CC BY
98
-ш а
Н.И.Минашин
СЕТИ ДОВЕРИЯ И ФОРМИРОВАНИЕ ГОСУДАРСТВА
Опыт Нидерландов
1 Carothers 2002; Мельвиль 2004.
2 Меркель, Круассан 2002: 7. Подробный обзор такого рода определений см. Collier,
Levitsky 1997.
3 Капустин 2001:
4 Carothers 2002. 5 Сергеев 1999.
' Фисун 2002.
На рубеже ХХ—ХХ1 вв. стало очевидно, что утвердившийся в политической науке линейно-прогрессистский транзитологический подход к анализу процессов, развертывающихся в поставторитарных странах, нуждается в радикальном пересмотре1. Неспособность транзитоло-гической парадигмы объяснить «зависание» обществ, и не думавших двигаться в указанном им теоретиками демократизации направлении, побудила исследователей задуматься о новом инструментарии, который бы позволил изучать политические режимы, уже переставшие быть автократиями, но при этом далекие от стандартов консолидированной либеральной демократии. В результате было предложено множество определений, претендовавших на описание ключевых характеристик подобных режимов: «делегативная демократия», «гибридные режимы», «электоральная демократия», «фасадная демократия», «дефектная демократия», «нелиберальная демократия» и т. п.2 Некоторые из этих определений действительно улавливали реальные тенденции в развитии «зависших обществ», однако, как справедливо отмечает Борис Капустин, они так и не смогли «порвать пуповину, связывающую их с „тран-зитологической" моделью»3.
Гораздо большей эвристической ценностью, на мой взгляд, обладают концепты, описывающие отдельные типы политических режимов «серой зоны»4. Одним из таких концептов является «элитная демократия»5. Элитная демократия предполагает сложную систему институтов, формализующих переговорные практики внутри замкнутого политического класса, при ограниченном политическом участии демоса. Следует отметить, что концепт элитной демократии принципиально отличается от восходящей к Йозефу Шумпетеру элитистской трактовки демократии. Если демократия, о которой пишут элитисты (Сэмюэль Хантингтон, Ральф Дарендорф и др.), есть система процедур и правил открытой политической конкуренции элит за власть6, то элитная демократия предполагает закрытую политическую конкуренцию между элитными группами. В рамках элитной демократии политическое участие граждан, в том числе через выборы, призвано прежде всего легитимировать режим и не является механизмом прямого перераспределения власти внутри элиты.
Коллегиальный принцип принятия решений, имитационная процедура выборов, постоянное противостояние между элитными группи-
4 Ильин 2003.
9 Сергеев и др.
2007.
10 Течке 2007.
ровками, как мне кажется, позволяют отнести к элитным демократиям политический режим, сложившийся в СССР после смещения Никиты Хрущева. Концепт элитной демократии можно использовать и для описания политической системы современного Ирана, где наряду с институтами представительной демократии функционируют их «двойники» — 7 Мамедова 2001. институты религиозной власти7. Однако, поскольку доступ к информации о механизмах принятия решений в этих и других элитных демократиях XX—XXI вв. весьма органичен, для понимания принципов функционирования подобных режимов целесообразно обратиться к хорошо «задокументированному» опыту Европы раннего модерна.
Внимание к этой эпохе не случайно: «возвращение проблематики раннего модерна и в политической практике, и в научном ее осмысле-нии»8 констатируют многие исследователи. Глобальная экономика, построенная вокруг сети мегаполисов — «ворот в глобальный мир», сопоставляется с позднесредневековой европейской городской сетью9. Параллели с довестфальским миром постоянно возникают в дискуссиях о соотношении капитализма и территориальности10. Ускорение глобали-зационных процессов, беспрецедентная мобильность финансового капитала, складывание всемирной коммуникационной сети ведут к возрастанию роли новых глобальных акторов, таких как международные финансовые институты, транснациональные корпорации, неправительственные организации, сетевые религиозные и протестные движения, террористические группы. Суверенное государство начала XXI в. вынуждено конкурировать с альтернативными субъектами мировой политики, подобно тому как территориальное государство раннего модерна боролось за выживание в среде, сформированной феодальными структурами, корпорациями, торговыми союзами, монашескими и рыцарс-1 Spruyt 1994. кими орденами, гильдиями, имперскими образованиями11.
В этом контексте особый интерес представляет опыт Нидерландов периода расцвета (конец XVI — 30-е годы XVIII столетия). Несмотря на свою гетерогенность, асимметричную структуру, отсутствие единого центра власти и института, способного выполнять интеграционную функцию, нидерландская полития эпохи раннего модерна добилась выдающихся успехов. «Золотой век» Нидерландов — это время небывалого подъема страны, несокрушимой военной мощи, господства на морях, быстрой геополитической экспансии, торгового лидерства, фантастического экономического роста, культурного и интеллектуального расцвета.
