CC BY
38
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ
УДК 82-1
Н. О. Осипова
Семантика болезни в поэзии русской эмиграции 1920-1930-х гг.
В статье рассматривается роль «болезни» как художественного кода в системе семиотических параметров формирования художественного текста русской эмиграции, а также связанных этим кодом телесных ощущений (боль, холод, ожог), отражающих эмоциональный мир и лирические переживания поэта-эмигранта.
В качестве иллюстрации показаны разные способы передачи восприятия мира лирическим героем и его эмоциональных состояний, таких как страх, любовь, эмоциональная усталость, одиночество, страдания и т. д.), которые передаются чувством боли, тяжести, холода, напряжения, спазма, физическими муками и другими приемами кинестетики. Исследование основано на обширном корпусе русской поэзии первой эмиграции, как западной, так и восточной.
The article sees into the role of disease code in the system of semiotic parameters forming the Russian emigration's literary text as well as the mixture of haptic feelings and senses leading us into the emigrant poet's emotional experience.
As an example we show different ways to convey the character's perception of the world and demonstrate his/her emotional conditions such as fear, love, emotional fatigue, loneliness, suffering, etc.) which emerge in the feeling of pain, the warmth and the cold, tension, spasm, touch and other demonstrations of kinaesthetics. The study is based on a large body of the Russian emigration poetry, both western and eastern.
Ключевые слова: поэзия русской эмиграции, семантика болезни, телесный код, художественная синестезия.
Keywords: the poetry of the Russian emigration, semantic code of illness, «body code», artistic synesthesia.
Литература эмиграции представляет собой текст культуры, семиотическое поле которого составляет систему, обладающую определенными характеристиками, позволяющими говорить о модели мира в культуре русской эмиграции в системе ее геокультурных характеристик (как для западноевропейской, так и для восточной ветви). Доказательством этому служит наличие системы культурных кодов, составляющих данный текст, - пространственных, предметно-функциональных, чувственных и т. д., что закономерно приводит к некоей целостности художественно-эстетической (и в частности, поэтической) модели сознания, в русле которой (при видимом многообразии творческих индивидуальностей) мы имеем дело с типологическими процессами, с обобщенными знаками и свойствами, присущими всем литературным текстам, независимо от конкретного их содержания, географической локализации, особенностей миросозерцания и степени таланта их авторов.
Совершенно очевидно, что подобный культурный текст, представляющий собой знаковую систему на всех уровнях, должен формироваться в границах определенной парадигмы сознания, формирующейся на основе онтологических координат. Мы исходим из того, что эти координаты обусловлены, прежде всего, онтологией изгнания - того метафизического состояния, которое является символом потери первоначальной духовной цельности и самобытности. Принимая на определенном этапе статус «концепта», изгнание становится той метаметафорой, которая реализуется во множестве семиотических параметров - от пространственно-временных до предметных, также связанных с семантикой потери, в том числе и физиологического характера. Определенное место здесь, по мнению Е. Бронфен, отводится таким мифологическим истокам, как библейская ассоциация изгнания с грехопадением и психоаналитическое возведение изгнания к эдиповскому разрыву с матерью [1]. В этом преломлении складывается своеобразная онтология эмиграции как особая ценностная система, которая, по сути, воплощает онтологию изгнания, реализуемую в системе определенных семиотических кодов, представленных как в индивиду-
© Осипова Н. О., 2017 70
альных проявлениях, так и типологических рядах и мотивах, в том числе в мотивах болезни и смерти.
В ряду семиотических кодов культуры болезни принадлежит особое место. Связанная с телесным компонентом культуры и являясь его аксиологической характеристикой, болезнь становится индикатором человека и бытия, придает ему философский статус - биологизм и витальность обретают экзистенциальный смысл. Не случайно в мировую литературу в разное время входят культурные метафоры (туберкулез, чума, эпилепесия и др.], определяющие не только сюжетное движение произведений, но и основную его концепцию.
