CC BY
135Глава I КРЫМСКАЯ ВОЙНА
В русской исторической литературе недостаточно освещено отношение общественного мнения к вопросам внешней политики. Взгляды на внешнюю политику даже видных политических мыслителей и публицистов до сих пор не изучались. Почти ничего не сделано для изучения развития взглядов различных кругов общества по вопросам внешней политики в те или иные периоды нашего прошлого.
Сводная работа А. А. Корнилова «Общественное движение при Александре II» (М., 1909) концентрирует внимание главным образом на вопросе внутренних отношений. Еще в меньшей степени касается внешнеполитических взглядов деятелей изучаемого периода Барриве в своей книге «Общественное движение в царствование Александра II» (М., 1909). Не найдем мы интересующего нас материала и в таких работах, как книга С. С. Татищева «Император Александр II, его жизнь и царствование» (СПб., 1911). Пожалуй, наиболее ценным в отношении характеристики общественных настроений и взглядов является известное сочинение Н. Барсукова «Жизнь и труды М. П. Погодина», дающее, благодаря хрестоматийности построения, большой материал по истории эпохи. Но оно лишено исследовательского характера.
Из работ, посвященных Крымской войне, больше других уделил внимания этой стороне вопроса академик Е. В. Тарле («Крымская война». Т. I. М., 1941). Однако он останавливался по преимуществу на общественных откликах на войну и ее частные эпизоды. Внешнеполитические построения отдельных авторов лежали вне поля его зрения.
Если обратиться к монографиям, посвященным отдельным деятелям, то и здесь мы обнаружим аналогичное положение. В немногочисленных работах о славянофилах1 исследуются философские, общественные, экономические, но не внешнеполитические их воззрения.
Авторы монографий о Н. Г. Чернышевском2 затрагивают его внешнеполитические взгляды лишь частично, говоря об отношении
Н. Г. Чернышевского к национальному вопросу3. Специальный интерес к взглядам Чернышевского на внешнюю политику обнаружили немногие авторы: Я. М. Майофис4, автор предисловия к «Рассказу о Крымской войне по Кинглеку» - А. Штраух5; последний дал анализ взглядов, изложенных в названном произведении, сопоставив их со взглядами Маркса и Энгельса.
Исследователи взглядов Герцена мало интересовались его внешнеполитической идеологией. Плеханов6, Стеклов7, Нович8, Пипер9 даже в связи с «русским социализмом» Герцена не касаются его взглядов на будущее славянского союза, хотя они неотрывны от концепции «русского социализма».
Совсем не касается Плеханов внешнеполитических взглядов Погодина в статье «М. П. Погодин и борьба классов».
Мы не ставим задачей исчерпать литературу в порядке «отрицательной библиографии». Нам хотелось лишь указать на недостаточную разработанность вопроса, для изучения которого нами использованы опубликованные произведения и переписка соответствующих авторов, равно как неизвестное доселе произведение К. Аксакова -записка о восточном вопросе, представляющая собой весьма важный источник для изучения проблемы. Использована также неопубликованная переписка.
***
Начало Крымской войны ознаменовалось взрывом литературного ура-патриотизма. «Северная пчела» была одним из органов, на страницах которого нашли свое место написанные в этом жанре стихи Ростопчиной, Левашева, Красова, Рончевского и бывшие одними из первых стихи Ф. Н. Глинки - «Ура».
Ура! На трех ударим разом.
Недаром же трехгранный штык.
Ура отгрянем над Кавказом,
В Европу грянет тот же клик10.
* Кинглек Александр Вильям (1809-1891) - английский политик, либерал, военный писатель. В 1854 г. принял участие в Крымской кампании. Написал труд по истории Крымской войны. Все неудачи союзников ставит в вину Франции. К русским относится сочувственно. На русском языке в 1869 г. вышел отрывок из его труда «Париж и Провинция 2 декабря 1851 г.» о перевороте Наполеона III (прим. ред.).
Еще в начале конфликта, в 1853 г., А. Н. Майков написал свой «Клермонтский собор», где была высказана мысль о новом крестовом походе, предпринимаемом Россией, и об ее провиденциальной задаче:
... нам пришлось на долю Свершить, что Запад начинал; ... нас отныне бог набрал Творить его святую волю ...п
Мотив этот не пропал. Клермонт и речь Петра Пустынника упомянуты в записке Погодина «Настоящая война с точки зрения европейской истории» (июль 1854). Мысль о грядущих успехах России на Востоке существовала и в славянофильском кругу. Немного позже Майков заявил об отказе от чистой лирики в пользу общественных тем:
Теперь не служит стих мне праздною забавой.
Он рвется от души, как отклик боевой,
На зов торжественный отечественной славы ...12
В письме к Писемскому он расценивал события как «величайший шаг в нашем развитии; с них начнется новый период нашей исторической жизни».
Появилось много мелких брошюр и листовок. Цитированное стихотворение Глинки, где напоминалось, что «о нашу грудь стальную расшибся сам Наполеон», а в конце говорилось: «Вам русского не сдвинуть царства: оно с Христом и за Христа», - было выпущено отдельным изданием и разошлось в огромном для того времени тираже - 9 тысяч экземпляров. «Лавочники, харчевники, саечники и цирюльники были самыми ревностными покупателями», - писал Глинка Гречу13. В Москве было перепечатано собрание «предрече-ний» о падении Турции, в первый раз опубликованное в 1823 г., где говорилось, что «ни кой народ царству Оттоманскому никогда вредить не может, кроме единого народа Московского». Этот храбрый народ должен ниспровергнуть турецкую державу. В разных вариациях эта мысль проводилась через всю книгу и находила завершение в таком положении: «Русский ... народ, соединясь со всеми языками, желающими мстить Измаилу, его победит вторично; седмихолмие (Константинополь - С.Н.) возьмут со всеми его принадлежностя-
ми»14. Таких брошюр или еще более задорных, например, «Непир у Кронштадта, или ехал - да не доехал», или «Ай да Абдул! всех в Париже обманул, или донесение татарина Людовику - Наполеону о взятии Севастополя», появилось очень много.
Вскоре в «Северную пчелу» были присланы знаменитые стихи: «Вот в воинственном азарте воевода Пальмерстон ... », с указанием министра императорского двора, что «государю угодно, чтобы оные были напечатаны в означенной газете». И мы знаем, что оно, подобно «Ура» Глинки, нашло довольно широкую аудиторию.
«Не только в трактирах, где собирался торговый люд и зажиточные мещане, но и в лучших гостиных с увлечением читали, а то и знали наизусть бывшее тогда в большой моде патриотическое стихотворение:
Вот в воинственном азарте Воевода Пальмерстон ...
Это стихотворение потому было в таком ходу, что оно вполне отвечало настроению тогдашнего общества, в котором преобладала уверенность в возможности закидать неприятеля шапками», - так говорит современник15.
« ... И даже истинный поэт г. Тютчев, - писал позже Чернышевский, - стал писать стихи в том же духе16, но эти стихи были не для народа, остались неизвестными ему; а публика, тогда хвалившая их, не думала ни о чем подобном до начала войны, точно так же, как и сами авторы стихов не занимались тогда подобными сочинения-ми»17. Мысль о неглубоком характере этих настроений подтверждается словами Хомякова в письме к А. Н. Попову18.
Патриотическое настроение славянофильских кругов, нашедшее отражение в стихотворении Хомякова «России», встречало неодинаковый отклик. Рядом с сочувственными голосами слышалось недовольство обличениями николаевской России, шедшее из консервативных кругов, требовавших безудержного патриотического восторга. О. М. Бодянский, гр. Е. П. Ростопчина и многочисленные авторы анонимных пасквилей на Хомякова были рупором этих кругов19.
Однако и в первые месяцы войны воинственный угар захватывал не всех равномерно. В дневнике «умеренного прогрессиста» Ники-тенко, после записи 20 октября 1853 г. о переходе турками Дуная20, представляющей простую констатацию, нет никаких указаний на
войну на протяжении всего 1854 и части 1855 гг. - до смерти Николая I, что явно свидетельствует об отсутствии особого патриотического подъема и интереса к данной теме.
«Никакого патриотического одушевления я положительно не замечал в обществе, - пишет Боборыкин о Казани этого времени. -Получались «Северная пчела» и «Московские ведомости»; сообщались слухи; дамы рвали корпию - и только. Ни сестер милосердия, ни подписок. Там где-то дрались, но город продолжал жить все так же: ели, играли в карты, ездили в театр, давали балы, амурились, сплетничали»21. Аналогичные сведения о настроениях уездного города Вятской губернии сообщает Чарушин22.
Сложнее были переживания высококультурных либерально-западнических кругов. Здесь известное стихотворение Хомякова «России» вызывало восторг своею обличительной частью, но было ясно, что народ не может вдруг обновиться. «Положение русских людей, которые ясно видели внутреннее состояние отечества, было в то время трагическое. Тут дело шло уже не о внешних победах, а о защите родного края. Русское сердце не могло не биться при рассказах о подвигах севастопольских героев. А между тем нельзя было не видеть, что победа могла только вести к упрочению того порядка вещей, который с такой горечью и с такою силой бичевал Хомяков, к торжеству того бездушного деспотизма, который беспощадно давил всякую мысль и всякое просвещение ... Мудрено ли, что Грановский писал в одном письме, что он хотел бы пойти в ополчение не за тем, чтобы желать победы России, а затем, чтобы за нее умереть»23.
В еще меньшей степени о каком-либо военном увлечения можно говорить по отношению к демократическим кругам русской интеллигенции. Небольшая рецензия Чернышевского в № 9 «Современника» за 1855 г. на одну из многочисленных патриотических брошюр отчетливо говорит об отрицательном отношении автора и к данному виду литературы, и к мыслям, ее наполняющим. Это рецепция на «Рассказ солдата Сидорова при бомбардировании Севастополя англо-французами». В ней мы читаем: «Одна из многочисленных спекуляций, рассчитывающих на патриотизм простонаро-дия. Книжку эту можно похвалить хотя за то, что она не хочет никого вводить своею внешностью в заблуждение: обертка с лубочными картинками и бумага, какой мы уже давно не встречали даже в серо-бумажных изданиях, с первого же взгляда дают верное понятие о
литературных качествах книжки. Хорошо было б, если всегда встречалась такая похвальная гармония формы с идеею»24.
Я привел рецензию полностью. Трудно более сдержанно и более уничтожающе охарактеризовать в трех фразах данное произведение. Резко враждебное отношение Чернышевского к мыслям, выражавшимся этой брошюрой, вполне ясно. И так как правительство поддерживало и насаждало шовинистический угар, то не приходится удивляться единичности суждений и фактов, говорящих об отрицательном к нему отношении. Но, так или иначе, они свидетельствуют о том, что демократические и отчасти либеральные круги не разделяли тех восторгов и надежд, которые были пробуждены войной в славянофильском и близком к нему кругах.
Горячо встретил войну славянофильский круг. Ожидали разрешения восточного вопроса, освобождения славян, создания всеславянского государства. В поэтической форме об этом говорили Хомяков и Тютчев, в прозаической - все славянофилы.
«Есть слухи о войне с Англией и Францией и, кажется, достоверные. Нам бояться нечего. В русском народе есть страх божий, а страх божий избавляет от всякого страха. Надеясь на милость бо-жию, вижу я вдали новое величие России, и внутреннее, и внеш-нее»25, - еще до начала войны замечал К. С. Аксаков в письме к Н. А. Елагиной, написанном в 1853 г.
25 мая 1854 г. А. И. Кошелев писал И. С. Аксакову: «Задача, пред-
лежащая России, слишком красна и ясна, чтобы не одушевить каждого русского ... ». Кошелев стремился внести свою лепту в общее дело и написал три статьи, кроме него, писал стихи Хомяков и статьи Погодин. «Во всех этих сочинениях был один дух - одно чувство; т.е. пламенная любовь к отечеству, горячая вера в высокое назначение России в настоящей борьбе и полная готовность всеми силами содействовать правительству в удесятерении его средств к одолению врагов. Россия идет за веру и за братьев - что может быть святее этого дела?»26.
Ту же мысль выражал Ф. М. Достоевский, так отзывавшийся в своем письме к А. Н. Майкову на его «Клермонтский собор»: «Читал Ваши стихи и нашел их прекрасными; вполне разделяю с Вами патриотическое чувство нравственного освобождения славян. Это роль России, благородной великой России, святой нашей матери. Разделяю с Вами идею, что Европу и назначение ее окончит Россия. Для меня это давно было ясно»27. Ту же мысль он высказал в стихотво-
рении «На европейские события в 1854 году». Мысль об освободительной роли России на Балканах, помимо той общей формы, в какой она изложена в предыдущих документах, находила в том же славянофильском кругу и некоторую дальнейшую конкретизацию. С нею мы встречаемся в письме К. С. Аксакова к Н. Палаузову (от 26 июля 1854 г.), в котором он писал: «Какой бы вид ни принимали политические обстоятельства войны, я уверен несомненно, что начавшаяся борьба на Востоке окончится торжеством веры и правды; уверен я, что родная нам русским многострадальная Болгария будет, наконец, свободна и пробудится к жизни духовной, к истинному просвещению, расцветет благосостоянием и внешним, и внутренним ... ». «В болгарах видим мы братьев единоверных и единоплеменных и не понимаем окончания настоящей войны без полного освобождения болгар, без устройства их независимости»28. Такие же мысли выражал архиепископ Херсонский Иннокентий за несколько месяцев до К. Аксакова, после перехода Дуная русскими войсками писавший Н. Палаузову: «Отселе начало возрождения Болгарии и начало святого призвания быть у колыбели отроческой»29.
Графиня А. Д. Блудова была занята мыслью об общем восстании славян Балканского полуострова. Она сомневалась в достаточности одних официальных мероприятий и писала Погодину: «Постарайтесь к лету собрать денег несколько и мы ими подожжем Боснию, без вспомогательного войска»30. Это письмо интересно тем, что придворная славянофилка пыталась общественными силами привести к реализации правительственный план31; мысль, однако, осталась неосуществленной.
Представители славянофильского круга не ограничились определением вероятной и ближайшей цели - освобождения Болгарии. Крымская война побудила К. С. Аксакова к раскрытию и формулированию своих взглядов, которые он изложил в специальной записке по восточному вопросу. Этот документ, до сих пор остававшийся неизвестным, обнаружен нами в составе Аксаковского фонда (б. Мурановский) Государственного литературного архива, где находится в копии, написанной А. Ф. Тютчевой на почтовой бумаге с ее монограммой32. Подлинник - в архиве Института русской литера-
33
туры .
Небольшая записка К. С. Аксакова имеет особое значение как единственное целостное изложение его взглядов по данному вопросу, дающее очень важную веху в развитии славянофильства и его
внешнеполитических идей. Записка начинается с изложения общих положений славянофильского учения о противоположности Западной Европы и России, основанной па противоположности их начал. Эта противоположность раскрывается так. На Западе - гордая, самопоклоняющаяся личность, индивидуализм, превращающий христианскую веру сначала в служение человеку в лице папы, а затем каждой личности - «в заблуждении протестантском». Запад пошел еще дальше и создал гедонистическую теорию греха, которая «созрела в учении коммунистов, начиная с Vyco и выразилась соблазнительно в сочинениях Georges Sand'a, растленнейшей писательницы в мире, и других сочинителей ... ». Аристократизм западных народов дополнил расхождение и создал чувство презрения к прочим национальностям. Вражда западного мира в особенности направилась на племя славянское, проникнутое иными началами: духом кротости и мира, духом самопожертвования и верою православной. Западу удалось соблазнить Польшу и совлечь ее со славянского на западный путь; затем он смял прочих славян, а остальных подчинили турки, и из всего славянского мира после этой первой схватки уцелел только русский народ. Это был «чистейший представитель славянства, исповедующий кротость и мир более, чем все его соплеменные братья». Запад поставил себе задачу сломить и уничтожить его, и в качестве выполнителя этого западного плана на Русь пошла «подручница» Запада - Польша, но не одолела. «И вот, военная буря, одна за другою, налетала на русскую землю, целые волны иноплеменных бойцов потопляли ее, но сильная неведомою для Запада силою, она отразила все эти удары, и перед этим кротким землепашцем валились один за другим боевые пришельцы: поляк, швед, немец и француз и сколько других!»34. Отраженный Запад оказался вынужденным изменить тактику и одержал успехи в жизни общественной и в сфере образования. С помощью «самой опасной силы -моды» он «входит во все, и в платье, и в душу». Западу удалось много испортить и разложить на Руси, но разложение захватило общество, а не народ. «Крестьянин, взятый от сохи, продолжает бить западного воина». Если же тина западноевропейской моды слетит с русского общества, в нем сильнее и неодолимее забьет родник живой своей струи.
Начавшаяся война - лишь новое звено в вековой борьбе Запада и России. Долго таившаяся ненависть обнаружилась, но проявилась иначе, чем раньше. «Это уже не Наполеон, не гениальный завоева-
тель, насильственно ведущий на нас силы народов, нет, это ненависть самих народов Запада, это союз всей Европы против нас -за что? Понятно, - это вражда начал (принципов), глубоко лежащих в основании западноевропейского и славянского мира»35. Дело идет о решительной схватке. «Независимость Турции и все другие наружные причины, все это - пустые предлоги, к которым привязывается твердое намерение войны с нами. Если не одолеть, не уничтожить, то унизить, ослабить нас, общими силами мечтает Западная Европа»36. А потому для России нет иного выхода, кроме войны, зачинщиком которой является Запад. Россия не может кончить дело без борьбы. «Постыдный мир хуже для нас всякой несчастной войны, и Россия его не примет. Бой неизбежен».
Однако Западная Европа упустила из виду, что в Европе два мира - романо-германский и славянский и что второй не очерчивается границей России; много славян в Турции и Германии, славян, которые постоянно устремляют свои взоры на Россию, в которых не угасло сознание кровной с нею связи. И раз дело идет о решительной борьбе, Россия свободна от всех прежних обязательств и не основанных на нравственных соображениях расчетов дипломатии. «Провидение напомнило народам, что есть святые слова, что есть нравственные чувства и духовные двигатели, то есть божии дела на земле ... И России предлежит подвиг быть заступницею веры, заступницею угнетенных православных и единокровных братьев. Не расчеты дипломатии, а нравственные вопросы легли в основу войны: единство веры, единство соплеменного братства»37. Война - попытка Запада нанести окончательный удар славяно-православному миру в лице главного представителя этого - России и тем покорить всех стран . Вот почему «отступить перед этой войной, отказаться от священного подвига защиты православия и угнетенных братьев, -значит уже пасть. Недоумевать и колебаться, - значит сомневаться в помощи божией и в себе»38. И даже хорошо, что на Россию собирается вся Европа - конфликт приобретает более чистый характер борьбы двух миров, и Россия будет бороться одна «без примеси иностранных союзников, не очень верных». Но нельзя терять времени и медлить. Запад начинает понимать, что славянский мир есть и за пределами России, он старается отвлечь от нее славян, засылает к
* Так в тексте (прим. ред.).
ним «извергов всех земель, бездушных выходцев» - по-видимому, имеются в виду поляки и находившиеся на Балканах венгры. Промедление увеличивает силы врагов. Россия «должна провозгласить независимость всех славян и всех православных в Турции и идти освободить их, наконец, на деле от четырехсотлетних страданий». «Европа встает на нас всем своим миром: пусть будет так! И мы встанем целым миром славянским. Вот прямое и единственное ре-
39
шение задачи» .
Что же дальше? Война окончится удачно для России и славян, так как «правде - помощник бог. Турецкая власть в Европе - позор христианства, добровольно до сих пор терпимый христианскими могущественными народами, - должна исчезнуть». Славянские народы будут освобождены, они создадут свои национальные государства (понятно, для славянофила они мыслились лишь в монархической форме княжеств). Но между ними и освободившей их страной установится тесная связь, «прочный союз всех славян под верховным покровительством русского государя». В области внутренней славяне получат автономию. Аксаков выражает эту мысль в словах: «мы не будем входить в домашний распорядок покровительствуемых народов», но в области внешнеполитической они будут закрыты значением и силой России. «Для России, - читаем мы в записке, -открывается, таким образом, новый путь величия и силы. Это покровительство, расширение которого не затруднит нас, но только умножит наши силы и вместе с тем придаст нам нравственное средоточие для всего славянского мира». Ясно, что по отношению к славянам Россия станет главой. Такой термин, как «покровительство», каким обозначает Аксаков характер будущих отношений России к славянам в соединении с понятием «нравственного средоточия», не может быть истолкован иначе, как в значении русской гегемонии над славянским миром, при сохранении внутренней самостоятельности составляющих его частей. А если прибавить, что Аксаков считает необходимым присоединить к России Молдавию и Валахию как территорию народов, не имеющих самостоятельного значения, и тем самым придвинуть русские границы к территории, которая, по его мнению, создаст прочный союз всех славян «под верховным покровительством русского государя», то станет совершенно ясным что перед нами концепция великодержавного панславизма. Основные стрелы Аксакова метят в Западную Европу, о Тур-
ции он не говорит, но в действительности его план является, прежде всего, планом разрушения Турции. Во всяком случае, на европейской территории она больше существовать не должна, и Константинополь перейдет к России, так как «кроме нас никто (его) удержать не может». Один из ударов направляется в представительницу Европы - Австрию, которая «идет против нас» и по отношению к которой Россия потому приобретает право исполнить свое «призвание освободительницы единоплеменных, и частично православных народов, присоединив, конечно, при этом к себе свое древнее достояние - Галицию».
Панславистская концепция К. С. Аксакова имеет тенденцию перерасти в апологию русской экспансии и в других направлениях. Его внимание привлекает Азия, большая часть которой питает, по его мнению, «сочувствие к Российской державе». И уверенность в сочувствии внушает ему надежду: «кто знает, как широко раздвинется Россия на этой новой стезе своего могущества?»
Широко начертанная картина, в оболочке обычной славянофильской фразеологии, в конечном счете явилась апологией экспансионистских планов России, и в этом отношении записка Аксакова перекликается с записками Погодина этой поры.
Может возникнуть вопрос, особенно естественный в силу новизны изложенного документа, не являются ли взгляды К. С. Аксакова только его личным и не ошибочно ли приписывать их другим представителям течения. Однако, как показывает его переписка с Д. А. Оболенским, К. С. Аксаков охотно распространял записку, а в письмах дополнял практическими советами поднять болгар и сербов, идти к Константинополю и т.д.40. Концепция Аксакова была усвоена славянофилами. Это засвидетельствовано «Русской беседой», где в редакционном примечании к отрывкам из донесений Погодина от 1839 и 1842 гг. говорилось: «Знаменем России должен быть, по нашему мнению, не панславизм, в смысле политическом, не централизация, но признание прав каждой народности на самобытное, своеобразное существование, иначе: свободный союз независимых, отдельных славянских племен, которого защита и охранение естественно принадлежали бы России»41.
Так влияние событий способствовало конкретизации славянофильского панславизма, определило характер отношения славянофилов к восточному вопросу как зависящего от политической задачи
России. Россия же, по мнению славянофилов, должна была занять роль главы и руководителя славянского союза, а члены его - отдельные славянские народы - стать спутниками своего политического вождя. Но абстрактная схема К. С. Аксакова лишь еле-еле намечала то, что в ней, по внутренней логике, должно бы было занять более крупное место, - вопрос о Константинополе, т.е. о проливах. Они отдаются России, так как некому, кроме нее, удержать Константинополь. И это положение автор не видит нужным обставлять аргументами.
