CC BY
48
ББК 83.3(2 Рос=Рус)1 YAK 821.161.1.09
Ф.В. МАКАРИЧЕВ
F.V. MAKARICHEV
СТИХИИ «ГАМЛЕТИЗМА» И «ДОНКИХОТСТВА» В ТВОРЧЕСТВЕ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО
ELEMENTS OF «HAMLETIZM» AND «QUIXOTIZM» IN F.M.DOSTOEVSKY'S WORKS
В статье устанавливаются связи творчества Ф.М. Достоевского с мировой литературой. Особое внимание уделяется «донкихотству» и «гамлетизму», которые рассматриваются в романах Ф.М. Достоевского как особые стихии, формирующие поэтику художественного образа.
The connections of F.M. Dostoevsky's works with world literature are established in the article. The special attention is given to «Quixotizm» and «Hamletizm» which are considered in F.M. Dostoevsky's novels as the special elements forming poetics of an artistic image.
Ключевые слова: поэтика, гамлетизм, офелеизм, донкихотство, хлестаковщина, ноздревщина.
Key words: poetics, Hamletizm, Opheliaism, Quixotizm,_bragging, nozdrevschina.
Художественный мир писателя - если это большой писатель - разомкнут в большую литературу и культуру. Оригинальность художественного мышления и стиля не исключает связи с образами, темами, мотивами, проблематикой художников-современников и предшественников. На уровне выражения характеров творчество Достоевского прекрасно вписываются в контекст русской классики. Многие герои наследуют, даже синтезируют, черты таких стихийных характеров как Хлестаков, Ноздрёв, Манилов, Обломов.
В связи с этим особый интерес вызывают образы таких хотя и второстепенных, но колоритных героев, как Иволгин, Лебедев, Ежевикин, Лебядкин, безусловно являющихся наследниками Хлестакова. Эти герои всегда «хитрят и плутуют с какой-нибудь видимою целью, а впрочем, и сами не зная иногда для чего». Генерал Иволгин, например, буквально «взрывается» хлестаковщиной, как только перед ним появляется слушатель: «...сейчас уверял, что всю жизнь, с самого прапорщичьего чина и до самого одиннадцатого июня прошлого года у него каждый день меньше двухсот персон за стол не садилось. Дошёл, наконец, до того, что и не вставало, так что и обедали, и ужинали, и чай пили часов по пятнадцати в сутки лет тридцать сряду без малейшего перерыва, едва время было скатерть переменить. Один встаёт, уходит, другой приходит, а в табельные и царские дни и до трёхсот человек доходило. А в день тысячелетия России так семьсот человек начёл» [1, т. 8, с. 198].
Но если Хлестаков завирается до самозабвения, но все же остаётся в пределах реализма, то Иволгин выходит за пределы здравого смысла вообще. В этом отношении показательна фантастическая история о «воскресшим из мёртвых» рядовом Колпакове. Стихия лжи в генерале настолько сильна, что временами напоминает ноздревщину. Примечательно, что такая смелая и откровенная ложь вызывает, с одной стороны, негодование Лебедева, а с другой - зависть и ревность. Чтобы «выдержать конкуренцию» и не ударить в грязь лицом, Лебедеву пришлось «в ответ» сочинить не менее поразительную историю и «похоронить» свою ногу на Ваганьковском кладбище. Вероятно, стихия хлестаковщины способна не только раздражать, но и увлекать, будить ревность. Стихия хлестаковщины обычно парализует волю слушателя или зрителя. Ведь и слушатели Хлестакова отдают себе отчёт в том, что
он завирается; и князь Мышкин понимает, что Иволгин не мог быть камер-пажом Наполеона. Но эта стихия такова, что невольно втягивает, вовлекает, как мир сказки, мечты... до того, что слушатели невольно поддаются её обаянию, становятся соучастниками этой игры.
