CC BY
34САКВА Р.
У ИСТОКОВ ЛЕНИНИЗМА: ГИБЕЛЬ ПОЛИТИЧЕСКОГО ПЛЮРАЛИЗМА В БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПАРТИИ ПОСЛЕ РЕВОЛЮЦИИ 1917 г. (Реферат)
Sakwa R.
The rise of leninism: The death of political pluralism in the post-revolutionary bolshevik party // Was revolution inevitable?
Turning points of the Russan revolution / Ed. by T. Brenton. — Oxford: Oxford univ. press, 2017. — P. 262—284.
Профессор Кентского университета Ричард Саква анализирует причины и последствия свертывания «внутрипартийной демократии» в РСДРП - РКП(б) в период революции 1917 г. и Гражданской войны. Несмотря на многочисленные исследования по истории большевистской партии, в массовом сознании (а частично - и в современной историографии) ее образ остался, по существу, прежним: полуподпольная организация, в которой нет разногласий, строго иерархичная, все ее члены беспрекословно подчиняются руководству. Определенное внимание привлекали разве что споры о том, правильным ли будет взять власть до начала работы II Всероссийского съезда Советов 25 октября 1917 г. Последующие острые дискуссии оказываются на втором плане и по-прежнему освещаются довольно слабо. Связано это с тем, что Октябрьский переворот рассматривается в том числе и как победа Ленина над оппонентами внутри партии, попытки которых повлиять на «ленинский курс» были заранее обречены на неудачу. Однако, полагает Саква, Октябрь был хоть и крупным, но все же локальным успехом, и до окончательного подавления плюрализма и «фракционности» было еще далеко. Окончательная победа над внутренними противниками могла быть достигнута только после разгрома внешних врагов, что и произошло к 1922 г. Однако предшествующее пятилетие изобиловало внутрипартийными дискуссиями, спорами, протестами, столкновениями различных групп в большевистском руководстве.
Рассуждая о вероятности альтернативных сценариев, Саква описывает немногочисленные попытки советских руководителей вернуться к
206
«внутрипартийной демократии», подчеркивая, что главной задачей кампаний по «демократизации» партии (в период хрущевской «оттепели» и, особенно, в годы горбачевской «перестройки») было не создание новых, а возврат к старым, «ленинским нормам» внутрипартийной свободы самовыражения и дискуссий. Учитывая, что именно Ленин был главным и наиболее последовательным противником «фракционности» и «разноголосицы», неудивительно, что эти позднейшие попытки не привели к положительным результатам и, по сути, были обречены на провал. И дело здесь не в злом умысле или лукавстве советских лидеров, а в их неспособности оценивать партийную демократию иначе, чем в «ленинских» рамках и категориях.
Таким образом, проблема альтернатив большевистской диктатуре в виде большевистского же плюрализма пока не получила достаточного разъяснения. Ключевой же вопрос в том, содержал ли сам марксизм потенциал для более разнообразных политических практик и «был ли советский авторитаризм необходимым или неизбежным следствием попытки Ленина реализовать то, что он понимал как проект Маркса?» [с. 281]. И если Ленин не мог действовать иначе, то неизбежно ли насилие в «марксистском переходе от капитализма к социализму»?
В советском варианте однопартийной политической системы восторжествовал даже не «ленинский», а «ленинградский» сценарий [с. 264]. Такое географическое определение Саква объясняет тем, что Петербург-Петроград на протяжении всей своей дореволюционной истории демонстрировал политические позиции, глубоко отличные от остальной России. Радикализация и социализация настроений в столице - одна из причин успеха большевистского переворота и в то же время - основа для дальнейшего социально-политического раскола в стране.