Выработанная модерном и эстетическими исканиями авангарда, в том числе сюрреализма, новая эстетика телесности актуализировала огромный пласт чувств и чувствований, восходящих к языку глубинной психологии, а следовательно, к архаическому способу восприятия мира. А фрейдистско-юнгианские теории лишь усилили интенцию, сформировавшуюся в философских школах к онтологии телесности.
Русская эмиграция в этом смысле представляет особый культурный феномен. В русле обозначенной темы мы исходим из положения, что литература (и - шире - культура] эмиграции представляет собой текст культуры, семиотическое поле которого составляет систему, обладающую определенными характеристиками, позволяющими говорить об особой художественной модели мира. Доказательством этому служит наличие системы культурных кодов, составляющих данный текст - пространственных, предметно-функциональных, чувственных, в русле которых (при видимом многообразии творческих индивидуальностей] мы имеем дело с обобщенными знаками и свойствами, присущими всем литературным текстам, независимо от конкретного их содержания, географической локализации, особенностей миросозерцания и степени таланта их авторов. Совершенно очевидно, что подобный культурный текст, представляющий собой знаковую систему на всех уровнях, должен формироваться в границах определенной парадигмы сознания, формирующейся на основе онтологических координат.
Даже в ситуации вполне благополучной адаптации эмигрантов к условиям жизни в их сознании неизбежно отражался отрыв от корней, ментальности, системы ценностей, связанных с родиной (маргинальное, отверженное существование]. Мотив болезни, присутствует, например, в прозе В. Набокова («Камера обскура», «Защита Лужина», «Пнин» и др.], где он является отражением нездорового состояния общества и мира, ввергнутого в пучину революций и войн [2].
Адаптация беженцев к новой среде обитания сопровождалась болезненным состоянием подавленности и напряжения, неуверенности, экзистенциального одиночества и страха, о чем свидетельствуют тексты литературного творчества, дневников и писем, объединяющих взаимосвязанные культурные коды, обусловленные онтологией изгнания, в том числе и чувственные -одористический, слуховой, телесно-тактильный (боль, мучения, раны]. Очень точно этот эмоционально-чувственный аспект эмигрантского сознания и творчества охарактеризовал Владимир Варшавский, который в статье «О прозе ''младших'' эмигрантских писателей» отмечал, что литература его поколения «стремится к углублению в исследования развивающихся в результате длительного одиночества, малоизученных мучительных заболеваний как бы шестого чувства, служащего человеку для координации своего поведения...» [3].
Лишая человека его культурной, духовной и языковой почвы, эмиграция обостряет чувства либо приводит к их утрате - бесчувственности (и то и другое является признаком серьезной болезни и страданий]. К этому состоянию больше всего подходит понятие, в свое время предложенное немецким психологом Вильгельмом Вундтом, - «телесная душа» («Очерки по теории чувственного восприятия», 1858]. Применительно к психологическому состоянию эмигранта эти метафорические ряды получили лирическое выражение у В. Андреева: «Тогда-то восемь чувств совсем не много: / Три новых - боль, тоска и смерть. / И надо мною голубая твердь / Раскроет щу-пальцы...» [4].
В соответствии с этим «онтологическим параллелизмом» эмиграция стала ассоциироваться не только с изгнанием из дома, но и с изгнанием человека из собственного тела, поэтому переживание изгнания как потери способствовало повышению семиотического статуса тела: «Русские изгнанники, крайние жертвы войны, люди с содранной кожей» [5].
Обостряется внимание к собственному телу, связанному с дискомфортом, мучениями, тело подвергается испытаниям, физическое и душевное взаимопроникаемы и взаимозаменяемы. Язык тела замещает вербальный язык, когда вербальный язык не может передать всей глубины эмоционального переживания эмиграции. Болезненные ощущения становятся символами-сигни-фикаторами внутреннего мира лирического героя. Это особенно заметно в дневниковых записях эмигрантов: постоянное ощущение холода в довольно теплой Европе, боль, кашель, слабость, ревматические боли.