Парадоксальность нидерландского казуса, сделавшая его «камнем преткновения» для исследователей, работающих в рамках господствующего в англо-американской социологии дискурса формирования государства (state formation), заключается в том, что лидерство Соединенных провинций было обеспечено отнюдь не за счет создания мощного, централизованного бюрократического государства — типичного для складывавшейся тогда новой системы международных отношений. Нидерланды XVI—XVIII вв. представляли собой уникальную форму политической организации, сочетавшую в себе черты города-государства,
12 Hintze 1975; Anderson 1979; Tilly 1990.
13 Валлерстайн 2001; Арриги 2006.
14 Lachmann 2000.
15 Gorski 2003; Adams 2005.
конфедерации городов, подобной Ганзейской лиге, и территориального государства.
На мой взгляд, нидерландский парадокс полностью не объясняют ни классические теории формирования государства12, ни мир-системный подход13, ни теории элит14, ни модели, специально сконструированные рядом исследователей применительно к Нидерландам15. Помочь в решении этой задачи, как мне кажется, способен концепт элитной демократии и анализ принципов взаимодействия государства и сетей доверия (напомню, что из-за отсутствия полноценных механизмов процедурной интеграции элитная демократия вынуждена опираться главным образом на сетевые ресурсы). Не претендуя на построение новой обобщающей теории, я хочу лишь продемонстрировать, что изучение сетей доверия позволяет дополнить картину, созданную исследователями нидерландского феномена. Для этого я кратко остановлюсь на основных положениях, высказанных в наиболее значимых работах по данной теме, и покажу, как они соотносятся с анализом политического развития Нидерландов в логике теории сетей доверия.
Традиционные Классические теории формирования государства. Сложность
подходы описания нидерландского казуса в рамках классических теорий форми-к объяснению рования государства обусловлена тем, что эти теории по-прежнему нидерландского трактуют Англию и Францию как «канонические случаи европейского казуса политического развития»16. Еще в начале XX в. основоположник «бел-лицистской» школы Отто Хинтце разделил европейские политические 16 Adams 2005:34. режимы на два типа: английский и континентальный. Если в Англии традиции самоуправления привели к формированию парламентаризма, то на континенте возник военный абсолютизм и бюрократическая система. Отличие английского пути развития Хинтце связывал с островным положением Великобритании, защищавшим ее от вторжений извне. Чем уязвимее была та или иная территория для агрессии, тем большей становилась вероятность того, что ее правителю удастся подчинить своей власти представительные институты и местное самоуправление и 17 Hintze 1975. создать абсолютистское государство17. Однако хотя Нидерланды, находившиеся в центре Европы, на пересечении торговых путей, отнюдь не были ограждены от внешних угроз, сложившееся там государство никак не походило на «континентальное» в понимании Хинтце.
Признавая ключевую роль военного фактора в формировании современного государства, Чарльз Тилли поставил под сомнение тезис Хинтце о прямой зависимости между степенью военного давления на 18 Tilly 1990. территорию и размером бюрократического аппарата18. Интегрировав в свою модель экономическую составляющую, Тилли обратил внимание на связь между стратегиями военной мобилизации и уровнем экономического развития страны. Правителям экономически отсталых территорий, испытывавших недостаток ресурсов, приходилось изымать их непосредственно у населения с помощью централизованного администра-
тивного аппарата. В регионах же, где ресурсов имелось в избытке, их было проще получать через альянс с торгово-промышленными классами. Некоторые наиболее сильные государства взяли на вооружение обе стратегии. Соответственно, существовали три пути развития: базирующийся на принуждении (coercion-intensive), капиталоемкий (capital-intensive) и комбинированный (capitalised coercion). Первый путь вел к формированию империй, второй — к образованию территориально фрагментированных государств (к данной категории Тили относит города-государства, городские лиги и консоциативные структуры, в том числе Соединенные провинции), третий способствовал возникновению наций-государств. Данная трактовка больше дает для понимания специфики Соединенных провинций, нежели чисто «военная», тем не менее сама по себе она не объясняет разницу в траекториях развития различных неабсолютистских государств и, соответственно, уникальность нидерландской политии.
Мир-системный анализ. Иммануил Валлерстайн видит в Нидерландах середины XVII в. первый случай гегемонии в капиталистической мир-экономике. Под гегемонией он понимает ситуацию, когда «продолжающее соперничество между так называемыми великими державами настолько не сбалансировано, что одна держава оказывается поистине primus inter pares, то есть... может в значительной степени навязывать свои правила и желания... в экономической, политической, военной, дипломатической и даже культурной сферах»19. Возможность диктовать свои правила игры страна-гегемон обретает за счет превосходства в аграрно-промышленной, торговой и финансовой областях20.
