Самозначный язык и парадокс лжеца Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

Вестник ПСТГУ III: Филология

2006. Вып. 111:2. С. 183-190

Самозначный язык и парадокс лжеца A.B. Вдовиченко

(Ияз РАН, ПСТГУ)

В статье, на примере парадокса лжеца, рассматривается так называемая самозначность «языка», т. е. признаваемая за абстракцией «язык» способность быть носителем и выразителем значений. Пример формулировки и всей конструкции парадокса иллюстрирует то, что все выражаемые значения кем-то мыслимы; вербальная форма всегда значит ровно столько, сколько вкладывал в нее говорящий, производивший словесное действие; парадокс возникает в результате приписывания автономных значений вербальной форме, которые невозможны в коммуникативной (единственно существующей) реальности, но составляют фундаментальное основание логического подхода. «Язык» как самозначный логический инструмент, где слово само по себе обладает значением, должен быть снят, так же как парадокс лжеца.

Панораму современных воззрений на лингвистический материал можно представить распределенной по шкале так называемого «человеческого фактора», т. е. определяя, в какой мере говорящий (пишущий) с его свободой осознанного вербального действия детерминирован традиционно понимаемым «языком». Другими словами, — насколько в существующих точках зрения на лингвистический материал более сложная модель описания вербального коммуникативного процесса «мыслимое действие—вербальный материал—интерпретация мыслимого действия» редуцирована к более простой, предметной — «знак—значение». Эта редукция по большей части проявляется в том, что в теоретическую схему вводится абстракция «язык», спасаемая различными теоретическими средствами или просто не замечаемая как беспроблемное «подлежащее». Формулами, сводящими к единству несводимое, становятся «язык в употреблении», «язык в тексте», «язык в сознании».

Неэффективность абстракции «язык» ощущается особенно остро, когда замечается его внесубъектная бессмысленность, или отсутствие в нем (самом по себе) каких-либо актуальных значений. Комбинаторика элементов, описываемая грамматикой и словарем

как всеобщие правила «языка», не выражает ничьих «мыслей», интенций, «ментальности», «духа», или каких-то психических состояний, которые свойственны любому естественному говорению. Другими словами, только проекция на коммуникативную ситуацию, которая воспринята лично и в которой реализуется личное действие, позволяет осуществить процедуру смыслообразования — со стороны говорящего или слушающего. Чье-то спроецированное на ситуацию действие составляет единственный интерес как самого коммуниканта, так и любого интерпретатора, прямого или косвенного. Любой предметный факт «языка», лишенный аутентичных условий, в которых он стал (или может стать в мыслимой проекции) личным действием, превращается в нечто иное, отличное от актуального употребления данного предметного вербального факта. Так, «пришел, увидел, победил» не значит ничего до помещения в актуальную ситуацию (не понятно кто, где, когда, зачем сказано и пр.). На фоне того, что «язык» (т. е. оторванные от коммуникативной почвы «грамматика и словарь») традиционно считался носителем выражаемых значений, его реальная пустота выглядит парадоксом.

Возможно, именно здесь сталкиваются две ключевые позиции и две парадигмы — античная и коммуникативная. Речь идет о возможности или невозможности утверждать, что словесное высказывание значит нечто само по себе. Одним из вариантов традиционного ответа на этот вопрос является признание так называемых самореферентных высказываний. Другими словами, логический подход, согласно которому само высказывание имеет значение, оказывается последним оплотом античной схемы «знак—значение», и элиминируется признанием, что высказывание само по себе не может что-либо означать.

Эта проблема, по-видимому, была инициирована Остином, который попытался, оставаясь на почве логики, спасти традиционно логическую часть вербального материала, а именно суждения (кон-стативы), от причисления к новооткрытым перформативам, которые с очевидностью не имеют свойств истинности или ложности. Тем самым он пытался спасти не только классическую логику, но и сам античный «язык», который с появлением на сцене «действия» и, соответственно, «деятеля» (говорящего как реального источника всех смыслов и действий) утрачивал свои позиции в смыслообразовании. Действием, вопреки усилиям Остина, оказывается любое высказывание. Из этого, в свою очередь, следует, что никакое актуальное высказывание не может быть самозначным (словесное действие осущест-

вляется только для того, чтобы реализовать интересы говорящего). Соответственно, высказывание не может быть и самореферентным. В свою очередь, это означает, что самозначащий «язык» также не может рассматриваться как корректный теоретический объект.

