CC BY
57
© А.В. Млечко, 2008
РАЗВИТИЕ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЕ РУССКОГО ЯЗЫКА
УДК 81.42 ББК 81.001.6
СЕМАНТИКА МИФОЛОГЕМЫ ПУТИ В ХУДОЖЕСТВЕННОМ ДИСКУРСЕ ЖУРНАЛА «СОВРЕМЕННЫЕ ЗАПИСКИ» (1920-1940)
А.В. Млечко
Статья посвящена анализу специфического семантико-семиотического образования, определяемого автором как русский текст, что позволяет квалифицировать тексты, напечатанные на страницах самого крупного эмигрантского «толстого» журнала «Современные записки», в качестве некоторой текстуальной целостности. Механизм функционирования данного единства рассматривается в художественном дискурсе журнала на примере мифологемы пути, реализуемой в тетралогии Б. Зайцева «Путешествие Глеба» и романе В. Набокова «Подвиг».
Ключевые слова: дискурс, текст, миф, символ, роман, семантика, мифологема, путь.
Тематика статьи обусловлена прежде всего проблемой построения специфических практик чтения медиатекстов в условиях их культурной и внутрижурнальной дискурсивной корреляции. В качестве примера такого дискурсивного построения мы взяли самый крупный журнал русской эмиграции - «Современные записки».
И в первую очередь мы вынуждены апеллировать к самому понятию текста как особой категории, семантическая амплитуда которой сегодня достаточно широка, что обусловливает ее применение к самым различным эпистемологическим уровням. Так, помимо традиционно понимаемого под текстом произведения или сообщения мы вправе говорить
о более широких текстовых образованиях,
выделяемых на основе какого-либо объединяющего признака, например о тексте периодического издания или тексте культуры.
Подобный подход позволяет выделять единые текстовые образования и на основе определенной проблемно-тематической целостности. Например, В.Н. Топоров счел возможным говорить о своеобразном «петербургском тексте» русской литературы, положив в его основу архетипические признаки российской столицы в том виде, в котором они сложились в отечественной литературной традиции: «Формируемые таким образом тексты обладают всеми теми специфическими особенностями, которые свойственны текстам вообще, и - прежде всего - семантической связностью. В этом смысле кроссжанровость, кросс-темпоральность, даже кросс-персональность (в отношении авторства) не мешают признать некий текст в при-
нимаемом здесь толковании единым. Текст един и связан, хотя он писался (и будет писаться) многими авторами, потому что он возник где-то на полпути между объектом и всеми теми авторами, которые в данном случае характеризуются наличием некоторых общих принципов отбора и синтезирования материалов» [4, с. 194].
Этот единый текст обладает инвариантностью, а его структура строится на архети-пических взаимосвязях между элементами мифопоэтического целого. Таким образом, сама возможность выделения и анализа «петербургского текста» создает прецедент для гипотетического построения аналогичных структур. Так, в литературе и, шире, культуре русского зарубежья, на наш взгляд, можно эксплицировать некоторое проблемно-тематическое и образное единство, условно определяемое как русский текст эмиграции, или «эмигрантский миф». Он включает в себя ряд достаточно константных комплексов, интен-ционально ориентированных на осмысление российских событий 1917 года и во многом носящих мифопоэтический характер. Русский текст охватывает собой большую часть эмигрантских текстов самого различного плана, обеспечивая им особую гомеоморфную целостность и делая возможным прочтение даже весьма «нейтральных» текстов с помощью именно своего кода.
«Современные записки» (1920-1940) были самым крупным и влиятельным «толстым» журналом-долгожителем русской эмиграции «первой волны». В нем напечатаны художественные, публицистические, философские произведения и критические работы практически всех наиболее видных эмигрантских авторов (за исключением, пожалуй, радикально настроенных фигур правого толка).
