CC BY
107
«СЕМЬЯ - ОТЖИВШИЙ ИНСТИТУТ»: РЕГРЕСС СЕМЕЙСТВЕННОСТИ В ТВОРЧЕСКОМ НАСЛЕДИИ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО И С. Н. СЕРГЕЕВА-ЦЕНСКОГО1
С. Г. ИВАННИКОВА
Статья посвящена изучению проблем семьи и регресса семейственности в творческом наследии Ф. М. Достоевского и С. Н. Сергеева-Ценского. Понятие семьи рассматривается в православном контексте, где особая роль отводится женщине-матери, чей образ восходит к православному архетипу Богородицы с младенцем. Анализируется процесс зарождения, становления и развития такого понятия, как «случайное семейство» Ф. М. Достоевского, которое со временем оформилось в своеобразную авторскую философию писателя. Кульминационным в художественном воплощении данной идеи классика XIX в. справедливо называют роман «Братья Карамазовы», так и оставшийся незавершенным. Особое внимание направлено на трансформацию «случайного семейства» в «семью обреченную» С. Н. Сергеева-Ценского, воссозданного на страницах эпопеи «Преображение». Возможность такого изменения видится в деформации женского образа, который на рубеже Х1Х-ХХ веков перестает быть семейнообразующим. Женщина утрачивает способность быть матерью. И хотя в физиологическом отношении женщина расположена к деторождению, в ней отсутствует потенциал семейственности. Явление эмансипации предоставило женщине довольно большие возможности, уравняв ее в правах с мужчиной. Инородный по своей сути данный процесс, привитый на русской почве, приобрел уродливые формы, вплоть до осознанного нежелания женщиной иметь детей. Очевидное идейно-духовное родство заявленных писателей видится в том, что оба они в своем творчестве пришли к изображению семьи без женщины: Карамазовы (Ф. М. Достоевский); Худолеи, Сы-ромолотовы и Иртышовы (С. Н. Сергеев-Ценский).
Ключевые слова: семья, дети, «случайное семейство», регресс, обреченность, женщина-мать, женский вопрос.
Для каждого человека, независимо от цвета кожи, национальной принадлежности и вероисповедания слова «семья», «дом», «мама» значат очень многое. Они таят в себе невероятную поддержку и колоссальную любовь. Слова эти означают не столько гражданское, социальное или родственное отношение людей, сколько состояние души, дающее ощущение спокойствия и защищенности. Во все времена и во всех культурах основа семьи - любовь - являлась и является источником вдохновения для художников и композиторов, поэтов и прозаиков.
Для русской литературы, наверно, как ни для какой другой, характерно наиболее тесное сопри-
1 Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ проекта подготовки научно-популярных книг («СОВЕТСКИЙ НЕСОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ: мир семьи и проблема детства в творчестве С. Н. Сергеева-Ценского», проект № 14-44-93016 (к).
Research is executed with financial support of RHSF of the project of popular scientific books preparation («SOVIET NOT SOVIET WRITER: the family world and childhood problem in S. N. Sergeyev-Tsensky's creativity», project № 14-44-93016 (k).
косновение, а нередко и полное слияние слова «семья» с понятием о Боге, церкви, святости. Неслучайно обряд венчания запечатляет мужа и жену на всю жизнь, а измена или уход одного из супругов считается преступлением против Божественного промысла.
Русские писатели вновь и вновь возвращались к теме семьи, к проблемам взаимоотношений между ее членами, к деформации семейных отношений и пересмотру роли женщины, связанной в частности с «модой» на эмансипацию. А нередко в произведениях литературы можно встретить и откровенную тоску по старой патриархальной семье.
Для Достоевского семейная тема стала основной в его творчестве. Жизненный уклад, атмосфера, в которой формировалась личность будущего гения послужили прочным фундаментом для многих его повестей и романов. Однако в данном вопросе следует остерегаться крайностей и не пытаться с фанатической настойчивостью подводить факты из жизни писателя под поступки и мысли героев его произведений.