Гегемония Соединенных провинций, по мнению Валлерстайна, совпадает по времени с возникновением качественно нового феномена в мир-системе — первой капиталистической мир-экономики, отличительными чертами которой являются:
— капиталистический (основанный на бесконечном накоплении капитала) способ производства;
— особая структура, образованная осевым разделением труда, которое отражает обусловленное неравным обменом напряжение по линии центр-периферия;
— политическая надстройка в виде сети суверенных государств, взаимодействующих по принципу баланса сил.
Но почему именно Нидерланды впервые в истории мир-системы смогли выступить в качестве гегемона? Этот вопрос ученый фактически оставляет без ответа, ограничиваясь ссылкой на всемирные геополитические и геоэкономические сдвиги, которые неожиданным образом привели к «краткосрочному» (конъюнктурному) ослаблению европейской мир-империи Габсбургов, в частности на европейский кризис 1350—1450 гг., вызванный эпидемией чумы и распадом цепочки межконтинентальной торговли — «Великого шелкового пути» — в связи с ' Фисун 2000. выпадением монгольского звена21.
19 Валлерстайн 2001: 97.
20 Помимо Нидерландов, «чистыми» случаями гегемонии, по Валлер-стайну, могут считаться Великобритания в XIX в. и США с 1945 по 1967г.
Влиянием экзогенных факторов американский социолог объясняет и упадок нидерландской политии. Гегемония Нидерландов, длившаяся с 1620 по 1672 г., завершается, когда страна теряет свое лидерство сначала в аграрно-промышленной, затем в торговой и, наконец, в финансовой сфере. Такой поворот событий, согласно Валлерстайну, был объективно предрешен. Страна-гегемон, чьи товары являются наиболее конкурентоспособными не только на мировых рынках, но и на внутренних рынках соперничающих с ней держав, не может не выступать за свободное движение товаров, капитала и труда. Но подобная стратегия ведет к закату гегемонии. Во-первых, неограниченное распространение технологических достижений позволяет странам, вышедшим на мировые рынки позже, чем гегемон, внедрять самые последние инновации. Во-вторых, в результате неизбежного в рамках либеральной модели развития роста доходов слоев, занятых в производстве, стоимость рабочей силы в стране-гегемоне оказывается выше, нежели в конкурирующих с ней странах. В-третьих, отсутствие ограничений на экспорт капитала порождает ситуацию, когда национальный капитал страны-гегемона финансирует развитие других экономик. Иными словами, голландцы,
22 Israel 1995:247. активно экспортируя капитал и технические ноу-хау22, сами подготови-
ли наступление эры меркантилизма.
Валлерстайновскую идею циклов гегемонии развивает Джованни Арриги, который обращает особое внимание на роль гегемона как субъекта изменения мир-системы. При этом исследователь проводит различие между территориалистской стратегией, в рамках которой «контроль над территорией и населением является целью, а контроль над мобильным капиталом — средством укрепления государства и ведения войны», и капиталистической, для которой «территориальные приобретения яв-
23 Арриги 2006:76. ляются средством и побочным продуктом накопления капитала»23.
На рубеже XIV—XV вв. в условиях обострения конкуренции между городами-государствами и эскалации их соперничества с династическими государствами начинается первый системный цикл накопления, предполагающий чередование фаз материальной и финансовой экспансии с присущими им особыми режимами накопления капитала. Толчок этому процессу дало заключение альянса между капиталистически ориентированной генуэзской олигархией и иберийскими монархами, придерживавшимися территориалистской стратегии. Генуэзские банкиры и коммерсанты, понесшие значительные убытки вследствие ликвидации пути в Китай через Центральную Азию и потесненные Венецией и Османской империей в средиземноморской торговле, лихорадочно искали возможности для расширения коммерческого пространства. Так, в 1447 г. они спонсировали экспедицию через Сахару, а в 1450-х годах — две экспедиции вдоль побережья Западной Африки. Однако материальная экспансия требовала огромных инвестиций, отдачу от которых невозможно было спрогнозировать. Это и побудило Геную пойти на союз с иберийскими территориальными правителями, которые, будучи ориентированы на геополитическую экспансию, нуждались в генуэзском
кредите и торговых сетях. Как подчеркивает Арриги, «дух крестового похода служил прекрасной гарантией того, что иберийская экспансия в неисследованных водах не будет тормозиться постоянными рациональ-24 Арриги 2006:198. ными подсчетами денежных затрат и прибылей»24.
