упоминания о Лебезятни-кове мы встречаем в исповеди Мармеладова. Здесь он предстает как притеснитель и оскорбитель Сони, обидчик Катерины Ивановны. Такие характеристики, безусловно, подготавливают почву для негативного восприятия персонажа. И на момент действия с непосредственным участием героя в контексте нашего читательского впечатления формируется образ «гаденького чиновника», оскорбителя двух бедных женщин. Наше восприятие невольно учитывает этот контекст, его психологически невозможно игнорировать. Фабула такого вхождения героя в повествовательную ткань романа выводит на некие параллели. Именно так, то есть характеризуясь с чужих слов, слухов, а зачастую и откровенных наветов, вводится в повествование и образ Свидригайлова. И точно так же, как и в отношении Сви-дригайлова, эти наветы частично разоблачаются, порождая некую двусмысленность в оценке персонажа. Никто уже с уверенностью не может сказать, как и что было на самом деле между Свидригайловым и Дуней, Свидригаловым и Марфой Петровной, Свидригайловым и лакеем и т.д. (Более того, в нашем восприятии оба героя постепенно «растут» и в этическом измерении: Лебезятников спасает Соню от позорного обвинения Лужина, Свидригайлов перед самоубийством успевает облагодетельствовать девочку-невесту, помогает Соне по-настоящему изменить жизнь, устраивает будущность детей Мармаладовых, косвенно принимает участие в судьбе Раскольникова, обеспечив материально Соню, которая следует за ним в Сибирь.)
В случае с Лебезятниковым острота этой двусмысленности притупляется, как бы ретушируется, комизмом, но все же... Ведь упомянутые рассуждения о «лакействе мысли» героя, хоть и даны как бы от лица повествователя, в целом вписываются в контекст впечатлений Лужина. Но слово Лужина не самое авторитетное
2 Достоевский 6, 1973, 279.
3 Салтыков-Щедрин 1956, 231.
в романе. Однако есть нечто, что делает образ Лебезятникова не таким уж типичным, разуплощает его эстетически. К сожалению, наше внимание к бурлеску сумасбродно-пропагандистской и этико-заступнической деятельности этого героя как бы затмевает восприятие художественной ценности этого образа. А ведь с этой точки зрения он настоящий «самородок», уникум. Это некий пародийно задуманный, но «нечаянно-расширившийся» характер. В сентенциях Лебезят-никова просвечивает не только пародия на нигилизм или на раскольниковское теоретизирование, но и на многих будущих героев Достоевского, раскрывается художественное своеобразие образа, его типологическая синтетичность и полифункциональность, о которой говорил А. П. Власкин в докладе, сделанном на конференции «Достоевский и современность» в 2010 г.4 И таким образом художественная логика раскрытия этого, казалось бы, совершенно второстепенного, персонажа высвечивает некоторые особенности эстетической реальности Ф. М. Достоевского в целом. Несколько примеров. Напомним, что Лебезятников отклоняет предложение пойти на поминки Мармеладова по идейным соображениям, как противник «обрядности», и Лужин «провоцирует» Андрея Семеновича слухами о его «рукоприкладстве»:
«— Еще бы! Собственноручно отколотили. Понятно, что совестно, хе-хе-хе!
— Кто отколотил? Кого? — вдруг всполошился и даже покраснел Лебезятни-
— Да вы то, Катерину-то Ивановну, с месяц назад, что-ли! Я ведь слышал-с, вчера-с... То-то вот они убеждения-то!.. Да и женский вопрос подгулял. Хе-хе-хе!
<...>
— Это все вздор и клевета! — вспыхнул Лебезятников, который постоянно трусил напоминания об этой истории, — и совсем это не так было! Это было другое.».5 Получается, важнее не сам факт избиения, а мотивы и интерпретация поступка. «Вы не так слышали; сплетня! Я просто тогда защищался. Она сама первая бросилась на меня с когтями... Она мне весь бакенбард выщипала... Всякому человеку позволительно, надеюсь, защищать свою личность. К тому же я никому не позволю с собой насилия... По принципу. Потому это уж почти деспотизм. Что ж мне было: так и стоять перед ней? Я ее только отпихнул <.> А это вздор и совсем, совсем не касается женского вопроса! Вы не так понимаете; я даже думал, что если уж принято, что женщина равна мужчине во всем, даже в силе (что уже утверждают), то, стало быть, и тут должно быть равенство. Конечно, я рассудил потом, что такого вопроса, в сущности, быть не должно, потому что драки и быть не должно, и что случаи драки в будущем обществе немыслимы... и что странно, конечно, искать равенства в драке. Я не так глуп... хотя драка, впрочем, и есть... то есть после не будет, а теперь-то вот еще есть... тьфу! черт! С вами собьешься!»6.