Сам Федор Михайлович мечтал о «старой» семье, особенно, если она будет облагорожена культурными интересами. Своему брату Андрею, задумавшему жениться, он писал в 1854 г.: «Я всегда и прежде считал, что нет ничего выше на свете счастья семейного» [2].
Русская проза первой половины 1850-х гг. была ознаменована особенно живым интересом к семье. Возможно, это было обусловлено уже начавшимся разложением семейных традиций, обнищанием семейной морали. Писатель напряженно следил за распадом семейных отношений, которые в большинстве своем заменил денежный вопрос. Достоевский вглядывается в современную семью, собирает материал для будущих произведений. Итогом наблюдений и напряженных раздумий стала концепция так называемого «случайного семейства», которая со временем оформилась в авторскую философию.
История возникновения «случайного семейства» и теоретическое обоснование понятия Достоевский представил на страницах «Дневника писателя», служившего своеобразным рупором его идей и настроений. Он рассматривал семью с позиций христианства, согласно которой отношение к понятию семьи является двойственным. По мысли писателя, семья - это одновременно и бесконечное счастье и тяжелое испытание.
Тема «случайного семейства» разрабатывалась Достоевским на протяжении всей жизни. В ранних произведениях она менее узнаваема и не так очевидна, чем в более поздний период творчества писателя. В одном из первых сочинений Достоевского, романе в письмах «Бедные люди», прочитывается желание семьи такой, какой она складывалась в русской культуре на протяжении многих сот лет, построенной на любви и взаимоуважении, на осознании своей ответственности перед Богом и людьми.
В последующей своей разработке тема «случайного семейства» формировала вопросы отношения «отцов и детей» в современной писателю действительности. Роман «Подросток» (1875) стал произведением, в котором Достоевский впервые сформулировал тему «случайного семейства».
После завершения «Подростка» Достоевский задумывает новый роман на эту же тему, о чем читаем в январском выпуске «Дневника писателя» за 1876 г.: «Я давно уже поставил себе идеалом написать роман о русских теперешних детях, ну и конечно о теперешних их отцах, в теперешнем взаимном их соотношении <...>» [2].
Роман «Братья Карамазовы» явился кульминацией воплощения концепции «случайного се-
мейства». Помимо темы разлагающейся семьи, вопроса «отцов и детей», Достоевский поднимает в «Братьях Карамазовых» проблему страдания детей в «случайных семьях».
Иван в романе приводит страшные, потрясающие душу рассказы о действительных фактах детских унижений. Он задает Алеше трудный вопрос о цене будущей мировой гармонии, о том, стоит ли она хотя бы одной слезинки ребенка. «Девчоночку маленькую, пятилетнюю возненавидели отец и мать, почтеннейшие и чиновные люди, образованные и воспитанные. Эту бедную пятилетнюю девочку эти образованные родители подвергали всевозможным истязаниям. Понимаешь ли ты это, когда маленькое существо, еще не умеющее даже осмыслить, что с ней делается, бьет себя в подлом месте, в темноте и в холоде, крошечным своим кулаком в надорванную грудку и плачет своими кровавыми, незлобивыми, кроткими слезками к «боженьке», чтобы тот защитил его, - понимаешь, ли ты эту ахинею, друг мой и брат мой, послушник ты мой божий и смиренный, понимаешь ли ты, для чего эта ахинея так нужна и так создана! Без нее, говорят, и пребыть бы не мог человек на земле, ибо не познал бы добра и зла. Для чего познавать это чертово добро и зло, когда это столького стоит? Да ведь весь мир познания не стоит тогда этих слезок ребеночка к боженьке» [1].
Иван действительно указывает христианину на вопросы, трудно разрешимые. Их положительному решению противится слабое сердце человеческое, забывающее о великой Жертве, принесенной Самим Богом во искуплении первородного греха людей.
В июльском выпуске «Дневника писателя» за 1877 г. Достоевский поместил статью «Дело родителей Джунковских с родными детьми», причиной написания которой стал громкий судебный процесс, слушающий дело о жестоком обращении с детьми.