В «диалоге» Мышкина и Иволгина как бы сходятся две стихии. Разгул хлестаковщины генерала оплодотворяется почти по-обломовски благодушным сочувствием Мышкина. Также как и Обломов, Мышкин всегда обращён к «человеку в человеке». В результате этого воздействия у такого «тонкого и чуткого на обиду» лгуна как генерал Иволгин преображаются сами фантазии. Поэтому мы слышим историю о камер-паже в пересказе Мышкину, а не Лебедеву. Причём по логике сюжета Лебедеву генерал историю уже рассказывал, а князю, вроде бы, только повторяет. В истории Иволгина, рассказанной Лебедеву, все вроде бы так. да не так. Не так уже потому, что Лебедев -не Мышкин. Реакции заинтересованного слушателя - короткие ремарки, мимика, жесты, взгляды - в течение рассказа, наконец, и, наконец, сама личность воспринимающего, так или иначе учитывается говорящим, заставляя трансформировать рассказ сообразно со слушателем. Что-то похожее вызывает и зрелище юродства: «Для грешных очей - соблазн, для праведных - спасение» [2, с. 91]
Возможно, в образах Мышкина и Обломова отразились внимание Достоевского и Гончарова к типу мечтателя. Ведь в творчестве обоих писателей прослеживается эволюция этого типа.
В то же время немаловажно, что на уровне «персонифицированных» стихий художественный мир Достоевского откликается и на контекст мировой литературы, ведь Ф.М. Достоевский был очень читающим писателем. Особо примечательной связи с этим представляется статья И.С. Тургенева «Гамлет и Дон-Кихот» [4]. Общеизвестно, что она оказала большое влияние на русских писателей XIX в., и, без сомнения, не могла не войти в читательский кругозор Достоевского. На мой взгляд, эта статья стала в большей степени программной именно для творчества Достоевского. Некоторые её параграфы как будто предвосхищают ещё не созданных героев пятикнижия. Например, рассуждение о роли Горацио при Гамлете - как бы зарисовка будущих взаимоотношений Шатова со Ставрогиным. Эта бинарная оппозиция рефлексирующего эгоизма («Гамлет») и альтруистически-подвижнического сумасбродства («Дон-Кихот») очень характерна для художественного мира Достоевского. Разумеется, тургеневская интерпретация «Гамлета» и «ДонКихота» достаточно условна, но интересно, что многие герои произведений Ф.М. Достоевского отзываются на эти мировые типы именно под таким «тургеневским» углом зрения. Та же Хохлакова представляется каким-то «ДонКихотом в юбке», во всяком случае, сумасбродства ей у «ламанчского идальго» не занимать. Эта «дон-кихотша», эта «оплеванная пророчица» способна вынести любое «заушание и осмеяние» (в неё плюёт Дмитрий, в переносном смысле - Ракитин, даже Зосиме едва достаёт терпения выслушивать её исповеди). Можно вообразить, какой «дульсинеей» представляется Дмитрию Катерина Ивановна. «Гамлета-Ставрогина» окружает целая толпа «Офелий», готовых броситься за ним с любого утёса. Откровенное дон-кихотство Мыш-кина обращало на себя внимание многих исследователей. Оно реализуется как бы в двух крайних ипостасях: кроткий «Рыцарь бедный», «Н.Ф.Б. своею кровью написавший на щите» и воинственно-сумасбродный - на званом вечере у Епанчиных.
Но те же интенции проглядывают и в таком, казалось бы, служебном персонаже как Лебезятников. Он тоже «рыцарь» по отношению к Соне Мар-меладовой и одновременно воинственный сумасброд, когда дело касается коммун и будущего устройства общества. Как и в случае с Дон-Кихотом, истоки сумасбродства Лебезятникова тоже книжные, только катализатором выступают не рыцарские романы, а вульгарно-социалистическая публицистика и естественно-научная литература.