Очевидно, что герой оправдывается. Вместе с тем трудно с уверенностью сказать, учитывая сумасбродные наклонности Лебезятникова и вспыльчивость Катерины Ивановны, что между ними на самом деле произошло. Не знаем же мы и до сих пор, как и при каких обстоятельствах Свидригайлов орудовал хлыстиком с Марфой Петровной. Да и никогда не узнаем. Но в этой тираде Лебезятникова
4 Власкин 2010, 176-190.
5 Достоевский 6, 1973, 281.
6 Достоевский 6, 1973, 281-282.
обращают на себя внимание еще и последние слова: "драки после не будет". Сбивчивая и неправильная речь, «эсхатологические благовествования» — все это однозначно вызывает ассоциации с героем «Бесов». Но если у Кириллова «времени больше не будет» (он, разумеется, «ближе к оригинальному тексту») и явится человекобог, то чаяния Лебезятникова связаны с устроением идеального общества и организациюей коммун. Много общего и во впечатлении, которое оба героя производят на окружающих: их принимают за сумасшедших. Заканчивает же свою тираду Лебезятников в духе еще одного персонажа Достоевского — Федора Павловича («Братья Карамазовы»): «Я не потому не пойду на поминки, что была эта неприятность. Я просто по принципу не пойду, чтобы не участвовать в гнусном предрассудке поминок, вот что! Впрочем, оно и можно бы было пойти, так только, чтобы посмеяться... Но жаль, что попов не будет. А то бы непременно пошел»7. Следом начинается уже какая-то «хохлаковщина» с примесью «смердя-ковщины» (анализ речевого поведения Смердякова подтверждает мой тезис: здесь «лакейство мысли» порождает «лакейство слова»: «Я могу косвенно способствовать развитию и пропаганде. Всякий человек обязан развивать и пропагандировать и, может быть, чем резче, тем лучше. Я могу закинуть идею, зерно... Из этого зерна вырастет факт. Чем я их обижаю? Сперва обидятся, а потом сами увидят, что я им пользу принес»8. Выходит, Лебезятников и внутренне противоречив, т.е. диалектичен: с одной стороны он всецело полагается на определяющее влияние «среды», с другой — оказывается метафизиком: ведь у него «сознание определяет бытие», факт от идеи, а не идея из факта. Однако не из такой ли шутовской сентенции «вырос факт» «Братьев Карамазовых»? (Как бы странно и даже нелепо это ни казалось, но подобное сочетание слов и интонаций в приведенной цитате представляется чем-то неслучайным. С одной стороны, оно напоминает символическую формулу эпиграфа к роману «Братья Карамазовы», хотя в случае с Лебе-зятниковым эта библейская цитата искажается почти до неузнаваемости, с другой — предвосхищает символически выраженное стремление Ивана Карамазова «остаться при факте».) Далее Лебезятников разоблачает следующую сплетню, причем делает это так, что в «благородно-сумасбродных» мотивах его поведения сомневаться уже не приходится: «— А мне же рассказывали, что вы-то и выжили ее (Соню — Ф.М.) отсюда из нумеров!
Лебезятников даже рассвирепел.
— Это другая сплетня! — завопил он. — Совсем, совсем не так дело было! Вот уж это-то не так! Это все Катерина Ивановна тогда наврала, потому что ничего не поняла! И совсем я не подбивался к Софье Семеновне! Я просто-запросто развивал ее, совершенно бескорыстно, стараясь возбудить в ней протест...» 9.
Чуть дальше диалог Лебезятникова и Лужина напоминает диалог фанатика Кириллова и скептика Петра Степановича: « — В коммуну, что ль, звали?
— Вы все смеетесь и очень неудачно, позвольте вам это заменить. Вы ничего не понимаете! В коммуне таких ролей нет. Коммуна и устраивается для того, чтобы таких ролей не было. В коммуне эта роль изменит всю теперешнюю свою сущность, и что здесь глупо, то там станет умно, что здесь, при теперешних обстоя-
7 Достоевский 6, 1973, 282.
8 Достоевский 6, 1973, 282.
9 Достоевский 6, 1973, 283.