Подобное обостренное ощущение больного тела как индикатора физического и духовного восприятия мира имело в творческом сознании русской эмиграции свои истоки и предпосылки. В их числе - религиозный фактор, в соответствии с которым мотив мучительной боли был одной из главных составляющих, имеющей глубоко сакральные корни. В рамках православной культуры, выходящей за рамки средневекового дуализма и идеи греховности плоти (идущей от св. Августина), признавалась мистическая доктрина обожения (слияния тела верующего с Богом и уподобления телесных мук мукам Христа), идущая от Аквината. На основе изучения духовных текстов можно видеть, что душевные импульсы и переживания изображаются чаще всего как результат физических воздействий на плоть: сначала приходит боль, потом, как ее следствие -тяжелые внутренние переживания. Степень физических страданий, часто изобилующих натуралистическими подробностями, пропорциональна степени душевных мук и терзаний. Передавая душевные страдания, мученики веры изображают их страданиями тела, языком тела («Житие» протопопа Аввакума, «Житие» Епифания и др.). Тело перестаёт быть бренным вместилищем греха, становясь сосудом души, а грань между телом и душевной жизнью становится условной и очень зыбкой. По отношению к житийному стилю Аввакума противники его веры обвиняли его в том, что он мыслит «плотским смыслом», «по чювственному», но не по «духовному разуму».
Подобный принцип восприятия мира и человека поняла и прочувствовала русская классическая литература (вспомним в связи с этим «Отца Сергия» Толстого, персонажей Достоевского), и в этой своей представленности его унаследовала литература эмиграции.
Если эмиграция ассоциировала изгнание с мессианством (вспомним приписываемое Нине Берберовой: «Мы не в изгнании, мы в послании»), то мучения и страдания лирического героя (alter ego автора) уподоблялись мучениям и страданиям Христа, что воплощалось в культивировании нездорового, ущербного, деформированного пространства, искаженно выражавшего мученическую телеснодуховность Христа и искупительную жертвенность. Отсюда мотивы и символы ожога, жары, колючего венца, ядовитых укусов, плена, ощущения сдавленности: «Сомнения вонзаются в висок, / Судьба полна немыми голосами...» (Анна Присманова) [6]; «И кровью истекают сердца раны» (Эдуард Эристов, 2, 180); «...душа обожжена / Негодованьем» (Александр Браилов-ский, 1, 393); «...мысленно жизнь потрогав, отдергиваюсь назад. /В прошлом - вапа гробов, / В будущем - долгий ад» (Петр Потемкин, 1, 194); «А оводы кружатся липким роем /Из недр летей-ского мороза...» (Антонин Ладинский, 2, 138); «Господи, помилуй!/ Ты дал мне боль Своих Ужасных ран. / Ты мне понятен. Ты мне близок, милый...» (Борис Поплавский) [7]; «Я не более чем животное, /Кем-то раненное в живот. /Жжет... Как будто душу сдернули / С кожей!..» (М. Цветаева) [8].
Поэты воспринимают физические мучения как волю Бога, пославшего им страдание во имя спасения. В этом смысле многие стихотворения такого плана прочитываются в русле святоотеческой традиции и пушкинской реминисценции Пророка:
Он (Единорог. - Н. О.) вышел из огня,
И прободал горящий быт.
И он сказал: - тебя глядит
Бог, посылающий меня.
Тебе я сердце проколю,
Чтоб ты не забывал Его,
И слух наружный просверлю,
Но внутреннее естество
Тебя спасет на всех путях.
(Николай Оцуп, 2, 46).
А Нина Берберова в стихотворении «Гуверовский архив. Калифорния» практически проецирует евангельский текст на судьбы эмиграции:
Раздавили тебя. Раздробили узоры костей. Надорвали рисунок твоих кружевных сухожилий, И, собрав, что могли из почти невесомых частей, В легкий гроб, в мягкий гроб уложили. Перед тем как уйти, эти тени ласкают меня И кидаются снова и снова на грудь и на шею, Обнимают, и молят, и ищут ушедшего дня, Но ответить я им, и утешить я их не умею... (2, 317)
При этом поэты-эмигранты часто легитимизировали свое состояние, придавая ему экзистенциально значимый смысл: бессонница, сугубо интимные болезни, алкоголизм и наркомания, предсмертные страдания и болезни в гипертрофированном виде обсуждались с медицинскими подробностями в мемуарах и дневниках. Этот процесс болезненного разрушения-распада определил стремление к иррационализации, галлюцинирующему сознанию, что нашло отражение в образе и мотиве «страдающего тела» (знаки болезни, телесных мучений и др.]: «Я сутулился, и вся моя внешность носила выражение какой-то трансцендентальной униженности, которую я не мог сбросить с себя, как кожную болезнь» (Борис Поплавский] [9]. Болезнь в этом контексте - это знак деформации обыденного сознания лирического героя.
