CC BY
61
[взаимосвязь литературы и языка]
И. А. Голованов
СЛОВО — МИФ — ФОЛЬКЛОР В РАССКАЗЕ А. ПЛАТОНОВА «ИВАН ЖОХ»
IGOR A. GOLOVANOV
WORD — MYTH — FOLKLORE IN A. PLATONOV'S STORY "IVAN ZHOKH"
Игорь Анатольевич Голованов
Доктор филологических наук, профессор кафедры литературы и методики преподавания литературы Челябинского государственного педагогического университета ► [email protected]
В статье исследуется взаимодействие вербального, мифологического и фольклорного контекстов одного из малоизученных рассказов Андрея Платонова. Через анализ словесного описания и мифо-фольклорного осмысления образов устанавливается соотношение главного героя с его реально-историческим и литературным прототипами, проясняются основы философско-эстетической концепции писателя. Особое внимание уделяется своеобразию поэтического стиля Платонова.
Ключевые слова: языковая образность, мифологическое моделирование, мифо-фольклорный мотив, художественная концепция.
The article inquires interaction of verbal, mythological and folklore contexts of one of the little-studied stories of Andrey P. Platonov. Analyzing verbal description and myth-folklore interpretation of images, the author reveals correlation between the main character and his true historic and literary prototypes. The basics of the main character's philosophical-aesthetic concepts are considered. A special attention is paid to Platonov's specific poetic style.
Keywords: linguistic figurativeness, mythological modeling, myth-folklore motive, artistic composition.
Особое место в ряду произведений малой прозы А. Платонова занимает рассказ «Иван Жох» (1927), дающий представление об авторском понимании истории и своеобразии его художественного воплощения — через глубинное взаимодействие семантики слова, мифологических и фольклорных мотивов и образов.
К возможным источникам рассказа авторы комментариев собрания сочинений А. Платонова1 относят многочисленные статьи, появившиеся в печати в 1925-1926 гг. по случаю 150-летия казни Е. И. Пугачева, пушкинские тексты («Капитанская дочка», «История Пугачева»), книги историков — «Пугачев и его сообщники» Н. Дубровина (СПб., 1884), «Раскольники и острожники» В. Ф. Лифанова (М., 1871). Нет в этом перечне лишь текстов народных преданий и легенд, влияние которых на поэтику рассказа очевидно. Неясны также пути проникновения в художественную концепцию истории А. Платонова мифо-фольклорных мотивов: слышал ли сам писатель сюжеты народной прозы или они известны ему по книжным источникам.
В центре внимания автора — народный бунт и феномен самозванства в русской истории. Первоначальный писательский замысел был значителен — обратиться к пугачевскому восстанию и на основе этого
материала создать роман. Характерен в этом отношении комментарий самого Платонова: «Я хочу Пугачева работать для себя, а не для рынка. Будь он проклят!»2 О серьезности намерений автора свидетельствуют и следующие строки из письма жене: «Пугачева я буду писать долго и старательно, и мне нужно много материала к нему»3. Вполне очевидно, что подготовка к роману велась целенаправленно, но в процессе работы первоначальный замысел трансформировался, и в итоге у Платонова вышел не роман, а лишь его фрагмент в форме рассказа. При этом в центре повествования — не «исторический» Емельян Пугачев, а некий Иван Жох.