Особенность второго, голландского, цикла накопления (1610— 1730-е годы) заключалась в том, что Соединенные провинции использовали комбинированную капиталистическо-территориалистскую стратегию. Арриги напоминает, что в начале XVII в. амстердамская элита всерьез обсуждала возможность объединения с Англией, рассчитывая на британскую морскую и военную мощь. Однако альянс двух протестантских государств не состоялся — вероятно, потому, что к этому моменту Соединенные провинции уже заключили союз с территориалистской структурой — Оранским домом, представитель которого с 1585 г. занимал должность статхаудера провинций Голландия и Зеландия, а также главнокомандующего армией и флотом во время войны. Воспользовавшись ослаблением Габсбургской империи и закатом финансовой гегемонии генуэзцев, голландцы превратили Амстердам в ключевой узел европейской торговли, своего рода «торговый склад» Европы, получив тем самым контроль над рынком сырьевых товаров, и создали уникальную финансовую инфраструктуру, в рамках которой амстердамская биржа оказалась единственной постоянно действующей торговой площадкой. Третьей инновацией голландцев стало образование колониальных компаний, получивших эксклюзивные права не только на торговлю с заморскими территориями, но и на управление ими.
Упадок голландской гегемонии связывается Арриги с наступлением эры меркантилизма: «Голландские купцы просто ничего не могли сделать, чтобы сдержать, а тем более обратить вспять волну меркантилизма. Для такого сдерживания у них было недостаточно организаци-25 Там же: 199. онного потенциала»25. В результате примерно с 1740 г. голландская олигархия начала выходить из сферы торговли, все активнее инвестируя в финансовые структуры и земельные владения, тем более что возросшая конкуренция между территориалистскими организациями, подрывавшая жизнеспособность голландской торговой системы, повышала потребность правительств в деньгах и кредите.
Теории элит. Ссылку на недостаток организационного потенциала едва ли можно счесть удовлетворительным объяснением резкого ослабления Соединенных провинций после завершения второго цикла накопления. Почему голландцы потеряли контроль над колониями? Почему они экспортировали капитал и не использовали меркантилистскую стратегию? Ответить на эти вопросы позволяет анализ структуры нидерландских элит, проведенный Джулией Адамс и Ричардом Лахманном26.
Нидерландское государство никогда не было «сильным» в вебе-ровском понимании. По Утрехтской унии 1576 г. представительный орган конфедерации — Генеральные штаты — получил право собирать налоги, управлять войсками и определять внешнюю политику страны.
26 Adams 1996, 2005; Lachmann 2000.
27 Lachmann 2000: 242.
8 Лйатз 1996.
Однако на практике Генеральные штаты могли осуществлять эти полномочия только после консультаций с легислатурами провинций. Показательно, что в Соединенных провинциях отсутствовала единая налоговая система. Генеральные штаты собирали налоги и пошлины лишь на подконтрольных им землях, что составляло порядка 20% национального бюджета, тогда как остальные 80% формировались за счет налогов, собиравшихся на местном и региональном уровне. При этом самая крупная и богатая провинция (Голландия) обычно обеспечивала 60% поступлений в бюджет, в то время как самая маленькая и бедная (Дрен-те) — только 1%.
Не было в Нидерландах и единой армии. Неоднократные попытки статхаудеров выстроить единую систему командования не увенчались успехом, поскольку финансирование армейских частей и флота осуществлялось на уровне провинций и в случае несогласия с внешней политикой статхаудера регенты крупнейших провинций (прежде всего Голландии) могли заблокировать выполнение его приказа. Контроль над флотом также был децентрализован. Хотя формально флот подчинялся Генеральным штатам, реальное командование им осуществляли пять адмиралтейств, в которые входили представители соответствующих провинций. Кроме того, собственные морские силы имелись у Ост-Индской и Вест-Индской компаний.
«Слабость» государства, олигархическая система управления и децентрализация создали условия для доминирования амстердамской элиты, которая стала проводить свою собственную внешнюю политику — часто вопреки интересам других провинций. Именно эти черты политической системы сделали возможной торговую и геополитическую экспансию колониальных компаний27.
Легкость, с которой голландцы осваивали новые торговые пути, захватывали рынки и колонии, во многом обусловливалась отсутствием сколько-нибудь серьезной конкуренции со стороны других европейцев. И когда в Америке и Азии голландцы столкнулись с англичанами, уже успевшими к тому времени внедрить институты централизованного государства, выяснилось, что паттерны политической организации не позволяют Нидерландам быстро мобилизовать ресурсы, необходимые для сохранения контроля над колониями28. Голландские регенты не желали финансировать армию, которой командовали статхаудеры, нередко использовавшие вооруженные силы Соединенных провинций для решения собственных династических задач. Регенты провинций, расположенных в центре страны, не хотели тратиться на флот, обслуживавший интересы амстердамской олигархии. Политическая система не располагала механизмами, способными обеспечить «коллективное действие». В результате во время четвертой англо-голландской войны 1780—1784 гг. колониальные компании, главными пайщиками которых являлись голландские регенты, были фактически брошены Генеральными штатами на произвол судьбы и не смогли противостоять англичанам, что в конечном счете привело к банкротству Ост-Индской компании и утрате Вест-Индской компанией монополии на торговлю с Азией и экспорт специй.