Прежде всего, обращает на себя внимание заглавие статьи. Вынесенное автором определение «родные» служит не столько указанием на родство участников процесса, сколько указывает на абсурдность и невероятную жестокость происходящего. По прочтении возникает ряд вопросов: есть ли оправдание подобной жестокости? чем она вызвана? По мысли Достоевского, источник патологической озлобленности - сами родители. «Все от лени, - рассуждает писатель, - и сердца у них ленивые. От лени, конечно и вечный беспорядок в доме, беспорядок и в делах, а между тем ничего они так не ищут, как покоя: «Э, чтоб вас, только бы прожить!»» [2].
Общество постепенно привыкает к подобным «происшествиям». Частотность происходящего снижает, а порой и вовсе нивелирует «живую» реакцию людей на факты жестокости родителей по отношению к своим детям. Фамилии родителей-истязателей становятся нарицательными. И чем дальше, тем более и более пополняется список: Джунковские, Умецкие, Кроненберг и так далее.
Процесс Кроненберга, как и прочие дела о насилии над детьми, подробно рассматривается в «Дневнике Писателя». Более того, Достоевский включил описание процесса в обвинительную речь Ивана Карамазова, а Спасович, адвокат родителя, стал прототипом адвоката Фетюковича из романа «Братья Карамазовы». «Я думаю, все знают о деле Кронеберга, - писал Достоевский, - производившемся с месяц назад в с.-петербургском окружном суде, и все читали отчеты и суждения в газетах. Напомню дело: отец высек ребенка, семилетнюю дочь, слишком жестоко, по обвинению - обходился с нею жестоко и прежде» [2].
Анна Григорьевна Достоевская в «Воспоминаниях» упоминала о том, что зимою 1867 г. Федор Михайлович очень интересовался подробностями нашумевшего в то время процесса Умец-ких. Дело каширских помещиков Умецких раскрывало картину диких издевательств родителей над детьми, - издевательств, вызвавших «бунт» их дочери - пятнадцатилетней Ольги, четыре раза пытавшейся поджечь родительский дом.
Обвиняемые по всем трем делам родители были полностью оправданы судом, в чем писатель видел еще одну из «болезней» современного ему общества.
Надо заметить, что практически во всех произведениях Достоевского отсутствуют картины тихого семейного счастья, основанного прежде всего на Божьих законах. Отцы - Версилов, Мармеладов, Епанчин, Иволгин, Степан Трофимович Верховенский, Федор Павлович Карамазов - никак не участвуют в жизни своих детей, вызывая порой раздражение и стыд у последних. Мать также не являет собой образ вселенской любви и нежности, прообраз Богоматери, заботящейся о своем ребенке. Исключение, пожалуй, может составить Пульхерия Александровна Раскольникова, чье духовное родство с сыном раскрывается Достоевским на страницах романа. Как истинный гений Ф. М. Достоевский предвидел дальнейшую деформацию семейных отношений. «Случайное семейство» Достоевского в веке XX приобретает статус семьи «обреченной», обозначившей себя в художественном и публицистическом наследии С. Н. Сергеева-Ценского.
Формирование и развитие семейной темы у классика XX в. не являются однозначным и линейным. Зарождаясь еще в ранних произведениях, она достигает своего апогея в эпопее «Преображение». Его художественная манера воплощения «мысли семейной» характеризуется не прогрессом, а регрессом, дефицитом роли женщины как матери и жены. Женские образы от произведения к произведению перестают быть семейнообра-зующими, и в «Преображении» наблюдается явление семьи без женщины (Иртышовы, Сыромо-лотовы). Или же женщина вовсе лишается способности любить своих детей, что фактически сводит ее образ к нулевому показателю (семья доктора Худолея). В позиции Сергеева-Ценского нами видится идейное родство с Ф. М. Достоевским, переживающего тему семьи и изобразившего в своем последнем и неоконченном романе «Братья Карамазовы» семью без женщины.