Восстание под предводительством Ивана Жоха в рассказе происходит в 1779 году, т. е. через пять лет после подавления пугачевского бунта, и представлено как давно прошедшее. Отказ от образа Пугачева в качестве центрального персонажа, помимо вероятных технических причин, скорее всего, имел концептуальный характер: наличие действующего героя без прямой отсылки к историческому прототипу, а точнее — к историческому имени, открывал перед писателем большую свободу для воплощения авторского замысла. И как бы ни было различным изображение народного восстания у Пушкина и Платонова, диалог последнего со своим великим предшественником, безусловно, велся на страницах рассказа «Иван Жох». В статье о творчестве А. Пушкина и Н. Островского, размышляя о двух различных эпохах, А. Платонов писал: «...сущность самого исторического времени переменилась. Тогда, при Пушкине, шла предыстория человечества; всеобщего исторического смысла не было в сознании людей, или он, этот смысл, смутно предчувствовался лишь немногими: „заря пленительного счастья" была еще далеко за краем земли». И далее: «Целые страны и народы двигались во времени, точно в сумраке, механически, будто в сновидении, меняя свои поколения, переживая и трагические периоды и периоды относительного спокойствия, но ни разу — вплоть до социалистической революции — не испытавши коренного изменения своей судьбы»4. Еще ранее в статье «Пролетарская поэзия» (1922) Платонов сформулировал этот
важный для себя принцип понимания истории и обретения истины: «Историю мы рассматриваем как путь от абстрактного к конкретному, от отвлеченности к реальности, от метафизики к физике, от хаоса к организации»5.
Имя героя рассказа, как и в других произведениях Платонова, значимо, наполнено смыслом. В словаре В. И. Даля рядом с нарицательным словом, от которого образовано прозвище, дается следующее толкование: «Жехъ, жохъ м., тул. край, кромка, ребро, грань || твр. бранно: мужикъ, сЬрякъ, вахлакъ, смурый, черный и грубый муж-ланъ || арх. шутч. старожилъ, родовичъ, коренной, природный житель. || кал. Жуликъ, плутъ, воришка, карманникъ. || Тертый, бывалый, закаленный, опытный дока и наглый плут»6. Как видим, в русском языковом сознании жох связан не только с выражением некоего «края, предела» (в нашем случае — в характере персонажа), но и с представлениями об «опытности, бывалости» человека вплоть до таких особенностей его поведения, как наглость и плутовство. Сравните комментарий к этому слову в толковых словарях ХХ века: «прост. о ловком в делах или прижимистом человеке»7; «вероятно, связано с глаголом жечь, жгу, ср. обжигать 'обманывать, обсчитывать', выжига 'плут, мошенник'»8. Приведенные значения оказываются в разной степени актуализированными в рассказе: «он выходил похожим на крестьянина», глаза его «черные с притаенной хитрецой, в которых светился отменный характер»9. В целом описание внешнего облика Ивана Жоха дается в русле двух традиций — книжной и фольклорной. Его можно сравнить с летописным образом Никиты Кожемяки: «был он среднего роста»10 или мужицким царем в «Истории Пугачева» А. С. Пушкина: «Незнакомец был росту среднего, широкоплеч и худощав, черная борода его начинала седеть»11 (не менее выразительный и одновременно традиционный портрет будущего самозванца дан и в «Капитанской дочке»). Для нас важно подчеркнуть, что штрихи в описании исторического персонажа подчинены общему стремлению автора показать, что в русской истории до ХХ века не было вполне осознанного вектора движения, отсутствовали условия для коренного изменения несовершенства мира.
При первом появлении платоновского героя мы узнаем его истинное имя (Иван Прохоров) и цель — выяснить, не покарает ли царица «просочившихся людей»12. После получения «разрешительной выписи» герой начинает свои странствия по Руси: «Думал он пробраться на Зауралье, — там богатые земли пустыми лежали, — чтобы основать целый раскольничий край». Так постепенно в повествование входит традиционный легендарный мотив «далекой земли» — Беловодья13. Названный фольклорный мотив, отсылая читателя к поэтическому образу страны благополучия, всегда противопоставленному реальному положению дел, позволяет А. Платонову избежать подробной характеристики времени и места происходящих событий: «Народ же всюду говорил одно, что время неспокойное и скорбно чересчур»14. Писатель передает ощущение запустения и безысходности, которое и рождает потребность в «избавителе». Фольклорный мотив «возвращения избавителя» дополнительно подкрепляется в тексте рассуждениями мужиков о том, что правит «не истинный государь», а баба — «полчеловека всего». Такова экспозиция рассказа. Дальнейшее развитие сюжета связано с развертыванием темы царя-самозванца/разбойника. Эта тема в творчестве А. Платонова постепенно обретала определенные очертания. Так, в нескольких стихах из сборника «Голубая глубина», датируемых 1921 годом, мы видим своеобразные поиски героя эпохи. В стихотворении «Небо вверху голубое... » лирический герой соотносит свое внутреннее мироощущение и переживания с двуединым «царем и разбойником»15, а в стихотворении «Сказка» строки:
Мальчик вырос в атамана,
Сжег деревню, мать-отца
И ушел на лодках рано
У земли искать конца16 —
предлагают еще один вариант обретения героем своего предназначения («восстановление утраченной справедливости»). В этом также усматривается авторская отсылка к социально-утопическим представлениям русского народа, наиболее полно и глубоко отраженным в фольклор-
ных легендах о «царе-избавителе» и «народном заступнике»17.