29 Lachmann 2000: 235.
0 Adams 2005:146.
1 Ibid.: 118.
Все политические и экономические институты Соединенных провинций были нацелены на защиту партикулярных интересов элитных семей29. Уникальной институциональной инновацией, призванной оформить эту практику, стали появившиеся в начале XVIII в. «контракты соответствия» (contracten van correspondentie), определявшие порядок чередования представителей элитных семей на ведущих государственных постах и блокировавшие создание новых должностей. Посты переходили по наследству и не могли быть проданы. Введение данного института позволило снизить внутриэлитную напряженность и одновременно закрыть доступ к управлению государством представителям других слоев общества30. Примечательно, что, когда во второй половине XVIII в. в связи с падением уровня рождаемости в элитной среде часть должностей оказалась незанята, вакантные посты были просто упразднены. Нидерланды раннего модерна были «семейным государством»31: система управления (и государством, и колониальными компаниями) носила патриархально-патримониальный характер, и институты государственной власти воспринимались как собственность отдельных семей. Закрытость политического класса, приоритет «семейных ценностей» над «ценностями государства» привели к иммобильности политической системы, «замороженной» в раннем модерне.
Предложенные Дж.Адамс и Р.Лахманном трактовки специфики развития нидерландской политии оставляют непроясненным вопрос о том, что позволило стране, лишенной преимуществ централизованного государства, занять лидирующее положение в мир-системе. На мой взгляд, ответ на этот вопрос может дать анализ сетевых структур, поскольку механизмом, обеспечившим экономический расцвет Соединенных провинций, была эффективная интеграция сетей доверия.
Анализ сетевых структур
32 Coleman 1990.
33 Патнэм 1999. 34 Fukuyama 1995.
35 Levi 1998.
36 Tilly 2005.
Сети доверия. С начала 1990-х годов концепты доверия и социального капитала находятся в центре внимания политических философов и исследователей политических процессов и институтов. При этом большинство ученых придерживаются так называемого «диспозицион-ного» подхода, трактующего доверие как установку, или ориентацию, индивида. В рамках «диспозиционной» парадигмы сети доверия рассматриваются как ресурс политической и экономической интеракции. Джеймс Коулман32, Роберт Патнэм33 и Френсис Фукуяма34 видят в доверии одну из составляющих социального капитала, повышающего эффективность взаимодействия в обществе и способствующего развитию демократических и рыночных институтов. Данные представления, однако, разделяют не все приверженцы «диспозиционного» подхода. Так, по мнению Маргарет Леви, для эффективной работы демократических институтов необходимо не столько доверие, сколько недоверие, здоровый скепсис гражданина по отношению к государству35.
Альтернативой «диспозиционному» является «трансакционный» подход, предложенный Ч.Тилли36 и основанный на интерпретации до-
верия как отношения. «Трансакционный» взгляд на сетевые структуры помогает Тилли избежать нормативности, зачастую присущей сторонникам их «диспозиционной» трактовки.
Согласно Тилли, сети доверия — это «разветвленные межличностные отношения, при которых ошибки или злонамеренные действия одних участников таких отношений чреваты для других потерей неких 37 Ibid.: 12. ценных для них ресурсов»37. Но люди вступают в сети доверия отнюдь не из склонности к риску. Напротив, они рассчитывают, что принадлежность к сети принесет им определенные выгоды — например, снизит трансакционные издержки или позволит защитить свои права. Впрочем, мотивация участников сетей доверия далеко не всегда определяется в логике рационального выбора: член религиозной секты ищет в сети доверия путь к спасению, но подчас находит и надежных контрагентов в бизнесе.
Сети доверия могут различаться по степени интенсивности внут-рисетевых контактов и уровню закрытости для внешнего мира, что серьезно осложняет работу исследователя, пытающегося вычленить подобные сети из других устойчивых форм межличностных контактов. Вместе с тем эти сети обладают рядом черт, отличающих их от иных типов межличностного взаимодействия:
— у сети доверия имеется название, известное ее членам;
— присоединяясь к сети доверия, человек приобретает определенные права и берет на себя некоторые обязательства;
— члены сети доверия могут общаться между собой;
— члены сети доверия осознают границы, отделяющие их от «аутсай-38Ibid.: 44. деров»38.
