CC BY
12
российская венчурная компания
партнер проекта
Дмитрий Денисов
Седлать
сферических коней!
А £ Один инвестор заказал разным ученым создать методику предсказания результатов скачек. Математик составил формулу, но для точного расчета всех переменных ему требовалось собирать статистику заездов в течение ста лет. Программист написал программу, но для ее корректной работы было необходимо сто миллионов, чтобы оснастить ипподромы системами телеметрии и увешать лошадей датчиками. И только физик порадовал инвестора: не нужно ни статистики, ни инвестиций—точность будет стопроцентной. «Только знаете, — добавил он,—в своей модели я исхожу из допущения, что абсолютно упругие
сферические кони скачут в вакууме». ^^
Научный анекдот, слегка переиначенный венчуристами1
В научном сообществе любят с горечью порассуждать о том, что российские предприятия страдают несварением инноваций и не готовы подхватывать выдаваемые на-гора разработки. Бизнес тоже сердит, но по-своему: дескать, все, на что способна наша наука, — это предлагать бесполезных «сферических животных», приспособленных к существованию лишь в безвоздушном пространстве, поскольку советские научные заделы по части коммерциализации давно исчерпаны, а новых нет. Практика доказывает, что обе точки зрения неверны, а корень проблемы — скорее в отсутствии рабочих интерфейсов между наукой и бизнесом.
1 Автором метафоры «сферические кони в вакууме», вышучивающей построение предельно абстрактных моделей как научный метод, считают израильского биофизика Аарона Кацира (1914-1972).
Синдром Левши
Год назад бывший технологический предприниматель Алексей Гостомельский решил, по его соб-
ственным словам, на деле опровергнуть тезис о коммерческой бесплодности академической науки и принял предложение возглавить Центр трансфера технологий РАН, созданный при участии РОСНАНО.
— Всем же очень интересно, насколько «жива» Академия наук и есть ли здесь что-то, пригодное для коммерциализации, — говорит он. — Теперь могу сказать точно: есть; какие-то технологии начинают вылезать на свет. Статистика пока такая. За это время мы ногами прошли полсотни институтов, посмотрели почти двести разработок, отобрали 50, постоянно работаем с двумя десятками, а на базе пяти из них вот-вот создадим компании. Правда, тут во весь рост встает другая проблема. Вы не представляете, каких трудов стоит собрать вместе за одним столом бизнесменов и «академиков», чтобы превратить их в акционеров одного предприятия!
Наука и бизнес — «два мира, два народа» с очень разным менталитетом, между которыми за постсоветское время возникла внушительная полоса отчуждения — во многом благодаря тому, что государство традиционно запаздывало с определением правил игры и «подвешивало» решение многих важнейших вопросов (например, тех, что касаются возможности коммерческого использования результатов интеллектуальной деятельности, созданных за бюджетные средства). В результате бизнес часто воспринимает научные и образовательные учреждения как никудышных деловых партнеров, к тому же с ограниченной дееспособностью в качестве хозяйствующих субъектов. Наука же нередко смотрит
на бизнес как на «рвачей», приготовившихся разжиться по дешевке чужими «мозгами».
Вот еще один свежий «коммерческий» взгляд на ситуацию в российской науке — но уже университетской. Чуть более полугода назад Национальный исследовательский технологический университет «Московский институт стали и сплавов» пригласил американского специалиста Пейджа Хеллера на должность руководителя создаваемого при университете Центра коммерциализации технологий. На родине Хеллер запустил четыре успешных стартапа в области электроники, а последние пятнадцать лет проработал в системе трансфера технологий своей техасской альма-матер — Texas A&M University.
— Проблема в том, что полки ваших университетов ломятся от патентов, имеющих очень мало коммерческой ценности, — сказал Пейдж Хеллер в беседе с «Бизнес-журналом». — Многие национальные патенты — с истекшим сроком для подачи международной заявки. Патентовали все подряд, мало думая о том, где находятся соответствующие рынки и на каких территориях имеет смысл защищать интеллектуальную собственность. Считаю, что на университетском уровне обязательно должны быть люди с бизнес-мышлением, которые вникают в суть создаваемой интеллектуальной собственности и решают, что нужно патентовать, а что — придержать, чтобы найти промышленных партнеров.