Продолжая сопоставление с пушкинским текстом о Пугачеве, отметим, что если у Пушкина в «Капитанской дочке» представлено максимально «историзованное» художественное исследование взаимоотношений народа и власти, народа и дворянства, то Платонов избирает совершенно другой путь — путь мифологизации, т. е. делает попытку образно-интуитивного осмысления «народного заступника», через обращение к традиционным мифологическим схемам18. Народ, по Платонову, возвышает героя от неразвитости собственного сознания — и это еще одна ключевая тема платоновской прозы 1920-х годов. Главный персонаж рассказа поддается на уговоры купцов изменить маршрут и отправиться на Яик, объявив себя государем Петром III: «... прими ты на себя это звание и поди к раскольникам на Яик. Обещай казакам вольность и свободу, и награжденье по 12 рублей на человека <...> Благочестия ж нету в Москве — горит оно где-то в опоньской стране на Беловодье»19.
Следующий этап конструирования образа царя/народного заступника связан с реализацией мотива узнавания. Иван Жох какое-то время «жил молча», но в определенный момент решил реализовать задуманное. Эпизод узнавания решен в фольклорных традициях, с буквальным цитированием пушкинских и легендарных текстов: казачий староста Денис Пьяных «заметил у Жоха на теле какие-то знаки и щербины от старых ран»20. Сомнения и недоверие старосты очень быстро сменились верой в истинность государя: «после бани Пьяных просил прощения у Жоха за обращение с ним, как с простым человеком»21. По законам устного народного творчества, мотив узнавания в рассказе троится: «Однажды Жох ходил по иргизскому базару и пробовал на возах рыбу за мякоть»22. Через безымянные реплики на базарной площади Платонов передает многоголосицу и «разность» мнений людских (царь — не царь, Петр Федорович — поселенец): «Говорят, это царь будто! Рыбу щупает: постную пищу уважает!» — «Какой такой царь? У нас те-перча царица! А Петр Федорович, что на Яике
жил — того в Москве нововерцы угомонили! Это не царь — эт так: хозяин-поселенец». — «Ну вот поселенец, тебе говорят царь! По обличью и ухватке видать! Другой бы не осмелился рыбу даром щупать! А то вишь и цены не спрашивает, а прямо-таки берет!»23. Третий эпизод узнавания связан с мотивом испытания женщиной, после того как Жох перебрался в уральский поселок Аушин: «Ежели он царь — его баба не возьмет: он целому народу супротивиться может!»24. И вновь возникающие сомнения отметаются самим же народом: «Так он же царь — человек неимоверный!»
Как и в народной прозе, дальнейшее повествование у Платонова опирается на традиции мифологического моделирования образа исторического персонажа — через осуществление им функций царя-«избавителя». Набор этих функций в фольклоре устойчив: одаривание («А я дарю моему народу всю землю и реки, соляные озеры, лесные гущи и старинную веру и прочую вольность»25); военное предводительство («Впереди на донском жеребце ехал Жох — шапка красная, борода серебристая, очи мудрые, слово протяжное: степной русский царь»26); мудрый суд (в эпизоде ухода в Сибирь).