Следует отметить, что К. С. Аксаков ограничивался формулированием основной политической задачи, не касаясь вопроса о характере дальнейших отношений между Россией и членами славянского союза ни в плане детализации системы политических связей, ни в области указания культурных и других последствий развитого им решения восточного вопроса. Перед нами только первый набросок решения. Обстоятельнее изложены, подчас в различных формулировках, с разной степенью подробности, с подчеркиванием, в зависимости от воздействия текущих событий, различных сторон вопроса, воззрения на тот же круг явлений М. П. Погодина.
Взгляды Погодина лишены целостности славянофильской концепции, они эклектичны и, при всем стремлении автора казаться глубокомысленным политическим мыслителем, иногда наивны. Так, он объясняет причины Крымской войны следующим образом: «Одни ненавидят Россию, потому что не имеют о ней ни малейшего понятия» и судят по описаниям Кюстина и разных эмигрантов, считают русскую церковь еретической, личность в России беззащитной, литературу безгласной и т.д.42. Другие ненавидят Россию как реакционную силу, «препятствие общему прогрессу». Третьи - «пролетарии, которым терять нечего», радикалы, эмигранты, в их числе поляки и венгры, - хотят ловить рыбу в мутной воде или удовлетворять чувство мести. Второе из этих объяснений Погодин считает особенно важным. К этой мысли он возвращается и в другой записке. Но, если в записке, цитированной выше, Погодин считает позицию так думающих людей неверной («Это взгляд, - писал он в декабре 1853 г. - так называемой левой стороны, которую следует вразумлять, что нам до нее дела нет, хоть на голове ходи, лишь только нас не тронь, пока сама не попросит нашего участия»), то в записке, написанной спустя четыре месяца (апрель 1854 г.), он утверждал:
«Политика ее (России - С.Н.) возбудила против нее слепую ненависть народов и доставила ей черную неблагодарность государей, вольную или невольную, это в итоге для нас все равно ... следовательно, политика ее была неверная и должна перемениться»43. В другой апрельской записке есть иное объяснение, близкое к пониманию К. Аксакова. Отвечая на вопрос, почему западные державы хотят войны с Россией, он указывает: обычный ответ, ссылающийся на стремление поддержать Турцию, не верен; Турция умирает, оживить ее нельзя. Желание поддержать Турцию - только предлог. «Они хотят войны для того, чтобы унизить Россию и ослабить ее влияние на Востоке»44, но цель эта недостижима. Россию унизить и ослабить они не могут, так как военные неудачи могут временно ее задержать, но не остановить, да к тому же дружба христиан и при неудачной борьбе может позволить решить вопрос иначе.
Если Погодин не в силах дать прямого и однозначного ответа на вопрос о причинах войны, то не случайно его особое внимание к Турции и славянам. И когда он говорит о стремлении морских ослабить Россию на Востоке, видно, что именно это он считал действительной причиной войны, а не мнения читателей Кюстина или Герцена. Говоря уже о русских задачах и проблемах, какие суждено решить в итоге войны, он перечисляет: «Вопрос европейский об уничтожении варварского турецкого владычества в Европе ... ».
«Вопрос славянский об освобождении достойнейшего, древнейшего и вместе многочисленного племени человеческого славян от грубого ига ... ».
«Вопрос русский об увенчании, совершении русской истории, ... о решении борьбы с последними ее врагами, ... об ее месте в истории человечества».
«Вопрос религиозный о церкви восточной и западной, о вознесении православия на подобающее ему место ... »45.
Или в другой формулировке (июль 1854 г.):
«Настоящая война есть крестовый поход Восточной Европы или России. Назначение ее в европейской истории:
Возбудить Восточную Европу, т.е. Россию, державшую свои таланты под спудом, к принятию деятельного участия в общем ходе потомства Иафетова на пути к совершенствованию гражданскому и человеческому ...
* Так в тексте (прим. ред.).
Призвать к умственной и духовной жизни древнейшие многочисленные племена славянские, освободив их сперва от турецкого ига, а потом и всякого другого ига (имеется в виду австрийское -С.Н.) ...
Изгнать турок из европейского стана, уничтожить их владычество ...
Восстановить патриарший константинопольский престол во всем его величии ...
Обновить обветшалую Западную Европу, которая приобрела ланкастерские батареи, Пексановы пушки и пули Минье, но утратила веру, погасила поэзию, лишилась человеческого чувства и, отрекшись от бога, слила золотого тельца себе для поклонения»46.
Так, в конечном счете, Погодин оказался вынужденным признать, что причины Крымской войны коренились в противоречии интересов России и западных держав на Востоке. Он хотел бы видеть здесь активность русской политики - крестовый поход России и в данном случае занимал позицию более решительную, чем правительство.
Провозглашая новую эру в истории47, Novus nascitur ordo, Погодин ставит перед Россией двойную задачу: «Запад обветшал, устарел, повредился и имеет такую же нужду в обновлении, какую Восток имеет в пробуждении»48. И задача эта должна разрешиться не только в войне России со своими противниками. Хотя Погодин в ранних записках выражал полную уверенность в исходе («Господи! со слезами на коленях благодарим тебя!... Ты оказал уже нам милость свою выше всякой меры: ты избавил нас от наших друзей, а с врагами разделаться пособит нам и старый наш помощник Николай чудотворец»49), однако к середине 1854 г. он ощутил неопределенность положения и стал доказывать право России призвать славян к восстанию, а право славянских народов осуществить его. Законное право на восстание имеют болгары, сербы и прочие славяне, но этого мало. «Поднять Турцию, поднять Австрию, поднять Грецию, поднять Польшу, - а Италия поднимется сама, может быть, и Франция: вы хотели войны - так вот вам она: иначе нельзя нам отделаться, если не хотим уступить Крыма, Кавказа, Финляндии, Польши, да заплатить тысячу миллионов рублей военных издержек, принять на себя позор и уйти со стыдом в Азию»50.
В этих постоянных колебаниях - весь Погодин: боязливый, неустойчивый, быстро теряющийся, но самомнительный, без отчетли-
вой и руководящей мысли, он не мог создать такой стройной и логичной концепции, как та, которую дал Аксаков, но он еще решительнее защищал русскую активность на Балканах и в более развернутом виде изложил свое понимание того, нового порядка, какой России суждено установить на месте разрушенной Турции.
В записке от 27 мая 1854 г. он указывает, что союзников Россия должна искать среди славян. Он перечисляет 15 славянских областей и восклицает: «Восемьдесят с лишком миллионов - почтенное количество! порядочный союзец!51». Болгария, Черногория, Босния и Герцеговина готовы подняться. Сербы ждут сигнала к восстанию, как ворон крови; из 35 миллионов жителей Австрии - 20 млн. славян, 5 млн. - венгров, 5 млн. - итальянцев, «тридцать миллионов ее подданных наши союзники, а двадцать между ними - искренние и верные друзья».
Все это основа новой политической организации. «Назовите новый союз Дунайским, Славянским, Юговосточным, Европейским, со столицею его в Константинополе, под председательством и покровительством России»52. Россия должна сделаться главой славянского союза, по «естеству вещей», по необходимости, как самая сильная славянская страна, как государство самого многочисленного славянского народа. А русский язык должен будет сделаться «общим, литературным языком для всех славянских племен, не по принуждению русского правительства, а по законам филологии, как настоящий их представитель, соединяющий в себе свойства всех наречий славянских»53. В силу географического своего положения к союзу должны примкнуть Греция, Венгрия, Молдавия, Валахия, Трансиль-вания.
Центром станет Константинополь, но он будет принадлежать не союзу, а России: «как русские мы должны взять Константинополь для своей безопасности»54. В нем Россия обретет свой центр тяжести. Много столетий она ищет его, но до сих пор не нашла. Он образовался сначала в Новгороде, перекинулся в Киев, вновь сдвинулся на север - во Владимир, Москву, Петербург. Последний физически не может оставаться центром, так как он - «крайняя точка пятнадцати-тысячверстной линии». Размах с севера перебросился на юг и остановился в Константинополе, который кажется такой же окраиной, как Петербург, но в действительности централен, так как славяне простираются до Адриатики, среднего Дуная и Эльбы.
Новый союз будет представлять собой федерацию автономных во внутреннем управлении государств («будут управляться сами собою, conditio sine qua поп без малейшего участия прочих, с покровительницею включительно»), объединяемых общим сеймом, собирающимся в Константинополе, и императором русским, главою сейма. Эти две верховных инстанции ведают общими делами. Более точных определений Погодин не дает.
Погодин не остановился на только что нарисованной феерической перспективе. В записке «О русской политике на будущее время» он продолжил ход своих мыслей. Он рекомендовал после осуществления изложенного плана сначала сосредоточиться на своих делах, затем создать Европейский союз и взять в свои руки Зунд и Вельты. На юге к Константинополю он прибавляет Дарданеллы; Европа разделится: Франция, Испания, Италия, Англия, Голландия и юго-западная Германия на одной стороне; Россия с балтийским союзом на севере (Швеция, Дания и Пруссия) и Дунайским - на юге - на другой: «вот настоящее равновесие, вот запад и восток лицом к лицу, с соразмеренным разделением сил»55. Успокоенная таким равновесием Россия «должна обратить все свое внимание на Азию», так как России «предлежит» половина Азии, Китай, Япония, Тибет, Бухара, Хива, Коканд, Персия.
Почти двадцатью годами позже рассматриваемого времени кн. П. А. Вяземский писал Погодину: «На вашей совести, господа славянофилы, лежит Крымская война, вы ее накликали»56.
В этих словах верно одно. Начало Крымской войны явилось сигналом для развития панславистских идей в России. Не удивительно, что Погодин, еще с конца 30-х годов лелеявший мечту о славянской федерации от Тихого океана до Адриатического моря, вновь вернулся к этой мечте и к своей старой мысли о русском языке как общеславянском. Интереснее, что представитель и один из корифеев раннего славянофильства К. С. Аксаков заговорил о том же и в тоне, близком к погодинскому. Для нас не существенно сейчас различие аргументации и обоснования - в этом оба автора идут своими путями. Важно совпадение мыслей о создании всеславянского объединения под эгидой России, существенно одинаковое понимание внутренней структуры союза. Нельзя не отметить совпадение основной территории его и одинаковое решение вопроса о судьбе Молдавии и Валахии. Наконец, характерен дальнейший шаг, делаемый обоими
авторами: от панславизма к паназиатизму. Частные расхождения (Погодин включает в союз Грецию, Венгрию, Аксаков определяет государственный строй частей федерации-княжества, а Погодин не указывает и пр.) не имеют принципиального значения и не меняют существа дела.
Сопоставление политических взглядов Погодина и Аксакова свидетельствует об отсутствии противоречий между ними. Оба автора выступают в качестве панславистов и апологетов русской экспансии, прежде всего на Балканах, затем в Азии. Первенство в высказывании основных положений панславистской программы в России, бесспорно, принадлежит Погодину57. Идеи панславизма формулировались обоими авторами не изолированно друг от друга, поскольку Погодин и Аксаков были близки между собой. Погодинские записки широко ходили по рукам. Все это дает основание полагать, что Аксаков находился под известным влиянием и воздействием Погодина. Славянофильский мессианизм был почвой, подготовившей появление формулированной Аксаковым программы.
Формулировка славянофилом Аксаковым панславистской программы позволяет признать, что различия между Погодиным и славянофилами касались не существа, а обоснования и теоретической оболочки их политических взглядов. По существу в области внешнеполитической программы Погодин и славянофилы сошлись на почве «великодержавного панславизма» (Сталин)58. Сам К. С. Аксаков засвидетельствовал это в письме к Ю. Ф. Самарину: «Вы, вероятно, читали письма Погодина, как много в них прекрасного»59.
Можно было бы отметить еще одну черту, роднящую Погодина и славянофилов. Убеждение в блестящей будущности России-освободительницы славян сочеталось с верой во внутреннюю ее крепость и единство. «Что сделает весь мир, - писал К. Аксаков, -народу, одушевленному верою, готовому стать как один человек? (О, этим не могут, сказать мимоходом, похвалиться западные народы). Если нужно,- вся Россия обратится в военный стан, все шестьдесят миллионов - в одно войско, готовое лечь до последнего человека, все от богатого до нищего отдадут до последней копейки, - и пусть попробует сломить Европа, со всеми своими винтовыми пароходами, молящийся и верующий народ»60. Так же Погодин утверждал, что России унизить и ослабить нельзя, а написанную в мае 1854 г. за-
писку «Опасности России» заканчивал следующим патетическим обращением: «А царь не сказал еще настоящего, последнего слова! Что-то будет, если взяв за руки четырех своих сынов, все в солдатских шинелях,- он перекрестится перед народом, простится с женою, дочерьми, невестками и внучатами, велит детям перецеловаться между собою и воскликнет: братцы! пойдем! с богом!.. Что будет тогда с Россией?.. Нет, не могу писать больше ... Сердце замирает. Заключу это свое письмо словами поэта:
Иди, тебя зовут народы ... »61.
Как характерна эта перекличка Погодина со славянофильским поэтом! Она еще лучше оттеняет общность их настроения и единство его источника. И Погодин, и славянофилы, даже несмотря на оговорки Хомякова, находились под обаянием миража мощи николаевской России, и это обаяние разделяли с ними все патриотические круги62. Источники и погодинского, и славянофильского панславизма оказываются, таким образом, достаточно реакционными.
Однако и в славянофильских кругах патриотическое возбуждение постепенно ослабевало.
«И охота вам еще думать о политике, любезный Константин Сергеевич, - писал Хомяков К. Аксакову летом 1854 г., - бросьте. Мы от Силистрии отступили; княжества очищаем; в напечатанных австро-турецких трактатах сказано: войска австрийские займут княжества после выхода русских, а если русские будут медлить выходом, войска австрийские принудят их к отступлению, и мы не считаем этого публичного оскорбления объявлением войны. Желайте одного - мира, какого бы ни было. Лучше срам без кровопролития и разорения, чем больший еще срам с разорением и кровопролитием, а это неизбежно. Мы не можем иначе воевать, как с помощью народной войны, т.е. подняв народы в Австрии, и мы лучше согласимся половину своих отдать, чем изменить доброму принципу. При таких правилах нужен мир ... »63.
Крымская война дала толчок Герцену для формулирования его взглядов на славянский вопрос, и в «Старом мире и России» он изложил основные черты своего учения. Славянство - особый мир, не имеющий общего ни с Азией, ни с Европой. Это патриархальный, демократический, по преимуществу, аграрный мир. Это мир православный: «католицизм совершенно противен славянскому гению».
Поэтому Польша и стоит среди него несколько особняком. Центром же этого мира становится Москва. Герцен дает очерк русской истории с характеристикой Петровской эпохи, XIX века и доходит до Крымской войны. Значение ее он оценивает в терминах, близких к славянофильству: «война эта - introduzione шае81;о8а е marziale* мира славянского во всеобщую историю и с тем вместе una marcia fúnebre старого света»64. Наступила пора появления на исторической сцене славян. Им нужен центр. Для этого не годится ни Вена, ни Петербург, ни Варшава, ни Москва. «Настоящая столица соединенных славян - Константинополь ... ». «Не Петербург завоюет Константинополь, а скорее Константинополь заменит Петербург»65. Но это будет исходом не самой войны, а ее спутника - революции. Николай I стремился к Константинополю. «Он ему необходим для того, чтобы отвести глаза русского народа на Восток ... ». Но он идет к пропасти. Призывы его бессильны». «Святая Русь» - эта метафора, которой петербургский кабинет стращает Европу, - пустым звуком отдается в ушах завербованного крепостного и не проникает в глубину его души»66.
Россия сильна, но «императорская власть так, как она сложилась, не может вызвать этой силы. Она выродилась и негодна больше»67. Война ведет Россию к кризису, а он - к освобождению славян и созданию славянской федерации. Вот как из отрывочных выражений Герцена можно формулировать существенные черты его взглядов. Естественно, что для Герцена вопроса о патриотизме в этой войне не существовало. Наоборот, он искал места для лучшего удара по России и более верного средства, чтобы война перешла в революцию.
Герценовский славизм был лишен реакционных черт погодинско-славянофильского панславизма и связывал расцвет славянского мира с распадом романовской империи, а не с укреплением и увековечением российского самодержавия, как это видим в концепциях Аксакова и Погодина. Несмотря на кажущуюся близость, в своей принципиальной основе эти построения полярны.
* introduzione mаеstosa е marziale (тал.) - величественная и воинственная интродукция.
una marcia fúnebre (итал.) - похоронный марш. 180
***
Потрясающее впечатление в Москве и Петербурге произвели сначала отступление из княжеств, а затем битва на Альме68.
21 июня 1854 г. К. Аксаков писал с возмущением и отчаянием по поводу слухов о мире и заканчивал письмо словами: «Повторяю: необходимо объявить независимость всех православных в Турции, необходимо сказать, что их дело принимаем мы, как наше собственное дело, и будем за него сражаться, как за самих себя, как за наше собственное существование, и не положим дотоле меча, пока не освободим от ига магометан православных братьев наших»69.
Дальнейший ход событий в Крыму был способен только усугубить тяжелые настроения. «Страшная борьба! На их стороне наука, искусство, талант, храбрость, все материальные средства; на нашей - только правота дела и личное мужество войск; остального ничего нет. Не знаю, право ... Да, что об этом писать ... », - писал И. С. Аксаков отцу 2-3 ноября 1854 г.70.
Рождались толки об измене Нессельроде; славянофилы истолковывали неудачи как божью кару за отступничество от святого дела и братьев; унижение России, какое считали невозможным, становилось реальным фактом. В письме от 30 сентября 1854 г. Самарин сообщал С. Аксакову, что «Погодин убит нравственно»71. Среди общей подавленности и упадка отчетливо выяснились два мотива, две мысли, постепенно становившиеся основными. Это - ненависть к Австрии и сознание неизбежности внутреннего кризиса. В августе 1854 г. Погодин пишет специальную записку, посвященную Австрии. Он выражает в ней негодование австрийской политикой, ждет войны с Австрией72. В панславистском кругу это было общее настроение: оно сочеталось все с той же славянской идеей как орудием борьбы с Австрией. Рупор славянофильских мнений - В. С. Аксакова в ноябре 1854 г. записывала: «Нельзя поверить, чтобы нам была страшна война с нею: вся почти Австрия состоит из племен, готовых быть нам союзниками, и стоит только объявить нам поход на Вену, чтобы венгры, славяне отделились от нее и итальянцы со своей стороны ... »73. Эта мысль держится упорно, и веру в возможность легкой победы над Австрией, которая быстро распадется, еще в самом конце 1855 г. пытается внушать Александру II А. Ф. Тютчева74.
Рядом с нею постепенно прокладывала себе путь мысль, что «кризис внутренний неизбежен». В середине ноября 1854 г. недо-
вольство в славянофильском кругу обозначалось вполне отчетливо. «В настоящую минуту нет человека довольного во всей России. Везде ропот, везде негодование», - писала В. С. Аксакова75. Братья Аксаковы обсуждали вопрос, как разразится кризис и что может поднять народ, а Погодин формулировал свое известное положение: «Мирабо для нас не страшен, но для нас страшен Емельян Пуга-чев»76, и тогда же в ноябре 1854 г., когда братья Аксаковы размышляли о грядущем кризисе, Погодин уже говорил: «Мир или война -что лучше? Положим, скрепя сердце, на эту пору: мир лучше вой-ны»77. Он констатировал крах своих великих планов. «Я думал прежде и мечтал: мы вернем Константинополь, перенесем туда столицу, выгоним турок, освободим славян и греков, восстановим Восточную империю - человеческие мечтания!»78.
Смерть Николая I заставила ожидать новой эпохи79, но и в этих ожиданиях все сильнее звучали уже знакомые мотивы. Едва пробудившиеся надежды на постановку Александром II славянского вопроса80 не реализовались, и тяга к миру усилилась. «Здесь сильные слухи о мире, - писал А. С. Хомяков А. Д. Блудовой. - Дай бог в добрый час. Испорченного не поправишь, и теперь можно только желать подешевле отделаться, в надежде со временем поправиться. Если мы поняли свои ошибки и твердо решились идти по новым, более естественным путям, не трудно будет нам воротить с лихвою то, что теперь потеряем, вследствие целого ряда ошибок или, лучше сказать, вследствие ошибочной системы, как дипломатической, так и внутренней политики»81.
В дворянских кругах уже не ждали благополучного конца войны, и лишь редкие оптимисты, как Кошелев, надеялись, что искры Севастополя воспламенят Россию82.
Этим надеждам положило конец падение Севастополя. При вести об этом в Москве говорили, что у Ермолова отнялись ноги. Грановский был глубоко потрясен. По словам К. Аксакова, Погодин был совсем убит, а о том, как это воспринималось массой населения, говорит в своем дневнике О. М. Бодянский:
«Я знаю одного москвича, который созвал было к себе гостей на обед, как именинник, и когда только подано было первое блюдо, то новый гость из почтамта вошел к нему и при всех рассказал о падении Севастополя. Гости не могли более продолжать обед, встали и через минуту разошлись восвояси»83.
После Севастополя стало ясно, что война проиграна. «Самарин, -записывала в середине сентября в своем дневнике В. С. Аксакова, -убит настоящими событиями, ничего, разумеется, доброго не ожидает и говорит, что хотя не желал ополчения, но покоряется ему с мыслью, что будет, по крайней мере, чувствовать на себе также часть тягости общей»84. А Грановский, побывав в Воронеже, писал полное горечи письмо Кавелину, где говорил об отсутствии патриотизма и благородства в русском дворянстве, смотрящем на ополчение, как на источник наживы85.
Интересы лучшей части дворянского общества все более обращались к внутренним вопросам. Славянофилы приходили к выводу, что восточный вопрос «еще не выработался вполне» (И. Аксаков)86, а упорное стремление обсуждать эти темы вызывало досаду. « ... Погодин, - писал Грановский Кавелину, - не перестает писать свои бесконечные и бесполезные письма... Это что-то вроде Александра Ивановича (Герцена - С.Н.), говорят из двух противоположных лагерей, а выходит один и тот же вздор»87. Но то, что Погодин продолжал говорить о вопросах внешней политики, было не случайно. Далеко не все могли сосредоточиться только на вопросах внутренней жизни и преобразований. При всем понимании внутренних вопросов и интересе к ним, трудно было уйти от вопроса о причинах неудачной войны, отказаться от установления связи между вопросами внутренними и внешними. Тем более интерес к вопросам внешней политики естественен для тех, кто связывал с ними широкие планы, для кого внешнеполитическая акция была источником раскрытия грядущих великих судеб России и для кого она была средством отвлечения от внутренних вопросов в условиях назревавшей революционной ситуации.
С 1855 г. начинается период особенного развития литературы политических записок. Они по преимуществу трактуют вопросы внутренней жизни. Длинный ряд их уходит в следующий 1856 год. Среди них мы находим небольшое число записок, посвященных восточному вопросу во внешней политике России.