Этому помогло наличие других, не менее влиятельных «центров силы» на политической карте России, прежде всего речь идет о Москве. В отличие от парадного и космополитичного Петербурга, дореволюционная Москва оставалась самобытной в культурном плане и консервативной в плане политическом. Не случайно наибольшую популярность большевики имели именно в Петрограде; в Москве им приходилось выдерживать серьезную конкуренцию, прежде всего - влиятельных «умеренных» социал-демократов. Различались и сценарии захвата власти большевиками в двух столицах. Потребовались десять дней и значительные людские потери, чтобы сопротивление большевистскому перевороту в Москве было подавлено. Москва «вошла в коммунистическую эпоху как побежденный город, с навязанным ей революционным социализмом петроградского типа» [с. 267]. Серьезное сопротивление печатников и некоторых других слоев московского рабочего класса продолжалось до весны 1918 г., а в более скрытых формах - вплоть до 1920-х годов. В этом, полагает Саква,
207
выражался не только протест против большевистской власти, но и, в более широком смысле, глубоко враждебное отношение «традиционалистской русской интеллигенции к использованным большевиками методам узурпации власти» [с. 267].
Процессы «демократизации» коснулись и большевистской партии, что неудивительно: с февраля по октябрь 1917 г. ее численность выросла с 25 тыс. до 300 тыс. человек. Проблема управления этой массой была решена благодаря «различным кампаниям по очистке и дисциплине», но на это ушло не менее пяти лет. Первые крупные дебаты были связаны с вопросом организации советской власти. Создание исключительно большевистского правительства в форме Совета народных комиссаров (Совнаркома) во главе с Лениным «разочаровало тех, кто считал, что власть будет передана Советам». Кроме того, создание Совнаркома «отбирало власть у Центрального исполнительного комитета (ВЦИК) Советов, от имени которого произошла революция», а сам Совнарком «не был ответствен ни перед кем, кроме самой большевистской партии» [с. 268]. Группа, в которую вошли Л. Каменев, Г. Зиновьев и А. Рыков, настаивала на формировании коалиционного правительства, включающего и «умеренных» социалистов. Отказ от диалога, предупреждали они, неизбежно приведет к гражданской войне. Впрочем, Ленина, считавшего гражданскую войну неизбежной и даже необходимой в условиях революции, такая перспектива не страшила.
Саква подчеркивает, что в идеологических построениях Ленина фактически не было места проблемам несменяемости власти и политической конкуренции. По сути, этот вопрос терял свою актуальность с приходом к власти тех, кто поведет общество к коммунизму - высшей стадии общественного развития. Отклонения от этой линии неизбежно должны были бы привести к победе «реакции» и к откату общества на низшую ступень развития. Эта бескомпромиссность Ленина и его сторонников органично встроилась в формирующийся политический каркас Советской России. В первые месяцы после Октября борьба с «контрреволюцией» касалась только политических противников большевиков, однако уже разгон Учредительного собрания «наглядно демонстрировал, какая судьба ждет несогласных» и в самой большевистской партии [с. 269].
Самые первые действия большевиков после прихода к власти вызывали недоумение и протест за рубежом. К. Каутский и Р. Люксембург призывали остановить репрессии против других социалистических партий и профсоюзных организаций. Люксембург уже в 1918 г. объявила о фактическом «поражении свободы» в молодом Советском государстве: «Свобода только для сторонников правительства, только для членов одной партии - как бы они ни были многочисленны - вовсе не является свободой. Свобода - это всегда и исключительно свобода для того, кто думает ина-
208
че» [с. 270]. Каутский и вовсе назвал большевистскую революцию «чуждой международной революционной борьбе» [с. 271]. В этом смысле куда большую симпатию «германских товарищей» вызывали крайне левые течения в самой большевистской партии. «Левые коммунисты», пишет Саква, фактически оформились в отдельную фракцию в декабре 1917 г. Пик их деятельности пришелся на январь и февраль 1918 г. - время разгона Учредительного собрания и вялотекущих переговоров с Германией о сепаратном мире. Группа получила поддержку некоторых ведущих партийных лидеров, в том числе Н. Бухарина, Н. Осинского, Е. Преображенского и К. Радека, а также «большинства низовых организаций». Левые коммунисты выступали за революционную войну с Германией, чтобы, соединившись с более продвинутым рабочим классом на Западе, социалистическая Россия смогла выйти из изоляции. Говоря о внутренней повестке, «левые» коммунисты критиковали «мелкобуржуазное» вырождение революции, предостерегая, в частности, от устранения рабочего класса от принятия решений [с. 272]. Ленину в феврале-марте 1918 г. стоило немалых усилий, чтобы «выбить» из партии согласие на подписание «похабного» Брест-Литовского договора. К концу июня 1918 г. была подавлена и «левая» оппозиция, в июле начались репрессии против последних союзников большевиков - левых эсеров. Не случайно, считает Саква, именно после этих событий Гражданская война приняла широкий размах: для того, чтобы в нее ввязаться, большевикам нужно было не только наличие врага внешнего, но и полное подавление врага внутреннего, «засевшего» в самой партии.