Вместе с тем воспроизведение традиционных мифо-фольклорных схем и моделей у Платонова не приводит к созданию идеального образа царя/народного заступника. Целый ряд деталей, сюжетных характеристик формирует в сознании читателя ощущение «ложности», «мнимости» героя, его целей и судьбы. Решение Ивана Жоха объявить себя государем не было естественным развитием его собственных духовных устремлений, а связано с потребностью использовать жизненную ситуацию: «Дай, — думал, — я себя жирной жизнью угощу — раз она обна-ружилась!»27. Введение в текст топонима Аушин вольно или невольно обращает читателей к теме «края, предела», странничества и первых русских землепроходцев, к освоению северо-восточных окраин России. Аушин в русской истории — название камчадальского селения, на месте которого в 1740 году возник Петропавловский острог (ныне Петропавловск-Камчатский). С ним были связаны первые попытки достичь восточного по-
бережья Сибири и Тихого океана. В платоновской версии Аушин — это уже не тот «неведомый край земли», продвижение к которому может прибавить доблести и уважения, а важный элемент хронотопа, подчеркивающий несовпадение ожиданий раскольников и казаков: перед ними «герой», открывающий уже давно открытые дали. Этим образом Платонов подводит читателей к мысли, что истинное обретение смысла жизни возможно лишь через обретение сознания.
Есть еще одна «червоточина», связанная с образом Ивана Жоха. Она открылась во время пребывания героя в раскольничьем Иргизе: «сведущий знахарь, попытав Жоха за живот, почуял, что в пузе у него завелась змея, которая ночью ползает и нахальничает по всему нутру»28. Здесь реализован один из традиционных мифо-фоль-клорных мотивов — мотив змеи/червя, появление которого в творчестве Платонова не случайно. В одной из своих ранних статей писатель утверж-
29
дает: «человек вышел из червя»29, и этот тезис явно восходит к библейскому источнику: «Тем менее человек, [который] есть червь...» (Иов. 25, 6). Очевидно, что в Библии человек сравнивается по своему ничтожеству с червем. Истинная «ничтожность» личности обнаруживается у Ивана Жоха. Другой возможный ход размышлений писателя связан с мотивом наказания героя за ослушание, за неправедность дел, с выражением презрения и отвращения к нему, поскольку червь служит образом вечной смерти и вечного мучения (Ис. 66: 24).
Пятая глава повествования продолжает тему противопоставления жизни «мнимой», бессмысленной и смутной с «неимоверной жизнью, цветущей уже второй год»30. Эта новая, настоящая жизнь зародилась в Москве после 1917 года. Через север в районе устья Оби «пять красно-зеленых партизан» решают пробраться в Москву, «к Ленину в соседи». Платонов вновь обращается к мысли о неосознанности своей судьбы героями, заплутавшими в тайге, где «природа не шевелится», а путников окружают «бессмысленные роскошные ландшафты»31. Обессиленный герой (как это часто бывает у Платонова) находится между жизнью и смертью и мечтает только об од-
ном: «Как, действительно, хорошо перемешаться с сырой старой землей и застлаться вечным забвением!»32. Герои оказываются в ситуации, подобной сказочному инициальному переходу, т. е. умиранию в одном качестве и возрождению в другом. Происходящее с ними можно обозначить как обретение себя (=идентификация): «Утром нас так пробрал холод, что мы сразу стали людьми и вспомнили всю свою биографию»33.
В сказочной традиции описан эпизод встречи со стариком «в длинной холстинной рубашке и без порток»; в поэтике легенды изображен «каменный вечный невозможный город»34. Переправа на лодке, на дно которой поставлены деревянные ведра с сытной пищей, отсылает к похоронному обряду, так же как и «безвозвратное путешествие» к Ледовитому океану. Подобные апелляции к фольклорным универсалиям позволяют автору генерализовать мысль о нереальности, призрачности «надменного и задумчивого» города, напоминающего своей архитектурой ионическую культуру далекого, давно умершего прошлого. В этом легендарном утопическом мире нет женщин (для Платонова женщина-мать — обязательный элемент мира). В рассказе попутчика-проводника Кузьмы Сорокина, оформленном как вставной эпизод, происходит окончательное развенчание утопической идеи раскольников о «далекой земле». Вечный Град-на-Дальней реке стал миром «большого достатка и благополучия», «царством покойного богатства и сытой жизни», т. е. по сути миром мертвых, а не живых. «Наверно, богатство и было настоящей силой, что влекла сюда исконных раскольничьих людей? <...> Все прочее — вера в правильность двуперстного сложения руки, осьмиконечный крест, борода и другое — было так, лишь для признака дружной
" " 35
хозяйственной жизни»35.
