CC BY
12
Славянизмы в трагедии Д. И. Хвостова «Андромаха»
(К характеристике стиля эпигона классицизма)
1. Постановка вопроса. Д. И. Хвостов — по-своему весьма выразительная фигура в литературно-общественной жизни начала XIX в. Один из самых активных архаистов и очень плодовитых литераторов, он, по мнению современников, был совершенно лишен литературного дарования, считался автором-графоманом, был объектом многочисленных эпиграмм, пародий и анекдотов1. В то же время поэтическое творчество Д. И. Хвостова — благодатный материал для историка языка художественной литературы, замечательный объект исследования такого явления, как эпигонский стиль (отметим, что эпигон, эпигонский используются нами в дальнейшем не как оценочные характеристики стиля Хвостова, а в сугубо терминологическом значении ‘вторичный’, ‘ подражательный ’).
Изучение стилистики эпигонов классицизма, особенно в сопоставлении с литературным творчеством писателей-новаторов, дает возможность увидеть, что именно в стилистической системе классицизма стало штампом и оказалось неприемлемым для нового периода литературно-языкового развития. С другой стороны, эпигонский стиль, будучи во всех отношениях явлением вторичным и подражательным, не мог не отразить ряда новых тен-
1 См.: «Хвостовиана» // «Арзамас»: Сборник в 2-х кн. / Сост., подгот. текста и комментарии В. Вацуро, Т. Ильина-Томича, Л. Киселевой. М., 1994. Кн. 2. С. 181-196; Библиотека графомана: Избранные сочинения графа Хвостова. М., 1997; Кобринский А. А. «Вольный каменщик» бессмыслицы или Был ли граф Д. И. Хвостов предтечей обэриутов // Литературное обозрение. 1994. № 9-10.
денций развития литературного языка. Но, разумеется, это были только те новые тенденции, которые не несли на себе яркого отпечатка сентиментально-романтического стиля карамзинистов; тенденции, глубоко проникшие в плоть литературного языка. В этом также несомненная ценность материала, который предоставляют нам неоклассицистические произведения шишковистов. Однако до сих пор изучению стиля эпигонов классицизма (особенно в сопоставительном аспекте) не уделялось достаточного внимания. Применительно к интересующему нас периоду можно назвать только очерк А. И. Горшкова о сентиментальной повести
А. И. Клушина «Несчастный М-ов»2, в котором ученый на примере этого эпигонского произведения и ряда других текстов раскрывает типичные черты сентименталистского стиля карамзинистов и убедительно доказывает, что эти особенности расходились с основной линией развития литературного языка.
Таким образом, пристальное изучение массовой, типовой ка-рамзинистской литературной продукции должно соотноситься со столь же внимательным исследованием всего того, что выходило из-под пера шишковистов, в том числе и таких авторов-эпигонов, как Д. И. Хвостов. Приводимые ниже замечания об употреблении славянизмов в «Андромахе» Д. И. Хвостова в какой-то мере призваны восполнить этот пробел.
2. Основные группы славянизмов в «Андромахе» Д. И. Хвостова.
1) Славянизмы-соматизмы. Из более двух десятков известных по текстам XVIII в. славянизмов-соматизмов в «Андромахе» Хвостова встречаются только глава, длань, десница, очи, уста, чело. Условно к ним можно присоединить и славянизм взор.
а) Славянизмы-соматизмы в трагедии Д. И. Хвостова, как и у его предшественников по-прежнему употребляются в составе традиционных формул, либо в устойчивом традиционном семантическом окружении, тяготея при этом к переносному употреблению. Так, славянизм уста встречается только в контекстах, связанных с речью:
Я зрю — уста молчат, но скорбь крушит душевна (243)3; Я должен греков всех устами говорить (184); Теперь, — в сей даже час, — когда уже ты сам, Свободу полну дал безжалостным устам, Мне возвращаешь смерть с улыбкою коварной, Колеблюсь, не люблю ль тебя, неблагодарный! (256); Почто любовнице ты безрассудно верил, Внутрь сердца не проник и чувства не изме-
2 Горшков А. И. Язык предпушкинской прозы. М., 1982. С. 212-223.
3 Здесь и далее трагедия Д. И. Хвостова цитируется по изданию: Полное собрание сочинений графа Хвостова. Часть IV. СПб., 1818. В скобках указывается номер страницы.
рил, Или не примечал, вняв исступленья глас, Что сердце брань вело с устами каждый час! (268).
Славянизмы чело и глава контекстуально тесно связаны с лексемами венец и венчать:
Ты вспомни, что он царь; — венчанна ли чела?.. (246); Царевну удалю и на чело я сам Взложу ей не венец, но бесконечный срам (233); С восторгом наконец корону принимает И Андромахину главу при всех венчает (265).
Славянизм глава чаще всего встречается в контекстах, связанных с казнью, гибелью, убийством:
Путями славными согласен Пирру мстить; Хочу врагом его, а не убийцей быть; Алкаю меч вознесть среди кровава бою. Я ль грекам дать ответ явлюсь с его главою? Мне славный сей народ свои права вручил Не с тем, чтоб я себя убийством осквернил (246); Уже воздвигнут трон, уже украшен храм, Злодейство свершено, запечатлен мой срам. Чего ты ждешь, коль сам главу он преклоняет, Без страха, без защит на праздник поспешает? (248).
Но в этом контексте уже возможен и русизм:
Умрет мой сын, коль смерть я не потщусь отвлечь; Уж держит лютый Пирр над головою меч (237).
Длань и десница выступают только в метонимических значениях ‘мстящая, карающая, властная... рука’:
О дщери Адовы! Где длани, месть носящи? (273); Средь бою Пирру дать готова смерть десница (263).