Детали быта, пейзажа, зарисовки окружающей жизни воспринимаются в знаках опален-но-болезненного мира и часто в персонифицированных образах вещного мира: это и «раскаленное теченье /Не утоляемых летами мук» (Галина Кузнецова, 2, 361], это и «дробь джаза», которая «раскаляется жаркой иглой» под звуки гобоя «с перерезанным горлом» (Перикл Ставров, 2, 78].
Мотивы телесной боли, усиленные оксюморонными конструкциями, создают эмоционально-физиологический фон поэзии: «Печаль зимы сжимает сердце мне, / Оно молчит в смирительной рубашке» (Б. Поплавский] [10]; «Мы вспоминаем прошлое беззлобно. / Как музыку. Запело и ожгло» (Арсений Несмелов, 1, 274]; «Мир оплывает, как свеча, / И пламя пальцы обжигает» (Георгий Иванов, 2, 10].
При этом реакция на внешние раздражители становится не столько внешним, сколько внутренним фактором: любое прикосновение болезненно и мучительно, как будто человеческое тело лишено кожи, а сердце, мозг, сосуды - все, что составляет материализованную душу, - открыты опасному воздействию. Мотив больной души/сердца, тела, испытывающего постоянную боль от нанесенных временем и судьбой ран, которые оставляют рубцы, создается метафорическими конструкциями, передающими сосредоточенность лирических персонажей эмигрантской лирики на своих болевых ощущениях, которые, чудовищно разрастаясь, становятся совершенно нестерпимыми:
Мучительно и трудно, как короста, Все язвы дней с души отшелуша, Прошла вся жизнь, и стало очень просто, И стало холодно тебе, душа.
(Александр Перфильев, 2, 82]
***
Я сегодня почувствовал жесткий Удар посредине сердца Я сегодня спустился к черным Безмятежным краям пустынь [11].
(Б. Поплавский, пунктуация автора. - Н. О.)
- и приобретают натуралистический, почти сюрреалистический характер:
Горечь все наплывала, копилась, и вот Оживать стал прозрачный осколок. И забился, как сердце. Но только больней Угловатые стенки кололи. Так прибавились к боли привычной моей Капли новой томительной боли. (Анатолий Штейгер, 3, 184]
Наиболее последовательно символизм архаического сознания задает интенсивную проработанность символики боли образности, мифологической «анатомии», психофизиологических характеристик в творчестве М. Цветаевой эмигрантского периода. Абсолютная свобода стиха, синтез классической традиции и смелых поэтических экспериментов проявились и в знаменитых цветаевских метафорах, построенных на сложных, порой парадоксальных ассоциативных рядах, передающих высшую степень эмоционального состояния лирической героини:
Это слепень в раскрытый плач Раны плещущей... Слепень злится... Это - красною раной вскачь Запаленная кобылица! [12]. (Федра. Жалоба]
***
Рассмотренные особенности генезиса и функционирования мифосемиотического комплекса мотива болезни в лирике первой эмиграции свидетельствуют не только о художественной разработке одного из основных поэтических дискурсов литературы русского зарубежья, основанных на образно-семантической реконструкции архетипических моделей, включенных в контекст онтологии эмиграции, но и о бесконечной внутренней диалогичности этого текста как одного из важнейших звеньев историко-литературного процесса ХХ в.