тельств неестественно, то там станет совершенно естественно»10. Но интересно, что дальше их разговор неожиданно начинает развиватьсяв русле разговора Мыш-кина с Евгением Павловичем о двух «любовях» («Идиот»): «— Ну, а прекрасною-то натурой и пользуетесь, а? Хе-хе!
— Нет, нет! О нет! Напротив!
— Ну, уж и напротив! Хе-хе-хе! Эк сказал!
— Да поверьте же! Да из-за каких причин я бы стал скрывать перед вами, скажите пожалуйста? Напротив, мне даже самому это странно: со мной она как-то усиленно, как-то боязливо целомудренна и стыдлива!
— И вы, разумеется, развиваете... хе-хе! доказываете ей, что все эти стыдливости вздор?..
— Совсем нет! Совсем нет! О, как вы грубо, как даже глупо — простите меня — понимаете слово: развитие! Н-ничего-то вы не понимаете! О боже, как вы еще... не готовы! (Невольно вспоминается мышкинский перифраз: «тут что-то не то, и вечно будет не то» — Ф.М.) Мы ищем свободы женщины, а у вас одно на уме. Обходя совершенно вопрос о целомудрии и о женской стыдливости, как о вещах самих по себе бесполезных и даже предрассудочных, я вполне, вполне допускаю ее целомудренность со мною, потому что в этом — вся ее воля, все ее право. Разумеется, если б она мне сказала: «Я хочу тебя иметь», то я бы почел себя в большой удаче, потому что девушка мне очень нравится; но теперь, теперь по крайней мере, уж конечно, никто и никогда не обращался с ней более вежливо и учтиво, чем я, более с уважением к ее достоинству. я жду и надеюсь — и только!»11.
Как же можно истолковать слова Лебезятникова? Что же он, как и Мышкин, разными «любвями» Соню любит? Хочет любить одной, а любит другой? Или мы что-то не понимаем в его любви? Невольно в читательском восприятии возникает парадокс: как может столь добрая и чуткая натура, как Лебезятников, откликаться на бред, наваждение и дурман нигилистических идей? Но возможно, это свойство всех открытых натур. Откликается же Мышкин, а вместе с ним и Достоевский, на «безбожие католицизма». Почему же отказывать социализму в своих Дон-Кихотах?12.
10 Достоевский 6, 1973, 283.
11 Достоевский 6, 1973, 283-284.
12 Примечательно, что косвенно суть некоторых предложенных мною параллелей и выводов поверяется рассуждениями Л.Гроссмана, который, помимо поэтики, занимался и изучением биографии писателя. Таким образом, мои наблюдения над художественным миром Достоевского перекликаются с биографическими изысканиями и наблюдениями Л. Гроссмана. Обращаясь к «революционному» прошлому Достоевского, исследователь отмечал тот глубокий след, который оставили личности некоторых членов кружка Петрашевского в творческом сознании писателя. В одном из таких рассуждений, сближающем художественный и биографический контексты, находим такие строки: «Тимковский увлек Достоевского. «Это один из тех исключительных умов, которые, если принимают какую-нибудь идею, то принимают ее так, что она первенствует над всеми другими... Его поразила только одна изящная сторона системы Фурье». «Речь его была написана горячо; видно, что Тимковский работал над слогом». Достоевский отмечает в своем товарище «врожденное чувство изящного» и «ум, жаждущий познаний, беспрерывно требующий пищи. Некоторые принимали его за истинный, дагерротипно верный снимок с Дон-Кихота и, может быть, не ошибались. (Гроссман 1963, 107).