В русле общей политической позиции -«воссоздание России, несовместимое с большевистской властью» - на страницах «Современных записок» публиковались тексты самых различных авторов и весьма разной дискурсивной направленности. Но главным структурным «стержнем» журнала был художественный отдел, именно ему отводилась большая часть листажа издания. На страницах «Современных записок» увидели свет одни из самых крупных произведений наиболее изве-
стных прозаиков и поэтов русского зарубежья. Это «Хождение по мукам» А.Н. Толстого, «Жизнь Арсеньева» И.А. Бунина, «История любовная» и «Солдаты» И.С. Шмелева, «Путешествие Глеба» и «Дом в Пасси» Б.К. Зайцева, «Жанета» А.И. Куприна, «Сивцев Вражек» М.А. Осоргина, «Преступление Николая Летаева» А. Белого, практически все романы В.В. Набокова «русского периода», а также целые романные циклы Д.С. Мережковского и М.А. Алданова и многое другое, что позволило В.Ф. Ходасевичу очень точно охарактеризовать «Современные записки» как «выставку» литературы русского зарубежья.
Понятно, что русский текст не мог не проявить себя на текстовом пространстве журнала, причем основным его семантическим носителем является, на наш взгляд, именно художественный дискурс. Это объясняется рядом причин. Прежде всего необходимо помнить об основном отличительном признаке художественного дискурса - его «фикцио-нальности», принципиальной невозможностью «верификации». Другими словами, от дискурса нехудожественного он отличается поливалентностью смысла сообщаемой информации, возможностью ее не только передавать, но и генерировать. В этом случае возникает необходимость адекватного понимания заложенных в художественном тексте смысловых потенций, их релевантного «раскодирования».
Подобный опыт истолкования требует, в свою очередь, особого герменевтического процесса, позволяющего с помощью определенных процедур выявить семантический потенциал текста с учетом его общей интенци-ональности. Но герменевтика художественного текста, помещенного в журнальный контекст, будет принципиально иной, чем имманентно изучаемого текста. Становясь частью журнального «целого», он необходимым образом начинает коррелировать с «соседними» текстами самых разнообразных дискурсов. В результате подобной корреляции в текстах художественного дискурса начинают активизироваться совершенно определенные коды, в совокупности своей составляющие особый «шифр», или «язык прочтения», вплоть до всего журнального дискурса в целом.
Такой подход к текстам русского зарубежья в первую очередь выявляет их «со-
циологический код», позволяющий транслировать русский текст эмиграции на самые разнообразные уровни их структуры - от лексико-грамматического и сюжетно-композиционного до категории «метафизических качеств» (Р. Ингарден). Герменевтическая процедура позволяет активизировать в «Современных записках» важнейшие проблемно-тематические комплексы «эмигрантского мифа». «Примарной единицей», которая с наибольшей эффективностью обеспечивает трансдискурсивность текстуального пространства «Современных записок», то есть активное порождение смыслов в художественных текстах журнала за счет корреляции со смыслами текстов других дискурсов (публицистического, философского, мемуарного, исторического и т. д.), и позволяет порождать ситуацию диалога между текстами различных дискурсов, обеспечивая тем самым смысловую определенность художественному дискурсу журнала и облегчая ту герменевтическую процедуру, без которой адекватная интерпретация текста журнала в целом чрезвычайно затруднена, выступает символ.
То проблемно-тематическое поле, которое представляет собой русский текст «Современных записок», содержательно наполняется именно «эмигрантским мифом», неизбежно калькирующим традиционные мифологические циклические структуры и хронотопически ориентированным на трехчастную структуру классического процесса космогенеза: Хаос - Космос - Хаос. Элементы «эмигрантского мифа» структурируются вокруг трех основных мифологем (со своим универсальным «набором» символических оппозиций), символически репрезентированных внутри трех основных тем, реализуемых в художественном дискурсе «Современных записок», - дореволюционная Россия, русская революция, эмиграция. При этом дореволюционная Россия вписывалась в символическую парадигму мифологемы Космоса (с ее положительной и «созидательной» аксиологией), революционная Россия, соответственно, - в «деструктивную» мифологему Хаоса, эмигрантское бытие выступало адекватом мифологемы Возвращения (Космоса).
Одной из центральных мифологем, семантически фундирующих эту трехчастную структуру, выступает мифологема пути, ярче всего на текстуальном пространстве «Современных записок» представленная в тетралогии Б. Зайцева «Путешествие Глеба» [в тетралогию входят четыре романа, писавшиеся Зайцевым в течение чуть менее двадцати лет: «Заря» (1937), «Тишина» (1948), «Юность» (1950), «Древо жизни» (1953). Фрагменты первых двух из них и увидели свет в «Современных записках» с 1936-го по 1940 год (№ 60, 62, 67, 69-70)] и романе В. Набокова «Подвиг» [впервые «Подвиг» был опубликован в четырех номерах «Современных записок» (1931, 45-47; 1932, №48)].