Кузьма Сорокин, как и Иван Жох, совершает неправильный выбор, он из тех, кому так и не открылся «всеобщий исторический смысл жизни», — отправляется из Вечного Града «через Архангельск на юг — к генералу Деникину! Драться с красными»36. Финал жизни Сорокина предопределен: его убил «таманский командир в камере армавирской тюрьмы в 1920 году»37.
С этой смертью завершается линия Ивана Жоха и его потомков, последователей — тех, кто жил ложной идеей стремления к достатку и благополучию, поэтому и не смог достичь истины. Игумен Георгий, посвятивший жизнь философским поискам, всего лишь «случайность, так сказать жемчужина мечты в том царстве покойного богатства и сытой жизни, что вы прозвали вечным Градом-на-Дальней реке»38. Можно предположить, что именно Алексей, от лица которого ведется повествование, должен был стать тем, кому открылось «коренное изменение своей судьбы». Но это, по-видимому, тема другого произведения, романа, который так и не был написан.
Думается, что открытый финал рассказа «Иван Жох» не столько от незавершенности замысла автора, сколько от непреодолимости задач, которые возникли перед Платоновым-писателем и мыслителем. Обобщая, следует сказать, что незавершенные произведения А. Платонова, несмотря на их сюжетную открытость, вполне можно рассматривать как художественно самодостаточные, идейно и содержательно исчерпанные — в связи с наличием в них устойчивого образно-смыслового ядра, проясненностью актуальных для писателя на тот момент идей, что становится очевидным в процессе последовательного филологического анализа вербального, мифологического и фольклорного контекстов произведения.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Платонов А. Усомнившийся Макар: Рассказы 1920-х годов; Стихотворения / Вступ. ст. А. Битова. М.: Время, 2009.
2 Цит. по: Малыгина Н,. Матвеева И. Комментарии к рассказам // Платонов А. Указ. соч. С. 554.
3 Там же.
4 Платонов А. Возвращение / Предисл. С. Залыгина; коммент. Н. Корниенко. М., 1989. С. 180.
5 Там же. С. 44.
6 Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 1-4. М., 1989. Т. 1. С. 536.
7 Словарь русского языка: В 4 т. / Под ред. А. П. Евгеньевой. Т. 1. М., 1981. С. 488.
8 Толковый словарь русского языка с включением сведений о происхождении слов / Отв. ред. Н. Ю. Шведова. М., 2008. С. 237.
9 Платонов А. Усомнившийся Макар... С. 65.
[взаимосвязь литературы и языка]
10 Памятники литературы Древней Руси. Начало русской литературы. XI — начало XII в. / Сост. и общ. ред. Д. С. Лихачева и Л. А. Дмитриева. М., 1978. С. 139.
11 Пушкин А. С. История Пугачева / Вступ. ст. и примеч. В. И. Коровина. М., 1983. С. 25.
12 Платонов А. Усомнившийся Макар... С. 65.
13 См.: Чистов К. В. Русская народная утопия (генезис и функции социально-утопических легенд). СПб., 2003.
14 Платонов А. Усомнившийся Макар... С. 66.
15 Там же. С. 473.
16 Там же. С. 475.
17 См.: Чистов К. В. Указ. соч.
18 Особенности мифологического моделирования образа царя/народного заступника на материале фольклора, в частности, уральских преданий и легенд, описаны достаточно подробно. См., напр.: Голованов И. А. Мифологическое моделирование образов «народного заступника» и царя в несказочной прозе Урала // Русское литературоведение в новом тысячелетии: матер. I Междунар. науч. конф.: В 2 т. Т. 1. М., 2002. С. 39-48; Криничная Н. А. Русская народная историческая проза: Вопросы генезиса и структуры. М., 1987.