Но весьма показательно, что и в этом традиционном для высокого слога контексте частотность русизма рука в 10 раз превышает частотность славянизмов:
Как отбыл Ахиллес, все греки трепетали, В горящих кораблях спасения искали, Без Пирровой руки они бы и теперь Еще в плену троян Тиндара зрели дщерь (225); Пронзенно видела жестокою рукой То сердце, Что могло дать радость и покой (227); Зри, руку подняла враждебна, люта сила; Для сына твоего готовится могила (236); Как руку на него я вознесу мою? (247) и т. п.
Возможно, отчасти это связано с тем, что русизм рука является гиперонимом по отношению к славянизмам десница, длань, отчасти - с действием общеязыковой тенденции к нейтрализации, к
преобладанию языковых средств среднего штиля, тенденции, затронувшей даже поэтическую практику архаиста-шишковиста.
б) Динамика употребления славянизмов и русизмов, их варьирование очень хорошо просматриваются на материале устойчивых формул, включающих соматизмы. Предыдущие примеры наглядно показывают, что формула, сохраняя семантическую тождественность, могла включать как славянизм, так и русизм. В ряде случаев славянизм и русизм встречаются в одном контексте без какой-либо стилистической мотивировки:
Отверзла ль Пирру гроб теперь рука моя? Я ль, разум погубя, лью кровь, хотя жалею Царя, к которому в душе благоговею? Дерзаю нарушать права самих царей, И смертных, и послов, и даже алтарей, На кои вознесла несытный меч десница? (269); Кто объявил тебе, что Пирром я презренна? Иль взгляд открыл сие, иль разговор? Иль мнишь, рождает мой пренебреженье взор? Огонь, рожденный им, в минуту погасает. Быть может, взор иных лишь большу страсть являет (208); Минутной строгости и взглядом не явя, Что скажет сердце мне — с ним говорила я; И кто бы способы употребил другие, Уверясь о любви чрез клятвы столь святые? Взаимность обещал он взором мне своим (202).
в) Употребление славянизма и русизма в одном контексте может быть обусловлено тем, что славянизм входит в состав устойчивой формулы (обратить взор), тогда как русизм функционирует свободно:
Но, Андромаха, взор ко мне свой обрати: Смотри: не лютый гнев мои являют взгляды, Не враждованья дух, готовый для досады! (233); Клеона! Зрела ли его лице и взгляды? Спокойно ль он вкусил всех радостей собор? Не обращал ли свой к моим чертогам взор? (262).
г) Разрушение тенденции к стилистическому согласованию проявляется в том, что в составе одной и той же формулы может функционировать и славянизм и русизм (обратить взор - обратить взгляд; взор вещает - взор говорит):
Пускай твой будет взор у всех вещать в сердцах (208); Тогда бы говорил твой взор с душей согласно (207); Как Гермионы взор о Пирре говорит, Что длится брак ея, что он другой горит? (183); Не в силах ты была переносить досады, Когда Пирр обращал единыя к ней взгляды (243); Где обрученные? — Чтоб боле насладиться, Хочу в моей и их крови я погрузиться! Хочу при смерти я взор обратить мой к ним (272).
д) В некоторых формулах славянизм окончательно вытеснен русизмом, и такая формула принимает современный вид (пред-
стать пред очи, перед очами - появиться перед глазами, перед глаза):
Не покраснел ли, зря тебя перед глазами? (262); Ты не щадил царя, покрыта сединами, Близ пораженных чад перед его глазами (255); Веселье скрой!.. соперница в слезах. Пришла печаль открыть и при твоих глазах (226).
Трагедия Хвостова, таким образом, и здесь демонстрирует новую тенденцию словоупотребления: конкуренция славянизмов и русизмов в составе формул постепенно приводит к победе русизмов во всех случаях, где употребление славянизма не поддерживается принципами предметно-смысловой, коммуникативной или стилистической целесообразности.
е) Любопытно, что у Хвостова только единожды употребляется славянизм очи:
Хоть чуждый взор красой разительной своей Успел предупредить здесь власть твоих очей (252).
Возможно, в восприятии Хвостова и писателей его круга славянизм очи превратился в устойчивый поэтизм, оказался тесно связанным со стилистическим арсеналом русской элегии; это и ограничивало его употребление в трагедии «Андромаха», где элегические контексты практически отсутствуют. Русизм глаза, по нашим данным, употребляется 12 раз, в том числе и в таких контекстах, где вполне уместен (а возможно, даже и предпочтителен с позиций нормы того времени) поэтизм очи:
Пусть лютые глаза, Страдая, обличат мой нестерпимый рок (220); Восторг с надеждою в его глазах блистал (261); Твоим глазам везде победы делать должно, Холодности его к тебе желать не можно (224); Иль мыслишь, что глаза, слезами орошенны, На прелести твои, царевна, ополченны (202); Или глаза твои не испытали страсти? (208); Меня ль желала зреть? Ах, повтори, царевна! Открой глаза и зри, Орест сюда предстал, Который столько лет от гнева их страдал (206).
ж) Как и у других классицистов, славянизмы-соматизмы у Д. И. Хвостова очень редко сопровождаются эпитетами; при этом все эпитеты в его «Андромахе» неоригинальны, традиционны, многие из них повторяются, обретая тем самым статус постоянных. Так, славянизм взор сопровождается эпитетами прелестный (3 раза), суровый (1 раз).
2) Славянизмы-социетизмы, используемые в «Андромахе» Д. И. Хвостова, немногочисленны: отечество, страна, град, престол, венец. Вполне закономерно, что в произведении консерва-
тора-шишковиста отсутствуют славянизмы общество и гражданин (в любом из своих значений). Ср. известный указ Павла I, «отменявший» употребление этих слов. Что касается перечисленных выше славянизмов-социетизмов, то они могут быть рассмотрены как формальные показатели высокого слога, либо как обычное номинативное средство:
а) Славянизм град употребляется 4 раза; при этом нет ни одного случая употребления полногласного варианта. Это подтверждает тезис о том, что славянизм является формальным показателем высокого слога:
Чудесно кажется, в стенах противна града Орест мог обрести любезного Пилада (177); В престольный Пирров град сей путь предпринимаю (181); Я знаю, что Пергам, твердынями кичливый, Героев полный град богатый и счастливый, Владел всей Азией (187); Довольно в граде сем, во всей стране твоей, Довольно у нее находится друзей (258).