Мифологема пути в «Путешествии Глеба» структурируется как последовательная утрата и обретение автобиографическим героем тетралогии онтологического русского Космоса. Глеб мыслит этот путь как путь постепенных (и все возрастающих) лишений -утраты «родовых гнезд» и потери близких. В самом финале «Зари», бросая ретроспективный взгляд на свое отрочество, Зайцев-Глеб пишет:
Был серый людиновский зимний день, озеро в снегу, туманные леса за ним. Завод пыхтел, как всегда, языки пламени над домной. Бабушка Франциска Ивановна со своими четками, католическим Распятием, жизненными взглядами и видом королевы из провинциального театра находилась уже в Вечности, бедные же ее останки покоились в граде Киеве. И отец, и мать, и Глеб, и другие совершали таинственно данный им путь жизни, приближаясь - одни к старости и последнему путешествию, другой к отрочеству и юности. Никто ничего не знал о своей судьбе. Глеб не знал, что в последний раз видит Людиново. Отец не знал, что чрез несколько лет будет совсем в других краях России. Мать не знала, что переживет отца и увидит крушение всей прежней жизни. <...> Губернатор с бакенбардами окончил благополучно свою поездку. Всюду были исправники, становые. Всюду ему кланялись и принимали, как в Людинове. Искренно он полагал, что всюду внес порядок и благоденствие. В некоторой усталости от пути все же не задумывался о том, что будет, и не мог себе представить, что через тридцать лет вынесут его больного, полу-параличного, из родного дома в Рязанской губернии и на лужайке парка расстреляют» (курсив наш. - А. М.) (1936, №° 62, с. 153-154)1.
В этом отрывке для нас важно отметить два момента. Во-первых, это педалирование ощущения надвигающегося хаоса, уже готового поглотить все еще кажущийся незыблемым космический мир России, в котором, как «искренне полагал» губернатор, царят «порядок и благоденствие». И именно это «пред-знание» о грядущей гибели русского Космоса, репрезентируемого образами родных Глеба, заставляет Зайцева искать возможность его возрождения. Для этого писатель как бы исключает своих героев из «реального» времени и помещает их, как уже отмечалось многими исследователями, в парадигму времени легендарного, мифологического, в вечность. Он заключает (как и Шмелев, Осор-гин, Бунин, Набоков и другие эмигрантские авторы, тяготеющие к автобиографическому дискурсу) их в сферу, где смерть уже не властна над ними, где тлен никогда не коснется их дорогих лиц, где им не грозит забвение, - в сферу памяти. Эта сфера становится своеобразным «сакральным хронотопом», на застывшем пространстве которого время остановило свой все разрушающий ход, а по краям этого погруженного в вечность мира никогда не пробежит далекая зарница надвигающего хаоса.
Но спасение и сохранение русского Космоса становится возможным лишь при условии, что образ пути в тетралогии обретает третье - символическое - значение. Это путь к себе, поиск себя в этом мире, путешествие вглубь собственной души, путь самопознания. Как писал в «Символических пространствах» Ю. Лотман, «география исключительно легко превращается в символику» [1, с. 249]. Действительно, Глеб совершает движение не столько по пространству России, сколько по пространству собственной памяти, тем самым эту Россию и воскрешая, воссоздавая заново. В этом случае закономерным выглядит и наше обращение к символическому анализу - именно он лег в основу исследования М. Мамардашвили «психологической топологии пути» «В поисках утраченного времени» Пруста, и следующие слова философа, адресованные романному циклу знаменитого французского писателя, вполне могут быть отнесены и к циклу писателя русского: «Итак, теперь мы имеем один из основных,
сквозных образов мира Пруста, всего романа Пруста. А именно - образ путешествия особого рода, некоторого внутреннего путешествия, которое можно проделать, не совершая путешествия реального. <...> Чтобы закрепить этот образ внутреннего путешествия особого рода, я напомню вам также Данте. Мы встречаем этот образ и у него, если посмотрим, конечно, на текст “Божественной комедии” глазами экзистенциальными, а не филологическими, не академическими. <...> Но я хочу несколько иначе посмотреть на текст и ухватиться за тот несомненный факт, что, кроме исторических и литературных значений, многозначные символы Данте имеют и символику внутреннего пути, лежащего в глубине души. По мысли Данте, в действительности Ад - в нашей душе и Рай - там же. Кстати, у Пруста появляется образ Рая как образ потерянного времени, равный образу Ада, и он часто, говоря о Рае, добавляет, что действительный рай - это рай потерянный» (курсив наш. - А. М.) [2, с. 18-19].