Примечания
1. Bronfen E. Entortung und Identitut: Ein Thema der modern Exilliteratur // Germanic Review. 1994. № 2. S. 70-78.
2. Отметим, что подобное воплощение русской революции и большевизма с болезнью и сопровождавшими его «больничными» образами было свойственно не только эмиграции, но и поэтам, оставшимся в Советской России (Б. Пастернак, А. Ахматова, О. Мандельштам и др.]. См.: Фатеева Н. А. Семантическое поле «болезни» в творческой системе Б. Пастернака // Н. А. Фатеева. Поэт и проза: книга о Пастернаке. М. : НЛО, 2003. URL: http://libatriam.net/read/229624.
3. Варшавский В. С. О прозе «младших» эмигрантских писателей // Современные записки. 1936. № 61.
С. 411.
4. Андреев В. Стихотворения и поэмы : в 2 т. Т. 1. М., 1995. С. 69.
5. Мережковский Дм. Тайна Запада: Атлантида - Европа. Белград, 1921. С. 8.
6. «Мы жили тогда на планете другой...». Антология поэзии русского зарубежья : в 4 кн. / сост. Е. В. Витковский. М., 1994-1995. Кн. 1. С. 386. Далее ссылки на это издание даны в тексте с указанием в скобках номера книги и страницы.
7. Поплавский Б. Ю. Сочинения. СПб., 1999. С. 149.
8. Цветаева М. Собр. соч. : в 7 т. Т. 3. М., 1993. С. 42.
9. Поплавский Б. Ю. Собрание сочинений: в 3 т. Т. 2: Аполлон Безобразов. Домой с небес: романы. М., 2000. С. 22.
10. Поплавский Б. Ю. Сочинения. С. 177.
11. Там же. С. 220.
12. Цветаева М. Цит. изд. Т. 2. С. 172.
Notes
1. Bronfen E. Entortung und Identitut: Ein Thema der modern Exilliteratur // Germanic Review. 1994. № 2. Pp. 70-78.
2. Note that this embodiment of the Russian revolution and of Bolshevism with illness and the accompanying clinical images was characteristic not only of emigration, but of the poets left in Soviet Russia (B. Pasternak,
A. Akhmatova, O. Mandelstam, etc.]. See: Fateeva N. A. Semanticheskoe pole «bolezni» v tvorcheskoj sisteme
B. Pasternaka [Semantic field of "disease" in the creative system by Boris Pasternak] // N. A Fateeva. Poeht i proza: kniga o Pasternake [Poet and prose: a book about the future]. M. NLO. 2003. Available at: http://libatriam.net/ read/229624.
3. Varshavskij V S. O proze «mladshih» ehmigrantskih pisatelej [On prose of "younger" emigre writers] // Sovremennye zapiski - Modern. 1936, No. 61, p. 411.
4. Andreev V. Stihotvoreniya ipoehmy: v2 t. [Poetry and poems: in 2 v.] Vol. 1. M. 1995. P. 69.
5. Merezhkovskij Dm. Tajna Zapada: Atlantida - Evropa [Mystery of the West: Atlantis - Europe]. Belgrade. 1921. P. 8.
6. «My zhili togda na planete drugoj...». Antologiya poehzii russkogo zarubezh'ya : v 4 kn. - "We lived then on another planet...". Anthology of poetry of the Russian abroad: in 4 books / comp. E. V. Witkowski. M. 1994-1995. Book 1. P. 386. Further references to this edition are given in the text in parentheses with the numbers of books and pages.
7. Poplavskij B. YU. Sochineniya [Works]. SPb. 1999. P.149.
8. Cvetaeva M. Sobr. soch.: v 71. [Coll. works : in 7 vol.] Vol. 3. M. 1993. P. 42.
9. Poplavskij B. YU. Sobranie sochinenij: v 3 t. T. 2: Apollon Bezobrazov. Domoj s nebes: romany [Works: in 3 volumes. Volume 2: Apollo Bezobrazov. Home from heaven: a novel]. M. 2000. P. 22.
10. Poplavskij B. YU. Sochineniya... [Works...] P. 177.
11. Ibid. P. 220.
12. Cvetaeva M. Cit. Vol. 2. P. 172.