Никаких дополнительных семантических и стилистических нагрузок славянизм град не несет. Традиционным является и определение престольный.
б) По отношению к славянизмам страна и отечество следует заметить, что они нейтрализовались и использованы как обычное номинативное средство. Традиционным является и сопровождающий эпитет любезный:
Томима страстию, найдет она вину, Орест, не оставлять любезную страну (220); Иль с тем вручило труд отечество любезно, Чтоб похититель был Орест (221).
В остальных случаях лексемы страна и отечество употребляются без эпитетов:
Все греки сетуют, царя сих стран виня (180); Я теперь, прощаясь с сей страной, Пришел к тебе решить плачевный жребий мой (205); Ты представляешь всех в отечестве царей (205); Принужу разорвать мне данный им обет: Тогда против него отечество пойдет (201).
Таким образом, в трагедии Д. И. Хвостова славянизмы-социетиз-мы не стали ни средством выражения гражданского пафоса (как, например, у декабристов), ни средством создания исторического колорита. Они не получили никаких дополнительных семантических и стилистических приращений, оставшись обычным показателем высокого слога либо нейтрализовавшись.
3) Славянизмы с религиозной семантикой. Это наиболее естественное средство создания исторического колорита у Хвостова
почти не представлено, что лишний раз подтверждает наш тезис об отсутствии у драматурга-классициста принципиальной установки на передачу исторического колорита изображаемой эпохи.
а) Некоторые из славянизмов с религиозной семантикой (алтарь, жертва, жрец) могли быть использованы для обрисовки языческой обрядности, но ярких картин, развернутых описаний, таких, какие мы увидим в «античных» трагедиях романтиков, в «Андромахе» Хвостова нет. Ср. следующие примеры:
Все чтили славою его повергнуть мертва. Я зрел, он трепетал у них в руках как жертва, И кровью обагрен, себя спасти желал; Но, силы потеряв, пред алтарем упал (266); Я гибели искал среди народов злых, Где смертных кровь лиют при алтарях святых (205); Иду, - но скоро я предстану пред тобою; Я сына твоего во храм веду с собою. Покорным, яростным узришь пред алтарем. Приду венчать, разить в присутствии твоем (234); Пирр снова чрез меня твои приял оковы; Я с ним беседовал... Алтарь, жрецы готовы (223).
б) Любопытно отметить, что в большинстве случаев славянизм жертва употребляется в трагедии Хвостова не в значении ‘закланное живое существо, приносимое в дар богам’, а в современном значении ‘кто-л., пострадавший от насилия, убитый, погубленный’. Вот, напр., речь идет об убийстве Пирра:
Пойдем, рукой моей пусть жертва принесется: Пускай во храме вопль печальный раздается, Пусть брака гибельна нарушен будет чин (264); При взоре подданных повергнуть должно мертва. Позволь да к алтарю мной приведется жертва. Не спорю боле, - я хочу узнать пути, И место, где мне месть способно вознести (248).
Ср. также другие примеры:
Я смерти целый год ищу, гоним судьбою. Мученье довершай - и жертва пред тобою (225).
Наконец, лексема жертва употребляется в современном нерелигиозном значении ‘добровольный отказ от чего-л., самопожертвование’: Единой должности мнит жертву приносить (203). И здесь, таким образом, семантический потенциал славянизма не использован в полной мере для создания античного колорита.
в) Представляет интерес семантико-стилистическое размежевание славянизмов храм и храмина в трагедии. Первая лексема является нейтральной и используется только в значении церковное здание; вторая обозначает строение, дворец и контекстуально
синонимична лексеме чертог, являясь формальным показателем высокого слога. Ср.:
Обет твой восприять готовы в храме боги (239); Я их привесть во храм взял осторожны меры (267) - Андромаха: Так, так, - но к сыну мы пойдем теперь в чертоги. - Сезифа: Нет нужды поспешать, лишь радуйся тому, Что путь тебе открыт во храмины к нему (239); Исходы храмин сих я тайны примечал (222); О громких почестях мне мысль ласкать престала; Когда мой жил супруг, их сыну я желала. Уже надежды нет увидеть боле вас, Священны храмины (имеются в виду развалины Трои - П. С.), что Гектор мой не спас! (195).
г) Примечательной особенностью «Андромахи»
Д. И. Хвостова является практически полное отсутствие мифоло-гизмов. Нами зафиксирован всего лишь один пример употребления мифологического имени:
Узрела мать моя десятилетню брань, Плативших десять лет царей Плутону дань (264).
Здесь мифологизм входит в состав перифразы, которую можно рассматривать как средство создания античного колорита; но следует также учитывать, что подобная перифраза вполне обычна для литературно-художественного стиля предпушкинского времени. Ср., напр., у Крылова: Какой-то в древности вельможа С богато убранного ложа Отправился в страну, где царствует Плутон. Сказать простее — умер он («Вельможа»).
Проведенный анализ позволяет сделать вывод, что Хвостов весьма умеренно использует славянизмы с церковно-религиозной семантикой, почти не употребляя их в качестве средств исторического живописания. Это заключение подтверждается, в частности, тем, что драматург нередко употребляет указанные славянизмы в современных светских значениях, а также отсутствием примеров контекстуального соединения славянизмов с мифоло-гизмами, что станет одним из характернейших средств обрисовки языческой обрядности в романтических трагедиях.