19 Платонов А. Усомнившийся Макар... С. 67.
20 Там же. С. 69.
21 Там же.
22 Там же.
23 Там же. С. 70.
24 Там же. С. 71.
25 Там же. С. 73.
26 Там же. С. 74.
27 Там же. С. 72.
28 Там же. С. 70.
29 Платонов А. Чутье правды / Сост. В. А. Верин. М., 1990. С. 88.
30 Платонов А. Усомнившийся Макар... С. 78.
31 Там же. С. 77.
32 Там же. С. 78.
33 Там же.
34 Там же.
35 Там же. С. 81.
36 Там же.
37 Там же. С. 82.
38 Там же. С. 81.
[хроника]
46-й МЕЖДУНАРОДНЫЙ СЕМИНАР РУССКОГО ЯЗЫКА В ТИММЕНДОРФЕР ШТРАНДЕ
(Германия, 17 сентября — 01 октября 2011 года)
Этот семинар ежегодно собирает любителей русского языка, студентов, преподавателей, переводчиков из Германии и других европейских стран. Он не утрачивает популярности: в этом году в семинаре участвовало более 50 слушателей самых разных профессий и возрастов, с разным образованием, начиная от школьников, студентов, специалистов-филологов и кончая домохозяйками и пенсионерами.
Обязанный своей известностью почётному доктору СПбГУ Иоганнесу Баару, семинар уже четвёртый год проводился его ученицей Кристиной Мильш, успешно справившейся с весьма нелёгкими обязанностями руководителя и расширившей границы его деятельности: на его базе проводился семинар по подготовке к сертификационному тестированию по русскому языку как иностранному, который вели немецкие коллеги и преподаватель Симферопольского ГУ Н. И. Николенко. Кроме того, в рамках семинара были прочитаны тематические лекции «Функциональные и стилевые особенности современной русской речи» для преподавателей и переводчиков из Гамбурга и слушателей семинара. Проф. В. М. Мокиенко (СПбГУ) рассказал участникам семинара о динамических тенденциях в современном русском языке, рассмотрев определяющие факторы развития и функционирования русской языковой системы: демократизацию нормы литературного языка, насыщение его заимствованиями, влияние средств массовой информации и Интернета и др., доц. И. Г. Гулякова (СПбГУ) познакомила слушателей с разными аспектами современного речевого этикета в различных сферах общения, доц. Л. Н. Григорьева (СПбГУ) рассмотрела различные русские и немецкие этикетные форму-
лы: приветствия, прощания, извинения, пожелания, просьбы, предупреждения и пр.
Методическое руководство семинаром в Тиммендорфер Штранде уже более четверти века осуществляет филологический факультет Санкт-Петербургского государственного университета, хотя в состав преподавателей входят профессора и доценты и из других вузов страны.
Основной формой занятий остаётся разговорная практика, но она дополняется семинарами по переводу, страноведению, русской грамматике и русской литературе. Слушатели заранее предлагают темы специальных семинаров, которые проходят во второй половине дня, и активно их посещают.
В этом году были проведены следующие семинары: «Страницы русской истории» — доц. В. В. Васильев (Симферопольский ГУ), «Русский язык через песню (Анализ поэтических особенностей народной песни и романса)» — доц. И. Г. Гулякова, «Трудные случаи русской грамматики (Глаголы движения, виды глагола)» — доц. Б. Н. Коваленко (СПбГУ), «Русская народная сказка» — доц. В. А. Косова (Казанский ГУ), «Русские пословицы в прошлом и настоящем» — проф. В. М. Мокиенко, «Современная русская литература» — доц. А. Р. Петров (СПбГУ), «Проблемы перевода» — доц. Л. Н. Григорьева, «Русская и украинская кухня» — Н. И. Николенко.
По вечерам читались лекции более общего характера. Так, интерес вызвали такие темы, как «Русский язык сегодня» (В. М. Мокиенко), «Проблемы современной русской ли-
(Окончание на с. 52)