Но это, так сказать, только типологический уровень. За ним опять проступает другой - стихийный. В мире Достоевского, как уже отмечалось, часто интенции одного типа как бы «вливаются» в другой, а иногда и врываются, круша и ломая все на своём пути. Так, Хохлакова и Дмитрий, будучи по природе «дон-кихотами», иногда пытаются играть «гамлетов», и хотя это получается смешно и наивно, они как бы «заражаются» этой стихией гамлетизма, «забавляясь диалектикой», что само по себе весьма значимо. Стихия смеха «подсвечивает» эти образы, как-то органично вливается в их «дон-кихотство», не ломает их голоса. Но так происходит далеко не со всеми героями. Смешение типологических элементов может давать противоположные результаты, в зависимости от пропорций и последовательности смешивания. Так, идеологические нотки служат дополнительными обертонами в шутовской симфонии. Но стоит шутовству примешаться к идеологии, как происходит «скандал», срыв, возникает какофония. Черт вышучивает Ивана - и тот юродствует на суде. Свидригайлов и Порфирий Петрович, иронизируя над шиллерством и наполеонизмом Раскольникова, чуть не доводят его до нервного срыва. Это касается и женских образов: Грушенька, насмеявшись над гамлетически гордой Катериной Ивановной, также доводит её до истерики. Если Хохлакова и Дмитрий, заражаясь гамлетизмом, легко переносят это увлечение, то Катерина Ивановна, обольщаясь идеей спасительного дон-кихотства, страдает искренне, у неё эта болезнь гораздо глубже. «Вы жалкий юродивый!» - кричит она Алексею, указавшему на лживость её роли. Но в этот момент она сама срывается в юродство, с ней истерика, у неё «ломается голос». В этой интриге героиня пытается совместить спасительную роль со страдательной: разыгрывая Дон-Кихота, одновременно увлекается и ролью Офелии. Это ещё один пример типологической синтетичности и полифункциональности.
Некую «гремучую смесь» гамлетизма и «дон-кихотства» представляет собой идея Раскольникова. Его гамлетическое «быть или не быть» - «тварь я дрожащая или право имею» - выливается во вполне дон-кихотовский поступок - поход на мировое зло в лице старухи-процентщицы. Гамлетические мотивы в Раскольникове безусловно сильны: это и его рефлексия, и бездеятельность, и упрёки самому себе в бездеятельности и временами разыгрываемое безумие. Но и дон-кихотство проявляется в нем в не меньшей мере: ведь к его эгоцентричности и бездеятельной рефлексии примешивается и мессианство («сломать что надо и страдание взять на себя»). Заметим, что кумиром Рас-кольникова становится Наполеон, не Амадис Галльский, но тоже ведь человек военный, а, стало быть, в некотором роде и рыцарь.
Ярче всего дон-кихотство Раскольникова раскрывается во взаимоотношениях с семьёй Мармеладовых. В глазах Сони Раскольников предстаёт каким-то «рыцарем печального образа», и это первое впечатление о нем не обманчиво. Хотя герой и пытается разыгрывать перед Соней Гамлета, но роль ему не даётся. Раскольников ощущает какую-то внутреннюю ложь, деланность жеста, и в итоге саморазоблачается. Причём, как ему не идёт роль Гамлета, так и Соне не престало быть Офелией: утопиться для неё не выход. Этот «гамлет»-Раскольников и в жизни постоянно сбивается на «дон-кихота»: вдруг проявляет заботу об обманутой девочке, отдаёт последние деньги семье Мармеладовых. Его теория и идея выстраданы, и в этом отношении убедительны, но в то же время «украшают» его добрую натуру, как какие-то «деревянные латы». Порфирий Петрович видит его в другой роли: «станьте солнцем, вас все и увидят». Даже теория Раскольникова перекликается с сумасбродно-мудрыми рассуждениями ламанчского идальго (например, деление на разряды людей: обыкновенных и необыкновенных [3, с. 38-39]).