Сети доверия вступают в сложные отношения с агентами государства. Тилли выделяет семь вариантов стратегий, используемых сетевыми структурами применительно к политической власти:
— стратегия подполья (concealment);
— стратегия поддержания иллюзии конформизма (dissimulation);
— клиентелистская стратегия (организация сети вокруг патрона-посредника, способного ее защитить) (clientage);
— стратегия хищника (мобилизация сил, позволяющих давать отпор власти, покушающейся на ресурсы сети) (predation);
— стратегия активной интеграции (enlistment);
— стратегия торга (bargaining);
39Ibid.: 84. — стратегия растворения (dissolution)39.
Соответственно, можно выделить три типа взаимодействия сетей доверия и центров власти:
— изолированное существование сетей;
— интеграция через посредников (патрон-клиентские отношения или ограниченная автономия, примером которой может служить система миллетов в Османской империи);
— прямая интеграция.
В тоталитарных государствах, отмечает Тилли, интеграция сетей доверия достигается посредством принуждения (coercion), в теокра-
тиях — за счет формирования общих установок (commitment), в демократиях — благодаря одновременному использованию механизма приверженности и финансовых рычагов (capital). Интеграцию сетей доверия, при которой граждане сохраняют право на «контингентное согласие», Тилли считает одним из необходимых (но недостаточных) условий демократизации.
Иными словами, интеграция сетей доверия возможна при самых разных политических режимах. Она может проявляться не в участии в публичной политике, а в таких формах манифестации солидарности, как поддержка набора в армию, исправная уплата налогов, инвестиции в государственные долговые обязательства и т. п.
Особенно важную роль опора на сети доверия играет в элитных демократиях, где институты представительства служат не более чем инструментом легитимации режима либо действуют в «имитационном режиме». На мой взгляд, в случае Нидерландов именно интеграция сетей доверия через инвестиции в государственные облигации оказалась центральным каналом мобилизации финансовых ресурсов, обеспечивших гегемонию страны в мир-системе.
Доверие как кредит. Исследования по истории финансовых рынков показывают, что в 1620—1650-е годы в Нидерландах произошла «финансовая революция»: благодаря эффективной налоговой политике (основу которой составляли акцизы), развитому рынку ценных бумаг и банку Амстердама, выступавшему в качестве единого клирингового центра, в стране была создана современная система государственного 40 Hart 2006. долга40. В XVII в. наибольшей популярностью пользовались ценные бумаги богатейшей провинции Нидерландов — Голландии. На втором месте по объему привлеченных средств были облигации, выпущенные генеральным казначеем Generaliteitslanden — союза, объединявшего семь провинций. Долговые обязательства других провинций и пяти адмиралтейств раскупались гораздо хуже.
Важно отметить, что, хотя крупнейшими инвесторами в государственные облигации были регенты и проценты от инвестиций составляли значительную часть их доходов, государственные ценные бумаги активно покупали представители самых широких слоев населения: торговцы, ремесленники, лица свободных профессий.
По качеству обслуживания долга аналогов Нидерландам в Европе раннего модерна не было. Выплаты процентов задерживались только в 1570-х годах — в период острого противостояния с Габсбургами, но после спада напряженности все обязательства были выполнены. В результате стоимость заимствований постоянно снижалась: если в начале XVII в. ставка по облигациям достигала 8,33%, то во второй половине столетия она составляла 3—4%, а в середине XVIII в. — 2,5%. Столь низкая процентная ставка (для сравнения: в 1760-е годы датские облигации приносили 4—5% годового дохода, шведские и российские — 5%, 41 Epstein 2000. испанские — 6%, французские — 6—6,5%41) свидетельствует о высоком
42 Zanden, Ргак 2006.
3 НаП 2003.
уровне доверия жителей Соединенных провинций к своему государству — ведь ценные бумаги, выпущенные в Нидерландах, распространялись только внутри страны.
Доверие к государственным бумагам отчасти можно объяснить внедрением в Нидерландах института гражданства (с акцентом на его экономической составляющей: государство выступает поставщиком коллективных благ, а граждане платят налоги и потребляют эти блага42). Хотя формально-юридического гражданства в современном его понимании в Соединенных провинциях не было, оно уже стало элементом городской жизни: порядка 20—30% горожан обладали статусом граждан и пользовались определенными, пусть и весьма ограниченными, политическими правами (при том что непосредственное управление принадлежало закрытому классу регентов).