Начиная с конца 1854 г. целый ряд записок был написан Погодиным. Они касались вопросов и внутренней, и внешней политики, и западных, и балканских отношений. Он считал ошибочной всю систему старой политики во всех ее проявлениях. Был вреден режим милитаризма, заставлявший держать огромную армию, расходы на
которую мешали улучшению государственного аппарата, созданию путей сообщения, подъему духовенства, развитию образования. Был неверен консервативный курс, заставлявший оглядываться на революционное движение Западной Европы и ограничивать в России рост образования, замыкать его рамками дворянского сословия, вводить запретительную цензуру и создавать пагубную и вредную по самой идее тайную полицию. «Взбесились на Западе народы, давай сажать нас на цепь». В итоге «невежи славят ее (России - С.Н.) тишину, но эта тишина - кладбища гниющего и смердящего фи-
88 тт
зически и нравственно» . Для лечения этих внутренних язв нужны прежде всего гласность и образование.
В неразрывной связи с заблуждениями внутреннего режима стоят ошибки внешней политики. «Смотря беспрестанно на Запад, мы и себя сочли Западом» и повели западную внешнюю политику, политику легитимизма и реакции. Но «Россия есть и будет, и должна быть, не красным, не аристократическим, не демократическим, не республиканским государством, а русским»89. На Западе Россия должна руководиться не чуждыми ей европейскими принципами, а реальным расчетом: хоть бы пес, да яйца нес. Она должна выбирать союзника, руководясь этими соображениями, и Погодину кажется, что возможным партнером является Франция, но он не верит в открытый союз с Наполеоном III, полагая более возможным тайное соглашение. Легко видеть, насколько близок был Погодин к слагавшейся в это время политической тенденции правительственного круга, но это не свидетельство какого-либо воздействия с той или другой стороны. Пути эти намечались автором независимо и свидетельствовали лишь о единстве стремлений и классовой базы. В то же время помимо названной политической комбинации, Россия должна вести дело к миру и идти на уступки. Следует согласиться на свободу плавания по Дунаю, Черному морю, дать конституцию Польше90.
Сожалея, что его советы не были в свое время услышаны, Погодин считает, что в данное время (январь 1856 г.) помышлять о Константинополе поздно, рассчитывать на славян нельзя, невозможно и в Европе заварить кашу, подняв национальную борьбу. Надо перестраиваться внутри «и в Европе приобрести сильного союзника в свободе»91. Есть ли это принципиальный разрыв со старой политикой захватов на Балканах, политикой панславизма? Ни в коем случае. «А от истории не отказывайтесь: если Днепр и Дон текут в Чер-
ное море, то поворотить их в другую сторону нельзя, если судьба повлечет нас в Константинополе, то против рожна пойти невозможно ... »92. Это не значит, однако, что Погодин представляет решение вопроса судьбе или истории (с большой буквы) или что он отказывается от каких-либо практических шагов в области славянской политики. Он предвидит ближайшие последствия мира - это недовольство разоренных войной болгар и босняков, которые будут требовать обеспечения своих прав и представления внутренней автономии по сербскому образцу; это недовольство сербов, которые за верность Турции пожелают освободить от турок свои города. Вот тут и должно проявиться изменение системы русской дипломатии; она обязана стать активной по приемам и русской по духу. «Наши посланники и консулы другого духа, чем прежние, или с другими инструкциями, зная наречие и находясь в живом сношении с племенами, а не через переводчиков, как то, к стыду нашему, было прежде, будут поддерживать их требования, содействовать своими советами к внутренним распорядкам, и между тем сообщать сведения во все европейские газеты о насилиях турок и о препятствиях: ну вот, мы говорили, можно ли надеяться на турок и их обещания, и проч. и проч.»93. Здесь целая программа практической политики, программа, касающаяся не только Турции, но и Австрии. Следует использовать православных архиереев, пригласить их обсудить для видимости вопрос о расколе, а между тем «поговорить о других предметах».
Временами впадавший в уныние Погодин не только ничем не поступался в своей программе, но ни от чего не отказался в своих мечтаниях, хотя и заявил однажды противное. Он продолжал бредить распадом Турции и Австрии и даже внес новое уточнение в свои планы будущего государственного устройства Дунайского союза. Он нашел применение многочисленным представителям русского царствующего дома в качестве правителей Богемии, Моравии, Венгрии, Хорватии, Сербии, Греции, Молдавии и т.д. Он продолжал говорить об активной русской политике в Прибалтике, Азии, связях с Соединенными Штатами Америки. Никакие неудачи России в войне не изменили позиции Погодина. Панславистская программа не снималась с очереди, более того, она продолжала уточняться, намечались и методы постепенной подготовки ее реализации.
Гораздо решительнее отходили от внешнеполитических вопросов славянофилы, которые особенно подчеркивали первоочередное
значение внутренних вопросов. Так, Кошелев 9 июля 1855 г. писал Погодину: «Вы написали прекрасные статьи против лжи нашей политики в нынешних обстоятельствах. Переберите другие предметы вам особенно близкие и известные, например: докажите, что строгая, безумная цензура еще более вредна для правительства, чем даже для граждан, ибо правительство ничего не узнает верного и должно во всем основываться на донесениях (по необходимости лживых) своих чиновников».
«Я уговаривал Х[омякова] написать о лжи церковной, а С[амарина] о лжи правительственной. Я собираюсь написать о лжи помещичьей и крепостной (т.е. крепостных людей)»94.
Голос о необходимости новой внешней политики раздался из самой дипломатической среды. Речь идет о записке М. Волкова, написанной в начале 1856 г., - «Что довело Россию до настоящей войны».
Записка Волкова представляет собой историческое обозрение русской политики на протяжении всего XIX в. Деятельность русской дипломатии изображается как непрерывный ряд неудач и поражений, возникавших в результате беспредметности и неясности ее целей, неустойчивости направления, беспомощности и негодности ее средств. Он говорит о слабости русского влияния на Востоке, об отсутствии в руках дипломатии консульского аппарата (консулов на Балканах Россия имела лишь трех - в Варне, Адрианополе и Салониках). Записка отмечает бессмысленность Крымской войны.
«Война на Дунае останется в истории темною для нас страницею. После пролития целых рек крови, после необъятных расходов, каждый спросит себя: зачем я воевал? Турция, Англия и Франция останутся без ответа, ибо война ничего в их положении не улучшит и не изменит. Что же касается до России, то ей предстоит каяться во
95
многих прошедших грехах» . И это покаяние должно вести к перестройке русской политики, к созданию собственной - устойчивой, не зависящей от иностранных воздействий и влияний, политики, проводящей русское влияние на Востоке. Однако осторожный дипломат не определял желательного, с его точки зрения, направления и целей нового внешнеполитического курса.
В ином плане велась критика русской политики Б. Н. Чичериным, и эта критика встречала одобрение Грановского и осуждение Хомякова96. Чичерин расходится с Погодиным и славянофилами в определении характера войны. Отрицая значение ее как священной,
спор о ключах Чичерин считал чисто политическим предлогом. Смысл самой войны он видел в политическом расширении и преобладании на Востоке. Цель эту он признавал законной и справедливой. Славяне - только средство этой политики. Одобряя задачу, ставившуюся Россией, автор осуждал реакционность русской политики и глупость, выразившуюся в непосильности и несоразмерности требований. Он соглашается с Погодиным и славянофилами относительно обреченности Турции и Австрии, но признает их народы неподготовленными к политической независимости и потому бессильными освободиться самостоятельно. Но Европа внимательно следит за Ближним Востоком, она заинтересована в судьбе Константинополя и не потерпит расширения России. Таким образом, вся политика Николая I, которая вызывала такой восторг у панславистов, с точки зрения Чичерина, - «просто мгновенная вспышка самодержца, потерявшего от долгого самовластия всякое разумное понятие о вещах»97. Эта политика была неразумна и в отношении целей и по приемам осуществления: «греки и славяне могли надеяться на наше сочувствие и помочь нам в предстоящей войне, но их умели оттолкнуть от себя, объявив, что не потерпят ни Византийской империи, ни мелких республик»98.
Неудачно было ведение дипломатических переговоров. Против России оказались Австрия и Пруссия, Россия стояла изолированной; началась борьба, но война велась неправильно и вела к расточению сил. В то время как Погодин до самого конца уверял, что при царском призыве вся страна откликнется на него, Чичерин утвер-
99
ждал, что война «разорвала союз царя с народом» . По развитию же материальных сил Россия стоит на низкой ступени и не в состоянии бороться с западными развитыми странами. Славяне не помогут, так как боятся русского деспотизма, их привлечь может только революционное знамя, а для этого нужно обновление страны, внутренние преобразования, освобождение Польши, что не может наступить скоро в силу радикальности перемены: « ... от народа нечего ожидать, и правительство, разумеется, не отважится на такую перемену в политике». Союзники-славяне не помогут, и остается безрадостная перспектива «идти в ярмо», которое будет результатом безнадежной борьбы.
В этих грустных размышлениях отчетливо видна боязнь «внезапного превращения», которое «производит страшные переворо-
ты», т.е. революции, и неясность дальнейших перспектив внутреннего развития. Эти размышления свидетельствуют, что автор их не был принципиальным противником политики экспансии, хотя и отвергал панславистскую программу. Он считал такую политику вполне естественной, но для успеха русского расширения на Востоке полагал необходимым, чтобы правительство держалось либеральной по-
100
литики, которая сможет привлечь, а не оттолкнуть славян .
Таким образом, военные неудачи Крымской кампании не повели к уничтожению панславистских или экспансионистских планов. Эти неудачи заставляли подвергать критике направление или методы внешней политики правительства; они замыкали мечты о территориальном росте России в кругу убежденных идеологов этого роста, в кругу значительно более узком, нежели тот, в котором поддерживалось патриотическое воодушевление в период войны. Как и тогда, это был круг дворянских идеологов; между некоторыми представителями этого круга и правительством была известная близость раньше: записки Погодина доходили до царского дворца и, отличаясь в широте планов и отдельных деталях от правительственных намерений, шли, вообще говоря, в том же русле. Сейчас, когда правительство еще не формулировало окончательно свою точку зрения, идеологи экспансии намечали новые пути, которые, как и до того, были весьма близки к формулированным позднее в официальных документах - нотах Горчакова. И как среди этих идеологов появлялась мысль о первенстве внутренних задач перед внешнеполитическими - мысль бывшая общим мнением, общим настроением после окончания войны и заключения Парижского мира, так эта мысль получила признание в «политическом завещании» Нессельроде и в известной депеше Горчакова.
«Государь умер, на престол вступил его наследник без потрясений и беспорядков, война кончилась, мир предстоял достаточно почетный, все было тихо, спокойно, мирно и все могло бы идти по-старому, традиционному, с какими-нибудь небольшими починками и преобразованиями. Казалось бы только радоваться и отдыхать после военных трудов и севастопольских потерь. Но в том-то и дело, что старое уж не могло больше повториться, все чувствовали, что порвался какой-то нерв, что дорога к старому закрылась ... В том, что после Севастополя все очнулись, все стали думать и всеми овладело критическое настроение, и заключается разгадка мистического
секрета шестидесятых годов»101. В этих словах Щелгунова прекрасно выражены черты революционной ситуации 60-х годов. Его слова невольно вызывают в памяти слова Ленина: «Для наступления революции обычно бывает недостаточно, чтобы «низы не хотели», а требуется еще, чтобы «верхи не могли» жить по-старому»102.
***
Как же в этих новых условиях революционной ситуации ставился и решался восточный вопрос? Ближайшим толчком для обсуждения этой темы явился Парижский мир, вызвавший противоречивые оценки и суждения. Были резкие противники мира. К ним принадлежала, например, А. Ф. Тютчева, пытавшаяся убедить императрицу в необходимости продолжать войну, или И. С. Аксаков, не веривший возможности его103. Были патриотические демонстрации в русском театре в Петербурге на пьесе «Дмитрий Донской», где при словах: «Ах, лучше смерть в бою, чем мир принять бесчестный», зал загремел рукоплесканиями. Но современники, за исключением сторонников продолжения войны, скептически смотрели на этот шум. Вот что писал Никитенко: «В массах сильно недовольны согласием на мир и принятием в нем четырех пунктов. «Драться надо, говорят отчаянные патриоты, драться до последней капли крови, до последнего человека». Некоторые действительно так думают и чувствуют, как говорят. Это люди благородные, хотя и недальновидные. Но большинство крикунов состоит из лицемеров, которые хотят своим криком выказать патриотизм. Есть и такие, которые жалеют о войне, как о мутной воде, где можно рыбу ловить и где они действительно и ловили ее усердно»104. Те же, кто должен был драться, т.е. армия, относилась к этой перспективе без всякого энтузиазма105.
По современным цензурным условиям газеты не отозвались на этот крупнейший внешнеполитический акт, если не считать, что «Северная пчела», например, поместила сообщение о молебне по случаю заключения мира да перепечатала радостную заметку из «Le Nord» или патриотические стихи Петра Каратыгина:
В день Благовещенья великий и святой, Как новый Гавриил, наш царь христолюбивый Благовествует нам и радость, и покой, И осеняет мир он мирною оливой106.
Журналы отметили его более широко: «Мир! Мир! - вот единственное слово, которое переходило из уст в уста в течение последних тринадцати дней прошлого месяца и заглушало собою все разговоры о других новостях ... », - писали «Отечественные записки». Окончание войны родило светлые надежды. Мысль о мире поглотила интерес всех новостей107.
Сильнее всего звучало именно это настроение, выраженное «Отечественными записками», ощущение непосредственно радости, что кончилась война. «Мир заключен и - сколько можно надеяться и гадать - заключен под самыми счастливыми предзнаменованиями... Положен конец кровавой борьбе, печальной и бесплодной пагубе сотен тысяч жизней и не менее губительной растрате жизненных соков народного благоденствия»108.
«О мире ничего не скажу», - записывал в своем дневнике П. А. Валуев, - его русский не забудет, и поэтому записывать о нем на память не нужно. Хуже всего то, что скорбя об условиях этого мира, нужно сознавать его необходимость и радоваться тому, что хоть какой-нибудь да мир состоялся»109. Радость по поводу мира одушевляла все группы общества. Об этом писал Погодин Ф. И. Тютчеву 21 января 1856 г.110. Тогда же Н. Г. Чернышевский сообщал отцу: «Итак, надежды на близкое заключение мира очень тверды. Дай бог, чтобы весна 1856 года увидела тишину на полях брани ... »111.
Но вслед за этим первым ощущением облегчения наступило раздумье по поводу мира, его условий, его последствий. Оно отразилось отчасти в записках и более - в статьях.
8 мая 1856 г., по прочтении трактата, Погодин написал записку, где говорил: «Игра не прекратилась, а игроки после партии обменялись между собою местами и расселись иначе, ожидая новой сдачи. Вопрос Восточный не решен: продолжение впереди»112. Мир - лишь временная передышка в результате истощения средств у воюющих держав. А сам трактат, если он не сопровождается тайными соглашениями, заключает в себе для России повод к войне. Трактат не выдерживает критики ни с какой стороны, но в большей степени способен вызывать удовлетворение, чем горе. Он свидетельствует о явной божеской милости, проявившейся в уничтожении Священного союза, открытом обнаружении отсутствия у России друзей в Европе и избавлении от опеки со стороны Наполеона III. Он содержит ряд выгод, которые может извлечь Россия: это возможность принимать
живое и деятельное участие в судьбе турецких славян, возможность для России сблизиться и примириться с Польшей, забытой державами, а также левыми и умеренными кругами Европы, и то, что Россия может разослать консулов по всему Востоку, в славянские и неславянские земли Турции, в Персию и даже Индию, консулов «деловых, знакомых с языками, которые способны были бы высматривать все обстоятельства, вступаться во все дела, устраивать всякие свя-зи»113. И так как договор открывает России значительные возможности, то «медлить нечего, а надо приниматься тотчас за дело ... Пожалуют вдруг гости, так не успеешь раскинуть лагеря даже при Дрис-се. Надо вдруг приниматься за все: за дороги железные и каменные, за оружейные, пушечные и пороховые заводы, за медицинские факультеты и госпитали ... », - следует длинный перечень срочных дел. Внутренними делами, таким образом, надо заниматься для того, чтобы в следующей войне, при новом возбуждении восточного вопроса, Россия могла действовать успешнее и достигнуть желаемого исхода. Во внутренних делах страны масса недостатков. «Зло пустило у нас такой корень, что без хирургической операции подчас ничего не сделаешь», и потому нужна прочная, крепкая власть: «конституции нам не нужно, а дельная, просвещенная, диктаторская власть необходима»114. В рассуждениях Погодина нет места идее кризиса, внутреннего перелома в результате войны, хотя он сознавал позор поражения115. Основное направление внешней политики и общие черты политического строя должны остаться прежними. Только нужно этот строй укрепить технически, культурно, социально (освобождение крестьян), укрепить во всех возможных отношениях и тогда вновь браться за решение прежней задачи на Востоке. Погодин прочно остался на старых позициях, одушевленный всеми прежними планами внешних успехов России, на службу которым призывал поставить и все внутренние мероприятия. Сохранял свои прежние взгляды он и на методы русской внешней политики. Признавая невозможной войну, он полагал необходимым завоевать расположение народов и одним из способов к тому считал предоставление автономии Польше. Это будет шагом важным для сближения с прочими славянами. «Все прочие славяне и другие племена, угнетаемые в Австрии, как-то чехи, кроаты, сербы, венгерцы, живя рядом с счастливою, самоуправляющеюся Польшею, захотят себе, разумеется, такого же простора. Турецкие славяне от них не отстанут - и вот нас сто
миллионов. Милости просим побороться»116. Это - старая идея совместных действий России со славянами и другими народами, которая нам уже встречалась. Никаких изменений в свою внешнеполитическую систему Погодин не счел необходимым внести.
Славянофилы остро ощущали неудачный исход войны. Об этом говорил в своем письме К. Аксаков117. Но они утешались мыслью о пользе, которую Россия в итоге извлечет из своего поражения. Так думал К. Аксаков, и, отвечая на его мысли, И. В. Киреевский писал: «Да, любезный друг, эти страдания очистительные; эта болезнь к здоровью. Мы бы загнили и задохлись без этого потрясения до самых костей. Россия мучается, но это муки рождения»118. Стремясь помочь рождению желаемого, Хомяков провозглашал необходимость поддержки правительства и единства с ним народа, единства интересов правительства и народа: «Если Россия была принуждена заключить позорный мир, она должна по крайней мере объединить все свои усилия, чтобы искоренить злоупотребления и залечить внутренние раны, которые привели ее к этому»119. Но самое полное изложение отношения к миру было дано в статьях кн. В. А. Черкасского в «Русской беседе».
Первая из этих статей - «Обозрение политических событий в Европе за 1856 г.» - дает характеристику отношения западноевропейских держав к Турции. Вторая - «Протоколы Парижского конгресса» - содержит разбор международно-политического положения после заключения мира. Черкасский указывает на огромные усилия, которые предпринимались западными государствами для содействия «вещественными преобразованиями» в Турции и отвлечения сердец греческого и славянского населения Востока от России. Он рассматривает данные английского бюджета, подсчитывает военные расходы Англии и Франции и спрашивает: «не слишком ли дорого куплено ценою этих вещественных пожертвований и всей пролитой крови то временное преобладание западной политики в делах Турции, которое вовсе не естественно и вовсе не законно, а потому и не может долго продолжаться в нынешней мере своей, вопреки ничем не сокрушимому влиянию единоверия и вековых преданий?»120. Свой скептический вопрос Черкасский дополняет указанием на изменение отношения европейской печати к Турции по мере более близкого знакомства с нею. Она убеждалась в бесплодности турецких обещаний христианам, газеты «постепенно меняли тон свой,
раскрывали глаза свои на дело и более и более удостоверялись в окончательной несостоятельности турецкого мира. Нам невозможно не согласиться с ними в этом явном, осязательном деле, которого война не изменила, которое также несомненно и теперь, как было верно и несомненно до начала последней войны». «Турция является нам безжизненным трупом, разукрашенным в блестящие наряды прихотливою волею погребальных распорядителей, домом без хозяина, плодоносною нивою без оратая. Что же касается до христианских подданных Порты, то разрозненные ныне стада православных греков и славян всегда вновь опознают голос своего природного пастыря, лишь бы тот не забыл их, и всегда сумеют отличить любовную руку, триста лет питавшую их сладостными надеждами, от хищной руки наследников Болдуина и латинских крестоносцев»121.
Разбираясь в ходе Парижского конгресса, Черкасский отмечает требование русских представителей формально обеспечить судьбу христиан, их заботу об упрочении положения Сербии. Внимательно следит он за обсуждением судьбы Придунайских княжеств и очень хорошо понимает существо борьбы за их объединение. Указывая, что Турции и Австрии выгоднее иметь дело с разъединенными слабыми княжествами, чем с единым государством, автор обращает внимание на голоса французских газет, сватающих будущему княжеству князя-католика. Он считает, что Россия призвана отстоять права православия и что Австрия не может не противиться появлению на своих границах князя, слишком преданного выгодам и политике Франции122. Статья отмечала враждебность к России со стороны Австрии, а в связи с договором трех держав о гарантии Турции и итальянскими противоречиями говорила: «Все эти кажущиеся противоречия стали понемногу уясняться лишь с тех пор, как с раскрытием многих новых фактов начало созревать сознание, что, не взирая на минование кровавой брани, Восточный вопрос не потерял, однако, своей важности и остался по-прежнему главным, существенным элементом европейской политики, хотя быть может под временно видоизменной формой, и по отношению к нему все прочие политические запутанности занимают лишь далеко второстепенное место ... »123. Показав, что основное направление внешнеполитических столкновений в будущем определится балканскими проблемами и отношениями по поводу них держав, Черкасский указывал, что в данный момент, после только что завершившейся войны, на-
роды сосредоточатся на внутреннем духовном развитии, вещественных улучшениях и «размножении предметов народного богатства». «К этим-то мирным подвигам призвано ныне отечество наше благою державною волею государя и к ним побуждается также собственным величием. Будем твердо надеяться, что провидение благословит совокупные действия царя со своим народом и подарит России в грядущем неизменно счастливые дни на благо всему Восточному ми-
124
ру» .
Таким образом, позиция славянофилов125 оказывалась очень близкой к позиции Погодина. В области внешней политики они считали восточную проблему основной, лишь временно отодвигаемой исходом Крымской войны. Подобно Погодину, они считали решающими для этого вопроса отношения России и славян, но полагались гораздо более на трехсотлетние традиции, чем на какие-либо тактические приемы вроде предлагавшихся Погодиным. Во всяком случае огромной принципиальной близости этих двух программ отрицать не приходится, и родство особенно хорошо оттеняется приведенной выше заключительной фразой статьи Черкасского. В ней - то же понимание значения внутренних реформ как способа подготовки к продолжению борьбы на Востоке, какое мы встретили у Погодина. Таким образом, на всем протяжении войны и времени ближайшего к ней оба варианта панславистских мыслей оставались близки по всем принципиальным вопросам, отличаясь друг от друга разработкой отдельных деталей, тоном, глубиной понимания международно-политической ситуации. Как мы уже отмечали выше, они были близки и к кругу мыслей, существовавших в правительственном кругу. Но в близости этой, как указывалось, были оттенки. Были различия в методах, в намерениях. Погодин обращался прежде всего к правительству и посылал свои записки лицам, имевшим возможность довести о них до сведения царя. Славянофилы, сначала в тиши вырабатывавшие свои взгляды, обращались к обществу. И это очень важно. Погодин стремится стать вдохновителем правительства, славянофилы - общественными вождями. Они идут в разных направлениях, хотя отправляются от одной и той же политической программы и являются выразителями чаяний одного и того же помещичьего класса.