Мотив обреченности семейных отношений обнаруживает себя уже в одном из ранних произведений Сергеева-Ценского, стихотворении в прозе «Верю!» (1902), сюжет которого довольно прост. Мужчина, будучи в театре, обращает внимание на понравившуюся ему женщину. После того, как одна из артисток случайно задевает лампу, загораются декорации и публика в панике пытается покинуть стены здания. В толпе кто-то толкает женщину, и та, ударяясь головой о скамью, теряет сознание. Мужчина, видя это, берет женщину на руки, выносит из театра, везет к себе домой. После чего они становятся мужем и женой. Надо заметить, писатель отказывает своим героям в имени, тем самым лишая их индивидуальности. А первому упоминанию о женщине предшествует гнетущее описание толпы. Отсутствует также возраст, портретная характеристика, детали гардероба. Словом то, что позволяет составить хотя бы первое впечатление о человеке. Рассказчик лишь сравнивает себя с умирающим грачом, ее - с губкой. Внутренне изменяя профиль соседки, мужчина приходит к выводу, что «если бы нос и губы ее поднять только на один миллиметр, то вышла бы пьяная баба-крикунья <...>; если бы их опустить на миллиметр - вышла бы голодная хористка» [3]. Подобные метаморфозы позволяют говорят о том, что в этой женщине нет внутреннего огня, который бы отличал ее от других людей. Потому в глазах рассказчика она получает следующую характеристику: «Подавляюще красиво и вместе с тем холодно и пусто. Таким зимним пейзажем была она» [3]. Случайно оказавшись вместе, мужчина и женщина также случайно расстаются. Жизни их семьи Сергеев-
Ценский посвящает всего три предложения: «Через месяц мы повенчались. Через год у нас родился сын. На третий год она бросила меня и, пустая, жадная, тоскующая, пошла искать новых впечатлений, а мальчик остался» [3]. Внутренняя пустота, определяющая все естество женщины, никогда не будет заполненной ни любовью к ребенку, ни заботой о семье. Финал произведения - гимн будущей жизни ребенка. Удивительной нежностью наполнены слова мужчины, наблюдающего за сыном: «Он растет, мой маленький мальчик, славный и умный, и, по целым часам наблюдая его, я переживаю сам вместе с ним его увлечение карточной архитектурой, большими деревянными лошадьми с оборванными хвостами, оловянными солдатиками и курносой моськой» [3].
В этом произведении С. Н. Сергеева-Ценского семья не включает в себя представление о женщине, в чем нами видится несомненный регресс семейных отношений, все более и более заявляющий о себе на рубеже XIX-XX столетий.
В последующей малой прозе Сергеева-Ценского женские персонажи становятся, скорее, более откровенны, чем стыдливы, грубоваты, нежели женственны. Так, в рассказе «Устный счет» (1931) в жизни трех стариков - Семеныча, Нефеда и Гаврилы - внезапно появляется женщина. Она приходит дождливой ночью, чем настораживает хозяев.
Женщина не раскрывает своего настоящего имени. Образ ее строится на контрастных характеристиках. Крупный план дается автором не без любования своей героиней: «Короткие волосы ее подсохли уже и зазолотели, закурчавысь около лба; небольшие круглые некормившие груди бойко смотрели вперед и нежно розовели отсветами печного огня, но ниже их, и на спине, и на руках, и на пояснице, зачернела, точно зарябило в глазах у стариков, обильная татуировка» [4]. Женские и мужские черты тесно уживаются в этом ярком образе. Причем, последние значительно превалируют. Емкость и сложность ее натуры состоит в непрерывной смене, своеобразной игре мужских и женских привычек.
Женский образ в рассказе практически никак не сопряжен с семьей и семейными отношениями. Лишь однажды Сергеев-Ценский касается родственных связей героини: « - Во-от!.. Тоже небось чья-то дочка считается!» [4]. Тут, скорее, старики являются семьей, с общим хозяйством, установившимся распорядком дня, способностью сопереживать друг другу. Проживая семь лет в маленькой и низкой землянке, они стали почти родными друг другу. И в беседе они называют себя не иначе как «мы».
Сергеев-Ценский в образе своей героини представил как бы антипод женщины вообще. «Женский вопрос», захлестнувший Россию на рубеже XIX-XX вв., стал причиной возникновения подобных образов в литературе. Уравняв себя в правах с мужчиной, женщины будто забыли свое главное предназначение.