Адекватным выражением этой проблематики является так называемый «парадокс лжеца», который традиционно имеет логическую интерпретацию и по мере того ставит в тупик классическую логику. Упомянутый «парадокс языка» (бессмысленный «язык» га выражаемые значения) в целом адекватно представлен «парадоксом лжеца», поскольку проблема последнего состоит как раз в мнимой самореферентности (самозначности) — что со времен Платона приписывалось и «языку». Другими словами, в парадоксе лжеца фокусируется недостаточность «языкового» и логического подхода, а его разрешение (вернее, снятие) равносильно изобличению «языка» в его античном понимании.

В наиболее древней форме этот парадокс представлен восходящим к Эпимениду высказыванием: «Все критяне лжецы», притом что сам высказавший это был критянином. Традиционно логическая апория видится в том, что предположение об истинности данного высказывания ведет к его ложности: Эпименид называет всех критян лжецами; если это истинно, значит, и он сам лжец, значит, он лжет и в этом высказывании, и значит высказывание ложно. То же — в других вариантах этого парадокса: «Я лгу», «Я высказываю сейчас ложное предложение», «Все, что X утверждает в промежуток времени Р — ложь», «Это утверждение ложно», «Это утверждение не принадлежит к классу истинных высказываний». В данном случае необходима не очередная попытка логического разрешения этого затруднения, а выход за логические пределы в сторону речевой и мыслительной реальности. Только так, по-видимому, внесубъектная самозначная логика избавляется от искусственных парадоксов, а естественные вербальные факты — от самой логики.

Реальность состоит в том, что формулировка парадокса словесна, как словесны любые факты, составляющие объект логики и грамматики. Для снятия (элиминирования) парадокса его следует рассмотреть как естественный вербальный материал, который наделен обычными для него свойствами, в частности, несамотожде-ственностью вне актуального коммуникативного процесса и отде-ленностью мысли от слова.

Как о значении слова невозможно рассуждать вне естественных условий употребления данного звукокомплекса, так же невозможно лишать естественный языковой эпизод («парадокс») аутентичных

для него условий и свойств. Именно эти аутентичные условия должны заменить собой некорректные (казуистичные) условия формулирования парадокса.

Для того, чтобы парадокс имел место, необходимым является мнимая самозначность, или самореферентность, которая в эпиме-нидовой версии выражается в том, что говорящий посредством сказанного якобы указывает одновременно на критян и на себя («если сам Эпименид критянин, значит, слово «все» включает и его самого»). Эта исходная позиция как будто вводится самой словесной формулировкой, против которой, казалось бы, нет аргументов, кроме того, что: 1) слово никогда не бывает тождественным (не означает нечто) само по себе, и что 2) актуальные вербальные факты представляют собой чьи-то действия. Для снятия этого парадокса остается, таким образом, отбросить самостоятельное значение слов, и ответить на вопрос, что сам Эпименид имел в виду своим словесным действием, когда говорил о «всех критянах».

Другими словами, реально произнесенные слова, абстрагированные от говорящего, и факты, якобы существующие объективно, не могут сами по себе обозначать что-либо определенное и вводить в апорию. Они не могут быть само-значными и само-референтными. Факты создаются посредством выделения актуального объекта и констатацией актуальных отношений, что осуществляет говорящий. В свою очередь, слово «все» и слово «критяне» получает только такое значение, которое подразумевал в них сам Эпименид. Он мог вовсе не думать о себе, когда произносил свои слова. В то же время он мог иметь в виду и себя (хотя это гораздо менее вероятно). Он мог (а мог и не) причислять себя к тем критянам, о которых говорил. Он мог говорить предельно «точно», беря на себя тяжелый труд «серьезно» констатировать нечто о всех критянах, а мог говорить аффективно, имея в ввиду лишь свое отношение к ним, не причисляя к ним себя.

Как видно, на эти сомнения не дает ответа словесная форма, которой располагает интерпретант. Так или иначе, вопрос о смысле этого (и любого другого) высказывания сводится к тому, что имел в виду сам Эпименид, даже если определить его мысль с точностью не представляется возможным. Это главная опорная точка, которую необходимо твердо обозначить — и только после этого становится возможным сопоставление с другим «фактом», а именно с тем, что сам Эпименид — критянин. Последнее может иметь значение для истолкования фразы «все критяне лжецы», а может не иметь никакого — если сам Эпименид не подразумевал этого. То же — в случае иных формулировок «парадокса»: содержание словесного действия, которое осуществляется с целью

влияния на слушающих, задается содержанием мысли говорящего, в результате которой явилось словесное действие.