Статьи Черкасского вызвали общее одобрение126. Чернышевский в «Современнике», отмечая лучшие журнальные статьи, писал: «Пре-
жде всего мы должны называть прекрасные «Обозрения» кн. Черкасского «Обозрение политических событий в Европе за 1855 год» (кн. первая), «Протоколы Парижского конгресса» (кн. вторая) ... ; они заслуживают большого внимания по ясности и благородству взгляда и по замечательной основательности; в том предмете, которым занимается кн. Черкасский, мы имеем очень мало специалистов, но если б у нас было их и много, автор статей, нами названных, все-таки оставался бы писателем замечательным. Теперь же мы почти не можем указать в этом роде ничего равного по достоинству его дельным статьям, написанным с большим знанием предмета»127. Однако, как увидим позже, это не была солидаризация со взглядами Черкасского.
«Русский вестник» Каткова встретил подписание Парижского мира такими соображениями: «Трактат 18/30 марта 1856 г. не заключает в себе ни одной такой меры, которой не следовало бы ожидать заранее, судя по определившимся военным событиям, взаимным отношениям договаривающихся держав и по предварительным условиям мира, подписанным еще так недавно в Вене; тем не менее обнародование его в полном составе и с пояснениями, заключающимися в протоколах конференции, не могло не произвести глубокого впечатления. Готовность прекратить кровавую, слишком тяжелую для всех борьбу, лишь бы устранены были поводы к дальнейшим столкновениям, очевидно восторжествовала при совершении этого важного акта над помыслами честолюбия и политического эго-изма»128. Журнал отмечал существенное расхождение в отношениях России и держав к Турции, которое выразилось в договоре 15 апреля, с одной стороны, и отказе от коллективного покровительства христианам Оттоманской империи на Венской конференции 1855 г. Не обостряя своей формулировки, журнал признавал наличие в разных местах Турции беспорядков, вызванных обнародованием льгот христианам, и неспособность правительства эти беспорядки подавить. Однако «Русский вестник» возлагал большие надежды на усилия европейской дипломатии, которая примет меры к разрешению балканских противоречий. Благожелательные намерения дипломатии, ее добрая воля - мысль об этом не сходит со страниц журнала. Идет ли речь о молдо-валахских делах, журнал выражает надежду, что международная комиссия «войдет в беспристрастное рассмотрение желаний народа»129, касается ли он Парижской конференции,
он заявляет: «теперь уже нельзя сомневаться в миролюбивом разрешении спорных пунктов по исполнению Парижского трактата»130. Своеобразное «западничество» катковского журнала наполняет все политические обзоры 1856 г. Несмотря на общеизвестную англоманию издателя, в области внешней политики «Вестник» в 1857 г. склоняется вполне отчетливо на сторону Франции, тем самым отражая правительственный курс. По адресу Англии раздаются обвинения в непринципиальности, конъюнктурности и неустойчивости ее политики. «Между тем, как другие народы во внешней политике своей стремятся по возможности установить законы, основанные на интересах постоянных и общечеловеческих, английские государственные люди до сих пор нередко придерживаются традиционной политики, изменяющейся под влиянием случайных обстоятельств»131. Политике Англии противопоставляется политика Франции; последняя, несмотря на изменчивость внутренних мероприятий, во «внешней политике своей ... неизменно руководится цивилизующими началами, по крайней мере относительно тех вопросов, которые не связаны с существующим порядком внутри ее»132. «Русский вестник» всецело поддерживает и внутреннюю, и внешнюю политику русского правительства. Но если панслависты обоих направлений, поддерживая лозунг единства правительства и народа, руководствовались главным образом своими собственными планами, стремлением поставить силы государства на службу панславистским стремлениям, «Русский вестник», наоборот, признавал первенство правительства над обществом. «Наше общество, - писал он, - всем обязано государству. Промышленность, образование, наука, весь прогресс, все исходило от государства. Общество было слабо, ничтожно, лишено всяких внутренних побуждений; в нем не было сознания, оно было младенцем, не умеющим ходить. Теперь в нем уже слышится присутствие зреющих сил, проявляется сознание» ...133. Изображая правительство в качестве подлинного источника и двигателя прогресса, журнал одновременно выражал «полное сочувствие нынешней политике нашего министерства иностранных дел»134 и гордость высокой ролью, которую играла Россия после Парижского мира, стремясь «содействовать ... всеобщему делу цивилизации». Одним из проявлений этого цивилизующего дела была русская политика в Приду-найских княжествах, относительно которой «Русский вестник» выступал в качестве представителя «друзей слияния княжеств».
На протяжении целых двух лет (1856-1857) журнал не касался восточного вопроса в целом. Он занимался частными темами. Подробно освещал развитие молдо-валахского вопроса, расшаркивался перед европейской, особенно французской, дипломатией. Только в 1858 г. по случаю смерти Решид-паши журнал впервые коснулся вопроса о судьбе Турции и сказал: «Ни жизнь, ни смерть Решид-паши не могут слишком много значить для Турции; жизнь его не спасла бы ее от внутреннего недуга точно так же, как и смерть его не может слишком много усилить действие этого недуга, который идет своим путем, не нуждаясь в посторонних пособиях для своего развития. Все признаки свидетельствуют, что Турции предстоит сильный кризис, более опасный для нее, чем недавно окончившаяся война»135. Сущность и возможные последствия кризиса были затем раскрыты в статье А. В. Рачинского136 «Турецкие дела», где мы читаем: «Едва смолк гул севастопольского разгрома, как опять возникает не на шутку настоящий Восточный вопрос, и на этот раз уже для самих христиан». Турции следует понять желания своих подданных. «Без ... разумного сближения Порты с своими подданными, без уважения к правам сербов, молдо-валахов и без признания вековой независимости Черногории, малейший успех восставших крестьян может охватить ярким пламенем возродившуюся южную славянскую национальность», и тогда Балканы превратятся в море ог-ня137. За этими первыми формулировками следуют все более сильные. Появляется термин «больной человек», и Турция признается далекой от выздоровления138. И вполне логично было бы вслед за тем поставить вопрос о разрешении кризиса. Так и делает журнал. «Турецкие дела, - читаем мы здесь, - осложняются все более и более. Таинственный Восточный вопрос поднимается с новою и еще более грозною силою, чем прежде; по-видимому, кровь, которая проливалась для решения его, послужила только впрок ему; он как будто питается кровью и только растет, а не разрешается. С грустью спрашиваем мы себя: какая мрачная необходимость делает существование Турецкой империи ключом европейского равновесия, и долго ли нити европейской политики будут теряться в путанице этого узла, и где меч, чтобы рассечь этот узел?»139. Однако автор отвергает оружие. Восточный вопрос должен решиться не мечом; чем больше крови, тем хуже. Существование Турции - выражение внутренних недугов европейского общества, недугов, пронизывающих христи-
анские народы. Все неурядицы христианских обществ воплощаются в той гангрене, какая зовется Турцией. Поэтому бороться с нею оружием бесплодно: она сама исчезнет, как только получат облегчение внутренние недуги христианских обществ. И это понимание восточного вопроса вполне гармонирует с теми авансами европейской дипломатии, какие делал «Русский вестник» в предыдущие годы. Гуманные рассуждения о невозможности решить восточный вопрос вооруженной рукой должны были подчеркивать легализм русской политики и желание мирного решения проблемы. Если, как мы видели, журнал восторгался направлением французской дипломатии, он не сдерживал иногда сочувствий и по поводу методов дипломатии английской. Так, посылку Гладстона на Ионические острова он находил образцом уважения прав малых народов. Признавая законность стремлений жителей этих островов, обзор выражал изумление по поводу свободы населения заявлять свои требования, жалобы и надежды140. Методы европейской дипломатии журнал хотел применить к решению восточного вопроса. Он не думал о создании особых преимуществ России на Балканах, а пропагандировал идею совместного действия держав. «Турция находится теперь более, чем когда-нибудь, в таком безвыходном положении материального и нравственного упадка, что над нею нужна постоянная опека держав, подписавших Парижский трактат»141. В этом тезисе нашло свое выражение либеральное западничество «Русского вестника».
Но для «Русского вестника» все же характерно большое внимание к восточному вопросу. В отношении напряженности внимания к нему «Вестник» мало отличается от панславистских групп. Вряд ли это можно приписывать только личности Рачинского, бывшего одно время автором обзоров о турецких делах. Когда во второй половине 1858 г. Рачинский уехал в Константинополь, обзоры продолжались и без него. В обзорах этих есть и другая черта. Отвергая военный путь решения кризиса на Востоке, журнал с интересом, но без возражений отмечает мнения, расходящиеся с его взглядом. Так, в октябрьской книжке 1858 г. была отмечена статья французского публициста Сен Марк Жирардена, утверждавшего, что вооруженное вмешательство европейских государств в Турции - единственный путь воспрепятствовать взаимному истреблению христиан и турок142. Однако никаких комментариев или опровержений мысль эта на страницах «Вестника» не встретила. Нельзя не отметить того, что по поводу
переворота в Сербии и провозглашения князем Милоша «Русский вестник» в статье А.А.Н. рекомендовал державам невмешательство. Высказывалось предположение, что сербы захотят достигнуть больших для себя льгот, подобно молдо-валахам, и что в этом отношении они возлагают свои надежды преимущественно на ту державу, к которой издавна питают религиозные и племенные сочувст-
143
вия .
Все эти особенности издания приходится отмечать, так как в них заметны уже признаки начавшегося перерождения «Русского вестника».
В то время когда даже такие умеренные либералы, как Никитен-ко, подчеркивали сосредоточение всех интересов на вопросах внутренней жизни144, в то время как Кавелин, Чичерин и другие занялись писанием записок по вопросам внутренней жизни, «Вестник» уделял очень большое и все возрастающее внимание Балканам. А мы уже видели, что эта черта свойственна представителям реакционных дворянских кругов, стремящихся выдвижением восточной проблемы отвлечь внимание от обострявшихся внутренних противоречий, мимо которых пройти никто не мог, но разрешение которых хотели подчинить внешнеполитическим устремлениям. Преобладающий интерес к внутренним или внешним делам и подчеркивание восточного вопроса были показателем принадлежности к прогрессивному или реакционному направлению. И «Русский вестник», задолго до возникновения польского вопроса, обнаружил усиливающееся тяготение своего редактора к реакционному лагерю. Скоро последний показал это и на деле своим участием в Московском славянском комитете.
Мнение о неизбежности распада и гибели Турции было распространено весьма широко и составляло убеждение (как видно из изложенного выше и следующего далее), общее и панславистам, и революционному демократу Чернышевскому. Существовало оно и у других лиц. В этом отношении интересны непосредственные впечатления от знакомства с положением на Балканах, отразившиеся в книге бывшего фурьериста петрашевца А. П. Милюкова, в путевых записках 1857 г. говорившего: «Никогда разложение Турции не было так очевидно, как в наше время»145. Однако автор скептически оценивал возможности самостоятельного развития народов Балканского полуострова. Турки-варвары и невежды-греки - «выкидыши
Византийской империи», которая унаследовала все пороки язычества, а от христианства взяла лишь схоластику. Они не способны к созданию крепкого государства. «У дверей кофеен увидите вы греческих мальчиков, с бледными лицами и впалыми глазами, в шитых золотом шальварах и алой феске, которые сидят, поджав ноги, на коврике и умильно улыбаются проходящим туркам. Не в этом ли молодом поколении будущность новой Восточной империи?»146, -иронически вопрошает Милюков. Прочие райи полуострова не уступают грекам в коварстве, не отстают от них в жадности и отсутствии чести. Константинополь с его разноплеменным населением не может стать вольным городом. Его судьба - загадочный сфинкс. Не говоря этого прямо, Милюков ведет читателя к выводу о неизбежности раздела Европейской Турции более сильными соседями. Надо сказать, что во взглядах нашего автора проглядывает большая близость к пониманию вопроса, данному в записке Чичерина, но свои положения, в отличие от последнего, Милюков подтверждает не общими соображениями, а иллюстрирует живыми набросками картин балканской жизни.
Свои взгляды на восточный вопрос после Крымской войны Чернышевский в сводном и компактном виде высказал в «Рассказе о Крымской войне по Кинглеку». Хотя это произведение отделено несколькими годами от Парижского мира и предшествовавших ему событий, оно содержит очень яркий отпечаток эпохи и отклики на те «патриотические» статьи и записки, какие шли из панславистских кругов. Этот отклик на мысли и толки более раннего, чем время написания, периода, направленность этого произведения на русского читателя, которому разъясняются вопросы, важные с русской точки зрения, делают данную книгу Чернышевского весьма интересной для наших целей. А указание, что автор излагает мнение не начала 60-х годов, а современное событиям147, избавляет нас от дальнейшей аргументации по поводу использования данного произведения здесь.
Чернышевский признавал наличие внутреннего кризиса в Турции и неизбежность падения турецкой власти над нетурецким населением. Причину этой неизбежности он видел не в турецких притеснениях, хотя и признавал наличие «нахалов из числа мусульман», но главное - в соотношении численности того и другого населения: «Вопрос о ближайшем будущем турецкого племени в Европе -вещь, не подлежащая никакому сомнению: дело быстро идет к тому,
что с турками в их городах-лагерях, Стамбуле, Адрианополе и других, произойдет то же, что в половине XVI века произошло с их одноплеменниками в Казани и Астрахани. Сами по себе европейские турки, как наши казанские татары, племя очень хорошее, с которым легко могут уживаться славяне, даже водить знакомство и дружбу, но ведь невозможная же была вещь, чтобы Поволжье оставалось татарскою землею, когда эта земля стала иметь больше славянского населения, чем татарского». Такое же положение в Турции, но здесь, помимо преобладания нетурецкого населения, оно составляет компактные массы. «На север от Дуная - одни валахи; на юг от Дуная на западе - одни сербы, на восток - одни болгары; южнее - одни арнауты, южнее болгар - одни греки. Все края и грани разлома так ясны и чисты, как нельзя ждать лучше. Турки в Европе то же, что дешт-кыпчакская власть над Москвою, Тверью, Рязанью в начале царствования Иоанна III. Она не может продержаться двух лет без охранения запретительным голосом других европейских властей»148.
Совпадая в признании неизбежности падения Турции с панславистами, Чернышевский расходится с ними во всем остальном. «Перечитайте то, что писалось у нас о Крымской войне: большая часть написана ... фантастично»149. Отвечая на слова Кинглека, Чернышевский отвечает и на эти фантастические писания. Он останавливается на вопросе о проливах и, отвергая стремление русской нации к овладению Босфором и Дарданеллами, заявляет: «Русская нация имела на Черном море только один интерес торговый, а для черноморской торговли решительно не нужно владение выводящими в Средиземное море проливами... »150. Не нужны России и другие территориальные приобретения. «Кто в русском народе имел когда (после времен Святослава, хотевшего действительно переселиться из Киева на Дунай) влечение идти из пределов России жить дальше на юг? У нас привычки северных жителей; южный климат нам не привычен и с непривычки кажется даже хуже нашего, тяжел»151. Шумят о завоеваниях, прислушиваются к предсказаниям о падении Турции вовсе не народ, а господствующие классы - «просвещенное большинство», «образованное общество», «русская публика», а среди нее особенно «вдовые и бездетные пожилые барыни и праздные отставные чиновники пожилых лет»152. Окарикатуривая своих противников, Чернышевский хочет придать несерьезный характер панславистским чаяниям. Он утверждает, что о Константинополе слышало
лишь меньшинство русских, большая часть ничего о нем не знает, а следовательно и стремиться к нему не может. У народных масс нет никаких оснований стремиться на Балканы, ни корыстных, ни идеальных. В русском народе очень мало религиозного фанатизма, и никакие религиозные мотивы не влекут его на юг; «столица православия» для русских скорее всего - Киев или Москва, но никто не поставит в сравнение с ними никому неведомый Царьград. Что же касается стремлений к завоеваниям, Чернышевский относится к ним, как и к войнам, отрицательно. «Ему (русскому народу - С.Н.) сказали: завоюй себе связь с Европой, - он победил шведов и завоевал себе вместе с балтийскими гаванями только рекрутчину и подтверждение крепостного права ... Двинули его против Наполеона: он завоевал всему государству первенство в Европе, а сам был оставлен
153
все в прежнем положении» .
Отвергнув своекорыстные стремления России на Балканы, признав неизбежность падения Турции, Чернышевский не мог обойти вопрос о дальнейших перспективах для Балканского полуострова. Отправляясь от высказанного Николаем I в разговоре с Сеймуром пожелания оставления балканских государств под русским протекторатом, он замечал: «Кто бы ни назывался на бумаге протектором этих государств, на факте они были бы под протекторатом всей Европы, от Гибралтара до Уральского хребта. В немного лет эта группа сделалась бы гораздо более самостоятельна, чем теперь Турция. Россия имела бы в столице валахов, столице сербов, столице болгар меньше влияния, чем даже и теперь имеет в Стамбуле, лагере одрях-
154
левшей орды, помыкаемой всеми ... » .
Отвергал Чернышевский и мысль о возможности возглавить эти государства представителями русской династии. Он доказывал, что младшая линия царствующего дома в качестве правительницы малого государства поведет не к усилению, а к ослаблению старшей линии. «Два брата не могут быть хозяевами двух фирм, имеющих торговлю между собою, все знают, что это не годится, никто из благоразумных людей не становится в такие отношения: коммерческие дела ведутся только с чужими людьми, иначе и братья перессорятся, и дело пойдет у обоих плохо»155. Отвергнув этим своеобразным аргументом мысль о династической связи балканских государств с Россией, Чернышевский тем самым заканчивал свою отрицательную разрушительную работу в отношении панславистских концепций.
Балканские народы имеют право развиваться самостоятельно и сами воспользоваться тем, что является их естественным наследством от распадающейся Турции, т.е. территорией и той государственной властью, какую им предстоит создать.
Отрицая возможность русской гегемонии в славянском мире, отвергая возможность создания славянских государств с русскими династиями, Чернышевский предостерегал славян от ошибочной ориентации на русские официальные сферы - носителей реакции во внешней и внутренней политике. Славяне должны надеяться на себя, а не на русское самодержавие. Чернышевский не мог этого сказать прямо, но из того, что он говорил, не трудно понять его мысль. «В сочувствии к бедствиям австрийских славян мы не уступаем никому. Но мы желаем только, чтобы сами славяне хладнокровнее рассуждали о средствах улучшить свое положение, а главное, чтобы они точнее изучали нашу жизнь с ее особенностями»156. В русском общественно-политическом строе славянам заимствовать нечего. Это они могут понять, познакомившись с ним ... А «самыми естественными посредниками в этом изучении должны служить поляки». Указание на поляков чрезвычайно интересно. Это был яркий и в Европе хорошо известный пример национального гнета русского царизма, который легко бы мог охладить симпатии славян к самодержавной России.
Вместо завоевательной концепции панславистов Чернышевский в согласии со своим пониманием национального вопроса выдвигал идею самостоятельного развития славянских народов.
Герцен имел гораздо больше возможностей высказать свою точку зрения, чем Чернышевский. Но вдали от родины он менее чувствовал необходимость останавливаться на вопросе в целом, так как не знал литературы, трактовавшей восточный вопрос. Он откликнулся на заключение Парижского мира призывом «Вперед! Вперед!», напечатанным в «Полярной звезде». Приветствуя мир, Герцен с удовлетворением отмечал, что он приносит не блеск, а смирение. Он является ударом по царизму. « ... Скромный мир обязывает всех призадуматься о нашем положении. Все видят теперь, что прежний путь никуда не годен ... »157. Полагая, что ни правительство, ни общество не имеют программы, автор характеризует основную потребность России - уничтожение крепостного права. Мысль о разрыве между двумя эпохами, мысль о невозможности вернуться назад, о том, что
назад не пойдет ни севастопольский солдат, ни ополченный крестьянин, - все потрясено, страна разбужена, вновь она не заснет - эта мысль многократно повторяется Герценом. «Крымская война ... доказала ... всю несостоятельность России бороться против Европы»158. «Все истинные русские благословляют Парижский мир. Эта война и этот мир унизили императорскую власть. Преувеличения рассеялись, как дым, и печальная истина стала просвечивать, как укор, сквозь трещины севастопольских стен»159. Задача России - внутри. Для Герцена нет того восточного вопроса, который постоянно мелькает на страницах русских журналов. Для него это вопрос не дипломатической и не вооруженной борьбы держав, а вопрос национальной борьбы самого населения. Свободная славянская федерация, вокруг которой группируются соседние народы - венгры, молдо-валахи, - федерация независимая от русского правительства, не соединенная с ним союзом, - вот задача, к которой следует стремиться, вот что следует проповедовать. Правда, временами Герцен обнаруживал еще больше близости к славянофильскому пониманию вопроса. Герцен считал, что освобождением крестьян Александр II «переломил историю и пошел новым путем». Этот путь, в случае если он и Россия пойдут по нему дальше, приведет к тому, что Россия займет первое место среди славянских народов. Для этого ей нужно «понять себя русской не в противоположность общечеловеческому, а в различие с староевропейским». «Пусть же Александр II, - писал он в связи с франко-австрийской войной 1859 г., - найдет в себе силы невозвратным актом разорваться с петровским преданием, так как Петр - с московским, и заявит перед всем светом, что Россия кончила свою военную службу, что она не хочет быть завоевывающей империей с немецким устройством, а славянским государством и мирной главой нового союза»160.
Программа эта, как видим, не развита, но все же достаточно ясна. Она в родстве и с панславистскими проектами и с взглядами революционного демократа Чернышевского. С первыми ее сближает идея всеславянского союза, связанного с Россией и во главе которого может стоять русский император. Со вторым - требование самостоятельного развития и свободы славянских народов. Но надо сказать, что сотканная из таких противоречивых элементов герценов-ская программа гораздо сильнее подчеркивает идею конфедерации и связи с русским правительством, нежели тезис о самостоятельном и
независимом развитии славянских народов, который так ярко раскрыт Чернышевским.
Это очень хорошо понимал сам Герцен, в письме к И. С. Аксакову 31 января 1860 г. говоривший: «Если теперь славяне не видят, что мы представляем разное, но родственное с ними направление, а с западниками - разное и враждебное, - не наша вина». Сказанное прекрасно оттеняется предложением: «взять общие меры», найти общую линию действий, предостережением Аксакову о необходимости особой осторожности по отношению к Австрии («там такое озлобление против русских и такая боязнь панславизма»161).