4) Славянизмы с отвлеченной семантикой. На примере славянизмов с отвлеченной семантикой можно хорошо проследить, как в трагедии Д. И. Хвостова сталкиваются традиционные для классицистической литературы тенденции словоупотребления с новыми, привнесенными поэтикой сентиментализма и романтизма.
а) Традиционный для классицистической трагедии конфликт между долгом и чувством проявляется на лексическом уровне в частотном употреблении славянизма должность, а также лексем хлад, страсть и т. п., относящихся к сфере чувств:
благодарю богов, что хлад ко мне являешь И равнодушием пре-мену извиняешь... Любовь взаимна нас друг другу не вручала, -Я только исполнял, что должность мне вещала (255); Царевна, как равно со стороны своей, Ты покорялася лишь должности твоей. Как раны в сердце мог я ожидать глубокой? (255-256); Царицей чтя тебя, вняв должности совет, Я мнил, что страсть мою мой победит обет (253); Но я, с тобой решась в отечество отплыть, Уставы должности хотела позабыть (224); Мне верить ли, Орест, что неугасша нежность Тебя зовет ко мне? Иль только неизбежность Единой должности мнит жертву приносить И позволения к свиданию просить? (203).
Обратим внимание, что сфера долга, как положительно маркированная, представлена единственной лексемой-славянизмом, тогда как сфера чувства не получает однозначного лексического выражения и нигде особо не маркируется с помощью высокой лексики.
б) Показательно использование ряда славянизмов с отвлеченной семантикой в секуляризированных значениях, характерных для литературы нового времени:
Иль Андромаха мысль твою крушит одна? Нет нужды Пирру знать, что чувствует она? Какая прелесть к ней влечет тебя всечасно? (214); Какие прелести находишь ты в глазах, Которым вечно сам назначил быть в слезах? (193); Сверх воли и своей и чаянья его, Иными прелестьми душа его плененна (207); Царевну удалю и на чело я сам Взложу ей не венец, но бесконечный срам
(233); Свершилось наконец, — избавлена ты срама, Изменник жизнь свою кончает среди храма (265).
Здесь же заметим, что славянизм бремя употребляется Хвостовым не в своем исходном конкретном значении, а, как и в других произведениях его времени, — в переносно-метафорическом:
Невинность бременем мне начинает быть (221); Рассудка глас внимать — несносное мне бремя (217).
Хвостов, таким образом, нигде не реставрирует архаичных значений славянизма, а потому и не возникает колорита архаики: его герои, как и герои трагедии Расина, говорят на светском языке нового времени. Все славянизмы с отвлеченным значением, употребленные драматургом, узуальны как по семантике, так и по стилистической окраске, и по контекстуальным связям.
в) Для славянизмов с отвлеченной семантикой характерна тенденция к развитию переносных метафорических значений. У Хвостова это можно отчетливо проследить на примере славянизма хлад, обозначающего чувство, эмоциональное состояние (равнодушие) и ни разу не употребляющегося в прямом значении:
Пускай она к царю питала хлад безмерный (270); Досель к ней хлад являл, другую мысль пленя (219); Почто являть сей хлад лю-безну своему (202); Куда идти — какой хлад сердце мне стесняет! (272).
Но в этом метафорическом значении возможно употребление и полногласного варианта. Это явно свидетельствует о том, что у Хвостова нет осознанного устойчивого стремления к архаизации языка:
Нет нужды ей тебе холодностью платить (196); Твоим глазам везде победы делать должно, Холодности его к тебе желать не можно (224); Холодность, не любовь к царю сих стран являет
(182); Холодность зря в царе, сокрыто здесь страдала (183).
Показательно, однако, что русизм оформляется отвлеченным суффиксом, тогда как славянизм, имея отвлеченно-переносное значение, в таком дополнительном суффиксальном оформлении не нуждается.
г) Тенденция к «психологизации» языка трагедии в «Андромахе» Хвостова почти не проявляется. Ср. только три случая использования генитивных конструкций, типичных для элегического стиля:
Как! властвует любовь Орестовой душею? И даже жизнь твоя неразделима с нею? Каким волшебством ты, дни юности губя, Тяжелые надел оковы на себя (178); Но та ж царевна мне грусть сердца поверяла (183); Или не примечал, вняв исступленья глас, Что сердце брань вело с устами каждый час! (268).
Ср. также сочетание отвлеченных существительных со славянизмом влачить: «Ты зрел отчаянье, ты сам свидетель был, Как страсть и горести я средь морей влачил» (179).
Подводя итог, необходимо заметить, что в употреблении славянизмов с отвлеченным значением Хвостов, за единичными исключениями, полностью находится в русле классицистической традиции. Мы не обнаружили у него, с одной стороны, последовательного отказа от изображения душевных переживаний героев и от реализации «светских» значений славянизмов, что уже будет иметь место у П. А. Катенина, стремившегося своим «антипсихологизмом» приблизиться к античному миросозерцанию. С другой стороны, в «Андромахе» Хвостова нет «чувствительных» сцен, элегической лексики, типичной для сентиментальных трагедий
В. А. Озерова. Драматург-эпигон всецело остается в рамках традиционного классицистического конфликта между долгом и чувством.
5) Сложные прилагательные. Устойчивый, стандартизированный характер носит и употребление сложных эпитетов-славянизмов. Большая часть из них является средством характеристики лица. Так, эпитет победоносный во всех случаях употребляется по отношению к Пирру:
Орест героя чтит — на ком венец, порфира; Чтя Ахиллеса, чтит победоносна Пирра (263); Брак сыну твоему полезный, Андромаха, Поверь, что Гектора не посрамляет праха; Победоносного ль царя отринет он, Который род его возводит вновь на трон (234); Ты не игралище уже любви поносной, Ты Ахиллесов сын, Герой победоносной (212).