К сожалению, Л. Гроссман проигнорировал отражение Тимковского в образе Лебезятникова, разглядев в нем лишь сатиру на учение Чернышевского: «Наряду с огромным по глубине и драматизму образом Раскольникова он дает шаржированную сатиру на радикальную молодежь, исповеду-
Но дело даже не в социализме с его Дон-Кихотами. Вот Мышкин, например, считает, что «детям можно говорить все», но мы-то понимаем, что это Мышки-ну детям можно говорить все. Нельзя быть безусловно доверчивым к словам, всегда нужно учитывать, кто эти слова говорит, т.е. какой герой и в каком контексте. И если Лебезятников толкует Соне «вопрос свободного входа в комнаты в будущем обществе», то это нечто совершенно иное, чем если бы этот вопрос взялся толковать, скажем, Лужин. Лебезятников, как некий «исследователь души человеческой» или вдумчивый следователь-аналитик Порфирий Петрович, делает несколько поразительно ценных замечаний о натуре Сони, но в то же время выражает почти раскольниковское недоумение: «— Н-ничего-то вы не понимаете, я вам сказал! Оно, конечно, таково ее положение, но тут другой вопрос! совсем другой! Вы просто ее презираете. Видя факт, который по ошибке считаете достойным презрения, вы уже отказываете человеческому существу в гуманном на него взгляде. Вы еще не знаете, какая это натура! (Выделено мной — Ф.М.) Мне только очень досадно, что она в последнее время как-то совсем перестала читать и уже не берет у меня больше книг. А прежде брала. Жаль тоже, что при всей своей энергии и решимости протестовать, <...> у ней все еще как будто мало самостоятельности, так сказать, независимости, мало отрицания, чтобы совершенно оторваться от иных предрассудков и... глупостей. Несмотря на то, она отлично понимает иные вопросы. Она великолепно, например, поняла вопрос о целовании рук, то есть что мужчина оскорбляет женщину неравенством, если целует у ней руку»13. Примечательно, что Раскольников с Лебезятниковым склонны именно интерпретировать поступки Сони, причем каждый в рамках своей диалектики. Обобщенно символически это буквально выражается так: Раскольников целует ей ногу, Лебезятников толкует про руку. И каким бы легкомысленным ни казался этот каламбур, тем не менее, сам Достоевский возвращался к нему не однаж-
ющую учение Чернышевского» (Гроссман 1963, 342-343). Однако, учитывая этот «донкихотский» контекст личности Тимковского и некоторых других «искренно верующих революционеров» в творческом сознании Достоевского, трудно предположить, что характерные сумасбродно-альтруистические черты Лебезятникова явились лишь плодом художественного воображения писателя. Скорее всего, речь идет о синтетичности образа и на уровне жизненных прототипов.
«Личность Тимковского, видимо, отразилась через двадцать лет на образе инженера Кириллова в «Бесах»: стремительный путь от религиозности к атеизму, готовность взорвать весь мир при серьезной практической работе в государстве, своеобразная революционность и самопожертвование при маниакальности господствующей идеи, — все это отмечает одного из выдающихся героев Достоевского резкими чертами его исторического прототипа.
Не написав романа о петрашевцах, Достоевский отразил в ряду персонажей «Бесов» такие поразившие его фигуры современников, как Петрашевский, Спешнев, Тимковский.
Достоевский был знаком с тактикой похода утопистов на старый мир. Он пользовался библиотекой петрашевцев — целым арсеналом антифеодальной литературы. Помимо главных сочинений французских социальных мыслителей — Фурье, Сен-Симона, Консидерана, Кабе, Луи Блана, Прудона, Пьера Леру,- здесь находились Вольтер, Руссо, Дидро, Гельвеций, Гольбах, романы Жорж Санд, Фейербах, Роберт Оуэн, «Нищета философии» Карла Маркса.
Поглощенный своей творческой работой, он не мог специально изучать всех предшественников и классиков социализма. Но многое он все же знал.
Достоевский брал из библиотеки Петрашевского «Истинное христианство» Кабе с его основным тезисом: коммунизм — это «царство божье на земле», то есть господство милосердия, братства, равенства, свободы, справедливости. Достигается оно только мирной пропагандой» (Гроссман 1963, 107-108).
13 Достоевский 6, 1973, 284.
ды. Может быть, ближе всего к синтезу этого мужского «непонимания» подходит Хохлакова в своем великолепном экспромте: «Только что он мне пожал руку, как вдруг у меня разболелась нога»14.
Местами в рассуждениях Лебезятникова отчетливо проступает «базаровщина»: «— А вы всё об этом, об этих проклятых "потребностях"! — вскричал он с ненавистью, — тьфу, как я злюсь и досадую, что, излагая систему, упомянул вам тогда преждевременно об этих проклятых потребностях! Черт возьми! Это камень преткновения для всех вам подобных, а пуще всего — поднимают на зубок, прежде чем узнают, в чем дело! И точно ведь правы! Точно ведь гордятся чем-то! Тьфу ! Я несколько раз утверждал, что весь этот вопрос возможно излагать новичкам не иначе как в самом конце, когда уж он убежден в системе, когда уже развит и направлен человек. Да и что, скажите пожалуйста, что вы находите такого постыдного и презренного хоть бы в помойных ямах? Я первый, я, готов вычистить какие хотите помойные ямы! Тут даже нет никакого самопожертвования! Тут просто работа, благородная, полезная обществу деятельность, которая стоит всякой другой, и уже гораздо выше, например, деятельности какого-нибудь Рафаэля или Пушкина, потому что полезнее!