Период Крымской войны способствовал формулированию ряда точек зрения по вопросу о существе событий, происходивших на Балканском полуострове, и задачах русской балканской политики. Все касавшиеся этих вопросов отмечали критическое положение Турции и естественность и неизбежность изменений на Балканах. Панслависты (славянофилы и Погодин) признавали необходимость освобождения балканских славян от подчинения Турции и Австрии, образования славянских государств, находящихся в тесной связи и под покровительством России. Последняя станет опорной точкой и центром панславянского объединения. Непосредственно в свои руки она возьмет Константинополь, сделает некоторые другие территориальные приобретения (Галиция, Дунайские княжества). С самого начала войны и вплоть до ее окончания панслависты вели пропаганду своих взглядов; особенно активен был Погодин, распространявший свои записки в копиях и посылавший их в правительственные круги Петербурга.
Либералы, признавая наличие кризиса и обреченности Турции, считали неизбежной борьбу держав за ее наследство. Они скептически оценивали возможности самостоятельного освобождения турецких христиан и были невысокого мнения об их политической зрелости и моральных качествах. Захватнической политики России на Балканах они не отрицали, но видели возможность успеха ее лишь при условии либеральной внутренней политики. Этот тезис поддержали после неудачи войны и панслависты (Погодин).
Революционные демократические круги дали два понимания вопроса: последовательное и наиболее радикальное, формулированное Чернышевским, и приближающееся к славянофильскому - Герцена. Первый был противником русских захватов на Востоке, сторонником самостоятельного развития балканских народов, отрицал какие-
либо государственные связи между ними и Россией. Второй исходил из представления о грядущем величии славянского мира, был сторонником славянского союза с русским верховенством, но считал предпосылкой этого раскрытие тех социальных институтов, какие обеспечивают превосходство славянства над Европой. Он отрицал возможность для николаевской монархии сыграть роль в раскрытии будущих судеб славянства. Она - «не годна больше»; выход славянского мира на политическую сцену связывался Герценом с демократическим перерождением России. Позже он полагал возможным (в связи с подготовкой крестьянской реформы), что реформированная и ставшая «русской» Российская империя станет главой славянского союза.
В каком же соотношении находятся мнения о восточном вопросе, существовавшие среди тех или иных кругов русского общества, с практической политикой правительства? Нет нужды доказывать полярность позиций Чернышевского и правительства или полную противоположность последнему взглядов Герцена, а также самостоятельность воззрений Чичерина или Милюкова. Сложнее дело обстоит в отношении панславистов. Очень многое сближает их с правительством, и все же отождествлять их позиции не приходится. В начале Крымской войны правительство интересуется славянами и другими народами полуострова. Но оно интересуется ими лишь как орудием осуществления собственных планов разрушения Турции. В планах Паскевича и Николая I все внимание сосредоточено на грядущем распаде Турецкой империи. Признание независимости Сербии и Дунайских княжеств мыслилось как средство борьбы против Турции. «Ежели и угроза не подействует, тогда наступит время угрозу исполнить и признанием независимости княжеств положить начало разрушения Оттоманской империи. Один всемогущий бог определить может, что за сим последует», - писал в записке от 17 мая 1853 г. Николай I162. Панслависты, напротив, заняты в это время теоретическим исследованием существа конфликта и определением его перспектив. Они детально разрабатывают состав членов будущего всеславянского союза, решают судьбу отдельных территорий, -все это вопросы, стоящие вне поля зрения и интересов правящих сфер.
Правительство стремилось к расчленению Турции; его глава Николай I в разговоре с лордом Сеймуром очень ясно изложил цели,
которые хотел осуществить. Это русский протекторат над Балканами, точнее - над его восточной и центральной частями, составляющими плацдарм для господства над проливами. Русский протекторат не исключал признания независимости отдельных балканских государств - Сербии, Дунайских княжеств. По-видимому, Николай I не отождествлял протектората с полным государственным поглощением балканских территорий.
Панслависты гораздо решительнее в определении территории, подлежащей освобождению. Это - земли, занимаемые православными народами Турции и даже Австрии. Николай I обещал Сеймуру не занимать Константинополя; панслависты прямо говорят, что кроме России, его взять некому. Территориальный предел мыслился Николаю I как раздел имущества «больного человека» между Россией и Англией, как крупный политический ход, делаемый в русских интересах, и, если он изредка прибегал к фразам о борьбе за веру, то употреблял их как лозунг, рассчитанный на славян, а не как формулировки, выражающие существо дела. Для панславистов все окрашено в религиозные тона. Войну они оправдывают религиозными мотивами; последние и делают ее обязательной. Задача, стоящая перед Россией, не есть задача русская, а славянская, мировая, провиденциальная. «В судьбах божьих нет хитростей дипломатических», -писал Аксаков, мотивируя необходимость поднять всех славян. «В волнении всех чувств написал я эти строки, - заканчивал в июле 1854 г. Погодин записку, где говорил об обязанности России освободить славян, занять Константинополь, водрузить крест на св. Софии и т.п. - Такое волнение не соответствует спокойствию Истории. Заключу словом Евангелия: «Кая польза человеку, аще весь мир при-обрящет, душу же свою отщетит» ;
Отче наш! Да будет воля твоя, яко на небеси и на земли.. ,»163.
Осуществляя свою провиденциальную задачу, Россия вступает в новую эру: «открывается ... новый путь величия и силы» (К. Аксаков). «Novus nascitur ordo. Новый возникает порядок, новая эра наступает в истории» (Погодин). Россия завершает свою историю как славянской страны объединением славян, решает религиозный вопрос «о вознесении православия на подобающее ему место» (Погодин),
* Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? или какой выкуп даст человек за душу свою? (Евангелие от Матфея 16:26) (прим. ред.).
обновит обветшалую Западную Европу, утратившую веру, погасившую поэзию, отрекшуюся от бога (Погодин).
Может показаться общим во взглядах Николая I и его советников (Паскевич), с одной стороны, и панславистов - с другой, понимание вопроса о восстании балканских народов и его значения. Однако и здесь есть существенные различия. Для маккиавелистско-го плана Николая I восстание христиан - способ добиться распада Турции без участия в этом русских вооруженных сил и, следовательно, без опасности вызвать обострение конфликта России с западными державами. Для панславистов опасений последнего не существует. Россия обязана освободить братьев и для этого должна вести войну. Погодин особенно подчеркивал эту обязанность России164. Аксаков требовал провозгласить независимость всех православных в Турции и «идти освободить их, наконец, на деле»165. Сомневаться в необходимости этого «значит сомневаться в помощи божией и в себе». Русская сила, борьба русского народа - основа освобождения Балкан. Что касается восстания христиан Турции, его панслависты оценивали отчасти как способ увеличения русской силы и быстрейшего окончания войны166, отчасти как явное осуществление целостности восточно-православного мира и его единства в борьбе против мира западного. «Европа встанет на нас всем своим миром: пусть будет так. И мы встанем целым миром славянским», - писал К. С. Аксаков.
Эти расхождения не приводят, однако, к разрыву между правительством и панславистами; последние лишь пытаются повести правительство за собой, направить в желательную сторону. Когда К. Аксаков говорит, что Россия должна провозгласить независимость славян, ясно, что он имеет в виду правительство. Он считает, что славянский союз должен быть возглавлен русским царем: «прочный союз всех славян под верховным покровительством русского государя». Еще ярче эта мысль звучит у Погодина в приведенной выше цитате, где руководящее значение царской власти в войне выражено еще более ярко: «А царь не сказал еще настоящего, последнего своего слова. Что же будет, если, взяв за руки четырех сво-
167
их сынов ... » .
Сила, при помощи которой панслависты думали осуществить свои цели, - русская армия, руководимая правительством, руководимая царем. Его они хотели бы видеть осуществителем своих планов. Вот почему принципиально теоретические расхождения не раз-
водили их в разные стороны. Но объективно соотношение было иным. Правительство было силой, ведшей свою политическую линию. Оно не пошло за панславистами. В вопросе о восстании славян оно сохранило свою позицию; как она повлияла на дальнейший ход событий, мы показали в другом месте168. Призывы панславистов к войне, несмотря на отличия их программы от правительственной, объективно содействовали правительству. Ратуя в пользу славянского освобождения и объединения, панслависты помогали, пусть бесплодным, попыткам Николая I наложить свою руку на Балканский полуостров.
Положение существенно меняется по окончании войны. Разрыв между целями правительственной политики и программой панславистов возрастает. Русская дипломатия точно очерчивает свои практические задачи. «Наша традиционная цель останется той же: поддерживать церковь и христианские народы (populations) этого государства (Турции - С.Н.) и покровительствовать подъему цивилизации и торговли юга России. Эта двойная задача, далекая от того, чтобы вызывать новые осложнения, должна согласовываться с добрососедскими отношениями, которыми ограничивались наши пожелания в отношении Турции»169. Секретная инструкция Бутеневу от того же числа перечисляла ряд конкретных задач и заключалась следующими соображениями общего порядка: «Но наши крупные (grands) постоянные интересы и возможные судьбы на Востоке под давлением извне возлагают на нас специальную бдительность в отношении этих вопросов, которые представляют первостепенное зна-чение»170. Русская дипломатия считается с возможными перспективами (destinées problématiques), очерченными, но не в них полагает смысл своей деятельности, а в целесообразном, с русской точки зрения, решении ряда частных конкретных вопросов.
Панслависты не отрекаются от необходимости разрешить ближайшие практические вопросы, но все надежды их устремлены к далеким целям, и только во имя их они принимают очередные текущие дела. Они охотно протягивают руку правительству, чтобы действовать с ним вместе. При этом панслависты хотели бы, как они и раньше стремились к этому, сохранить за собою руководящую и вдохновляющую роль.
Поскольку жизнь диктовала необходимость решения различных практических частных вопросов, политическая роль панславистских
идеологов не могла не падать. И если в период войны панслависты практически не сыграли сколько-нибудь заметной роли, тем незначительнее - в области большой политики - могла быть их роль теперь.
Примечания
1 Завитневич В. 3. А. С. Хомяков. Киев, 1902; Бродский Н.Л. Ранние славянофилы. М., 1910; Бердяев Н. А. С. Хомяков. М., 1912; Дмитриев С. С. Славянофилы и славянофильство // Историк-марксист. 1941. № 1; Колюпанов Н. Биография А. И. Кошеле-ва. Т. 1. Ч. 1, 2. М., 1889.
Исключением является статья А. А. Михайлова «Революция 1848 г. и славянофильство» («Ученые записки Ленингр. гос. университета. Серия ист. наук». Вып. 8. Л., 1941) и в известной мере книга Бердяева, где несколько страниц посвящены отчасти и этому вопросу.
2 Плеханов Г.В. Н. Г. Чернышевский. Соч. Т. V (1925). Т. VI (1924); Стеклов Ю.М. Н. Г. Чернышевский, его жизнь и деятельность. Тт. I и II. 1928; Евгеньев-Максимов В. «Современник» в 40-50-х гг. Л., 1934; он же. «Современник» при Чернышевском и Добролюбове. М., 1936.
3 Стеклов Ю.М. Указ. соч. Т. 1. С. 479-494.
4 Франко-итало-австрийская война в оценке Н. Г. Чернышевского // Н. Г. Чернышевский. Сб. статей к 50-летию со дня смерти. Саратов, 1939.
5 Чернышевский Н. Г. Рассказ о Крымской войне по Кинглеку. М., 1935.
6 Плеханов Г.В. Очерки по истории русской общественной мысли XIX в. Пг., 1923; другое издание: Плеханов Г. В. А. И. Герцен. Сб. статей. б. г.
7 Стеклов Ю.М. А. И. Герцен. Л., 1930.
8 Нович И. Духовная драма Герцена. М., 1937.
9 Пипер Л. Мировоззрение Герцена. М., 1935.
10 Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX ст. СПб., 1904. С. 3.
11 Майков А. Н. Полн. собр. соч. Т. II. СПб., 1901. С. 34.
13 Там же. Т. IV. С. 282.
13 Лемке М. Указ. соч. С. 4.
14 Предречение о падении Турецкой империи, возвещенное Султану Амурату аравийским звездословом Муста-Эддыном с присовокуплением к нему любопытного предсказания стошестилетнего старца Мартына Задека о взятии Константинополя ... , М., 1854. С. 6, 36.
15 За много лет. Воспоминания неизвестного // Русская старина. 1894. Кн. 9. С. 44-45.
16 Имеется в виду известное стихотворение «Не гул молвы прошел в народ», впервые напечатанное в «Современнике» за 1854 г.
17 Чернышевский Н. Г. Рассказ о Крымской войне по Кинглеку. С. 487-188. ^ХомяковА. С. Соч. Т. VIII. С. 215.
19 Дневник О. М. Бодянского // Сборник О-ва любит. рос. словесности. 1891. С. 124; Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. Т. XIII. СПб., 1899. С. 44.
20 НикитенкоА.В. Записки и дневник. Т. I. СПб., 1906. С. 427.
21 Боборыкин П. Д. За полвека. М.-Л., 1929. С. 69.
22 Чарушин Н. А. О далеком прошлом. Ч. 1, 2. М., 1926. С. 16.
23 Чичерин Б. Н. Воспоминания. Москва 40-х годов. М., 1929. С. 150-151. Письмо Грановского относится к более позднему времени.
2 Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч. Т. 1. СПб., 1904. С. 433.
25 Русский архив. 1904. Кн. 3. С. 518.
26 Из переписки московских славянофилов. А. И. Кошелев и И. С.Аксаков // Голос минувшего. 1918. Кн. 1-3. С. 243.
27 Гроссман Л. Гражданская смерть Ф. М. Достоевского // Литературное наследство. Т. 22/24. 1935. С. 689.
28 Попруженко М. Участие Одессы в возрождении болгар // Записки Одесского о-ва истории и древностей. Т. XXX. Одесса, 1912. С. 413.
39 Письмо от 25.03.1854 г. // Русская старина. 1883. Кн. 7 (Т. XXXIX). С. 192.
30 Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. Т. ХШ. С. 78.
31 См. нашу статью «Русская политика на Балканах и начало Восточной войны» // Вопросы истории. 1946. № 4.
33 ЦГЛА. Ф. И. С. Аксакова. А/354.
33 Институт русской литературы (Пушкинский дом) (далее - ИРЛИ). Ф. 3.
34 Там же. С. 3.
35 Там же. С. 4. 37 Там же. С. 5.
37 Там же.
38 Там же. С. 6. 49 Там же. С. 8.
49 Научно-исследовательский отдел рукописей Российской Государственной библиотеки (далее НИОР РГБ). ГАИС III. 158.
41 Русская беседа. 1859. Т. 6 (13). С. 64; положения, формулированные К. Аксаковым, вполне гармонировали со взглядами Хомякова (Бердяев Н. А. С. Хомяков. С. 220-221).
42 Погодин М. П. Историко-политические письма и записки в продолжение Крымской войны. М., 1874. С. 74.
43 Там же. С. 93.
44 Там же. С. 96.
45 Там же. С. 122-123.
46 Там же. С. 220-221.
47 Там же. С. 123.
48 Там же. С. 214.
49 Там же. С. 87. 59 Там же. С. 200.
51 Там же. С. 115.
52 Там же. С. 119.
53 Там же. С. 120.
54 Там же. С. 186.
55 Там же. С. 239.
57 ЦГЛА. Ф. Погодина. № 2931/398-426. 24.03.1873 г.
57 Погодин М. П. Историко-политические письма ... Донесение Мин. нар. просв. 1839. С. 24, 26.
58 Заявление президента города Варшавы Спыхальского о поездке в Москву // Славяне. 1944. № 12. С. 43.
60 НИОР РГБ. Ф. Самариных IV. 7/52. № 181.
60 Цит. Записка Аксакова. С. 7.
61 Погодин М. П. Указ. соч. С. 125. Из других особенностей обоих построений следует отметить более подчеркнутый монархизм Погодина и более острую направленность его записок против Австрии. Однако противоавстрийская нота была и у Аксакова.
63 Тарле Е.В. Крымская война. Т. II. М., 1943. С. 30.
63 Отдел письменных источников Государственного исторического музея (далее -ОПИ ГИМ). Ф. Хомякова. Ед. хр. 33. Л. 34.
64 Герцен А.И. Полн. собр. соч. и писем под ред. М. К. Лемке. В: 22 т. Т. VIII. Пг., 1919. С . 57.
65 Там же. С. 56.
66 Там же. С. 113.
67 Там же. Т. VII. С. 397.
68 Тарле Е. В. Указ. соч. Т. II. С. 31-32.
70 НИОР РГБ. ГАИС III. 158. Письмо Д. А. Оболенскому.
70 И. С. Аксаков в его письмах. Т. III. С. 100.
71 Тарле Е.В. Указ. соч. Т. II. С. 35.
72 Погодин М.П. Указ. соч. С. 220-230.
74Аксакова В. С. Дневник 1854-1855 гг. СПб., 1913. С. 15.
74 Тютчева А. Ф. При дворе двух императоров. Т. II. М., 1929. С. 92.
75 Аксакова В. С. Дневник. С. 8.
76 Погодин М.П. Указ. соч. С. 262.
77 Там же. С. 272. 79 Там же. С. 287.
79 Никитенко А. В. Записки и дневник. Т. I. С. 449; Аксакова В. С. Дневник. С. 67. 80Аксакова В. С. Дневник. С. 79, 92. " Хомяков А. С. Соч. Т. VIII. С. 409 (от 14.03.1855 г.).
82 Трубецкая О. Материалы для биографии кн. В. А. Черкасского. М., 1901. Т. I. С. 55.
83 Выдержки из дневника О. М. Бодянского // Сборник О-ва любителей российской словесности. М., 1891. С. 130.
84 Аксакова В. С. Дневник. С. 181. Хорошо настроения, ведшие славянофилов в ополчении, выразил И. С. Аксаков: «Уже более года мне совестно читать газеты, толковать о значении эпохи, желать войны и не участвовать в жертвах, необходимых при исполнении этого желания ... », и в другом месте: «Мы должны удобрить землю для будущей жатвы, и порядочные люди все-таки не в праве себя устранять от участия в ополчении, готовя себя для лучших времен» (И. С. Аксаков в его письмах. Т. III. С. 116, 159. Письма от 8.04 и 5.09.1855 г.).
«Как приумолкли певцы о Святой Руси и святом ее назначении, - писал в своих записках сенатор К. Н. Лебедев. - Странное дело, ни одно государство, кроме азиатских, не имело и не высказывало о себе такого высокого понятия про свое могущество, про свою будущность, как Россия, и вместе с тем никто так не унижал нашего характера, как представители этого воззрения от Петра до Николая, от Посошкова до Гоголя» (Из записок сенатора К. Н. Лебедева // Русский архив. 1889. Кн. 1. С. 145).
85 Т. Н. Грановский и его переписка. М., 1897. Т. II. С. 454.
Наблюдение Грановского подтверждается П. Д. Боборыкиным, наблюдавшим дворянские настроения в Липецке (Боборыкин П. Д. За полвека. М.-Л., 1929. С. 80).
В письме неизвестного лица (возможно, Погодина) от 26.01.1856 г. из Москвы говорится: «Вообще Москва, да и вся Россия, разделилась на два стана, на мирный и на воинственный. В первый входят те из помещиков, которым жаль денег и рекрутов, те из купцов, которым не хочется жертвовать ни гроша на воинские надобности, те из служащих дворян, от писца до министра, которым достоинство правительства, народная честь и слава русского имени нипочем, - лишь бы им было тепло, светло, сытно и спокойно. Далее: бездомные, развратные мещане, выгнанные из службы негодяи и зараженные англо-урьем и галлобесием пустосвисты. Во второй стан (за войну до честного мира) входят все чисто русские люди от крестьянина до монарха.
За что же отдать Прут и Дунай? Отдать с землей, не только православных, но и русских. В Бессарабии все купцы русские; отдать не только коренных молдаван, но и переселившихся под сень русского орла болгар!.. Грустно и стыдно!.. Проклятая Австрия! Погрози только ей войной - этот мозаик распадается. Венгрия, славяне, итальянцы, все и все отложатся» (О войне и мире шестьдесят лет назад // Голос минувшего. 1916. № 1. С. 258-259). 86Аксакова В. С. Дневник. С. 110.
87 Т. Н. Грановский и его переписка. Т. II. С. 456.
88 Погодин М.П. Указ. соч. С. 259.
89 Там же. С. 278. 99 Там же. С. 298.
91 Там же. С. 337.
92 Там же. С. 339.
93 Там же. С. 300.
95 НИОР РГБ. Ф. Погодина II.
95 Зайончковский А.М. Восточная война 1853-1856 гг. Т. I. Приложения. СПб., 1908. С. 190.
96 Чичерин Б. Н. Воспоминания. Москва 40-х годов. С. 161.
97 Восточный вопрос о русской точки зрения. Прилож. I к запискам кн. С. П. Трубецкого. СПб., 1907. С. 134.
98 Там же. С. 134-135.
99 Там же. С. 153. 199 Там же. С. 142.
191 ЩелгуновН.В. Воспоминания. М., 1923. С. 67-68.
192 Ленин В. И. Соч. Т. XVIII. С. 244.
193 Тютчева А. Ф. Указ. соч. Т. II. 95-97; И.С. Аксаков в его письмах. Т. III. С. 228.
194 Никитенко А. В. Записки и дневник. Т. I. С. 469.
195 И. С. Аксаков в его письмах. Т. III. С. 232.
1("! Северная пчела. 1856. № 85 от 13.04; № 70 от 27.03.
197 Отечественные записки. 1856. Кн. 4. С. 63-64.
198 Русский вестник. 1856. Кн. 2. С. 167.
199 Валуев П. А. Дневник // Русская старина. 1891. Кн. 6. С. 608-609. Запись от 24.03. 1856 г.
Погодин М. П. Указ. соч. С. 346-347.
111 Чернышевский Н. Г. Литературное наследие. Т. II. С. 265 (от 10.01.1856 г.).
112 Погодин М. П. Указ. соч. С. 351.
113 Там же. С. 355.
114 Там же. С. 357.
115 В одной из записок он писал: «Молдавию и Валахию, страны, облитые русского кровью, избавленные от турецкого ига, почти принадлежащие нам, занимают австрийцы, вплоть до наших границ, судят и рядят, и производят разные опыты, вместе с Англией и Францией, не заботясь нисколько о нашем согласии и даже мнении.
От славянского Дуная, нам родного, мы отброшены. Чужие военные корабли плавают около наших обезоруженных берегов. Черное море, без флота и крепостей, принадлежит не нам, и границы наши везде открыты. Мы не смеем принимать мер для нашей защиты; ни строить кораблей, ни сооружать крепостей ... Господи, до чего мы дожили. Стыд, срам и поношение» (Погодин М. П. Статьи политические и польский вопрос. М., 1876. С. 336-337).
116 Там же. С. 340.
117 Тютчева А. Ф. Указ. соч. Т. II. С. 104.
118 Киреевский И. В. Полн. собр. соч. М., 1911. Т. I. С. 81. ш Тютчева А. Ф. Указ. соч. Т. II. С. 103.
120 Русская беседа. 1856. Кн. 1. С. 18. Перепечатано в: Кн. В. А. Черкасский, его статьи, речи и воспоминания о нем. М., 1879.
121 Там же. С. 24-25.
122 Там же. Кн. 2. С. 7.
123 Там же. С. 21.
124 Там же. С. 26.