Думается, однако, что не менее важную роль здесь играла интеграция сетей доверия. В пользу данного заключения говорит, в частности, круг лиц, покупавших аннуитеты и облигации у Иоханнеса Юйтенбо-гэрта, занимавшего в 1638—1676 гг. пост генерального казначея Амстердама43. Вполне естественно, что в числе крупнейших инвесторов было немало родственников и друзей Юйтенбогэрта: личное знакомство с генеральным казначеем являлось дополнительной гарантией надежности инвестиций. Но Юйтенбогэрт был еще и влиятельным членом секты ремонстрантов. Это религиозное движение возникло в 1605 г. в результате теологического диспута между профессором теологии Яковом Ар-минием, выступавшим за толерантную версию кальвинизма, и сторонником более жесткой, догматической модели Франциском Гомаром. В 1618 г. ремонстранты потерпели поражение — официальная церковь поддержала Гомара, позицию которого разделяло большинство представителей политического класса. Но в Амстердаме продолжали действовать ремонстрантские кирхи, и ремонстрантская община контролировала значительные экономические ресурсы. Используя терминологию Тилли, можно сказать, что ремонстранты выбрали стратегию торга — они отказались от контроля над институтами церкви и государства, получив взамен право на свободное исповедание веры и участие в экономической жизни. Юйтенбогэрт активно использовал свои связи в этой среде для привлечения инвестиций. В 1665—1675 гг. 10% держателей бумаг составляли ремонстранты. Иными словами, опираясь на социальные сети, генеральный казначей расширял число кредиторов республики, одновременно повышая уровень доверия между институтами государства и гражданами.
Коммунальная интеграция. Другой пример интеграции сетей доверия — история еврейских общин в Соединенных провинциях. Стремясь привлечь к себе торговые и финансовые потоки, крупные голландские города фактически конкурировали за право селить на своей территории евреев-сефардов, бежавших от преследований из Испании и Португалии. В 1605 г. власти Роттердама «ради процветания тор-
говли» наделили «определенными привилегиями и свободами торгов-44 Prak 2005. цев из Португалии»44. А в 1632 г. Амстердам начал предоставлять гражданство даже тем евреям, которые открыто исповедовали иудаизм (при условии, что они не будут заниматься деятельностью, закрепленной за гильдиями). Такая толерантность была обусловлена исключительно прагматическими соображениями, ведь гражданско-республиканская модель мира, как и монархическая, предполагает совпадение границ религиозной и политической общины. Показательно, что на евреев-ашке-нази, большинство которых было уличными торговцами или бродягами, толерантность распространялась в значительно меньшей степени.
Немалую роль в жизни городов играли также социальные сети, объединявшие жителей соседних кварталов. В середине XVII в. в Лейдене, Гарлеме, Делфте, Роттердаме, Утрехте и Гааге существовали сотни ассоциаций соседей. Деятельность этих ассоциаций регламентировалась четко установленными правилами, определявшими права и обязанности их членов. Одной из таких обязанностей было участие в ночных патрулях, призванных пресекать хулиганство, пьянство и преступления на улицах, дабы «сохранить уважение города к кварталу». Помимо ночного патрулирования, ассоциации соседей занимались урегулированием различных споров и оценивали имущество домовладельцев, подлежащее обложению налогом. При этом важнейшей функцией сообществ соседей являлся социальный контроль, вследствие компактного проживания бывший фактически тотальным.
Особое значение для формирования в Нидерландах жесткой ком-45 Gorski 2003. мунальной дисциплины имел кальвинизм45, прежде всего учение о пре-дестинации, в соответствии с которым никакие усилия человека, направленные на спасение, не могут изменить его судьбу, предопределенную Богом. Руководствуясь установкой Жана Кальвина, полагавшего, что принятие грешником причастия оскверняет всю общину, его последователи считали своим долгом внимательно следить за «братьями» и «сестрами». Дисциплинарные механизмы были не только инструментом борьбы с девиантным поведением, но и средством поддержания политической стабильности. Интериоризированные под влиянием постоянного дисциплинарного давления ценности — конформизм, трудолюбие, аскеза, ориентация на достижение профессионального успеха — создавали нормативный контекст, мало благоприятствующий протест-ному поведению. Интеграция маргиналов в институты помощи бедным снижала конфликтный потенциал общества и размывала социальную 46 Ibid.: 123. базу революционных движений46.
* * *
Анализ форм взаимодействия сетей доверия и государственной власти в Нидерландах показывает, что эффективная интеграция сетей может оказаться мощным «драйвером» экономического развития страны. Благодаря использованию сетевых ресурсов политическая элита
Соединенных провинций получила доступ к дешевому кредиту, превратила голландские города в крупные центры морской торговли и смогла обеспечить высокий уровень стабильности в обществе. Опора на сети доверия заменила собой строительство централизованных бюрократических институтов, характерных для эпохи модерна, максимизировав экстрактивные и мобилизационные возможности голландской олигархии на начальном этапе геополитической экспансии. Однако отсутствие таких институтов в конечном счете привело к тому, что Нидерланды уступили своим геополитическим соперникам — Англии и Франции, двигавшимся по пути институционального развития.