Роман «Обреченные на гибель» (1923, 1944) открывается главой «Святой доктор», рассказывающей историю семьи военного врача Ивана Васильевич Худолея. Уже в первых нескольких абзацах Сергеев-Ценский подробно разъясняет в чем собственно заключается «святость» доктора. С одной стороны, в его невероятной внешней схожести с Иисусом Христом, с другой - жалости к окружающим. Последнее автор характеризует, как «несомненный и большой талант, редкий даже у врачей <...>» [5]. Чувством жалости обусловлена и женитьба доктора на «некрасивой девушке-бонне», которая, родив ему четверых детей, так и не смогла стать настоящей матерью и женой: «Бонной Зинаида Ефимовна была недолго, не более трех лет, но за это короткое время на всю остальную жизнь уже для своих собственных детей она научилась быть не матерью, а только бонной» [5]. Эта героиня Сегеева-Ценского имеет схожесть с родителями, о которых писал Достоевский в своем «Дневнике писателя»; о родителях, которым нечего передать своим детям в духовно-нравственном отношении.
С юридической точки зрения, семья Худолеев является полной. Но с позиции отношений между ее членами узнаваемы черты «случайного семейства». Доктор, помогающий бедным больным и отдающий им последнее, пропадающий целыми днями на службе, не знает, что происходит в его семье. За что даже извозчик Силантий отказывается его понимать. Однако именно отец, узнав, что дочерью Елей воспользовался пожилой полковник Ревашов, вдруг почувствовал, что надругались над ним самим. Иван Васильевич винит себя за то, что случилось с дочерью. Он не берется ее осуждать, зная, что Еля пошла к полковнику, чтобы заступиться за своего брата Колю. Речь и внутренние монологи доктора Худолея прописаны Сергеевым-Ценским таким образом, что больше подошли бы для характеристики душевных переживаний матери, нежели отца. В этом обстоятельстве нами видится своеобразный парадокс семьи Худолеев. Володя, Коля, Еля и Вася тянутся больше к отцу, нежели к матери, даже несмотря на его вечную занятость. С матерью отношения натянутые, если не сказать вовсе об их отсутствии. Характер Зинаиды Ефимовны не со-
всем верно было бы назвать скудным, хотя она активно использует при общении с детьми талант отчаянья, который наделяет разнообразными оттенками и полутонами. Материнскую любовь и ласку заменяют систематические обвинения детей в поступках, главной целью которых, по мнению героини, является угроза жизни или умышленное доведение ее до сумасшествия. Николая по вине матери забрали в тюрьму, объявившей, что ее сын революционер. Старшего сына она не хотела отпускать с друзьями на охоту. И когда Владимир решил пойти против воли матери, та заявила, что сын хотел застрелить ее из ружья. За разбитый Васей белый абажур, Зинаида Ефимовна объявила его сыном кухарки. Более того, убедила в этом остальных детей. Еля захотела пожалеть мать, увидев ее одну, задумчивую за стаканом холодного чая: «Но не вовремя пожалела. Та вздрогнула от испуга в непритворном ужасе закричала на целый дом, что дрянная девчонка хотела, чтобы с нею сделался удар.
- А-а, мерзавка!.. Ты хотела, чтобы я издохла!.. - кричала и била ее остервенела стоптанной туфлей» [5]. Сердце матери, до последнего отказывающееся верить в дурные поступки детей, в образе героини, напротив, пытается представить их хуже, чем они есть на самом деле. Порой складывается впечатление, что эта женщина не могла родить четырех детей, настолько чуждым, обременительным и непонятным представляется ей звание матери. Потому в семье Худолеев так ощутима атмосфера разрушения изнутри, еще не обозначенная явно, но имеющая достаточно оснований для того, чтобы семья в перспективе своей стала понятием, лишенным духовно-нравственного наполнения - женщины-матери.