Вот вам еще один диагноз: российская наука пока не имеет привычки к рачительному использованию создаваемой интеллектуальной собственности. И, даже патентуя что-либо, она
скорее преследует цель застолбить авторство на изобретение (то есть неимущественные права), чем ищет варианты извлечения прибыли. Научные амбиции («Мы открыли!») сильнее внедренческих. Левша со товарищи, как известно, сразили весь честной мир, подковав «аглицкую» блоху, — вот только скакать она от этого перестала. То есть практической пользы (а не только всеобщего изумления) от этого не произошло.
Интерес хоть к какой-нибудь коммерциализации РИД у российской науки долгое время пребывал у самой минимальной отмет-
ки. Екатерина Попова, помощник руководителя администрации президента РФ, председатель комитета ТПП РФ по содействию модернизации и технологическому развитию экономики, описывает ситуацию так:
— Заключая контракт (например, в рамках федеральной целевой программы), государство практически всегда прописывает, что права на полученную интеллектуальную собственность будут принадлежать именно ему. В итоге у разработчика отсутствует заинтересованность закреплять эти права: число оформленных в пользу государства патентов растет только под административным давлением и выражается в регистрации прав с относительно невысокой стоимостью, что не приводит к коммерциализации. Давно предлагалось законодательно закрепить логику сохранения прав за исполнителем работ, и лишь в исключительных случаях — за государством. Это декларируется различными постановлениями правительства и документами Минобрнауки, но, к сожалению, на практике до сих пор не реализовано.
В определенном смысле мы сейчас находимся в ситуации, в которую в конце 1970-х попали США, когда там заговорили о кризисе коммерциализации государственной интеллектуальной собственности. Тогда американское правительство оказалось собственником почти 30 тысяч действующих патентов: это были результаты R&D, профинансированные из бюджета по различным госпрограммам.
«Пылесос» инжиниринга
Андрей Колесников
директор Аналитического центра университетских инноваций
На Западе именно инжиниринговые компании становятся «пылесосом» и потребителем более мелких инноваций. Пока у нас таких компаний мало, будет идти вымывание за рубеж людей, которые умеют хорошо конструировать или управлять теми, кто умеет хорошо конструировать. С чем мы останемся? С фундаментальной наукой, которая априори менее рентабельна (чтобы не сказать затратна), поскольку основные деньги зарабатывают тогда, когда продают изделие.
В основном они лежали мертвым грузом: в коммерческом обороте находилось лишь 5%. Выйти из кризиса удалось после того, как законодатели приняли в 1980-м закон Байя-Доула (Bayh-Dole Act), благодаря которому научные и некоммерческие организации при соблюдении ряда формальностей смогли получать исключитель-
Ml
Наука пытается отпускать инновации в розницу, а крупный бизнес согласен брать только оптом. Спрос есть, предложение есть — сделок нет, потому что выпало промежуточное звено, ответственное за доводку технологий, — инжиниринг щщ
ные права на изобретения, создаваемые на бюджетные средства, а также свободу ими распоряжаться. Государство зарезервировало за собой лишь право на неисключительные лицензии и возможность в строго оговоренных случаях ограничивать исключительные права разработчика, если тот вдруг окажется нерадив в деле коммерциализации патента.
Российский федеральный закон № 2172, принятый в 2009 году, трудно назвать аналогом Байя-Доула. С его принятием бюджетная наука и частники могут вместе заниматься внедрением и «скидываться» для создания малых инновационных предприятий: НИИ и вузы — имеющейся интеллектуальной собственностью, частники — деньгами и имуществом. Но даже при всех ограничениях, которые содержит закон во избежание «разбазаривания» государственной интеллектуальной собственности, коммерческая активность науки в последнее время оживилась. По данным Роспатента, число зарегистрированных договоров на ИС, в которых передающей стороной выступали НИИ, КБ и вузы, возросло с символических 3,1% от общего числа соглашений в 2006 году до 13,8% в 2010-м3.