— И благороднее, благороднее, — хе-хе-хе!
— Что такое "благороднее"? Я не понимаю таких выражений в смысле определения человеческой деятельности. "Благороднее", "великодушнее" — все это вздор, нелепости, старые предрассудочные слова, которые я отрицаю! Все, что полезно человечеству, то и благородно! Я понимаю только одно слово: полезное!»15. Но вот что примечательно: даже проповедуя откровенную «базаровщину», Лебезятников проявляет себя как духовный наставник, старец Зосима или Тихон. В этих наставлениях так и слышится тихоновское: «Не приготовлены, не закалены»16. И даже веришь в социалистическое «чудо от веры» таких людей. Ну и что ж, что придурковат, зато деятелен, искренен, чист, честен и добр. Воистину: «утаил от мудрых и разумных и открыл младенцам.»
Еще один пример. Вспомним, в какое искреннее воодушевление, даже восторг, пришел Лебезятников от великодушного, как он считал в тот момент, поступка Лужина. Он не может скрыть свою радость, несмотря даже на то, что поступок этот идет «в разрез с его убеждениями»: «.Человек, оскорбленный и раздосадованный, как вы, вчерашним случаем и в то же время способный думать о несчастии других, — такой человек-с... хотя поступками своими он делает социальную ошибку, — тем не менее... достоин уважения! Я даже не ожидал от вас, Петр Петрович, тем более что по вашим понятиям, о!»17. Он даже путается в словах, изменяет своей «сектантской терминологии», вдруг начинает проговариваться «языком человеческим»: « — Я все слышал и все видел <.> Это благородно, то есть я хотел сказать, гуманно! Вы желали избегнуть благодарности, я видел! И хотя, признаюсь вам, я не могу сочувствовать, по принципу, частной благотворительности, потому что она не только не искореняет зла радикально, но даже питает его еще более, тем не менее не могу не признаться, что смотрел на
14 Достоевский 15, 1976, 16.
15 Достоевский 6, 1976, 284-285.
16 Достоевский 11, 1974, 27.
17 Достоевский 6, 1976, 289.
ваш поступок с удовольствием, — да, да, мне это нравится»18. Лужин буквально поразил Лебезятникова, как Лебедев своим рассказом о Дюбарри — Мышкина. И лишь после того, как Лужин в очередной раз неделикатно коснулся темы гражданского брака, этот «Дон-Кихот социализма» как будто очнулся и направил свой пафос в прежнее сумасбродное русло: «— Детей? Вы коснулись детей? — вздрогнул Андрей Семенович, как боевой конь, заслышавший военную трубу.. ,»19.
Можно утверждать, что такой второстепенный персонаж, к тому же задуманный как откровенно пародийный, совмещает (более того, даже предвосхищает) черты многих главных героев Ф. М. Достоевского. Он является и поэтически, и биографически синтетичным. Его художественная потенция раскрывается Ф. М. Достоевским в следующих романах.
Можно сказать, что формула «всяк за всех виноват» реализуется в творчестве Достоевского не только в этическом плане, но и в такой характерной (почти стихийной) эстетической отзывчивости второстепенных персонажей на идеи, поступки героев переднего плана. Здесь «последние становятся первыми».
ЛИТЕРАТУРА
Гроссман Л. М. 1963: Достоевский. М.
Достоевский Ф.М. 1972-1990: Полное собрание сочинений: в 30 т. Л.
Мелетинский Е. М. 2001: Заметки о творчестве Достоевского. М.
Салтыков-Щедрин М. Е. 1956: Светлов, его взгляды, характер и деятельность // Ф. М. Достоевский в русской критике: сборник статей / А. Дмитриева (ред.). М., 229-232.
''CASUALLY EXTENDED'' CHARACTER IN "CRIME AND PUNISHMENT"
F. V. Makarichev
The article is a study of the character of Lebezyatnikov from F.M. Dostoyevsky's novel "Crime and Punishment". In his analysis the author of the article seeks typical features of minor character poetics in F.M. Dostoyevsky's creative work.
Key words: poetics, typological synthetic and multifunctional character of the image, parody property
18 Достоевский 6, 1976, 288-289.
19 Достоевский 6, 1976, 289.