Но «дон-кихотство» Раскольникова, на мой взгляд, подсвечивается ещё одним, хотя и пародийным, персонажем - Лебезятниковым. Этот герой, как уже отмечалось, резонерствует не хуже Дон-Кихота, проецируя на мир свои сумасбродные фантазии, разыгравшиеся в его воспалённом мозгу от чтения
нигилистической литературы. Только катализатором ему служат не «преданья старины глубокой», а «фэнтэзи» будущего, так сказать. Щепетильность Дон-Кихота в вопросах рыцарства вполне сопоставима с щепетильностью Ле-безятникова в вопросах будущего общественного устройства. Язвительные остроты Лужина по поводу свято чтимых Лебезятниковым социалистических идеалов воспринимаются им как кощунства, вызывают недоумение, сожаление, даже приводят в ярость т. е. вызывают буквально те же чувства, которые испытывал и Дон-Кихот к тем, кто скептически относился к рыцарским романам и, соответственно, идеалам. Но как «поступки Дон-Кихота «неизменно расходились с его суждениями, а суждения с поступками» [3, с. 241], так и никакие теории, никакие убеждения не совращают Лебезятникова, этого «рыцаря нигилизма», с практики добрых дел. Поэтому в такой искренний восторг приходит Андрей Семёнович от великодушного (как он считал в тот момент) поступка Лужина, и с такой самоотверженностью он бросается защищать Соню от клеветы этого негодяя. Неслучайно Достоевский, характеризуя героя, несколько раз подряд называет его «добреньким» (возможно, аллюзия: «Алонсо добрый»).
К своими «рыцарским романам» «просвещённого нигилизма» Лебезят-ников пытается приобщить Соню. В его глазах она представляется какой-то «музой нигилизма». Соня смыслит в этих «смешных книжках», очевидно, не больше, чем в теории Раскольникова, но «про себя», т. е. сердцем, она «понимает» добрую натуру Андрея Семёновича. Примечательно, что, несмотря на все его смелые идеи построения социалистического общества, упразднения института брака и семьи и проч., которые Лебезятников искренне исповедует и проповедует, Соня в его присутствии как-то особенно «боязлива, целомудренна и стыдлива». И кто знает, не случись Раскольникова, может быть, в семье Сони и Лебезятникова родился бы Мышкин, как остроумно заметил однажды А.П. Власкин1.
Очевидно, формула «всяк за всех виноват» реализуется не только в этической плоскости, но и в этой характерной, почти космической, стихийной эстетической отзывчивости второстепенных, на первый взгляд, персонажей на идеи, поступки героев переднего плана. Здесь «последние становятся первыми» [?]...
И в этой случае, как отмечалось, открывается широкое поле для исследования типологической полифункциональности. В этом ракурсе исследования, например, Степану Трофимовичу Верховенскому оказывается одинаково доступной и роль Дон-Кихота и роль Гамлета. Ему даже удаётся роль «воплощённой укоризны», как Христу в поэме о Великом Инквизиторе. И вместе с тем, Степан Трофимович - неизлечимый враль.
Таким образом, функциональная универсальность некоторых образов может быть предметом специального литературоведческого исследования, ведь на её почве зреет художественность образа у Достоевского.
Литература
1. Достоевский, Ф.М. Полн. собр. соч. : в 30 т. [Текст] / Ф.М. Достоевский. - Л. : Наука, 1972-1992.
2. Лихачёв, Д.С. Смех в Древней Руси [Текст] / Д.С. Лихачёв, А.М. Панченко, Н.В. Понырко. - Л. : Наука, 1984. - 292 с.
3. Сервантес, де С.М. Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский. Роман : [Текст] : в 2 ч. / С.М. де Сервантес - Минск : Народная асвета, 1988. -Ч. 2. - 398 с.
4. Тургенев, И.С. Собр. соч. : в 12 т. [Текст] / И.С. Тургенев. - М. : Худ. литер., 1956. - Т. 1. - 570 с.
'Это «афористичное» замечание было сделано А.П. Власкиным в частной беседе в 2010 г.