2ФЗ «О внесении изменений в отдельные законодательные акты Российской Федерации по вопросам создания бюджетными научными
и образовательными
учреждениями
хозяйственных
обществ в целях
практического
применения
(внедрения)
результатов
интеллектуальной
деятельности».
Подписан
президентом
2 августа 2009 года.
3 Отчет о деятельности Роспатента за 2010 год // Роспатент. URL: http://www. rupto.ru/about/sod/ otch/otch2010/ R1/Razd1.html#1 (дата обращения — 28.11.2011)
Чего это стоит — сначала нацелить ученых на прикладной результат, а затем заставить поучаствовать в коммерциализации — прекрасно знает Камиль Хисматуллин из Уфимского государственного авиационного технического университета, живо рассказавший о буднях своего ЦТТ в статье «Блеск и нищета «академиков»
кк,
I Корпорации с госучастием под административным нажимом все-таки подготовили свои программы инновационного развития. Но это чаще всего непубличные документы, и наука не видит, куда могла бы встроиться ^^
(стр. 55). Лично у него — надежда на студентов, аспирантов и молодых кандидатов. «Они гуттаперчевые, готовые рисковать — и не считают стартап последним делом в жизни, как многие ученые в возрасте», — говорит Хисматуллин.
— У научных «светил» за долгие годы сложилась четкая установка: государство должно им денег за то, что они занимаются наукой, причем такой, какой сами хотят, — соглашается Алексей Власов, генеральный директор венчурной инвестиционно-консалтинговой компании
Не стартапом единым
ПейджХеллер
руководитель центра коммерциализации технологий НИТУ «МИСиС»
Русские почему-то приравнивают трансфер технологий к созданию стартапов на базе интеллектуальной собственности, произведенной в стенах университета. В классической модели трансфера лишь 20% лицензий университета идут стартапам, а 80% — существующим компаниям. Эта модель работает в США уже тридцать лет, и до сих пор больших доходов, за редким исключением, от стартапов университеты не видели. Доля в стартапе, конечно, — это всегда возможность для университета получить наибольшую прибыль, но и риски, и сроки здесь максимальны.
«Центр акционирования инновационных разработок» (ЦАИР). — Но у каждого из них есть ученики — голодные и амбициозные. И часто команда делает лидера. Команда говорит: «Занимайтесь теорией, но без вас, гения, вот эту практическую исследовательскую проблему никто не решит — выдайте здесь конструктив, а мы подхватим; вы же знаете, что мы умеем работать, вы же сами нас воспитали!» И, к счастью, это часто срабатывает.
Впрочем, кое-что уже начинает меняться. Особенно после того, как государственные институты развития развернули свои программы по взаимодействию с вузовской наукой.
— В настоящее время Российская венчурная компания имеет ряд проектов с МГУ им. Ломоносова, МГТУ им. Баумана, Высшей школой экономики, тесно сотрудничает с Санкт-Петербургским университетом и другими федеральными образовательными учреждениями. Мы стараемся помочь студентам, аспирантам и преподавателям в превращении их знаний, умений и научных достижений, по большому счету - их интеллектуальной собственности, в коммерчески успешные инновационные проекты, содействуя молодежи в ее стремлении реализовывать себя в сфере инновационно-технологического предпринимательства, - говорит директор департамента развития ОАО «Российская венчурная компания» Андрей Введенский.
В качестве примера Андрей Введенский приводит «Бизнес-катализатор», запущенный в июне этого года при поддержке ОАО «Российская венчурная компания» на площадке МГТУ им. Баумана. Этот проект ориентирован на создание и развитие новых инновационных бизнесов в России молодымиученымииизобретателями— выходцами из технических вузов и НИИ. Конечная цель проекта — эффективная защита интеллектуальной собственности, создание на ее основе жизнеспособных инновационных компаний, поддержка и сопровождение их до выхода на инвестиции.