Реализации этого сложного в своей еди-новременности процесса помогает сама природа символического как такового, подразумевающая, что «содержание, значение символа не условно соединено с его образным выражением (как это имеет место в аллегории), и просвечивает, сквозит в нем» [1, с. 253]. То есть путешествие по России «ментальной» невозможно без движения по России географической, вернее, география России Глеба и есть география его души. Глеб осуществляет поиск себя в России и поиск России в себе. Эта онтологическая гомогенность реально-достоверного и ментально-духовного позволяет исследователям говорить об особом «символическом реализме» Зайцева, когда за конкретным, «вещным» смыслом определенного образа просвечивает его метафизическое значение, когда быт «становится сверхобобщенным бытованием и бытием, так характерным всему поэтическому. Писатель намеренно, осознанно, заданно стремится к обобщению, к синтезу, к всеобщности, уходя от конкретного, отдельного, единичного» [3, с. 8]. Поэтому в тетралогии перед нами предстает даже не столько биография Глеба, сколько «биография России», пропущенная через внутреннее «я» героя-автора.
В жизни Мартына, главного (и также автобиографического) героя романа В. Набокова «Подвиг», в отличие зайцевского Глеба, изгнание не представляется центральным переходным событием, оно остается пусть самым заметным, но все же лишь «одним из» многочисленных переходов, совершаемых героем. Он постоянно в пути, постоянно пересекает разнообразные пространственные целостности:
Сколько раз на большой дороге своей мечты он, в бауте и сапогах с раструбами, останавливал то дилижанс, то грузный дормез... (1931, №2 45, с. 162); .. .одной из самых сладостных и жутких грез Мартына была темная ночь в пустом, бурном море, после крушения корабля... (1931, №2 45, с. 164); Эта искристая стезя в море так же заманивала, как некогда тропинка в написанном лесу... (1931, № 45, с. 166); Вот с того года Мартын страстно полюбил поезда, путешествия, дальние огни и раздирающие вопли паровозов в темноте ночи, и яркие паноптикумы мгновенных полустанков, с людьми, которых не увидишь больше никогда (1931, №2 45, с. 170); «Ах, как славно», - шептал про себя Мартын, дослушав звон до конца, и продолжал путь, любимую свою прогулку, начинавшуюся деревенской дорогой и тропинками в еловой глуши (1931, №2 46, с. 90); Он уставился глазами в небо, как некогда, когда в коляске, темной лесной дорогой, возвращались восвояси из имения соседа, и совсем маленький, размаянный, готовый вот-вот уснуть, Мартын откидывал голову, смотрел на небесную реку, между древесных клубьев, по которой тихо плыл. Он подумал: где еще в жизни будет так - как тогда, как сейчас - смотреть на ночное небо, - на какой пристани, на какой станции, на каких площадях? (1931, №2 46, с. 94); У Мартына создалось впечатление, что Дарвин уже давно, несколько лет, в университете, и он пожалел его, как жалел всякого домоседа. <...> Стремясь в нем возбудить зависть, Мартын нахрапом ему рассказал о своих странствиях... (1931, №2 46, с. 102); «Хорошо путешествовать, - проговорил Мартын. -Я хотел бы много путешествовать» (1931, № 46, с. 125); ...но хотя он знал, что она его ждет, Мартын вдруг переменил направление и, покинув тропу, пошел по вереску наверх (1931, №2 46, с. 125); Кембриджское житье подходило к концу, и каким-то сияющим апофеозом показались последние дни, когда, в ожидании результатов экзаменов, можно было с утра до вечера валандаться, греться на солнце, томно плыть, лежа на подушках, вниз по реке, под величавым покровительством розовых каштанов (1931, N° 47, с. 103); Он знал, однако, что, например, дядя Генрих твердо уверен, что эти три года плава-
ния по кембриджским водам пропали даром... (1931, N° 47, с. 114); Затем, в поезде, в немецком вагоне, где в простенках были небольшие, как раз тех областей, по которым данный поезд не проходил, -Мартын наслаждался путешествием, ел шоколад, курил, совал окурок под железную крышку пепельницы... (1931, № 47, с. 120) и др.