124 Хотя Черкасского нельзя считать вполне славянофилом, однако в данном случае он явился выразителем славянофильских воззрений, что подтверждается имеющимися сведениями о согласии виднейших представителей славянофильства с развитыми Черкасским положениями и помещением его статей в «Русской беседе». Правда, в его статьях сравнительно слабо выражен славизм; только этот оттенок и отличает его от других славянофилов.
126 Трубецкая О. Материалы для биографии кн. В. А. Черкасского. Т. 1. С. 71; Хомяков А. С. Соч. Т. VIII. С. 155. В Брюсселе вышла анонимная брошюра бывшего дипломата П. Чихачева «La paix de Paris. Est elle une paix solide. Par un ancien diplomate». Brux., 1856. В московских библиотеках найти ее не удалось.
127 Современник. 1785. Кн. I. С. 180-181.
128 Русский вестник. 1856. Т. III. Кн. 5. С. 72.
129 Там же. Т. IV. Кн. I.
13° Там же. Т. VI. Кн. 12. С. 150.
131 Современная летопись. 1857. Кн. 10. С. 136-137.
132 Там же. Кн. 7-8. С. 390.
133 Там же. С. 5.
134 Там же. Кн. 10. С. 95.
134 Там же. 1858. Кн. 1. С. 33. "" О нем - в гл. III.
137 Там же. Т. II. Кн. 2. Под статьей имеется подпись - Д. В литературе (Любимов, Катков и некоторые другие) автор статей ошибочно отождествлялся с X. Даскало-вым. Документы, опубликованные в «Истории Моск. слав. благотв. к-та» Н. Попова, позволяют исправить эту распространенную ошибку.
138 Современная летопись // Русский вестник. 1858. Т. VI. Кн. 1. С. 286.
139 Там же. Т. VII. Кн. 1. С. 55.
140 Современная летопись // Русский вестник. 1858. Т. XI. Кн. 2. С. 239.
141 Там же. Т. V. Кн. 1. С. 33. 143 Там же. Т. X. Кн. 2.
143 Там же. Т. XII. Кн. 2. «О финансах княжества Сербии». С. 448.
144 Запись от 9.05.1858 г. Три вещи преимущественно занимали мыслящих людей нашего времени в России. Освобождение крестьян, или так называемый крестьянский вопрос, печатная гласность и публичное судопроизводство. Нельзя не признаться, что это три самые насущные потребности общества, которое не хочет и не может уже возвратиться к николаевскому времени» (Никитенко А. В. Записки и дневник. Т. 1. С. 518).
145 Милюков А. П. Афины и Константинополь, СПб., 1859, С. 199.
146 Там же. С. 204.
147 Чернышевский Н. Г. Рассказ о Крымской войне по Кинглеку. С. 162.
148 Там же. С. 137-138.
149 Там же. С. 190.
150 Там же. С. 183.
151 Там же. С. 182. 153 Там же. С. 188.
153 Цит. по статье Таубина Р. А. «Н. Г. Чернышевский и Н. А. Добролюбов - патриоты демократической России» // Н. Г. Чернышевский. Саратов, 1939. С. 34.
154 Там же. С. 158-159.
155 Там же. С. 171.
156 Чернышевский Н.Г. Соч. Т. V. С. 107; Майофис Я.М. Франко-итало-австрийская война в оценке Н. Г. Чернышевского // Н. Г. Чернышевский. Саратов, 1939.
157 Герцен А. И. Соч. Т. VIII. С. 286.
158 Там же. Т. IX. С. 403.
159 Там же. С. 208.
160 Там же. Т. X. С. 9-10.
161 Там же. С. 202.
162 Зайончковский А.М. Восточная война 1853-1856 гг. СПб., 1908. Приложения. 1Т6.3 I. С. 603-604.
163 ПогодинМ. П. Историко-политические письма и записки ... С. 197. 1И Там же. С. 183-184.
165 ЦГЛА. А/354. Записка Аксакова о восточном вопросе. Л. 8.
166 Погодин М. П. Указ. соч. С. 199; ЦГЛА. Записка Аксакова о восточном вопросе Л. 8.
167 Погодин М.П. Указ. соч. С. 125.
168 Никитин С.А. Русская политика на Балканах и начало Восточной войны // Вопросы истории. 1946. № 4.
169 Архив внешней политики Российской империи. Ф. Канцелярия. Constantinople. № 43-44. Яес. 1856. Bouteneff. Л. 93-99. Общая инструкция Бутеневу от 14.07.1856 г.
170 Там же. Л. 133.
Глава II ШЕСТИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ Раздел II. Панславистские теории и их критика
Русская печать 60-х годов, хотя и поставила на первое место вопросы внутренней жизни, не могла отказаться от внешнеполитической проблематики. Она отводила определенное место международным событиям и задачам русской внешней политики. Среди многообразия внешнеполитических тем восточный вопрос в различных его формах и проявлениях привлекал внимание едва ли не больше других. И в этом нет ничего удивительного. Уже во время Крымской войны русские деятели разных направлений признавали наличие кризиса на Балканах. Такое понимание проблемы осталось определяющим и исходным в дальнейшем.
Славянофильская печать, провозгласив еще в 1856 г., что восточный вопрос не потерял своей важности и остался по-прежнему главным, существенным элементом европейской политики1, имела мало возможности вплоть до выхода «Дня», т.е. до 1861 г., развить, детализировать и обосновать этот тезис. Самый характер недолговечной «Молвы» и кратковременность существования «Паруса» препятствовали этому. Тем не менее, позиции славянофильской группы свое, пусть неполное, выявление нашли. В высказываниях представителей этого направления преобладает констатация желательного и должного над анализом действительного.
«Надобно признаться, что непонятное явление представляет Турция, - писала «Молва». - Классическая земля, населенная благородными потомками древних греков, просвещение которых доселе входит как необходимая часть в просвещение образованной Европы, -с другой стороны, населенная трудолюбивым и умным племенем славянским, - эта классическая земля и племена, на ней живущие, племена христианские, находятся под властью магометанского племени турецкого - дикого, невежественного и вдобавок бессильного».
И это явление происходит в виду просвещенной и могущественной Европы, позволяющей существовать такому безобразному, без-
законному владычеству, каково владычество Турции над греками и славянами2. Их положение не вызывает в Европе даже сочувствия, так как поддерживать бессильную саму по себе Оттоманскую империю побуждает западные державы эгоистический расчет. Славяно-
фильская печать 60-х годов была наполнена данными, рисующими разложение Турции и закат ее могущества. Причинами внутреннего распада империи османов Аксаков признавал ослабление силы ее создавшей, т.е. силы государственной, военной, какой держалась империя Магометов и Мурадов, и исчерпание терпения христиан. В то время как войны России с Турцией возбуждали угасший дух в славянах и греках, опека западноевропейских государств способствовала распадению мусульманского царства. Во втором выпуске «Паруса» Погодин вторил славянофилам: «Турция необходима для Европы!.. Так рассуждают европейские публицисты. То есть: варварство, по общему признанию великих государственных людей нашего времени, необходимо для цивилизации, - какова цивилизация!.. И такие вещи могут провозглашаться торжественно во всеуслышание в XIX веке, гордящемся своим прогрессом!»3. Заявив тем самым желательность уничтожения Турции для освобождения славян, считая очевидными слабость и бессилие ее, объяснив существование этого государства как результат дипломатической комбинации, обеспечивающей равновесие Европы, панславистско-славянофильская печать, с одной стороны, говорила о сочувствии России к братьям по вере, к славянам, в особенности, и утверждала: «Благоденствие единоверных и единокровных племен для России должно быть всегдашнею забо-
4
тою, священным долгом» . С другой стороны, указывала на чреватость созданного Парижским миром положения неизбежными осложнениями. Россия в Черном море и Бессарабии подчинилась некоторым ограничениям, которых одних уже слишком достаточно было бы, чтобы всякий мир сделать непрочным, и чтобы в более или менее отдаленном будущем породить новые неизбежные распри5. Анализируя обстановку, сложившуюся после подписания мирного договора и договора 15 апреля 1856 г. о гарантии независимости и целости Турции, Черкасский полагал, что «Тройственный союз», сложившийся на основе последнего договора, представлял собой прочную и капитальную дипломатическую конструкцию. Его базой была англо-французская гражданственность, вещественное богатство и промышленность, в основе которых лежала политическая сво-
бода. Англо-французский союз - прочная и имеющая традиции комбинация, а у Англии старые связи с Австрией. Эта комбинация подкреплена австро-французским соглашением о гарантии Францией итальянских владений Габсбургов. Исходя из этого ошибочного предположения, Черкасский считал, что тем Австрия приобретает и фактическую гарантию от возможного нарушения Россией status quo в Турции. Австрия, в понимании Черкасского, оказывалась наиболее выигравшей стороной. Стороной страдательной являлась Россия, против которой союз направлялся, однако он утрачивал активный характер с момента «как рассеяны опасения Европы на счет немедленного поглощения Цареграда Россиею»6. Однако мог быть и второй вывод, которого Черкасский не формулировал прямо. Он касался возможности возобновления союза в его «деятельной» форме, если бы Россия вновь обнаружила подобные поползновения. Но только такой вывод перебрасывает мост к дальнейшей части статьи, говорящей о необходимости внутренней перестройки в России. Конечным итогом статьи должен был бы быть тезис о невозможности осуществить стремления к реализации ближневосточных планов до завершения процесса внутреннего роста. Но и этого вывода Черкасский не формулировал. Таким образом, изложив достаточно ясно свое понимание международно-политической ситуации, сложившейся после Крымской войны, Черкасский весьма неотчетливо подвел неизбежные итоги собственным размышлениям.
Эту задачу принял на себя И. С. Аксаков. Уже в первом номере «Дня» он формулировал основную задачу России, вполне логически вытекающую из предыдущего развития славянофильских идей. «Освободить из-под материального и духовного гнета народы славянские и даровать им дар самостоятельного духовного и, пожалуй, политического бытия, под сению могущественных крыл русского орла - вот историческое призвание, нравственное право и обязанность России»7. Сходясь в оценке позиций Австрии в турецком вопросе с Черкасским, он резко и прямо формулировал естественный вывод: «Русские интересы противоположны интересам австрийским ... Австрия есть злейший враг освобождения славян ... из-под турецкого ига»8.
Враждебность Австрии в отношении стремлений славян к свободе делала ее союзником Турции, а потому турецкий и австрийский вопросы сливались в один: «Есть один славянский вопрос, и он дол-
жен собою напомнить всю будущую историю Австрии, Европейской Турции и России»9.
Поскольку освобождение славян считалось призванием России, естественными являлись мысль о Востоке как «центре тяжести» русской внешней политики и требование более интересоваться положением и делами на Дунае, чем где-либо в Западной Европе, далекой от русских интересов. И столь же неизбежно положение о необходимости ликвидации условий Парижского трактата: «Чем более дыр в этом трактате, тем скорее он разорвется - а это не может не быть в интересах нашей политики на Востоке ... »10.
Само понятие «освобождения», входящее органической частью в представление о роли России, свидетельствует о желании активной роли ее. Так мыслил в свое время К. С. Аксаков, так рассматривает вопрос И. С. Аксаков. Мы увидим ниже, что последний считал неизбежным столкновение двух миров - Запада и Востока, он звал к активности русское правительство, он призывал к борьбе и восстанию балканские народы, считая, что без борьбы и столкновения вопрос не разрешится и не может решиться в силу противоположности Запада и Востока, мира европейского и мира славянского. В одной из статей, оттеняя мысль о неизбежности будущей борьбы, он подчеркивал, что «теперешний мир есть только перемирие более или менее продолжительное, перемирие не разрешающее, но только отсрочивающее разрешение мировых громадных вопросов»11.
Задача Европы, полагал Аксаков, заключалась в том, чтобы помешать России в осуществлении ее цели, а ближайшего пособника Европы в этом деле он видел в Польше. Но вражда Европы не вызывалась действительными намерениями России. На западе боялись русских завоеваний, но «нет у России ни стремлений к захватам, ни замыслов на политическое преобладание: она желает только свободы духа и жизни славянским племенам, остающимся верными славянскому братству. Она представляет им собою такую нравственную, а потому и политическую точку опоры, которая стоит всякой материальной помощи, и вне которой нет им спасения»12. Предназначение России - призвать славян «к жизни, самобытности и свободе», но даже мысли о поглощении их у нее нет13, это - подвиг, возложенный на Россию провидением. Она должна осознать себя средоточием славянского мира, и в этом - будущность России и всех славян. Как Россия немыслима вне славянского мира, ибо она есть
его главнейшее выражение и вещественно, и духовно, так и славянский мир немыслим без России. «Вся сила славян в России, вся сила России - в ее славянстве»14. Особая роль России в восточном вопросе определяется, с одной стороны, положением России на Востоке, ее призванием там, с другой - ее материальными интересами, как великой державы, связанными «с вопросом о том, в чьих руках будет Царьград и ключи к Черному морю»15. Роль России на Востоке поэтому неизбежна и неустранима.
Если славянское племя отдаляется от России, оно должно умереть, лишившись жизненного начала, если же оно уцелеет, то не как славянское, ибо, лишившись славянского начала, денационализиру-ется16. Всякий раз, когда Аксаков подходил к вопросу о будущих отношениях России и славян, он отмахивался от него, указывая на преждевременность обсуждения этих тем, так как сочинять будущие политические отношения несвоевременно и определять заранее «политическую формацию славян» бесплодно17.
Гораздо важнее другое. «Без объединения духовного не совершится объединение славянского мира». Это значит - необходимо объединение религиозное, объединение в православии. Славяне «должны отречься от Рима и всех его дел». Но этот акт Аксаков рассматривал как добровольный акт сознания, а не как насильственное навязывание иной веры. Таким образом, основа всеславянского единения закладывается, по мысли Аксакова, одновременно в разных плоскостях и ведет к неясному теперь, даже в основных своих очертаниях, всеславянскому союзу, реальные формы которого определятся ходом исторического развития. Для славянофильства 60-х годов существенно при обсуждении славянской проблемы подчеркивание как наиболее актуальной - неполитической стороны ее решения. Славянская федерация, о которой мечтают чехи, писал И. С. Аксаков, возможно, будет только тогда, когда отыщется для нее высшее политическое, но славянское же, - не отвлеченное, а живое и действительно сущее начало. Но главнее и важнее всего, повторяем, для идеи всеславянского братства - идея высшего духовного объединения в вере. Пусть западные славяне ищут, прежде всего, такого объединения и поревнуют о чистоте славянского идеала веры и церкви -а «остальное приложится»18. Когда же Аксаков касается южных славян, он настаивает на укреплении и развитии «самобытных славянских» начал. Этой идеей вызываются его филиппики против «лжи
государственности» в применении к Черногории. Теми же мотивами пропитано коллективное «Послание к сербам», о чем речь будет идти ниже. Задача политического объединения всегда заменяется задачей идейного единства. Ни о каком политическом объединении славян нет речи. Такой ход мысли объясняется общеславянофильским пониманием соотношения «правды внутренней» и «правды внешней» и оценкой состояния славянства, еще не выносившего и не развившего в себе подлинно славянских начал или начинающего колебаться в верности им19. Враждебное отношение к возможности насильственного разрешения вопроса, т.е. к простому завоеванию и присоединению славян в связи с явной неподготовленностью их к самостоятельному и добровольному решению вопроса, - все это объясняет такую, на первый взгляд несколько неожиданную, позицию славянофильского лагеря.
Изложенное решение основного общего вопроса показывает частичную близость (на определённом этапе) политических программ славянофильства и дипломатии Горчакова. Мы отчасти касались этого вопроса, говоря о журнальном предприятии Аксакова. Но их нельзя назвать тождественными ни по мотивам и основаниям, ни по конечным задачам. Являясь продуктом одной и той же классовой среды, они, однако, в одних случаях сходятся, в других переходят в антагонизм.
Позже, в 1867 г., Аксаков разъяснил свое отношение к возможности немедленного государственного объединения славян. В этом его суждении нельзя не видеть отражения опыта польского восстания 1863 г. Он понимал, что «государственное внешнее единство еще не приводит к так называемой ассимиляции или отождествлению племен». Он устанавливал, возражая Каткову, что внутренняя задача в России - «не ... обрусить наших инородцев», но добиться нравственным влиянием, чтобы они сами обрусели. Межславянские отношения характеризуются отсутствием у разноименных, разноверных и разноязычных австрийских и славянских племен - общего объединяющего их славянского языка и славянского политического начала»20. Они должны быть выработаны прежде, чем окажется возможным ставить вопрос о реализации этих начал. Но и они должны быть плодом самостоятельной и добровольной деятельности самих славян. Все это хотя и не выдвигало задачи немедленного государственного объединения и создания панславянского государства, но
оставляло ее в качестве далекого идеала и в качестве подспудного существа концепции.
Общее направление русской политики, провозглашенное Горчаковым, славянофилы одобряли.
В статье для «Le Nord» К. С. Аксаков противопоставлял политику Нессельроде и Горчакова: первая не была национальной: «Современная политика России представляет собою иное: она хочет быть русской - это уже много»21. Черкасский считал «особенно любезной» всякому русскому депешу Горчакова от 2 сентября 1855 г., где были изложены принципы его дипломатии22. Несколько сложнее была позиция И. С. Аксакова. Признавая положение о национальном характере общего направления русской внешней политики, он не мог принять многого и в ее конкретном осуществлении, возражая против близости с Австрией и Пруссией, против робости русской дипломатии в решении национальных проблем, например, в вопросе о Дунайских княжествах, осуждая официальную позицию в греко-болгарском споре и т. д. И в этом отношении Аксаков был прав, характеризуя свои издания, «как оппозиционные»23. Но вопрос о решении конкретных проблем, с чем связаны эти его суждения, и о существе оппозиционности займет нас в иной связи. Здесь можно ограничиться этим попутным замечанием.
Из сказанного ясно, что действительным существом концепции Аксакова были русские интересы на Балканах, связанные с проблемой проливов и неотъемлемым от нее вопросом о преобладающем значении на полуострове. Понимая возможные опасности от простого вооруженного захвата (опыт Польши), Аксаков мечтает о самостоятельном влечении славян навстречу русской акции, воспроизводя тем самым ставшую уже традиционной картину русско-турецких войн. Он продолжает затем эту линию в области языковых и других отношений.
В ином плане подходили к тому же вопросу другие общественные группы.
Печать Каткова уделяла большое внимание состоянию Турции. «Русский вестник» признавал Турецкую империю находящейся в состоянии развала. «Турция находится теперь более чем когда-нибудь в таком безвыходном положении материального и нравственного упадка, что над нею нужна постоянная опека держав, подписавших Парижский трактат»24. Она необходима потому, что внут-
ри Турецкой империи назревают острые конфликты, в любой момент возможны восстания христиан, недовольство которых наличным положением все увеличивается в силу невыполнения хатти-хумаюна. Брожение и недовольство захватило все народы Балканского полуострова - и сербов, и валахов, и молдаван; борются за признание своей независимости черногорцы; малейший успех восставших христиан может охватить ярким пламенем возродившуюся южную славянскую национальность»25, и тогда все Балканы запылают в море огня. В этих условиях говорить о возможности возрождения Турции бесплодно. «Возрождение становится более чем сомнительным». Вопрос заключается в том, что возникнет на месте Турции после ее распада, как эти новые образования будут отвечать интересам Европы. Вот это и составляет существо международного вопроса, каким является турецкий вопрос26. Самая горькая ирония заключается в словах «возрождение Турции»; серьезно можно говорить и рассуждать только о возрождении славян, с которым необходимо соединено падение Турции. Мы присутствуем теперь при политической агонии одной и приветствуем первые признаки возрождения другой»27. Мысль о бесплодности всяких попыток реформ, применения каких-либо «лекарств» к лечению «больного человека» - лейтмотив всех рассуждений журнала о турецкой проблеме. А так как «Русский вестник» рассматривает ее не в плане постулирования и «признания», как это делали панслависты-славянофилы, не в плане простой констатации религиозного и племенного родства восточных и южных славян, как об этом говорило «Время» (см. ниже), а в плоскости международной, то и вывод, к которому приходит «Русский вестник», касается тоже международно-политических перспектив. Так как Турция не имеет будущего, то Балканы рано или поздно станут театром иностранного вмешательства, Англия может воспользоваться подходящим моментом и пробовать решить восточный вопрос в свою пользу. Все больше интереса к восточной проблеме обнаруживает Австрия28. Как же должна вести себя Россия, где ее интересы, в чем задачи русской политики? На все эти вопросы печать Каткова дала вполне ясные, можно сказать, исчерпывающие ответы. Они ближе всего к панславистскому решению вопроса; по самому существу своему положения Каткова и его сотрудников -положения панславистские, но в тактическом отношении они представляют особый оттенок внутри панславистского лагеря, сущест-
венно отличаясь от рецептов «Дня». Для Аксакова характерно представление, что дело не обойдется без войны, без резкого столкновения держав. Это представление обусловлено старым славянофильским положением о противоречии «начал» Запада и Востока, оно связано преемственно с концепцией, высказанной К. С. Аксаковым в записке 1854 г. Для И. С. Аксакова это противоречие не есть только столкновение культурных или философских принципов. Каждый факт трений или противоречий России с государствами Западной Европы он рассматривает под этим углом зрения. И общие свои положения он очень удачно и резко формулировал в одной из передовых статей «Дня», написанной в 1863 г. по поводу польского вопроса. Отмечая, что слухи о войне между Россией и державами затихают, он призывает не верить им, так как нельзя решить, что далее последует. «Во всяком случае, Россия не может обнадеживаться мечтами о мире, потому что - если войны и не будет в текущем году -она может быть в следующем или 65-м, - если не за Польшу, то за Турцию, если не на севере, то на юге ... И не Россия, конечно, будет зачинщицей кровавой распри, но сам Запад, послушный какому-то безотчетному стремлению, побуждаемый роковым требованием истории. Это все та же борьба двух просветительных начал, двух общественных стихий, двух миров»29. Этим общим положениям глашатая славянофильского панславизма вторили его последователи и союзники. М. А. Волков, бывший дипломат, автор цитированной в первой главе записки о русской внешней политике, в ряде своих статей проводил мысль о противоречии интересов России и Турции, об ошибочности политики союза с Турцией, нашедшей себе выражение в Ункиар-Искелесском договоре, так как она повела лишь к усилению вражды со стороны Англии. Он полагал неизбежным вооруженное столкновение России с Турцией и особенно высоко оценивал значение Малой Азии в качестве плацдарма для подобной борь-бы30. Говоря же о народах Балканского полуострова, Волков советовал славянам и грекам держать единство, так как только совокупными усилиями они свергнут иго турок. Если все это формулировать, можно сказать, что славянофилы мыслили решение восточного вопроса и в 60-е годы так же, как в период Крымской войны: Россия ведет войну против Турции, а подвластные последней христиане помогают восстанием осуществить своим братьям их освободительную миссию. Это уже известная нам схема. И вновь, как в 1854-1855 гг.,
славянофилы подчеркивают неизбежность и значение войны, в их понимании дипломатия отходила на задний план, а на первое место выступало решение вопроса вооруженной рукой.