Таким образом, как сам Эпименид, так и другие, в чьих устах озвучиваются парадоксы, не констатируют истин в реальном коммуникативном процессе — они действуют. По крайней мере, Эпименид не был автором парадокса, также как и те, кто произнес актуальное высказывание «Я лгу». Его автором, по-видимому, является посторонний интерпретатор, который обращает внимание на этот словесный эпизод и решает представить его в виде апории, выступая своеобразным хакером, подвешивающим когнитивную систему «ради искусства» и себя в нем. Как это возможно?

Это становится возможным путем сведения естественного вербального факта к логическому, т. е. лишением вербального феномена его естественных свойств. Началом интеллектуальных злоключений является момент, когда посторонний интерпретатор как бы говорит: смотрите, слова «все критяне» по необходимости означают «множество всех критян»; заметьте также, что Эпименид — критянин, значит, он сам по необходимости попадает в число критян-лжецов. После этого сознание доверчивого адресата, к которому обращается посторонний интерпретатор-«хакер» (назовем его прямо — «логиком»), начинает метаться в поисках ответа на неразрешимый вопрос: включать ли Эпименида в множество всех критян в момент высказывания, т. е. — как Эпименид может быть правдивым, будучи одновременно лжецом?

Другими словами, логик устанавливает жесткую неправомерную связь между словами «все критяне» и самим говорящим Эпименидом и требует, чтобы этой связи придерживались адресаты, аргументируя необходимость так поступать тем, что именно этого требуют сами слова, — они якобы самореферентны и соответствуют фактам. Некорректность процедуры состоит в том, что связь между словесной формулой, фактами и когнитивным содержанием, или между словом, вещью и мыслью, признается однозначной. Однако именно эту ситуацию, к которой обязывает логическая процедура, следует элиминировать за отсутствием реального коммуникативного содержания: Эпименид не мог сам путаться в том, что сам же хотел совершить посредством говорения. В любом случае он производил определенное осмысленное действие, в содержании которого логика призывает мучительно сомневаться, отсылая к мнимо самозначным словам. Именно таких условий коммуникации невозможно найти в действительности: значат всегда не слова, а целенаправленные действия говорящего, которые имеют место в реальном коммуникативном

процессе и которые искусственно элиминированы в логическом способе представления вербального факта. Говорящему необходимо повлиять на адресата и, соответственно, сформировать свое действие вполне определенно для исполнения назначенной коммуникативной задачи. Если его намерение состояло лить в том, чтобы оставить адресата в замешательстве, то сделать это можно любым способом, например, сказав «Входить сюда категорически запрещено. Входи!». Или — создать ситуацию, в которой об Эпимениде становится известным не тот факт, что он критянин, а что он уже умер, когда говорил, или что он не умел говорить, когда столь критически высказывался о критянах. Такие коммуникативные стратегии действительно существуют, но не рассматриваются в качестве парадоксов, хотя по «логической» конструкции они в точности соответствуют парадоксу лжеца. Заметно, что, когда сознание адресата оказывается перед «фактом» типа «Когда он говорил, он молчал», как раз и наступает та самая апория, которая нужна «хакеру»-логику.

Итак, сформулировал парадокс тот, кто заметил, что Эпименид был критянином, — т. е. логик, привлекший внимание к факту, что автор высказывания входит в множество лжецов, о которых сам говорит. Формулировка парадокса, как и все актуальные вербальные факты, предстает коммуникативным действием, которое организовал говоря-щий-«хакер» и которое ему зачем-то необходимо. Он создает фрейм, в котором (или по которому) развивается мысль адресата, обнаруживающего, в конце концов, себя в тупике: «кто-то, зная, не знал; говоря правду, лгал, и пр.». Главными инструментами сценария оказываются логические самозначащие объективные слова и факты, которые, заметим, в коммуникативной реальности столь же противоестественны, сколь и высказывания типа «когда он жил, он уже умер».