Как хорошо видно даже по этим примерам, в «Подвиге» достаточно легко выделить семантические мотивировки понятий, обозначающих «путь», «путешествие». Так, их атрибутами будут: «большой», «дальний», «любимый», «искристый», «счастливый», «мучительный». Композиты: а) пространство пути: «дорога мечты», «море», «паноптикумы полустанков», «деревенская дорога», «тропинка в глуши», «лес», «лесная дорога», «стезя в море», «небесная река», «небо», «пристань», «станция», «площадь», «река», «берег», «плавание по водам»; б) время пути: «сумерки», «темная ночь» / «темнота ночи», «с утра до вечера», «три года», «последние дни». Предикаты: а) «субъекты пути»: Мартын; б) объекты, с которыми связан путь: «дальние огни», «сапоги», «вагон», «поезд», «корабль», «паровоз», «автомобиль», «коляска», «самолет», «тобоган», «домосед», «солнце». Квалификаторы: «возвращение», «наслаждение», «сказочные возможности», «опасность», «героизм», «страстная любовь», «сладостные и жуткие грезы», «риск», «желание». Кауза-торы пути: «стезя/тропинка заманивала», «когда... возвращались», «<Мартын> продолжал путь».
Но эту страсть героя к странствиям можно интерпретировать в рамках семантического поля русского текста журнала как инициальную подготовку Мартына к главному (и, скорее всего, последнему) своему путешествию - опасному переходу советской границы и погружению в профанное пространство Советской России, представленной в фантазиях героя и его возлюбленной Сони в виде тоталитарной страны Зоорлан-дии. Мартын и Соня в ходе своей игры развивают подробности зоорландской жизни. При этом они не просто играют - в процессе игры (или даже - ее посредством) они моделируют профанное пространство (антипространство) тоталитарного государства. Разумеется, размещение «Подви-
га» на текстуальном пространстве «Современных записок» означает активизацию мифосимволической семантики русского текста и, соответственно, выбор Советской России в качестве основного репрезентируемого объекта.
Так, Соня следующим образом описывает абсурдные порядки этой далекой «северной страны»:
«Там холодные зимы и сосулищи с крыш, -целая система, как, что ли, органные трубы, - а потом все тает, и все очень водянисто, и на снегу - точки вроде копоти, вообще, знаешь, я все могу тебе рассказать, вот, например, вышел там закон, что всем жителям надо брить головы, и потому теперь самые важные, самые влиятельные люди - парикмахеры». - «Равенство голов», - сказал Мартын. «Да. И конечно, лучше всего лысым. И знаешь... » - «Бубнов был бы счастлив», - в шутку вставил Мартын. <...> Они изучали зоорландс-кий быт и законы, страна была скалистая, ветреная, и ветер признан был благою силой, ибо, ратуя за равенство, не терпел башен и высоких деревьев, а сам был только выразителем социальных стремлений воздушных слоев, прилежно следящих, чтобы вот тут не было жарче, чем вот там. И конечно, искусства и науки объявлены были вне закона, ибо слишком обидно и раздражительно для честных невежд видеть задумчивость грамотея и его слишком толстые книги. Бритоголовые, в бурых рясах, зоорландцы грелись у костров, в которых звучно лопались струны сжигаемых скрипок, а иные поговаривали о том, что пора пригладить гористую страну, взорвать горы, чтобы они не торчали так высокомерно. Иногда среди общей беседы, за столом, например, - Соня вдруг поворачивалась к нему и быстро шептала: «Ты слышал, вышел закон, запретили гусеницам окукляться», -или: «Я забыла тебе сказать, что Саван-на-рыло, -(кличка одного из вождей), - приказал врачам лечить все болезни одним способом, а не разбрасываться» (1931, №° 47, с. 133-134).