Статьи Волкова встретили возражения со стороны «Русского вестника», где против него выступил В. Неклюдов, постоянный сотрудник катковских изданий по восточному вопросу. Он возражал против малоазиатского плана Волкова, указывал на несвоевременность заявлений о наследственной русско-турецкой вражде. С тех пор как Крым и Бессарабия стали русскими, а Дунайские княжества освобождены от турок, не стало и самого предмета наследственной вражды к Турции31. Поэтому прав был Николай I, ставший на путь союза с Турцией. Лучшая политика России в отношении к ней - политика Ункиар-Искелесси. Такой она и должна быть впредь. Интересы держав в Турции различны и определяются несходными мотивами. Так, Австрия заинтересована в слабости Турции и затяжке ее «болезни» -это и спасает ее самое от распада. Бессилие Оттоманской империи тем вернее обеспечивает выгоды Англии. Лишь при этом же условии может Франция осуществить свою основную задачу - окатоличить Восток. Но и России нет основания идти по завоевательному пути. Самый удачный период русской восточной политики начинается после Адрианопольского мира и длится всего 10-15 лет. Россия поступила благоразумно, не присоединив Молдавию и Валахию, но напрасно вызвала конфликт 1849 г. из-за польских эмигрантов, так как он был узлом осложнений, приведших к Крымской войне. Россия не заинтересована в завоеваниях, но она не может удовлетвориться и горчаковской политикой союза с Францией. Дружба с последней России ничего не дала, но подготовила объединительные замыслы кн. Кузы.
Внимание должно быть перенесено на самую Турцию. «Стремления России наиболее совпадают с настоящими интересами Оттоманской империи, имея своим единственным предметом благосостояние и процветание ее христианских подданных, от которых зависит вся ее внутренняя сила»32. Поэтому надо поднять русский престиж в Турции, убедить в отсутствии завоевательных замыслов, подобрать соответствующих агентов (обязательно русских, православных), вести политику примирения между славянами и греками и т.д.
Голос Неклюдова был выражением идей катковского лагеря. Сам Катков отвечал на передовую Аксакова, где тот провозглашал
тезис о безразличии для России западных дел и важности только восточных33, и писал в «Московских ведомостях»: «Будем надеяться, что если бы суждено было возродиться восточному вопросу, то он возродился бы теперь и при более благоприятных условиях для России, чем в пятидесятых годах. Но было бы крайним легкомыслием утверждать, будто бы Россия должна сама, своим образом действий, содействовать возбуждению восточного вопроса, и вместе с тем оставаться совершенно равнодушною к тому, что происходит на берегах Эйдера или Рейна и что касается общего равновесия Европы. Стоит только осмотреться кругом, чтобы убедиться, желательно ли для России возбуждение восточного вопроса, и, с другой стороны, только ближе ознакомиться с политическими вопросами, чтобы усмотреть теснейшую связь между ними. Оставаясь же равнодушною к вопросам общеевропейского равновесия, Россия отказалась бы от значения великой державы.
Положение великой державы в том и состоит, чтобы во всяком
34
европейском деле видеть свое дело» .
Но в то же время задача России как великой державы заключается в том, чтобы иметь свою самостоятельную внешнеполитическую линию. «Ее сила в совершенной независимости и национальности ее политики»35. Но последнее положение совсем не означает, что Россия должна быть в изоляции или что она может осуществлять свои задачи только в вооруженной борьбе.
«Сдержанная политика не значит также политика равнодушия и апатии к племенам, которым мы не можем не сочувствовать. Не подлежит никакому сомнению, что при обоюдном желании сохранить мир и действовать добросовестно Россия и Англия могут сойтись в политике относительно Турции. Россия не меньше, чем Англия, заинтересована сохранением в настоящую пору Турецкой империи ... Европейская дипломатия изберет самый справедливый и самый безопасный путь, если будет содействовать автономии христианских населений, входящих в состав европейской Турции. Пусть Болгария, пусть Босния получат мало-помалу такое же положение, какое уже имеют Дунайские княжества, Сербия, Египет и т. д. Пусть власть султана все более и более теряет свой национальный характер и получает значение отвлеченное, - если угодно, гуманитарное, - и пусть эта власть, постепенно слабеющая ради блага христианских населений, ревниво и добросовестно охраняется Европой от всякого внешнего
покушения»36.
Такая политика, заканчивал Катков, есть политика «сохранения Турецкой империи в наилучшей и наиудобнейшей для Турецкой империи форме». Было бы вернее сказать, что это - политика уничтожения Турции как государства, сохранение ее лишь как номинальной величины и фактическое замещение системой формально зависимых, но в существе самостоятельных государств.
Насколько такая формулировка точнее передает действительную мысль Каткова, чем его собственная, видно из дальнейшего раскрытия ее в статьях его соратников - уже известного Неклюдова и постоянного сотрудника «Русского вестника», «Современной летописи» -П. К. Щебальского. Дополняя слова своего руководителя, они завершили его мысль. Если катковский лагерь, отрекаясь от завоевательной политики на Востоке, рекомендовал дипломатическое соглашение с Турцией и Англией, он не закрывал глаз на другую силу, ведшую к решению восточного вопроса. Эта сила - борьба самих балканских народов. «"В единении сила!" Вот сборный клич, коим должен огласиться Восток для своего возрождения». Турция, которая, по мысли Каткова, должна получать значение отвлеченное, приобретет его и, тем самым, даст свободу балканским народам под ударами волн вздымающегося народного движения.
«Забудьте свои распри, свои местные вражды и недоразумения, скопите свои силы, дайте им единую цель и единое действие, помните и имейте в виду лишь единого, общего врага, и дружным напором свергайте с себя презренное иго; запечатлейте союз свой общим знаменем православного креста и веруйте, что общая молитва об успехе, на каком бы языке она ни возносилась к престолу всевышнего, найдет того, в чьей власти лежат судьбы и царей, и народов! Вот та русская речь, которая должна, помимо всякой материальной силы, звучать на Востоке среди наших единоверцев, какого бы рода и племени они ни были, и славян, и греков»37.
Освободиться народы Балкан должны сами. «Вы не должны думать о материальной помощи, затем именно, чтобы не дать нашим западным соперникам предлога ухватиться за меч и прикрыть перед общественным мнением, как недавно, свои корыстные виды и свое антихристианское дело пугалом московского честолюбия; для того, наконец, чтобы освобожденная страна осталась достоянием своего туземного христианского населения»38.
Аксаков не обинуясь говорил, что мыслит освобождение балканских народов вооруженной рукой, а по совершении этого освобож-
дения собирался распространить над ними сень крыльев русского орла, т. е. тем или иным способом (каким - оставалось неясным) связать их с Россией. Катков предоставляет балканским народам решать вопрос самим, с помощью дипломатии. И надо признать, что в этом пункте его позиция гораздо ближе к официальной позиции горчаковской дипломатии, чем славянофильская. Но подчеркнув на предыдущем этапе развития программы значение дипломатии, теперь, по мере раскрытия конечных задач, катковские публицисты разъясняли: «Надо рассчитывать не столько на благоприятные дипломатические комбинации, сколько на сочувствие естественных союзников наших в этом деле и более всего с ним согласовать наши действия»39.
Этот вполне тождественный со славянофильским мотив ведет к естественному выводу, что сочувствие должно создать тяготение, а это последнее привести к конечной желанной цели.
«Сущность этой цели лежит в том, чтобы народы Обреновичей, Негошей и пр. пришли, как народы германских герцогств Меклен-бурга, Ольденбурга и др., к убеждению, что их народная самостоятельность вернее всего может быть ограждена силой скипетра могущественной державы, в коей они признают свою мать и под сенью которой, скорее всего, могут найти мир, независимость и преуспея-
40
ние» .
«Разве положение, принятое Саксонией, слишком унизительно для болгар? дополнял Щебальский. - Разве Россия меньше Пруссии способна представлять перед лицом Европы политические и духовные интересы своих единоплеменников?» И завершая и без того ясную картину, он проводил последнюю черту: «Не отрекаться нам должно от панславизма, не преследовать его распространение ... но, напротив, написать его крупными буквами на нашем знамени. «Сим победиши!»41.
Так в середине 60-х годов катковский круг, первоначально возлагавший большие надежды на дипломатическое посредничество, на разрешение восточного вопроса дипломатическим путем42, веривший в добрые желания турецкого правительства43, отрекся от своих старых представлений - пошел по панславистскому пути и значительно сблизился со славянофильским лагерем, не приняв, однако, от него общефилософской основы взглядов и разойдясь с ним в вопросах тактики.
В чем же сущность всего восточного вопроса с точки зрения русских интересов? Осуществление провиденциальной миссии, отвлеченная братская любовь, - что движет катковский лагерь к Балканам и панславизму?
Это - отчасти умиротворение в Турции и предоставление возможностей развития подвластным ей народам.
«Только Россия, связанная всею своею историей с христианскими населениями Балканского полуострова, только Россия могла бы водворить на Востоке прочный и правильный порядок вещей, бла-
44
гоприятный для всестороннего развития христианских населений» .
Это, с другой стороны (и главным образом), - осуществление основного русского устремления. Не раз Катков заявлял о ненужности завоеваний и территориального расширения для России. По-видимому, эти настойчивые утверждения соответствовали его основному убеждению. Но они были бы неправильно истолкованы, если бы мы задачу создания славянской федерации не связали с проблемой проливов. Она не совсем отчетливо намечена Катковым в плане ее практического разрешения, но его принципиальное отношение к ней абсолютно ясно.
«Обеспечить себе свободный выход в Средиземное море, вот ее (России - С.Н.) собственная насущная потребность, но затем ей нет ни малейшей надобности расширить свои пределы; напротив, она одна только может обеспечить полную внутреннюю свободу христианским населениям Балканского полуострова, для которых она служила бы во всем и всегда лишь опорой и связующим звеном, не
45
жертвуя ни одним из них в пользу другого» .
Но если мы припомним приведенные выше слова Каткова о добровольном желании славян стать в положение Мекленбурга и т.п., то смысл отрицания стремлений к расширению разъяснится вполне. Катков не настаивает на захватах, но не возражает против присоединения.
Его тезис о добровольном обращении народов Обреновичей и Негошей в положение Ольденбурга в отношении к России кое в чем напоминает рассуждения Аксакова о добровольности принятия единого языка и единой религии, и хотя они отнюдь не тождественны (поскольку обсуждаемые вопросы различны), но в способе их решения оба автора совпадают. Однако само различие вопросов выясняет более сильную присоединительную и централизаторскую тенден-
цию Каткова, явно стремящуюся к скорейшему вовлечению славян в систему русской государственности. Этот вывод подкрепляется, когда мы обращаемся к изучению близкого и неразрывно связанного с вопросом о государственном панславизме вопроса об общем славянском языке.
Еще в 1838-1839 гг. Погодин настаивал на кровном единстве славян и доказывал, что русский язык так могущественен, содержит столько элементов, общих всем славянским наречиям, что сам по себе, без всяких насильственных мер, станет рано или поздно общим
46
литературным языком славян . Эта мысль прочно вошла в мировоззрение Погодина и не раз повторялась им позже. В одной из интереснейших записок времени Крымской войны (от 27 мая 1854 г.) он повторил ее почти в прежней формулировке: «Русский язык должен со временем сделаться общим, литературным языком для всех славянских племен, не по принуждению русского правительства, а по законам филологии, как настоящий их представитель, соединяющий в себе свойства всех наречий славянских, северных и южных, восточных и западных»47. Нового в формулировке 1854 г. одна запятая, стоящая после слова «общим». Проверка по рукописям обнаружила верность печатного текста; но если эта запятая поставлена Погодиным, она, по-видимому, отмечает новый оттенок его мысли: русский язык мог сделаться и просто общеславянским языком и общим литературным языком48.
Затем на несколько лет вопрос был снят, пока его вновь не затронул В. И. Ламанский, первоначально в неразвитой и неотчетливой форме.
В работе «О славянах в Малой Азии, в Африке и Испании», вышедшей в 1859 г., автор настаивал на единстве славян и выражал убеждение, что славяне во все времена сознавали единство своего общего происхождения и чувствовали взаимное влечение, поддерживавшееся сходством языка.
Он устанавливал взаимосвязь России и славянского мира, органической частью которого она является, хотя и не составляет сама по себе самостоятельного целого «в отношении своих нравственных исторических подвигов». Будучи частью славянского мира, она не может жить вне общения с другими его частями, тем более что она многим в своем прошлом обязана славянству. Без взаимодействия и общения не могут совершаться правильные отправления во всех
частях единого славянского организма, иначе ему грозит смерть или по меньшей мере «искажение и безобразие». Орудием же общения является язык. Поэтому в России следует изучать славянские языки, но в то же время каждый русский естественно стремится к распространению родного языка вне своих пределов. А «распространение языка известного народа вне пределов его отечества не находится ли в тесной связи с распространением умственного влияния этого народа на те страны, в которых принимается этот язык».
В неразвитой еще форме здесь встречаются три положения, в дальнейшем обставляемые рядом добавочных аргументов, но всегда остающиеся в системе панславистских воззрений на проблему общеславянского языка. Это - идея единства славянского племени, представление о неразрывной связи языка и культуры и мысль о необходимости распространения русского языка среди славян.
Однако в ту пору, когда Ламанский писал свою магистерскую диссертацию о славянах в Малой Азии, он был достаточно далек от ряда положений, к каким пришел несколькими годами позже. Это очень хорошо показывает его переписка с И. С. Аксаковым, где он доказывал необходимость для русских откинуть свой квасной патриотизм, «который в славянских вопросах выражен еще Пушкиным следующим нелепым, безумным вопросом:
Славянские ль ручьи сольются в русском море?
Оно ль иссякнет? вот вопрос!..»
Желая блага славянам, русские должны желать им того, чего они сами желают. «Иначе нам, русским, поступать нельзя - не желать же присоединения, не мечтать же о городничих и становых? Представьте себе Прагу губернским городом, будьте уверены, что Палацкий никогда бы не напечатал своей истории. Палацкий у нас невозможен, я всегда краснею, когда вспомню после него о Соловьеве»49.
В. И. Ламанский подчеркивал заслугу западных панславистов в постановке данного вопроса и в особенности словака Кузмани. Однако выступление Кузмани относится к 1837 г., и, если говорить о преемстве в развитии этой идеи, вероятнее предполагать его через посредство Погодина, записки которого имели широкое хождение. Это тем вероятнее, что Кузмани отделял вопрос о языке от вопроса о государстве и утверждал: «Не правительства и государства, не исповедания определяют народ, а его язык, речь».
В то время как на Западе вопросы о русском языке и славянской азбуке не раз поднимались немногими энтузиастами50, в России от Погодина до Каткова и Ламанского его не поднимал никто. И как бы славянофильские историки51 ни пытались связать позднейшие выступления 1867 г. по вопросу об общеславянском языке с этими западными прецедентами, все же оторвать их от русской почвы нельзя. А если говорить о западных воздействиях, то нужно ссылаться не столько на Кузмани, сколько на Штура, знакомство Ламанского с которым относится к 1862 г. На те же мысли наводит сходство взглядов Ламанского с идеями Каткова, который с самого начала 60-х годов занялся этим вопросом, но шел не от общих соображений, а от текущих вопросов внутренней политики.
Однако есть явный параллелизм в развитии их взглядов: одни и те же явления послужили толчком для формулировки их. Это были вопрос о взаимоотношении русского и украинского языков, а также польский вопрос. Когда в 1861 г. Чернышевский опубликовал в «Современнике» свою статью «Национальная бестактность» по поводу львовской газеты «Слово», печатавшейся на русском языке, ответ на нее в «Дне» дал Ламанский. Он доказывал необходимость русского языка как языка школы, науки и образованности и утверждал, что русский литературный язык не есть великорусский, а «плод исторической жизни всего русского народа; он существует в настоящем своем виде, как результат усилий "велико-мало-руссов"»52.
Когда в 1861 г. возник журнал «Основа», катковская «Современная летопись» указала, что украинофилы затеяли ненужное дело. В Галиции, в Червонной Руси идет процесс сближения с русской литературной речью, а петербургские украинофилы «передразнивают все оттенки и тоны народного говора». Статья предсказывала для местных говоров неизбежное вымирание и застой в силу развития жизни общенародной, в результате чего «единство народности будет выражаться не в одной внешней силе, а в неисчислимых и разнообразных интересах жизни»53.
«Русский вестник» в то же время писал:
«При благоприятных условиях, русскому языку могла бы быть суждена великая будущность в славянском мире; он мог бы стать бесспорно центром единения его разрозненных племен. И, по-видимому, история готовила наш язык к этому назначению. Он сложился из противоположных стихий славянского мира, принадлежа первоначаль-
но к одной из двух главных ветвей славянского племени, так называемой северо-западной, он усвоил себе долгим процессом все стихии противоположной отрасли так называемой юго-восточной. Нынешний русский язык, которым мы говорим и пишем, есть неразрывное соединение первоначального наречия славян, обитавших в России, прежде чем застала их история, с наречием, которое пришло к нам с юга и принесло с собою евангелие ... »54.
Этот вопрос приобрел новую и более широкую постановку в связи с польским восстанием. Катков развил его дальше, а параллельно с ним этой схемой занялись славянофилы. Первый признал украино-фильство польской интригой. Он провозгласил существование в России одной господствующей народности, одного господствующего языка55, и самое существование особого языка истолковал, как признак особого политического бытия. «Если русская земля, - писал он, -должна быть одна и русский народ должен быть один, то не может быть двух русских народностей, двух русских языков ... А если Украина не может иметь особого политического существования, то какой же смысл имеют эти усилия, эти стремления дать ей особый язык, особую литературу ...?»56. В цитированных и других полемических статьях против Костомарова была формулирована неразрывная связь особого языка и особого политического, т. е. государственного, бытия.
«Великое дело язык и литература! Что разошлось в языке и литературе, то разошлось в духе, и того не свяжешь потом никакою материальною силою». Литературный язык создается историей, а у Украины ее не было. Была история у Польши, была у нее литература, но иссякла, как иссякла и историческая жизнь Польши, продолжал развивать все ту же мысль Катков57. Имея в виду главным образом Украину, Катков подходил постепенно к формулировке общих положений.
«Недаром славянская речь означает одним и тем же словом язык и народ. Никакое политическое разъединение, как бы оно ни было продолжительно, не может изгладить то чувство единства, которое связывает людей, говорящих на одном языке.
... Эта связующая сила общего языка, собственно, должна иметь великое значение в смысле государственном. И действительно, мы видим, что повсюду, где история собрала в одно государство разные народы или языки, оно довершает свое дело, сливая в один народ, в один язык разнородные, входящие в него элементы силою общего
языка»58.
От этих общих положений Катков переходил и к практическим выводам. Он оперировал опытом Австрии, Франции, Пруссии в области онемечивания и офранцуживания, отмечал успехи в этом отношении в Эльзасе, Померании, Бранденбурге и признавал такой процесс естественным и необходимым. «Принадлежа к государству другого народа, не сливаясь с ним внутренне и удерживая свою инородческую особенность, такое состояние столько же мучительно для инородцев, сколько опасно для государства, к которому они механи-
59
чески примкнуты» . Но для нас сейчас интересна не эта сторона рассуждений Каткова. Признав единство русской нации и русского языка, он провозгласил его языком единым и общим не только для русских, украинцев, белорусов, но языком более широкого значения.
«Русский литературный язык не есть какое-либо племенное наречие: он выработался из двух главных стихий - племенной русской и церковно-славянской. В разнообразии простонародного говора по частям сохранились особенности первоначальной, племенной русской речи, применившейся в литературном языке, под могущественным влиянием церковного, принадлежащего к другой ветви славянских языков, именно к болгарской. Речения и формы, вошедшие в наш литературный язык из церковно-славянской речи, составляют существенную часть его»60.
Наконец, в связи с собственно русским вопросом - вопросом о так называемом сепаратизме - Катков коснулся темы об условиях существования федераций и признал, что предпосылкой федеративного устройства является единство языка.
«Всякая федерация - потому только и федерация, что имеет общее, обязательное для всех ее членов, общенациональное учреждение, в котором все они должны принимать прямое и деятельное участие в интересе целого. Стало быть, федерация требует, как необходимого условия, чтобы ее члены были при всем разнообразии их местных особенностей и интересов, детьми одной национальности, принимая это слово в его обширнейшем и самом общем значении. Необходимо, чтобы части одного союза не разнились между собою основным элементом национальности, самым необходимым органом общения и связи людей между собой, - языком»61.
Это положение Каткова полностью смыкается с тем, что говорили его же издания о чисто политических задачах, стоящих перед Россией. Если внешним условием создания панславянского союза
является полное расслабление Турции и образование самостоятельной государственности южных славян, то внутренней предпосылкой является языковое единство, составляющее культурно-политическое условие жизненности федерации». Катков как будто говорит лишь о внутренних русских делах, в действительности мы имеем дело с широкой одновременной разработкой ряда проблем панславистской теории целой группой публицистов катковского круга. К тем именам, какие мы уже называли, можно было бы прибавить и Н. Попова, как раз в эти годы дополнявшего развивавшийся Катковым тезис о едином языке предложением о принятии единой азбуки. Он рассматривал попытки чеха Езберы, хорвата Маяра, одобрял первую из них и утверждал: «Отсюда уже не труден переход к сближению между двумя родственными языками: ибо общее правописание может со временем значительно сгладить фонетические различия между ни-ми»62. Это вскрывает последнюю и самую далекую цель - постепенное стирание всех особенностей отдельных славянских языков и растворение их в особенностях русского, т.е. русификации. Вот как в конечном счете выглядел катковский панславизм.
Одновременно с Катковым вопроса о языке касался в 1862-1863 гг. Погодин, который признавал право украинского языка на существование, но отрицал возможность и целесообразность выработки из него литературного языка. Таким языком, и не только на Украине, а у всех славян, Погодин мыслил язык русский. Эту мысль он стремился обставить филологической аргументацией и писал: «Язык наш, по свидетельству и мнению первых филологов, с г. Добровским во главе, заключает в себе совокупность свойств, принадлежащих всем славянским наречиям, каким в древности был язык кириллов цер-
ковный»63.
И. С. Аксаков в отношении Украины и Белоруссии солидаризировался с Погодиным и Катковым64, чем вызывал против себя недовольство у иных представителей славянофильского лагеря, например, Гильфердинга, но вопроса о русском языке как общеславянском он не касался65. Он спорил «с теми нашими писателями, которые старались создать особый малороссийский литературный язык, и доказывал тщету и ненужность их попыток», но высказывался против запрещения украинского языка и солидаризировался с коррес-
* Это ошибка. Матия Маяр был не хорватом, а словенцем (прим. ред.).
пондентами, писавшими: «Мы скорее готовы видеть сепаратизм в преследовании малороссийской письменности, ибо это преследование может поселить вражду между братьями, не существующую до-
66
селе» .
Он выражал сочувствие славянам, отстаивавшим свою «славянскую личность»67, говорил о призвании России обеспечить славянам самостоятельное духовное развитие68, но во взглядах Аксакова существовала черта, развитие которой могло бы повести к сближению между ним и Катковым. Он признавал, что в России «один народ -русский, одна национальность - русская»69, что «русская народность по тому самому, что она русская ... , есть народность по преимуществу славянская»70. Однако подобные явно шовинистические ноты так и остались намеками и не были развиты. По нашему мнению, это связано с общей концепцией Аксакова в славянском вопросе, где на первый план в числе средств освобождения славян и разрешения самой проблемы выдвигались восстание, война; где на первый план в сближении славян выдвигался не язык, а религия - «объединение в вере». Указанное различие разделяет системы Каткова и Аксакова в отношении вопроса о языке.