Иначе говоря, логик предлагает адресату набор правил, которым нужно следовать для того, чтобы оказаться в полной растерянности. По-видимому, стоит заметить, что предложенные правила не существуют сами по себе, а назначаются заинтересованным участником коммуникации. Как не значат сами по себе слова и факты, так не значат ничего сами по себе логические инструкции: они изобретены говорящим-«хакером». Важно понять его личные цели и сформулировать ввиду них собственные, по мере вовлечения данного эпизода в актуальную коммуникативную ситуацию. Предложенные правила (фреймы) можно пересмотреть, отменить, нарушить, назначить новые и пр. То есть — не стоит делать вид, что западня, которую участники коммуникации сами создали и в которую добровольно по-

пали, — безвыходная и что она существует «от природы». Другими словами, не сами элементы объективно составляют объективные множества, а мыслящий коммуникант актуально назначает единства, и в них по мере лично осознанной актуальности включает единицы на основании назначенных (выделенных) признаков.

Так, семилетняя девочка делает вид, что уже заснула. Ее отец знает, что она не спит и, подходя к ней, произносит: «Если малыш спит, он скажет «Мяу» или «Гав», если же он не спит, он ничего не скажет». Девочка некоторое время лежит неподвижно. Папа продолжает: «Это значит, что малыш не спит. Тогда вставай и выпей лекарство». Девочка, желая, скорее, посмеяться (а лекарство ее вовсе не пугает), говорит «Мяу», чем с очевидностью себя выдает. Папа тоже смеется.

Понятно, что правила, назначенные отцом, нужны ему для определенной цели — сделать очевидным, что его маленькая дочь не спит. Она это понимает и сперва, не желая по ним играть, назначает свои: убедить в том, что она спит, можно только всем своим спящим видом. Но папа притворяется, что делает выводы из назначенных им же самим логических посылок: выходит, что дочь не спит и должна вставать. Девочка решает долее не играть по своим правилам и не притворяться (хотя и могла бы), а рассмеяться, говоря «Мяу», — тем более, что ей уже известен подобный эпизод из сказки про братца Кролика и братца Лиса. Как видно, все фреймы назначены с определенной целью; имеет место свобода соглашаться или не соглашаться с ними в актуальной ситуации; все слова представляют собой действия.

В том же акциональном смысле обращался когда-то к неким слушателям Эпименид. Апостол Павел, подтверждая свободу интерпретирования, понял его слова как полноценное вербальное действие и истолковал недвусмысленно:

«Из них же самих один стихотворец сказал: “Критяне всегда лжецы, злые звери, утробы ленивые”. Свидетельство это справедливо» (Тит 1. 12-13).

Но логик стал искать в словах и фактах мнимо присутствующую в них истинность или ложность, независимо от самого Эпименида-говорящего, поскольку объективные слова «языка» (или объективный «язык» слов) вкупе с «объективными» фактами всегда считались са-мореферентными, или самозначными. Так в тесном единстве логики и грамматики возникает парадокс, сам автор которого, похоже, некогда всерьез поверил в его самозначность, исповедуя классический подход к лингвистическому материалу. Кажется, сами логики и грамматисты не заметили, что западня, в которой они оказались, ими самолично создана в ответ на собственное желание в нее попасть.

Как видно, главным «лжецом» в этой ситуации оказывается «язык», на логико-грамматическую самозначность которого опирается классическая схема описания, требуя подчинения этому центральному постулату («самозначности») во всех исследовательских и ис-толковательных процедурах. По-видимому, в этом состоит главная инсинуация, невольно организованная традиционной логической и грамматической теорией. В действительности нет ни самозначности «языка», ни самого «языка» — вернее, для моделирования речевой и мыслительной реальности, в которой главным выражаемым/ понимаемым является личное действие коммуниканта, эти абстракции оказываются не эффективными.

Auto-referent Language And The Liar’s Paradox

A. Vdovichenko

The author regards the so called auto-referent language by taking the liar’s paradox as an ensample. Auto-referent means «able to possess the autonomic meanings and to express them». The paradox, however, illustrates that the words of a language can not mean anything without a concrete speaker. The meaning is not linked directly with the word form. The latter has as much meaning as the speaker wanted to insert into words. The paradox occurred as a result of ascribing autonomic meanings to words, that is impossible in a real communicative context (though that is the base of logical approach to the linguistic phenomena). The inner communicative aim of the paradox is the same as in the phrase «When he was speaking aloud he was keeping silent». Language as an autoreferent system and logical term should be deduced, as well as the liar’s paradox.