Единожды по отношению к Пирру употребляется эпитет чисто-сердечный:Я знаю, вспыльчив Пирр, но, внемля чести глас, Чистосердечный Пирр все сделает для нас (240). Ср. другие примеры употребления сложных славянизмов в качестве эпитетов:
Пойдем, с тобою здесь ахейцы веледушны, Готовы корабли и ветры нам послушны (222); Мне ль зреть на льющусь кровь, толико драгоценну (237); Как было тягостно в судьбе столь злополучной, Что ты хотел мне быть сопутник неразлучный (179).
И хотя материал этой трагедии (частотность употребления) не позволяет говорить о них как о постоянных эпитетах, тем не менее, на фоне других текстов можно утверждать, что все эти эпитеты узуальны, типичны для стиля классицистической трагедии, а последний эпитет (злополучный) можно рассматривать и как стандартизированный, тяготеющий к постоянному, так как он почти всегда употребляется в сочетании с лексемами судьба, участь и т. п.
Единичны, но тоже вполне традиционны случаи предикативного употребления сложных прилагательных милосердый и жестокосердый:
Будь милосерд, оставь там с сыном Андромаху, Где памятник она взнесла супружню праху (232); Я к побежденным сам жестокосерд явился (188).
Таким образом, и употребление славянизмов-прилагательных, как и других групп славянизмов, в целом находится в русле классицистической традиции. З. М. Петрова справедливо считает сложные эпитеты в текстах XVIII в. показателями высокого слога: «В соответствии с ломоносовской теорией трех стилей в стилистической системе языка той эпохи <...> сложные прилагательные квалифицировались как славянизмы. Поэтому они сами по себе, независимо от какой-либо художественной нагрузки,
создавали “высокость” стиля»4. Прилагательные-славянизмы не являются у Хвостова ни средством выражения душевных переживаний героя (поэтизмами), хотя и относятся в большинстве случаев к лицу, антропоцентричны, ни средством создания античного колорита. Некоторые сложные прилагательные, относящиеся к Пирру (победоносный, чистосердечный), ахейцам (веледушны), могут быть, конечно, интерпретированы как «гомеровские», как средство стилизации под античность, но они крайне малочисленны и не выделяются на фоне других классицистических эпитетов, стилистически сливаясь с ними. Все контексты, в которых функционируют прилагательные-славянизмы, стандартны, трафаретны и большей частью представляют собой устойчивые формулы. На примере прилагательных-славянизмов, таким образом, еще более ярко и отчетливо проявляется такая особенность традиционного высокого текста, как формульность. Естественно, что у писателя-эпигона разрушение традиционных формул происходило крайне медленно, и без специального, пристального анализа этот процесс практически незаметен.
6) Глаголы речи. Группа глаголов речи представлена следующими славянизмами: вещать, возвещать, вопиять, гласить, ре-щи, изрекать, ответствовать.
а) К встречающимся в тексте русизмам этой ЛСГ относится только пара говорить - сказать, но при этом частотность употребления славянизмов и русизмов одинакова (на 17 случаев употребления всех в совокупности славянизмов приходится столько же употреблений говорить - сказать). При этом мотивировать употребление славянизма либо русизма для этой группы глаголов в большинстве случаев невозможно. Ср., напр., переносное употребление глаголов говорить и вещать в сочетании с существительными совет, сердце, взор:
Что скажет сердце мне - с ним говорила я; И кто бы способы употребил другие, Уверясь о любви чрез клятвы толь святые? Взаимность обещал он взором мне своим (202); Как Гермионы взор о Пирре говорит, Что длится брак ея, что он другой горит?
(183); Пускай твой будет взор у всех вещать в сердцах; Пусть вместе ненависть против него пылает (208); В злодействе нужды нет преступника винить, Коль совесть более удобна говорить (253).
б) Примечательно, что славянизмы со значением речи почти не употребляются в трагедии Хвостова в переносном значении.
4 Петрова З. М. Сложные прилагательные в поэзии второй половины Х'УШ века // Процессы формирования лексики русского литературного языка (от Кантемира до Карамзина). М.; Л., 1966. С. 150.
Все переносно-метафорические употребления, исключая приведенные выше, исчерпываются двумя примерами: Я только исполнял, что должность мне вещала (255); Как за него вам кровь не стала вопиять (267). Ср. также употребление славянизма гласить в типичном для него метонимическом значении: младенчество и старость, Глася о помощи, воспламеняли ярость (267).
7) Глаголы движения. В использовании глаголов движения в трагедии Д. И. Хвостова наблюдаются те же закономерности, которые были отмечены нами в других классицистических трагеди-ях5.
а) Менее ярко, чем в трагедиях А. П. Сумарокова и Я. Б. Княжнина, но всё-таки противопоставлены в семантикостилистическом отношении глаголы течи и шествовать. Славянизм течи чаще употребляется, когда речь идет о движении массы людей:
Пусть с тысячью судов все воды преплывут, Младенца похищать они сюда текут (192); Пришел похитить здесь царевну мне лю-безну, Чтоб к пристани лететь, куда друзья текут (266).
Шествовать - ‘идти торжественно, величаво (о царе, герое)’: Спокойно шествуя, не обращался вспять, От подданных врагов не тщился различать (262). Внутренняя форма глагола течи, в силу пересечения в нем древнего и современного значений создает условия для его переносного употребления и широкой сочетаемости с отвлеченными существительными:
Нам горькие плоды твоя родила страсть! Текущу вслед тебе принес, злодей, напасть (268); Тогда уже, друзья, напрасен будет труд, Коль чувства с яростью обратно притекут (273).
б) Широко представлены в трагедии глаголы движения с префиксами воз- и низ; вместе с тем их употребление в наибольшей степени стандартизировано. Функционируют в составе устойчивых формул, либо генетически восходят к устойчивым формулам % всех случаев употребления этих глаголов в трагедии Д. И. Хвостова:
Уже воздвигнут трон, уже украшен храм (248); Победоносного ль царя отринет он, Который род его возводит вновь на трон
(234); Боятся Гектора, что вновь воздвигнет Трою (187); Дочь с Пирром обручил за Трою низложенну (179); Я вижу, государь, что был я непокорен Отцу, союзникам, себе противоборен; Что
5 Семенов П. А. Язык предпушкинской драматургии. СПб., 2002. С. 66-67.