В годы Гражданской войны «советская демократия окончательно стала управляемой», однако это не исключало наличия в тех или иных Советах «чуждых элементов». Одним из важнейших был вопрос о реальных полномочиях Советов в новой политической системе. «Централисты» (в основном москвичи) с конца 1918 г. часто критиковали «ведущую роль партии» и наделение Советов чисто техническими функциями. Многие из бывших левых коммунистов также критиковали «бюрократическое перерождение революции», декоративность советской системы, захват партией основных механизмов принятия решений в стране [с. 272]. Одним из ключевых моментов стало принятие первой советской Конституции 1918 г., которая «оставила неопределенными институциональные механизмы организации власти». Хотя Совнарком был обязан «уведомлять» Всероссийский центральный исполнительный комитет (ВЦИК) о своих решениях (ст. 39), а последний имел право «отзывать или приостанавливать» их (ст. 40), Совнаркому был предоставлен ряд чрезвычайных полномочий, которые в конечном счете лишили ВЦИК надзорных функций.
К концу Гражданской войны усилились два отдельных, но взаимосвязанных направления внутрипартийных дебатов. Первое - о «внутри-
209
партийной демократии» - затрагивало такие вопросы, как свобода слова в партии, права партийных ячеек, функции комитетов и роль руководства. Второе - профсоюзные дебаты - было сосредоточено на выстраивании отношений между партией и профсоюзами и в целом - на роли организованного рабочего класса при социализме. Вся московская партийная организация «была вовлечена в энергичные дебаты, связывая с окончанием Гражданской войны возможность вернуться к тому, что они считали подлинными принципами революционного социализма» [с. 275]. Иными словами, они обращались к «идеализированному большевизму», который противопоставлялся «ленинским практикам» партийно-государственного строительства. Кроме того, Московский совет регулярно проводил встречи на фабриках и заводах для преодоления «пропасти, образовавшейся между партией и рабочими».
Однако все эти собрания и предложения были, по сути, проигнорированы большевистским руководством. Основная причина заключалась не только и не столько во «властолюбии» большевиков и лично Ленина. Слишком часто «централисты» и иная внутрипартийная оппозиция пытались решать политические вопросы с помощью «чисто социальных» мер и практиках, таких, например, как назначения рабочих на ключевые должности. Это вредило не только с управленческой, но и с идеологической точки зрения: мало кто из таких новых руководителей имел собственную и выверенную политическую позицию, а потому легко становился объектом манипуляций. Миф о «какой-то врожденной чистоте рабочего», якобы способного решить сложнейшие управленческие и экономические проблемы, мало поспособствовал подлинному партийному плюрализму [с. 276].
Дебаты о «партийной демократии» осенью 1920 г. стали «последней серьезной дискуссией» о роли партии в государственном механизме. Они были быстро и, возможно, преднамеренно отодвинуты на второй план профсоюзными дебатами, начатыми «рабочей оппозицией». В то время как «централисты» искали решение всех ключевых проблем на уровне политических институтов, «рабочая оппозиция» сводила вопрос о политической реформе к «классовому подходу» при принятии кадровых решений. И хотя Ленин отрицательно относился к полному отказу от услуг старой «буржуазной» интеллигенции («спецов»), такая постановка вопроса была на руку ленинцам; она «позволяла новому режиму избегать серьезного самоанализа» [с. 277].