— Одной из ключевых задач РВК является увеличение коли-
россииская венчурная компания
партнер проекта
чества инновационных проектов, — отмечает Андрей Введенский. — Приоритетное направление в этой работе - взаимодействие с российскими технологическими вузами. РВК в партнерстве с участниками рынка запускает реальные инструменты, направленные на поддержку коммерциализации результатов научной и изобретательской деятельности в вузах. Мы запустили пилотный проект на базе одного из ведущих российских технологических университетов - МГТУ им. Баумана. В случае успешности модели в МГТУ мы планируем масштабировать «Бизнес-катализатор» на федеральные инновационные центры для подготовки и сопровождения постоянного потока инновационно-технологических компаний.
Профит, сын изобретений
В сущности, задача проста: в стране должна возникнуть полноценная научная индустрия. «Новый тип промышленности в России может сформироваться только после того, как начнет функционировать исследовательский бизнес и рынок технологий», — уверен Евгений Федоров, председатель Комитета Госдумы по экономической политике и предпринимательству.
То, что у нас есть, пока слабо тянет на «индустрию». Бизнесу наука нужна как исполнитель заказных НИОКР, генератор технологических стартапов и поставщик технологий (в виде патентов и лицензий). Винить лишь науку в том, что рынок пока не сложился, несправедливо; правильнее солидарным образом распространить ответственность еще и на бизнес и государство.
Одна из ключевых проблем — отсутствие инжиниринговой «надстройки» над наукой. Во времена СССР связка между промышленностью и наукой существовала в виде научно-производственных объединений.
— Например, сонм институтов РАН, которые работали на космос, получал некий результат, а дальше все это подхватывали в НПО «Энергия», где тогда работало почти 300 тысяч человек, — поясняет Андрей Колесников, дирек-
86 центров трансфера
технологий действует в России. По-настоящему они еще не объединены в сеть, хотя это могло бы значительно повысить ликвидность технологий
тор Аналитического центра университетских инноваций. — Они делали НИР, НИОКР, создавали опытные образцы, готовили конструкторскую и технологическую документацию. Затем промышленность выпускала опытную партию, потом серию. Например, серию маршевых ракетных двигателей, которые США у нас до сих пор закупают.
Величественные обломки бывших советских НПО еще можно наблюдать в некоторых отраслях. Все эти годы они выживали в основном за счет госзаказа, и наибольшая их концентрация, по понятным причинам, — в «оборонке». Об эффективности их работы судить сложно — ввиду секретности субъектов. Но вот свидетельство Юрия Коптева, председателя научно-технического совета группы компаний «Ростехнологии»: «Возможности производства высокоинтеллектуальной техники на советском научном заделе практически полностью исчерпаны. В оборонном комплексе еще находятся паллиативные решения модернизации вооружения, созданного в советское время. Но это, конечно, не выход».
Между тем в большинстве других отраслей сколько-нибудь эффективных инжиниринговых компаний нет вообще. К чему это приводит?
— Дело в том, что крупному промышленному потребителю не нужны отдельные технологические решения, которых у нас можно обнаружить немало — на выставках, в институтах, — говорит Андрей Колесников. — Однако ценность и востребованность таких «мелочей» многократно возрастает, если они интегрированы в технологическое изделие — например,
суперджет. И заниматься такой интеграцией должны, разумеется, инжиниринговые компании, а не промышленные предприятия, и тем более не кафедры в вузах, где обычно плохо понимают, как делается конструкторская документация. Год назад от крупного нефтепромышленника услышал: «У наших отраслевых институтов масса прекрасных предложений, как улучшить тот или иной процесс при переработке нефти, но я все равно куплю оборудование для НПЗ за рубежом — за миллиард долларов». Почему? Потому что у него нет задачи что-то внедрять и заниматься исследованиями: ему нужен объект — и желательно в комплексе с геодезической привязкой к местности и другими сопутствующими услугами. Такой наукоемкий сервис наша промышленность, к сожалению, часто может получить только от зарубежных партнеров.