Стратегия в отношении сетей доверия является одним из источни-47 Mann 1983. ков «инфраструктурной власти» государства47, строящейся на коммуникации между обществом и государственными институтами. По мере усложнения современного общества и появления новых сетевых акторов потребность в изучении этого типа власти все больше возрастает. На мой взгляд, прояснение механизмов взаимодействия политических элит и внешних сетей доверия, а также анализ конкуренции между сетями доверия внутри политических элит позволят по-новому оценить вызовы, стоящие перед современным государством. Немалый интерес представляет также дальнейшее исследование роли сетей доверия в воспроизводстве и эволюции элитных демократий.
Библиография Арриги Дж. 2006. Долгий двадцатый век. — М.
Валлерстайн И. 2001. Анализ мировых систем и ситуация в современном мире. — СПб.
Ильин М.В. 2003. Старые и новые политики мирового развития: параметры сосуществования // Космополис. № 3 (5).
Капустин Б.Г. 2001. Конец «транзитологии»? (О теоретическом осмыслении первого посткоммунистического десятилетия) // Полис. № 4.
Мамедова Н. 2001. Новый этап политической жизни Ирана // Россия и мусульманский мир. № 4.
Мельвиль А.Ю. 2004. О траекториях посткоммунистических трансформаций // Полис. № 2.
Меркель В., Круассан А. 2002. Формальные и неформальные институты в дефектных демократиях // Полис. № 1.
Патнэм Р. 1999. Чтобы демократия работала. — М.
Сергеев В.М. 1999. Демократия как переговорный процесс. — М.
Сергеев В.М., Кузьмин А.С., Нечаев В.Д., Алексеенкова Е.С. 2007. Доверие и пространственное взаимодействие социальных сетей // Полис. № 2.
Течке Б. 2007. Метаморфозы европейской территориальности: историческая реконструкция // Прогнозис. № 1(9).
Фисун А.А. 2000. Мир-системный анализ как теория геоисторических изменений // Вкник Хартвського нащонального ушверситету im. В.Н.Каразта. № 487.
Фисун А.А. 2002. Постклассические модели демократии: основные дилеммы, этапы и тенденции эволюции // BicHUK Харшвського нащонального утверситету iM. В.Н.Каразта. № 561.
Adams J. 1996. Trading States, Trading Places: The Role of Patri-monialism in Early Modem Dutch Development // Comparative Studies in Society and History. № 36.
Adams J. 2005. The Familial State. Ruling Families and Merchant Capitalism in Early Modern Europe. — Oxford.
Anderson P. 1979. Lineages of the Absolutist State. — L.
Carothers T. 2002. The End of the Transition Paradigm // Journal of Democracy. Vol. 13.
Coleman J.S. 1990. Foundations of Social Theory. — L.
Collier D., Levitsky S. 1997. Democracy with Adjectives: Conceptual Innovation in Comparative Research // World Politics. № 49.
Epstein S. R. 2000. Freedom and Growth: The Rise of States and Markets in Europe, 1300—1750. — L.
Fukuyama F. 1995. Trust. — N.Y.
Gorski P.S. 2003. The Disciplinary Revolution. Calvinism and the Rise of the State in the Early Modern Europe. — Chicago.
Hart M.C. 2003. Mutual Advantages. The Receiver Johannes Uijttenbogaert as a Broker between the Political Economies of Amsterdam and the Republic (http://home.medewerker.uvanl/m.c.thart/bestanden/ 't%20hart,%20mutual%20advantages%20-%20herzien5.doc).
Hart M.C. 2006. Money and Trust. Amsterdam Moneylenders and the Rise of the Modern State, 1478—1794 (http://www.helsinki.fi/iehc 2006/papers1/Hart 13.pdf).
Hintze O. 1975. Military Organization and the Organization of State // Gilbert F. (ed.) The Historical Essays of Otto Hintze. — N.Y.
Israel J. 1995. The Dutch Republic: Its Rise, Greatness and Fall. — L.
Lachmann R. 2000. Capitalists In Spite of Themselves. N.Y.
Levi M. 1998. A State of Trust // Braithwaite V., Levi M. (eds.) Trust and Governance. — N.Y.
Mann M.1983. The Sources of Social Power. Vol. 1. — N.Y.
Prak M. 2005. The Dutch Republic in the XVIIth Century. — N.Y.
Spruyt H. 1994. The Sovereign State and Its Competitors. An Analysis of Systems Change. — Princeton.
Tilly C. 1990. Coercion, Capital and European States, A.D. 990— 1990. — Cambridge, MA.
Tilly С. 2005. Trust and Rule. — N.Y.
Zanden J.L. van, Prak M. 2006. Towards an Economic Interpretation of Citizenship. The Dutch Republic between Medieval Communes and Modern Nation States // European Review of Economic History. Vol. 10. № 2.