К началу 1921 г. политика «военного коммунизма» фактически зашла в тупик. Многочисленные крестьянские восстания, выступления рабочих и «кронштадтский мятеж» наглядно демонстрировали, что дальше регулировать экономику военными мерами было невозможно. Понимая это, большевистское руководство пошло на ряд экономических уступок,
210
фактически дав деревне десятилетнюю «передышку». Однако, подчеркивает Саква, экономические послабления шли параллельно с усилением «партийной дисциплины». Чувствительные к экономике в политическом отношении большевики не проявили подобной гибкости. Восстание в Кронштадте, по сути, привело к обратным последствиям: Ленин теперь утверждал, что партия должна взять на себя «бремя защиты социализма» и «оградить себя от деградации, распространившейся в обществе» [с. 278]. Среди прочего, это стало началом открытого наступления на внутрипартийную оппозицию и вообще на все проявления недовольства и несогласия с «партийной линией». В итоге Х съезд РКП (б) принял решение о запрете внутри партии каких-либо фракций. Объявленная тогда «временной», эта мера «поставила резкие пределы внутрипартийной дискуссии» и долгие годы оставалась «основополагающим принципом советской власти» [с. 278].
В начале 1920-х годов были уничтожены остатки небольшевистских партий. Судебный процесс над группой ведущих эсеров в середине 1922 г. «предварял показательные процессы 1930-х годов». В это же время последовательно ужесточался административный контроль над местными партийными организациями, усиливалась централизация экономики, предварившая уничтожение последних, «нэповских» остатков рынка.
В апреле 1922 г. генеральным секретарем партии стал Сталин, быстро взявший под свой контроль партийную машину. Его искусные кадровые перестановки сформировали «номенклатурный механизм» - мощное оружие во внутрипартийных дебатах середины 1920-х годов. Именно в это время «большевистская традиция открытой дискуссии» закончилась, и ее место заняла «мертвая хватка ленинско-сталинской бюрократии» [с. 279]. Ленинская «диктатура пролетариата» подчинила закон власти, «безжалостно сокрушала всякую оппозицию и в конце концов уступила место диктатуре сталинской» [с. 281].
В заключение Саква приходит к выводу, что ленинизм не был неизбежен и, безусловно, имел альтернативы. Динамичный и дискуссионный характер внутрипартийной жизни в этот период свидетельствует о том, что он был далеко не однородным и монолитным. Существование внутрипартийной оппозиции опровергает взгляд на ленинизм и сталинизм как неизбежные плоды социализма. Русская революция была гораздо шире, чем ее большевистское воплощение, а большевизм в первые годы советской власти был разнообразней, чем «нелиберальный ленинизм». Однако камнем преткновения изначально была цель, а не процесс ее достижения. И Ленин, и те, кто ему возражал, разделяли одно и то же «редукционистское понимание политического спора» и не понимали роли оппозиции и плюрализма в революционном коммунистическом движении. Большевистские вызовы «протосталинистским формам советской власти» не пред-
211
ставляли собой оформленную теоретическую платформу и не смогли противостоять «теории ленинской диктатуры». Речь скорее шла о некоторых изменениях в повседневных политических практиках, а реальные основы ленинизма, крывшиеся еще в довоенном большевизме, не подвергались сомнению. Осуждение подавления внутрипартийного плюрализма не выходило за жесткие идеологические рамки. В конечном счете нетерпимость к внешней оппозиции социализму как историческому выбору перетекла в нетерпимость к альтернативным путям достижения общественного блага, что обернулось против части партийной элиты и проложило путь для сталинской единоличной диктатуры.
И.К. Богомолов
212