Таким образом, наша наука пытается отпускать инновации в розницу, а крупный бизнес согласен брать только оптом. Спрос есть, предложение есть — сделок нет, потому что выпало промежуточное звено, ответственное за доводку технологий, — инжиниринг. Его можно «нарастить» со стороны промышленности, а можно — при финансовой поддержке государства — от науки. Если приглядеться, обоюдные попытки восстановить цельность цепочки просматриваются.
Инжиниринговый голод в конце 2000-х все-таки заставил крупных промышленных игроков заняться поглощением научных активов. Если раньше НИИ, которые чуть ли не поголовно акционировались в 1990-е годы (за исключением институтов, входящих в систему РАН), интересовали бизнес лишь как владельцы «вкусных» объектов недвижимости, то теперь промышленность озаботилась формированием на их основе собственных проектно-научных комплексов. Тому подтверждение — череда знаковых сделок: в 2007 году Трубная металлургическая компания приобрела единственный в стране НИИ, специализирующийся на технологиях про-
изводства труб, — челябинский РосНИТИ; в 2008-м «Базовый Элемент» стал владельцем одного из самых крупных институтов в сфере транспортного строительства — ЦНИИС; а год назад группа «РусГидро» купила НИИ «Гидропроект». Выстраиванием инжиниринговых интерфейсов между наукой и бизнесом занялись
Ml
I Даже патентуя что-либо, российская наука скорее преследует цель застолбить авторство на изобретение (то есть неимущественные права), чем ищет варианты извлечения прибыли ^^
и государственные институты развития. ОАО «РОСНАНО», например, недавно запустило программу по созданию технологических инжиниринговых компаний.
Однако отвлечемся от крупных форм. У малого и среднего бизнеса отношения с наукой тоже ладятся не вполне. Недавно на одной из конференций услышал крик души небольшого производителя изделий медназначения из Подмосковья: «Который год ищем, кто бы подрядился сделать нам разработку!» Присутствовавший на мероприятии немалый чин Минобрнауки дал на это парадоксальный совет: «Идите к нам в министерство —
Университетская наука США в цифрах
> На рынок выведено 657 новых коммерческих продуктов, созданных на базе университетских разработок.
> Заключено 4,3 ТЫС. лицензионных соглашений.
> Получены роялти по 38,5 ТЫС. действующих лицензий.
> На базе созданной университетами ИС за год образован 651 СТАРТАП; с учетом зарегистрированных ранее компаний общее число действующих университетских стартапов составило 3,6 ТЫС.
> Университетами реализовано СВЫШЕ ТЫСЯЧИ опционных соглашений.
Источник: Обзор Association of University Technology Managers (AUTM) за 2010 год.
подскажем кого-нибудь, даже можем частично софинансировать размещение заказа на НИОКР; есть у нас такая программа!» То есть министерство готово самостоятельно, в ручном и штучном режиме наводить мосты между наукой и бизнесом посредством собственных столоначальников разных уровней. Как будто у нас и в помине нет
I В стране должна возникнуть полноценная научная индустрия — исполнитель заказных НИОКР, генератор технологических стартапов и поставщик технологий ^^
системы центров трансфера технологий (ЦТТ) при вузах и НИИ, которая, кстати, и создавалась последние пять-шесть лет при непосредственном участии самого Минобрнауки! Не свидетельство ли это того, что система так и не заработала?
Медиумы и спириты
В идеале ЦТТ должны служить «шлюзами», через которые вовне из научных учреждений поступают на продажу результаты интеллектуальной деятельности, а внутрь — заказы бизнеса на НИР и ОКР. Знаменитый Стэнфордский университет зарабатывает на всем этом почти четверть миллиарда долларов в год. Американские офисы по трансферу технологий забрали такую силу в своих университетах и настолько сориентировали сообщество ученых на коммерциализацию, что некоторые эксперты в США даже стали тревожиться: зацикленные на прибыли научные и учебные заведения придерживают публикацию результатов своих исследований, объясняя это необходимостью защитить их коммерческую ценность, — настолько, что это чревато торможением научно-технического прогресса4.
Нам бы их проблемы! В России пока действует всего 86 ЦТТ. Часть создавалась в 2005-2006 годах,
4 См., напр.: Campbell E.G., Clarridge B. R., Gokhale M. и др. Data withholding in academic genetics //Journal of the American Medical Association. — № 287. — С. 473-480 (январь, 23/30, 2002).