Трою воздвигал и что вредил я сам Моим и моего родителя делам (211); Твой, Андромаха, взор мне будет глас закона; Из праха вознесу твердыни Илиона (195); Как руку на него я вознесу мою?
(247); Я вознесу мой меч (247); Дерзаю нарушать права самих царей, И смертных, и послов, и даже алтарей, На кои вознесла несытый меч десница? (269).
Ср. также трансформации образных формул восстать на брань, на месть; воздвигнуть (на) брань, месть, вознести месть:
Все греки на врага брань поклялись воздвигнуть (213); Склони друзей - мои на твой восстанут глас (248); Не спорю боле - я хочу узнать пути И место, где мне месть способно вознести
(248).
в) Глаголы-славянизмы со значением движения служат прекрасной иллюстрацией того, что славянизмы тяготеют к переносно-метафорическому употреблению. Это хорошо видно на примере формул вроде вознести меч, воздвигнуть трон и т. п., которые могут быть употреблены в прямом значении, но, будучи помещенными в новый контекст, приобретают сначала метонимическое значение ‘начать вражду, вступить в бой’, ‘утвердить власть’ и т. п., которое затем осмысливается как метафора (ср.: вознести меч - вознести месть). Имеют место и случаи сохранения семантического синкретизма формулы. Ср., напр., формулу влачить оковы, которая может быть одновременно понята и в своем прямом значении, и в переносном — ‘находиться в неволе’:
А н д р о м а х а: Остались сын его и я на бедства новы; чего не может сын, — дышу, влачу оковы (232). И наряду с этим дважды употребляется метафора влачить жизнь: Смерть сына ускорит моих кончину дней, Влачила для него я жизнь свою унылу, За ним во след пойду я Гектору в могилу (197); Доколе буду жизнь несчастную влачить (217). Ср. также: Я зрел отчаянье, ты сам свидетель был, Как страсть и горести я средь морей влачил (179).
8) Глаголы видения являются самой частотной по количеству употреблений (словоформ), но в то же время самой бедной по количеству лексем группой, и самой стилистически невыразительной. В «Андромахе» эта группа представлена только глаголами зреть и узреть.
а) Сопоставление частотности употребления славянизма зреть/узреть и русизма видеть/увидеть показало, что славянизм безусловно преобладает. Такое преобладание вполне закономерно для произведения высокого жанра и указывает на основную
функцию славянизма - быть формальным показателем высокого слога. Как и в других трагедиях, в «Андромахе» Хвостова наблюдаем самые разнообразные грамматические формы этого глагола, его широкую сочетаемость, что ясно говорит о свободном употреблении славянизма, о том, что глаголы видения, в отличие от славянизмов других групп, в наименьшей степени были связаны с какими-либо формулами. Широкозначность и широкая сочетаемость глагола зреть обусловливает его употребление в сочетании с абстрактной лексикой и перифрастическими выражениями:
Но та ж царевна мне грусть сердца поверяла, Холодность зря в царе, сокрыто здесь страдала (183); Да водворится здесь рыдание и стон. Хочу вторый узреть в Эпире Илион (288); Зри, руку подняла враждебна, люта сила (236).
б) О том, что славянизм является формальным показателем высокого слога, свидетельствует употребление русизма видеть в тех же контекстах, где возможен славянизм, без какой-либо стилистической мотивировки:
Тебя, твою любовь я вижу пред собою (206); Могу ль, когда твои я вижу красоты? Как сердце ей отдать, коль похищаешь ты? (195); Сезифа! Я ль должна и смерть увидеть сына? (236); Прон-зенно видела жестокою рукой То сердце, что могло дать радость и покой (227).
Конечно, во всех этих случаях происходит «понижение», «усреднение» слога. Впрочем, есть типизированная синтаксическая конструкция, в которой употребляется исключительно русизм видеть с семантикой ‘сознавать, усматривать’, — изъяснительное предложение нерасчлененной структуры:
Я вижу, государь, что был я непокорен (211); Я вижу, государь, душа предубежденна Излить стремится яд, которым упоенна (209); Я вижу, что Орест желает лишь стенать (249); Ты не ответствуешь, неверный, вижу ясно (257).
в) Представляет интерес стилистическое согласование и рассогласование славянизмов и русизмов. В большинстве случаев глагол зреть выступает не изолированно, а в сочетании с другими глаголами-славянизмами, совместно создавая высокий контекст:
Как, Гермиону ль зрю и Гермионе ль внемлю! Убийство на себя я для кого приемлю? Вещает: я злодей! Но что - Орест ли я? Отверзла ль Пирру гроб теперь рука моя? (269); Все чтили славою
его повергнуть мертва, Я зрел, он трепетал у них в руках как
жертва (266); Что зрю, при мне его Атридов дщерь лобзает, Врага из рук моих исторгнути желает. О боги! На меня сколь взор бросает злой! Духов подземных, змей она влачит с собой, О дщери адовы! Где длани, месть носящи? Кому зрю на главах меж влас змеи шипящи? (273).
И гораздо меньше случаев, когда в одном контексте сочетаются глаголы видеть и зреть:
Я вижу умысел ея коварной лести; Она, презрев мой гнев, красою воскичась, Мнит, гордая, меня у ног узреть в сей час (214); Ее мы видели средь сонмища смятенна, Когда отсель во храм бежала исступленна... Мы зрели, лишь верхов чертога допустили, Что, меч держа в руке, на Пирра возлегла, Простря ко небу взор, сразилась, умерла (271); Эпир! Довольная мне будет то отрада, Коль Гермиона ввек его не узрит града. По счастию, царя я вижу пред собой; К ея красе, любовь, его глаза закрой (211).