Семья Сыромолотовых изначально представлена без матери и жены. О ней написано очень мало. Известно только, что она не так давно умерла. Ее образ возникает лишь однажды, в детских воспоминаниях Ивана о том, как отец отстаивал свои картины от мужиков, устроивших погром и поджег их дома. Отношения отца и сына со стороны больше походят на творческие или рабочие, чем родственные, но питает их глубокая привязанность и искренняя любовь друг к другу. Алексей Фомич для Ивана, скорее, художник и учитель, чем отец. Боязнь критики мастера тесно уживается с нежным, почти благоговейным чувством к отцу в характере Ивана. Алексей Фомич искренне гордиться сыном, если замечает его достижения в области живописи. Даже более - он с волнением выслушивает мнение сына о своих работах, принимая его как равного себе художника:
«Старик взглянул быстро ему в глаза снизу вверх, <...> увидел, что сказано было именно то, что думалось, и что суд художника над художником, нелицеприятный и строгий суд совершился, нашел его [сына] руку на своем плече левой рукою, пожал ее тихо и снял» [5].
Глава, посвященная Сыромолотову-младше-му, носит название «Чемпион мира». Каждая встреча Сыромолотовых напоминает схватку двух борцов, каждый из которых пользуется своими приемами: один - смелостью высказываний молодости, другой - мудростью суждений зрелости. Несмотря на внешнюю конфликтность и непримиримость, каждый подобный бой заканчивается вничью. Объяснением тому служит внутренняя уверенность обоих друг в друге, память о матери и жене, которая смогла бы сгладить острые углы в отношениях отца и сына. Семья Сыромолотовых намеренно представляется без хозяйки. Она никак не характеризуется автором, хотя в детских воспоминаниях Ивана, как ни в каких других, мог быть помещен портрет нежно любимой им матери, ее увлечения, привычки. Сергеев-Ценский будто намеренно исключает ее из семьи, что, на наш взгляд, является обратной стороной философии «женского вопроса», которая, предоставив женщине различного рода права, попутно освободила ее от необходимости быть хранительницей дома, поспособствовав начавшемуся вырождению понятия семьи.
Кульминационными в постановке проблемы являются образы отца и сына Иртышовых. Их встрече посвящена всего одна глава, однако этого достаточно, чтобы сделать вывод, напоминающий краткость и емкость революционных лозунгов: семья - отживший институт. Эту мысль озвучивает Иртышов-старший. Подробное знакомство с его личностью происходит при описании лечебницы доктора Худолея, в которой Иртышов числится больным. Автор пишет о нем следующее: «Цветом лица он был землисто-зелен, волосом ярко рыж. Носил бороду, впрочем, узкую, а волосы на голове стояли шапкой. Называл себя «товарищ Иртышов», по имени той реки, на которой жил в ссылке. <...> Совсем не было округлых линий в этом довольно длинном теле: все оно состояло из одних острых углов, как картонный человечек, который прыгает, когда дергают за нитку...» [5]. Дерзкий в суждениях и нахально-вызывающий по отношению к другим он мгновенно меняется, становясь трусливым и незащищенным, когда видит перед собой сына: «К этой двери тут же подскочил было Иртышов и даже тронул было за ручку, но горестно, совсем обре-
ченно обернулся, закрутил кончик бороды на указательный палец левой руки (знак большого волнения при неизбежности) и сел к столу, но не закидывая ногу за ногу, а съежившись и постаревши сразу» [5]. Глава, которая повествует о неожиданной встрече Иртышовых, названа Сергеевым-Ценским «Отец и сын». Впрочем, неожиданной она стала для старшего из Иртышовых. В то время как для сына явилась запланированной - он выследил отца и пришел к нему просить денег. Само название, указывающее на близкородственные отношения, справедливо было бы обозначить как антитезу основному содержанию главы. Этот прием позволяет глубже оттенить абсурдность, ненормальность происходящего. Герой Сергеева-Ценского не применяет физического насилия над сыном. Скорее, наоборот. Сенька изводит отца систематическим вымогательством, мотивируя это святой обязанностью родителя, в то время как сам не нуждается в родственных чувствах