5 «О государственной поддержке развития инновационной инфраструктуры в федеральных образовательных учреждениях высшего
профессионального образования» (219-ПП), от 09.04.2010.
вторая «волна» поднялась с 2010 года, после выхода Постановления правительства РФ № 2195, в соответствии с которым вузам стали раздавать деньги на создание инновационной инфраструктуры (в общей сложности — 9 млрд рублей на три года). Как заниматься этим самым трансфером, надо полагать, представляют себе мало где. По крайней мере исполнительный директор НП «Российская сеть трансфера технологий» Геннадий Пильнов считает, что среди существующих центров живых и бойких наберется всего с десяток-полтора.
— А чего удивляться? — говорит профессор Владимир Зинов, декан факультета инновационно-технологического бизнеса АНХ и ГС при президенте РФ. — У нас даже слово «трансфер» не все одинаково произносят: часто почему-то добавляют «т» на конце. То есть мы до сих пор находимся на стадии изучения слов и учимся складывать из них осмысленные фразы.
Повесив новую табличку — «ЦТТ» — на двери бывшего патентного отдела, процесс коммерциализации в вузе или НИИ еще не запустишь. Как показывает практика, дело идет лишь там, где у науки сохранились исторические отраслевые связи с промышленностью и где «порулить» дают проактивным выходцам из бизнес-среды. Причем таким, кого и в институтских кругах держат за своих. А такие «медиумы» у нас в стране — увы! — пока наперечет.
Слабость российских ЦТТ заключается еще и в их разрозненности. Они пока не объединены в сеть с единой базой перспективных разработок и описанием специализации различных научных коллективов и центров — как, например, это сделано в Европе в рамках Enterprise Europe Network. «Сеть значительно повышает «ликвидность» технологий, — говорит Алексей Власов из ЦАИР. — К сожалению, когда такие центры стали массово создаваться в России на гранты Минобрнауки, не было единой идеологии и задачи строить национальную платформу».
Вот и мечутся предприниматели, которым понадобился научный сер-
россииская венчурная компания
партнер проекта
вис в том или ином виде, в поисках правильной «точки входа» в научные учреждения. А интерфейсы слабоваты.
Между тем рынок заказных НИОКР имеет у нас весьма причудливые очертания.
— В России в научной среде нет культуры поиска, привлечения и выполнения заказных НИОКР, — обрисовывает ситуацию Алексей Гостомельский из ЦТТ РАН. — Сейчас НИОКР — это либо госзаказ, либо частный, но на прежних связях или личных отношениях. Помните эту старую практику? На заводе работяга мог тебе выточить на станке за бутылку любую деталь, если договоришься, а если зайдешь с заказом через администрацию — получишь сверху 800% накладных расходов, потому что учтут амортизацию всего заводского комплекса и зарплаты менеджмента. В науке принцип примерно такой же, поэтому бизнес предпочитает сразу идти к «работягам» от науки. Есть сектора, где процесс нормализуется (например, в области различных измерений), но полноценным наш рынок наукоемких услуг назвать нельзя.
Все плохо и смычка науки и бизнеса по разумным правилам в наших условиях невозможна? От инноваторов-практиков — как на предпринимательской, так и на научной стороне — «Бизнес-журналу» не раз приходилось выслушивать слова отчаяния.
— Главное, чтобы у вас, русских, хватило терпения дождаться результатов приложенных усилий и инвестиций, — успокаивает Пейдж Хеллер из МИСиС. — Я работаю в России полгода, но меня спрашивали уже бессчетное количество раз: «Сколько лицензий удалось продать и стартапов запустить?» Я обычно отвечаю: давайте подождем лет пять.
В конце концов, и в США маховик трансфера технологий по-настоящему раскрутился лишь к середине 1990-х. То есть спустя пятнадцать с лишним лет после того, как подправили законодательство. У нас может получиться чуточку быстрее. Хотя бы потому, что догонять — все-таки легче. ■