Поскольку в трагедии Хвостова, как нами уже было отмечено, практически не употребляется славянизм очи, то достаточно частотными и типичными являются контексты «глаза -зреть»:
Меня ль желала зреть? Ах, повтори, царевна! Открой глаза и зри, Орест сюда предстал, Который столько лет от гнева их страдал (206); Восторг с надеждою в его глазах блистал, Весельем зреть ее себя в пути питал (261); Скажи, не шла ли ты пред ним между толпами? Не покраснел ли, зря тебя перед глазами? (262).
Однако имеются и явные случаи стилистического рассогласования (взгляд - зреть, взор - смотреть, вид - узреть и т. п.), чередования славянизмов и русизмов в пределах одного контекста:
Неблагодарный Пирр! куда простер досады? Клеона! Зрела ли его лице и взгляды? Спокойно ль он вкусил всех радостей собор? Не обращал ли свой к моим чертогам взор? (262); Не в силах ты была переносить досады, Когда Пирр обращал единыя к ней взгляды, Теперь идет на брак; с венцом ей посвятил И сердце, что тебе недавно обручил. Я зрю, - уста молчат, но скорбь крушит душевна; Коль трепещу его спокойствия плачевна! (243); Но, Андромаха, взор ко мне свой обрати: Смотри: не лютый гнев мои являют взгляды, Не враждованья дух, готовящий досады! (233); Там Пирр меня узрел, но даже не дал виду. Он с большей дерзостью спешил свершать обиду (265).
Обратим внимание на два момента, обличающих трафаретный стиль эпигона: во всех случаях русизм поддерживается тривиаль-
ной рифмой «взгляды - досады», «виду - обиду»; во всех случаях представлены традиционные формулы обращать взор/взгляд, зреть взгляд, являет взгляд, не дал виду. Эта «сделанность» текста из готовых блоков, негибкость, неумение подчинять языковые средства семантико-стилистическому заданию конкретного контекста и приводит к стилистическому рассогласованию.
9) Широко представлена в трагедии «Андромаха» группа глаголов, обозначающих психическое состояние и различные ментальные процессы. Вполне естественно, что для выражения этих отвлеченных и антропоцентричных действий использованы именно славянизмы.
а) Универсальной закономерностью является то, что большая часть этих глаголов обозначала конкретные физические действия, но на основе этих первичных значений развились переноснометафорические, ставшие для глаголов-славянизмов основными значениями. Покажем это на примере глаголов возжечь, воспылать, возгореться. Устойчивые формулы возжечь огонь, воспылать огнем и т. п. в первичном контексте предполагают реализацию прямого значения соответствующих глаголов. Но в «Андромахе» Д. И. Хвостова мы сталкиваемся только с такой реализацией формулы, при которой огонь обретает переноснометафорическое значение ‘страсть’ в составе генитивной конструкции (огонь любви) или даже без нее:
Кто думать мог, что Пирр мне верность сохраняет? Что огнь его любви так поздно воспылал? (223); Но в миг суровая власть прежнюю прияла, Непотушимая вновь искра воспылала (181); Кто думать мог, что Пирр мне верность сохраняет? Что огнь его любви так поздно воспылал? (223); П и р р: Я знаю, прежде он питал любовь к ней страстну. - Ф е н и к с: Но ежели сей огнь в нем возгорится вновь, И сердце ей отдаст и обретет любовь? (190).
Дальнейшая трансформация формулы заключается в том, что обогащенное новым метафорическим значением глагольное слово освобождается от синтагматических оков формулы и обретает способность сочетаться не только с лексемой огнь, но и с существительными, имеющими отвлеченное значение:
Мой слабо огнь, Феникс, пред нею воспылал (215); Он в Пирре гнев возжег письмом руки его (228); Страсть Гектором моя была воспламененна (227).
б) Глагол алкать первоначально соотносился с конкретным физическим (физиологическим) желанием (’испытывать голод’). Но уже в церковнославянском языке это первичное значение поч-
ти полностью вытеснилось метафорическим: алкать правды6. У Хвостова глагол встречается только в метафорическом употреблении, почти всегда в сочетании с пейоративно окрашенными лексемами (месть, гибель, смерть и т. п.):
Я — смерти одного изменника алкаю, И за обиду месть любовнику вручаю (264); Ликует в храме днесь, не думая того, Алкают ли где благ иль гибели его (260); Мы, в месть родителю, алкаем смерти сына (188); Младенца зрю в цепях! И в мысль нельзя вместить, Чтоб Троя в сих бедах алкала отомстить (187); Алкаю меч вознесть среди кровава бою (246).
в) То же самое можно сказать и о славянизме вкусить, употребляющегося у Хвостова только в метафорическом значении ‘испытать, изведать’ в сочетании с отвлеченными существительными радость и веселье:
Ах! Нет, останусь здесь, устрою им напасти; Вкушу веселие, препятствуя их страсти (201); Какия радости вкушает Гермиона!.. (266); Спокойно ль он вкусил всех радостей собор? (262).
10) Морфолого-словообразовательные варианты.
а) Употребление соотносительных церковнославянских и русских словообразовательных вариантов не отличается последовательностью. С одной стороны, регулярно встречаются образования с приставкой пре-: Престанем ныне мы друг друга притеснять (194); Или твои глаза, суровость пременя, Хотят <...> (244). Встречаем и традиционную синтагматическую структуру, в которой предлог по форме повторяет префикс: Иду, — но скоро я предстану пред тобою (234). Ср., однако, случаи рассогласования приставки и предлога: Таков сей самый Пирр предстал передо мной! (236); Кто мог вообразить, чтобы предстал у трона Для совещанья сих мне сын Агамемнона? (186). Единожды употреблен префиксальный глагол с пере-: Ея слов пережить последних не дерзаю (270).