Как видно, постреволюционную тоталитарную синдроматику Советов (с ее утопическими интерполяциями в виде идей всеобщего равенства и т. п.) Набоков здесь вписывает в более широкую пантоталитарную традицию. К примеру, он относит ее к истокам утопической традиции - к «Государству» Платона с его аннигиляцией искусств и научного знания. Ряд продолжает аллюзия на Джи-роламо Савонароллу («Саван-на-рыло») -
флорентийского проповедника XV века, религиозного фанатика и противника светской литературы и искусства. «Бурые рясы» и «бритоголовость», в свою очередь, указывают на пуританскую традицию с ее нетерпимостью, фанатизмом и отвержением культурных «прелестей». Тем самым в очередной раз на текстуальном пространстве «Современных записок» российская (пост)революцион-ная ситуация рассматривается в широчайшем контексте пантоталитаризма и антитолерантности - Хаоса, который лишь именует себя Космосом и порядком, что опять возвращает нас к вопросу о реализации в ткани «русского текста» журнала оппозиций истинный/ ложный или подлинный/иллюзорный. Образную репрезентацию они получают, в частности, в оппозиции Христос/Антихрист (Бог/Дьявол), разнообразно представленной, как мы видели, на текстуальном пространстве «Современных записок» в произведениях Д. Мережковского, В. Набокова, М. Ал-данова, И. Шмелева и др.
Реализация мифологической двуплано-вости повествования своей точки экстремы достигает в финале романа, когда у Мартына складывается окончательный план своего подвига. Образ Зоорландии настолько плотно накладывается на образ Советской России, что смыслового зазора между сигнификатом и денотатом практически не остается - образы сливаются так, что родина Мартына предстает как страшная, дикая, тоталитарная северная страна, абсурдность законов и уложений которой ставят ее в один метаисторический ряд с прецедентными для культуры XX века авторитарными и тоталитарными образованиями. Но в то же время метаисторичность Зоорландии выступает своеобразным «трансцендентом» по отношению к сугубой историчности Советской России, отношение Мартына к которой конструируется реально-достоверными и даже бытовыми подробностями, выступающими, в свою очередь, как символы поглотившего родину Хаоса.
Таким образом, семантика фундирующей инвариантный мифосимволический рисунок «эмигрантского мифа» мифологемы пути в художественном дискурсе журнала распространяется по двум основным векторам. Это
метафизическое возвращение в Россию своего детства и юности (сакральное пространство), реализуемое в рамках тетралогии Б. Зайцева «Путешествие Глеба», и реальнодостоверное (но одновременно сказочно-мифологическое) возвращение в Россию современную (профанное пространство), реализуемое в дискурсивных рамках романа В. Набокова «Подвиг».
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Здесь и далее художественный текст цитируется по журналу «Современные записки» с указанием в круглых скобках года его издания и номера, а также страниц цитаты.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Лотман, Ю. М. Внутри мыслящих миров. Человек - текст - семиосфера - история / Ю. М. Лотман. - М. : Яз. рус. культуры, 1999. - 328 с.
2. Мамардашвили, М. К. Лекции о Прусте (психологическая топология пути) / М. К. Мамар-дашвили. - М. : Ad Мащпет, 1995. - 548 с.
3. Прокопов, Т. Легкозвонный стебель. Лиризм Б.К. Зайцева как эстетический феномен / Т. Прокопов // Зайцев, Б. К. Собрание сочинений. В 5 т. Т. 3. Звезда над Булонью : Романы. Повести. Рассказы. Книга странствия. - М. : Рус. кн., 1999.- С. 3-11.
4. Топоров, В. Н. Миф. Ритуал. Образ: Исследования в области мифопоэтического: Избранное / В. Н. Топоров. - М. : Издат. группа «Прогресс» -«Культура», 1995. - 764 с.
SEMANTICS OF THE MYTHEM ‘ WAY IN FICTION DISCOURSE OF THE JOURNAL «CONTEMPORARY NOTES» (1920-1940)
A. V. Mlechko
The article is devoted to the analysis of a semiotic phenomenon - ‘Russian text' that is defined by the author as a textual unity and is represented in the texts published in the journal of Russian emigration «Contemporary notes». A semiotic function of the indicated textual unity is investigated on the basis of the mythem ‘way in fiction discourse of the journal «Contemporary notes».
Key words: discourse, text, myth, symbol, novel, semantics, mythem, way.