и не испытывает их. Внешне Сенька выглядит как подросток (ему четырнадцать лет), но внутренне он намного старше отца. Не случайно Сергеев-Ценский указывает на тот факт, что «если бы услышать его [Сеньку] из другой комнаты и не видеть, показался бы он, рассудительно ставящий слова, сипящий, человеком с запалом этак лет сорока или больше» [5]. Отец и сын по отсутствию привязанности друг к другу, взаимоуважения, не говоря уже о любви, не могут называться семьей. В процессе разговора с Сенькой можно проследить своеобразную градацию чувств Иртышова: испуг, безвыходность, волнение, раздражение, гнев, ярость, ненависть. После ухода сына - вся жизнь в нескольких предложениях: « - Я его за ручку водил!.. Я ему «Спи, младенец» пел!.. И вот какой получился оборот!.. Не женитесь, Павел Кузьмич!..<...> Каторга!.. Отживший институт!..» [5]. Во взаимоотношениях отца и сына Иртышовых писатель отобразил окончательный развал всех основ семьи, складывавшихся столетиями. И если в семье Худолеев, вопреки неправильному поведению матери, все же сохраняется привязанность между отцом и детьми, а Сыро-молотовы крепки своим творчеством, то Иртышо-вых как семьи не существует.
Философию «случайного семейства» Ф. М. Достоевский выстраивает в основном вокруг женщины. Почти тоже делает и С. Н. Сергеев-Ценский, развивая свою концепцию «обреченности». Правда, героини Достоевского по сути своей онтологичны, и потому, наверно, несколько статичны по отношению ко времени и пространству. В то время как женские образы С. Н. Сергеева-Ценского живут на переломе эпох, потому более остро, вы-
пукло, динамично выписаны их характеристики. Семья, прежде всего, для женщины перестает быть чем-то священным, глубоко интимным понятием, к которому во все времена стремилась прекрасная половина человечества.
Литература
1. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: в 30-ти т. Т.15. Л., 1982.
2. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: в 30-ти т. Т.22. Л., 1982.
3. Сергеев-Ценский С. Н. Собрание сочинений: в 12-ти т. Т. 1. М., 1976.
4. Сергеев-Ценский С. Н. Собрание сочинений: в 12-ти т. Т. 2. М., 1976.
5. Сергеев-Ценский С. Н. Собрание сочинений: в 12-ти т. Т. 8. М., 1976.
* * *
«FAMILY - THE OBSOLETE INSTITUTE»: DOMESTICITY REGRESS IN F. M. DOSTOYEVSKY AND S. N. SERGEYEV-TSENSKY'S CREATIVE HERITAGE
S. G. Ivannikova
Article is devoted to studying problems of family and domesticity regress in F. M. Dostoyevsky and S. N. Sergeyev-Tsensky's creative heritage. The concept of a family is considered in an orthodox context where the special part is assigned to female mother, whose image goes back to an orthodox archetype of Madonna with baby. Process of origin, formation and development of such concept as F. M. Dostoyevsky's «random family» which was issued over time in a peculiar author's philosophy of the writer is analyzed. Culmination in artistic realization of this idea of the classic of the XlXth century fairly call the novel «The Brothers Karamazov», and remained incomplete. The special attention is directed to transformation of «random family» in S. N. Sergeyev-Tsensky's «fateful family», recreated on pages of «the Transfiguration». Possibility of such change seems in deformation of a female image which at frontier of the XIX-XX centuries stops being the family forming. The woman loses ability to be mother. And though in the physiological relation the woman is located to a child-bearing, there is no domesticity potential in her. The phenomenon of emancipation gave to the woman quite great opportunities, having balanced it in the rights with the man. Essentially foreign, imparted on the Russian soil, this process got ugly forms, up to conscious unwillingness of the woman to have children. The obvious ideological and spiritual relationship of the declared writers seems that both of them in the creativity came to the family image without woman: Karamazov (F. M. Dostoyevsky); Khudoleiy, Syromolotov and Irtyshov (S. N. Sergeyev-Tsensky).
Key words: family, children, «random family», regress, hopelessness, female mother, women's issue.