б) Д. И. Хвостов почти не использует архаические глагольные формы. Нами зафиксирован единственный пример инфинитива с безударными -ти: Врага из рук моих исторгнути желает (273), что полностью соответствует тенденциям развития литературного языка в начале XIX в. Подобные формы стали в это время уже неприемлемыми архаизмами, к использованию которых не прибегали даже как к средству версификации. Более того, у Хвостова обнаруживаем использование редуцированного окончания инфи-
6 Полный церковнославянский словарь / Сост. Г. Дьяченко. М., 1993.
С. 13.
нитива у славянизма вознести (вознесть), для которого нормативным является ударенное -ти. Ср.: Не спорю боле, — я хочу узнать пути, И место, где мне месть способно вознести (248) — Алкаю меч вознесть среди кровава бою (246). Заметим, что здесь же встречается разговорная форма род. п. ед. ч. (бою). Таким образом, потребности версификации заставляли малоискусного автора прибегать к усечению слогов, изменению окончаний; но обычно эти версификационные вольности — уже не архаизмы, как было у авторов XVIII столетия, а разговорные формы.
3. Выводы. Как показал наш анализ, трагедия Д. И. Хвостова «Андромаха» с точки зрения реализованных в ней принципов словоупотребления — традиционное классицистическое произведение.
1) Все употребленные в ней славянизмы являются формальными показателями высокого слога и не выполняют более никаких дополнительных стилистических функций. На формальность их использования указывает и преимущественное функционирование в составе традиционных формул, и стилистически не мотивированное чередование с русизмами, и использование как средств версификации для поддержания ритма и в составе трафаретных рифм.
2) Все семантико-стилистические трансформации славянизмов узуальны и отражают общеязыковые тенденции: тенденцию к преимущественно переносному употреблению славянизмов; разрушение традиционных формул и семантическая конденсация формулы в пределах ключевого слова; расширение сочетаемост-ных возможностей славянизма. При этом ни одна из новых тенденций не связана непосредственно с развитием сентиментальноромантического стиля. В трагедии «Андромаха» сохраняется традиционный классицистический конфликт между долгом и чувством, диктующий и отбор языковых средств, и принципы их использования. Хвостов избегает употреблять языковые единицы, относящиеся к стилистическому арсеналу русской элегии (ср. славянизм очи, некоторые эпитеты, отвлеченную лексику, явно связанную с элегическим стилем), а языковые средства, составляющие общее достояние поэтического стиля конца XVIII - начала XIX вв., использует в традиционных для классицистической стилистики функциях. В трагедии Хвостова проявляются только те новые тенденции, которые наметились в докарамзинское время и вне «нового слога».
3) В трагедии Хвостова еще нигде нет контекстуальностилистической обусловленности употребления славянизма; формальная мотивировка слогом полностью остается в силе. Все случаи стилистического рассогласования и разрушения формальной мотивированности связаны с общеязыковым процессом разрушения традиционных формул, с экспансией среднего стиля, в
составе которого оказался возможен синтез новых стилистических форм.
4) Обновление языка в трагедии Хвостова происходит преимущественно на формальном уровне (отказ от архаичных глагольных форм, разговорные усечения, разговорные окончания). Чисто технические, версификационные трудности, с которыми сталкивается поэт-эпигон, заставляют его нарушать чистоту высокого слога. Ср. сходное явление в «Тилемахиде»
В. К. Тредиаковского: подкрепленьми, сведеньми и т. п.7 Вместе с тем, принадлежащая перу последовательного архаиста, трагедия «Андромаха» весьма показательна отсутствием принципиальной установки на архаизацию языка. В трагедии практически нет «обетшалых» славянизмов, семантических архаизмов, вышедших из общего употребления грамматических форм.
5) Трагедия Хвостова остается классицистическим произведением и с точки зрения авторского подходя к историческому материалу. В ней нет еще явных случаев использования языковых средств для создания античного колорита. Даже такие языковые единицы, как славянизмы с религиозной семантикой, социетиз-мы, сложные эпитеты, которые могут быть весьма эффектно использованы для стилизации (что можно наблюдать в исторических трагедиях романтиков), функционируют у Хвостова преимущественно как формальные показатели высокого слога.
Литература
Алексеев А. А. Эпический стиль «Тилемахиды» // Язык русских писателей XVIII века. Л., 1981.
Библиотека графомана: Избранные сочинения графа Хвостова. М., 1997.
Горшков А. И. Язык предпушкинской прозы. М., 1982.
Кобринский А. А. «Вольный каменщик» бессмыслицы или Был ли граф Д. И. Хвостов предтечей обэриутов // Литературное обозрение. 1994. № 9-10.
Петрова З. М. Сложные прилагательные в поэзии второй половины XVIII века // Процессы формирования лексики русского литературного языка (от Кантемира до Карамзина). М.-Л., 1966.
Полный церковнославянский словарь / Сост. Г. Дьяченко. М., 1993. Семенов П. А. Язык предпушкинской драматургии. СПб., 2002. [Хвостов Д. И.] Полное собрание сочинений графа Хвостова. Ч. IV. СПб., 1818.
7 Алексеев А. А . Эпический стиль «Тилемахиды» // Язык русских писателей XVIII века. Л., 1981. С. 78.
«Хвостовиана» // «Арзамас»: Сборник в 2-х кн. / Сост., подгот. текста и комментарии В. Вацуро, Т. Ильина-Томича, Л. Киселевой. М., 1994.
P. Semenov. Slavisms in the tragedy Andromakha by D. Khvostov (remarks on the style of an adherent of classicism)
The paper offers an examination of Church Slavonic words in the Russian translation of Racine’s Andromaque made by D. Khvostov. The author draws a conclusion that from the point of view of the usage principles the Russian translation of the play is a traditional work of classicism.