Из славянофилов вопросом об общеславянском языке специально занимался и позже Ламанский.
Начиная с 1864 г., вопрос подвергся рассмотрению в статьях Ламанского и Н. А. Попова. Во второй и пятой книгах «Отечественных записок» Ламанский поместил статью «Сербия и южнославянские провинции Австрии», выпущенную затем отдельным изданием; в ноябрьской и декабрьской книжках - статью «Национальности итальянская и славянская в политическом и литературном отношениях».
В № 38 «Дня» за 1864 г. в статье «Столетняя память М. В. Ломоносову» Ламанский говорил: «Иного важнейшего общего вопроса, как ... об одном литературном славянском языке, в славянском мире не существует». Без него проекты о будущем славянского мира -болтовня. Это единственная помощь, какую может оказать Россия славянам в их культурной борьбе. В № 52 «Дня» за 1865 г. он поместил вступительную университетскую лекцию, где касался того же вопроса. В вводной лекции к курсу славянской истории в Петербургском университете в 1866 г. он едва ли не половину этой лекции посвятил той же теме. В 1865 г. его поддержал в «Современной ле-
тописи» (№ 39) Н. Попов, подойдя к вопросу от изложения попытки Езберы и Маяра. Именно Ламанский был главным теоретиком вопроса.
Его можно назвать теоретиком с гораздо большим правом, чем Каткова. У того вопрос решается по преимуществу в области практической и идет от практических нужд. Ламанский строит теорию. В основе ее лежит положение о неодинаковых возможностях народов. «Если в течение тысячи с лишком лет своего исторического существования славянские племена, за исключением России, не сумели или не смогли создать себе плотное государственное единство или выработать богатую и самостоятельную литературу, то нет никакого основания предполагать, чтобы они могли достичь этих условий в настоящее или будущее время»71.
Ссылаясь на Дарвина и применение его теорий к языкознанию, Ламанский говорит о борьбе за существование и отборе в развитии языков. « ... Исчезновения некоторых разновидностей, поглощение их в одном новейшем виде, и этот подбор родичей всего лучше замечается на наречиях тех всемирно-исторических племен, которые достигают общей человеческой образованности и необходимого ей органа, общелитературного языка, то есть тогда, когда одно из наречий внутри известного племени, после борьбы со своими родичами и после известного подбора, приобретает, наконец, первенство и гегемонию, становясь общим языком целого племени»72. Эта гегемония -великое благо истории, условие прогресса, так как без нее происходил бы распад человеческого рода на не понимающие друг друга группы, и это явление имеет место у дикарей Азии, Африки, Америки. (Поразительно, с какой легкостью ученый, оценивший размер отставания русского исторического процесса от западноевропейского, сопоставляет европейские народы XIX в. и отсталые племена других материков!) Славяне находятся в состоянии опасном - литературной автономии всех наречий и племен. «Только прекращение этой автономии у славян признанием игемонии одного из наречий славянских может положить конец их нынешнему служебному положению и духовному рабству»73. Таким образом, признание русского языка - акт спасительный для самих славян, и он спасителен в двояком смысле. Ни одно славянское племя, кроме русского, не может создать самостоятельной литературы, отвечающей уровню современной науки и образованности. Принятие русского языка раз-
решает эту иначе неразрешимую задачу. «Мы, русские, - говорит Ламанский, - особенно по ближайшем знакомстве с славянскими племенами, не можем не сомневаться в будущем распространении русского языка в землях славянских. Но было бы нелепо детски ласкать себя надеждою, что оно может свершиться без всякой борьбы, без энергических усилий с нашей стороны»74.
Принятие русского языка существенно и в другом отношении.
«Распространение русского языка, знакомство с русскою литературою, вообще духовное общение с Россией, по нашему искреннему убеждению, всего скорее могут способствовать устранению тех слабых и темных сторон, которые мы заметили в современном движении южнославянской идеи. Препятствия к ее осуществлению, к собранию южнославянских земель, к образованию плотной южнославянской федерации, не только внешние, но и внутренние. Россия может и должна помогать этому делу» и материально, и духовно75. Распространение русского языка может, в частности, ослабить внутреннюю борьбу южных славян.
Но было бы ошибочно думать, что тем все и кончается. «Если есть между славянскими племенами отдельные антипатии, похожие на антипатии племен итальянских и немецких, например, у сербов, болгар, хорватов, словинцев и т.д., то зато у всех у них есть одно глубокое чувство уважения к одному из своих братьев, к племени русскому, как к самому сильному и могущественному. Это чувство и убеждение племен славянских есть их внутреннее признание иге-монии русского народа в будущем союзе славянском»76. Для Святой Руси только лишь занимается «заря свободы, истинного величия и славы». Как полая вода смывает наносы, так разлив славянских ручьев затопит немецкие, мадьярские, румынские острова. Славянские племена уже сейчас приготовлены к единству сильнее немецких и итальянских; «если придет пора общего разлива славянских волн», «освобождения славянского мира от его оков», «оно совпадет с образованием общего им всем литературного органа или, что то же, - с принятием русского языка за общий письменный язык всех племен славянских»77.
Небезынтересно отметить значительную близость некоторых мотивов у Ламанского, Каткова и Погодина. Мы приводили выше мнение Каткова, что русский язык - не племенной. Почти то же говорит Ламанский, ссылаясь на споры великорусских и украинских
писателей: «По своему происхождению и образованию он есть общее достояние Великой, Малой и Белой Руси и, по сильному в нем участию древнеславянского элемента, даже болгар и сербов. Мирное же свободное развитие малорусского наречия в известных пределах ... может и должно служить примером для словаков, словинцев, болгар и прочих племен славянских, которые могли бы, подобно малороссам, пользоваться в одно и то же время и своими местными наречиями, и литературным русским языком. Из общерусского он сделается тогда языком общеславянским»78. И в таком качестве он станет важным политическим орудием, предпосылкой объединения. Распространение русского языка в славянских землях очень упростит и облегчит решение различных политических вопросов, ибо с этим условием образование общего славянского языка не представляет таких громадных трудностей, как политическое единство Германии. Все же толки о славянских федерациях, без предварительного решения вопроса о общем славянском языке, принадлежат к величайшим бессмыслицам79. Так в конечном счете языковая проблема смыкается с проблемой государственной, «литературный» панславизм оказывается панславизмом политическим80.
Но встреченный в штыки при самом появлении, особенно чешской печатью (Н1а8), да и сербо-хорватской (Книжевник)81, панславизм потребовал смягчения и маскировки. Были убраны все указания на государственное объединение, осталась только идея языкового объединения на почве русского языка, но и та не получила поддержки, как показала борьба на московском славянском съезде.
В итоге Ламанский и Катков сошлись в понимании проблемы общеславянского языка и о политическом его значении говорили почти в тождественных выражениях.
Так, Ламанский, в свое время принятый в кругу «Современника», собеседник Чернышевского, товарищ по научным занятиям А. Н. Пы-пина, с которым он неудачно пытался перейти «на ты» для большего сближения, подталкивавший И. С. Аксакова на более радикальную дорогу, чем та, по какой он вел свой «День», оказался не только в том же панславистском лагере, что и Аксаков, но и на более правом его фланге, так как, несмотря на легкие столкновения с правительством, Катков всегда был более близок с ним, чем Аксаков. А в славянофильском лагере, к которому Ламанский в то же время принадлежал, он занял на правом его фланге промежуточное положение между
Катковым и Аксаковым, являясь идеологически соединительным звеном между славянофильским панславизмом и обрусительным «панславизмом» Каткова, представлявшим не только идеологию русской экспансии, но и поглощения славянских народов в недрах Российской империи. Катковский панславизм отличался от аксаковско-славянофильского тем, что он в конечном счете вел славянство не только к политическому, но и языково-культурному, а значит, и к этническому поглощению. Денационализация и обрусение - вот, что он предлагал славянам в качестве непосредственной перспективы.
Панславизм Аксакова был радикальнее по средствам, но умереннее по целям. Он предусматривал возможность включения славян в сферу русской государственности, но на началах скорее федерации, чем поглощения. Правда, полной ясности в этом пункте у него не было. Во всяком случае, принудительного этнического поглощения Аксаков не предполагал. Он говорил о самостоятельном духовном существовании объединенных с Россией славян и выдвигал тезис: «Полное признание самобытности каждого племени, способного к самобытности»82.
А если «Москвич» упоминал однажды о возможности обрусения, то как о естественном процессе, который может быть результатом сближения с русским народом и влияния его культуры83. Это далеко не то, за что ратовал Катков, и было ближе всего к позиции либеральных кругов, почти в этих же выражениях высказанной «Вестником Европы»84. В смысле же способов реализации конечных задач Аксаков был гораздо решительнее. Военно-повстанческий панславизм Аксакова гораздо мягче и либеральнее решал вопрос о судьбах славянских народов, хотя признавал необходимость войны для освобождения славян.
И думается, что условия возникновения обеих программ не остались без влияния на их развитие. Программа И. С. Аксакова была продолжением и видоизменением программы его брата, формулированной в условиях начинавшейся Крымской войны, когда и речи не могло быть об иных средствах освобождения славян, кроме войны и восстания. Экспансивной и нетерпеливой натуре Аксакова такое решение было по душе. Славянофильская программа осталась ориентированной на активное выступление России. На почве такого решения он оставался до конца. Катковская программа слагалась в обстановке острой внутренней борьбы, в которой ставился вопрос о
единстве государства, когда каждое послабление в области национальных отношений рассматривалось в плоскости сепаратизма или целостности государства. Она формулирована была в пору польского восстания, еще более усилившего в ней указанные элементы, и в период шлезвиг-гольштинского конфликта, также не оставшегося без влияния на ход формирования взглядов. Последний обострил интерес к проблеме национального объединения и языку как средству его. Он привлек внимание к певческим и иным немецким ферейнам, подготовившим подъем национального чувства, и заставил задуматься над значением этого факта для России. Он побуждал с особым вниманием отнестись к положению в Прибалтике85. Вся эта группа интересов отчетливо отразилась в современной печати и особенно катковской. В мае 1864 г. Катков отмечал неразрывную связь событий в западной части Балтийского моря с вероятными перспективами на Черном:
«Мы утратили часть нашего значения на Севере, мы рискуем утратить последнее наше значение на Востоке. Что мы утратили, то приобрели другие. Перемены, происшедшие в положении Европы, произошли на наш счет».
«Предупреждая неблагоприятные для нас результаты на Севере, мы сделаем хорошо, если будем всеми способами усиливать и возвышать значение нашего Юга».
«Равновесие великих держав, теперь очевидно нарушенное, было бы восстановлено, если бы польский вопрос потерял способность возникать периодически, а для этого всего важнее, чтобы Киев, сделавшись городом, несомненно, русским, получил большую, чем прежде, притягательную силу относительно заднепровских губерний»86.
Катков начинает кампанию за постройку железных дорог на юге, в первую очередь Москва - Киев - Одесса, он настаивает на необходимости связать Польшу железной дорогой с Москвой. Он провозглашает неотложную потребность усиления русификации в Польше.
«Польская политическая национальность не может существовать рядом с русскою политическою национальностью ... польская национальность должна слиться с русскою национальностью; без этого невозможен внутренний мир в русской державе и даже невозможно прочное существование ее». Неотложной задачей должно быть теснейшее соединение Запада с Востоком страны. «Теперь уже недостаточно внешнее государственное единство: нужны связи внутрен-
ние, нужно единство национальное, скрепляемое национальным направлением государственного развития»87.
Вопрос о Польше поднимался Катковым потому, что присоединение Шлезвиг-Гольштейна к Пруссии он считал последствием польского восстания и слабости России на западной окраине, явившейся результатом этого. Он опасался, что немцы рассчитывают на новые
восстания поляков, как средство к дальнейшим захватам на Восто-
88
ке . Так в его сознании связывались шлезвиг-гольштинский, польский и прибалтийский вопросы.
Но польский вопрос имел и другую сторону. Это была политика Австрии в Галиции. В период, о котором идет речь, внутренняя борьба в Галиции значительно обострилась. Состоявшееся в 1865 г. назначение наместником в Галиции гр. Голуховского вызвало чрезвычайное беспокойство среди галицких украинцев вообще, а русофилов особенно. В середине 1865 г. один из этих деятелей - Ливчак приехал в Россию с политической миссией - поставить перед русским правительством и обществом галицийский вопрос. В Варшаве он виделся с Н. А. Милютиным, которому в секретном порядке были доверены сношения с галичанами.
Ливчак вел переговоры с Ламанским, всегда интересовавшимся Галицией, и связанным с местными деятелями Гильфердингом; по-видимому, в какой-то мере о вопросе был осведомлен Краевский, он вел живую переписку с Н. А. Ионовым - сотрудником «Современной летописи» и «Московских ведомостей».
Галицийский вопрос не мог не вызывать у Каткова стремления теснее сблизиться со славянами, взять руководство в славянском вопросе.
А шлезвиг-гольштинский вопрос вызывал мысль об изменении европейской ситуации.
В Дании потерпела поражение не только Россия («Нам решительно неудобно, чтобы какая-нибудь сильная держава имела в своих руках выход из Балтийского моря»)89, но и Австрия.
«Общее внимание начинает все сильнее обращаться к пределам Турции, и австрийские газеты уже прямо говорят, что если Австрия и потерпела поражение на Эльбе, то ей может представиться в непродолжительном времени торжество на берегах Дуная»90.
Внешнеполитическое положение России складывалось, как считал Катков, все менее благоприятно для нее.
«Перемены, которые произошли в Европе, не в пользу России. Соединение Дунайских княжеств под властью князя Кузы оказалось вредным для интересов России; из содействия, оказанного Россией Франции в борьбе ее против Австрии и в деле присоединения Ниццы и Савойи, сама Россия не извлекла для себя ни малейшей пользы, а между тем эти события доказали возможность безнаказанного нарушения территориального распорядка Европы, доставили торжество началу национальностей, так нелепо и так фальшиво употребленному в дело против нас же в польском мятеже, и наконец, поставили Австрию в необходимость, рано или поздно, искать себе вознаграждений на юго-востоке Европы. Напоследок, датско-германская война и дальнейшее развитие шлезвиг-гольштинского вопроса принадлежат к событиям, наиболее и прямо неблагоприятным для России»: Россия нуждается в мире, как всякая страна, и не больше. Реформы не увеличивают этой потребности, тем более что клонятся к ее возвеличению. Однако:
«Если в настоящее время она сосредоточится внутри себя самой для совершения необходимых внутренних преобразований, то, конечно, отнюдь не с тем, чтобы другие державы пользовались этим временем и устраивали между собой дела всемирной важности без участия России и в ущерб ей. Миролюбие России никоим образом не может простираться до готовности допускать какие бы то ни было перемены в Европе и особенно на юго-востоке Европы, где замешаны и ее честь, и существеннейшие интересы всего ее будущего»91.
Все это вызвало у Каткова усиленный интерес к славянским темам, а старый тезис о национальной политике и русификации, формулированный Катковым в связи с польским восстанием, побуждало осложнить славянскими мотивами и связанными с ними мотивами внешнеполитических интересов России. Немного позже Катков писал: «Собственные судьбы России, вся ее будущность соединяется с вопросами, висящими над Востоком ... Твердо зная, что с вопросом о выходах из Черного моря состоит в теснейшей связи их собственная судьба, христианские населения Турции естественно сознают свою солидарность с Россией и на нее возлагают все свои надежды. Единоверие и родство происхождения поддерживают эти связи: не только единство интересов и вера в могущество России придает им действительную прочность. Разуверьте христианские населения Турции в способности России действовать на Востоке, разубедите
их в том, что кровный интерес России не позволяет ей бездействовать там, и все их симпатии исчезнут, а с тем вместе исчезнут и все их надежды. А что будет с Россией, когда восточный вопрос будет решен без нее и против нее?»92.
Здесь, хотя и мельком, Катков раскрыл истинное существо и смысл своего панславизма. Он представлял собой политическую доктрину, поставленную на службу решения коренного вопроса русской внешней политики в связи с новой ситуацией, сложившейся в Европе к середине 60-х годов.
Мы полагаем, что все сказанное достаточно определяет истоки катковского панславизма воздействием политической обстановки, побудившей его выкинуть это знамя.
Естественно возникает вопрос, был ли катковскпй круг да Ла-манский единственными представителями этих взглядов или развитие последних выявляло какой-то более широкий размах. Легко показать, что ответ может быть только второй. Стоит внимательно пересмотреть «Голос» за 1863-1865 гг., чтобы подметить мотивы, близкие «Московским ведомостям». Газета Краевского уже в 1863 г. очень отчетливо показывала опасность объединения Германии с точки зрения русских интересов.
«Собственно для нас, для России, соединение Германии в одно сильное целое необходимо должно отозваться, со временем, важными изменениями в нашей политике. Вместо соседей, которые до сих пор не были опасны для нас, мы получили соседа, который на первых же порах постарается обнаружить свое существование деятельностью весьма энергической. Вновь создаваемые политические дела не любят оставаться в покое, это должны принять к сведению - и должны наперед разъяснить вопрос: где именно, в каких пунктах может возникнуть столкновение между нами и соединенными немцами? Мы понимаем очень хорошо, что нельзя помешать немцам соединиться в одно крепкое целое. Но в виду такого соединения надобно принять меры, чтобы оно не сделалось опасно для нас»93.
Не менее четка была позиция «Голоса» в шлезвигском вопросе: «Следует ли нам желать, чтобы на Балтийском море, где до сих пор наши морские силы были главными, явился сильный немецкий флот? Без сомнения, наши государственные и торговые интересы заставляют нас желать, чтобы немцы не усиливались в нашем мо-
Рассуждая так, «Голос» советовал оказать возможную поддержку Дании. В то же время газета прекрасно понимала тесную связь балтийской и черноморской проблем. Она предлагала постройку железной дороги, связывающей оба моря, и особенно настаивала на устройстве южной дороги, тем самым повторяя доводы Каткова: «Без этой дороги наше влияние на дела Востока не может иметь и половины того значения, которое предоставила России сама природа и ход исторических событий»95.
Говоря о Черном море, газета не забывала вопроса о проливах:
«Моря, конечно, представляют многие удобства для торговых сношений, но не надо забывать, что вход в Черное море находится в руках иностранной и далеко не дружественной нам державы». «Босфор и Дарданеллы пропустят к нам и выпустят от нас в Средиземное море только то, что будет угодно Оттоманскому правительству и его западным руководителям»96.
Но говоря так, газета отвергала завоевания, присоединение турецких территорий, по крайней мере в настоящую минуту, хотя не скрывала стремления избавиться от «азиатской язвы»97, и требовала «политического преобладания в этих краях», т.е. на Балканском полуострове98. Но в то время как катковская печать из всего этого делала ясный практический вывод: средство реализации желательных целей - панславизм, пресса Краевского колебалась. С одной стороны, в «Отечественных записках» сначала появлялись насмешки над славянофилами, например, Бессоновым и его интересами к южным славянам, относившиеся за счет «покойной идеи панславизма, которая когда-то сильно тревожила умы, но в настоящее время едва ли может занимать кого-нибудь»99, или печаталась статья Н. И. Костомарова, отрицавшая какую-либо историческую задачу России среди западных славян100. То помещались известные читателю статьи Ла-манского, а политические обзоры говорили, что Россия не может позволить Англии, Франции или Австрии осуществлять свои цели в Турции101. С другой стороны, редакция «Голоса» колебалась стать окончательно на этот путь, считая панславизм кабинетным измышлением: «Панславизм в наше время, если не химера, то такая же сомнительная вещь, как существование на луне атмосферы. Мы не хотим этим сказать, что панславизм невозможен: напротив, по самой теории Дарвина, он более чем возможен, он - неизбежен, неотразим. Более крепкие и более численные виды должны неминуемо погло-
тить все мелкие разновидности; но только поглощение это должно совершаться путем естественного, свободного ассимилирования, без подавления свободы разновидностей, без стеснения их племенных особенностей. Только при возможно полной свободе отношений возможно единение мысли, и тогда, быть может, «славянские ручьи сольются» в одном море, и уже, конечно, в «русском», и это море «не иссякнет»102.
Причина этих колебаний заключалась в том, что средство, предлагавшееся панславистами Катковым, Ламанским, - единый славянский язык - представлялось фантастичным. Славяне лишь недавно получили возможность развивать свои частные языки. Вместо одного общего славянского вопроса существует их целый ряд: чешский, сербский и т.д. С вопросом о едином языке придется повременить.
Нельзя, однако, в свете прочих суждений «Голоса» переоценивать его скептицизм в отношении панславизма. Это был скептицизм не принципиального характера. Это было сомнение в практической применимости рекомендуемых специалистами этого дела средств. Но «Голос» явно двигался по пути, ведшему к панславизму, и, как будет показано дальше, вскоре к нему пришел103.
Теперь, когда мы показали, что националистически-панславистская идеология захватывала две влиятельнейшие газеты, нас не удивит, что признаки распространения панславистских идей могут быть обнаружены и в других органах печати. Так, либеральные «С.-Петербургские ведомости», рассуждая по поводу шлезвиг-гольштинского дела, писали: «Русский человек, без сомнения, может только относиться более или менее равнодушно к этому делу и к его исходу: не от присоединения к Пруссии и не от обособления двух маленьких владений зависит в будущем могущество и значение России. Если первостепенное немецкое государство стремится поглотить владения, принадлежащие к одной с ним национальности, то первостепенное в Европе и в то же время единственное славянское государство может и с своей стороны стремиться к той же цели в отношении к областям, населенным славянами. Стремление вполне естест-
I 104
венное!» .
Здесь без всяких упоминаний панславизма делался вывод, вполне ему соответствующий.
Однако, подобно «Голосу», «Ведомости» колебались. Разбирая историю славянских литератур Пыпина и Спасовича, газета упрека-
ла авторов за то, что те говорили о панславизме и славянофильстве. «Теория эта почти что похоронена, и по ней позволительно прохаживаться разве еще фельетонистам, а не серьезным ученым»105. Их общее отношение к панславизму было отрицательное, хотя отдельные формулировки указанного типа в газете встречались.
«Время» Достоевского, дружелюбно относившееся к «идеальному славянофильству» аксаковского «Дня», хотя не без иронии отмечавшее смешение славянофилами идеалов и действительности, констатировало внутренний кризис в Турции. Но оно, подчеркивая признаки внутреннего распада последней, молчало о призвании России.
«Турция отжила свой век, живет только гальванически, так что относительно ее никакое насилие не будет насилием. Но великие державы этого не желают и пуще всего боятся, чтобы угнетенное славянское население не взяло верх над угнетателями. Вследствие разложения последних первые из слабейших сделались сильнейшими, и право силы проявилось бы в полном своем блеске и торжестве, если бы посторонним, чужим державам не было выгодно и удобно нынешнее ненормальное положение дел во всей Турции»106.
Журнал справедливо отмечал всю относительность тех принципов невмешательства и признания турецкого суверенитета, какие выдвигались западноевропейской дипломатией для защиты Порты от русских поползновений. И тем самым еще сильнее оттенял свою мысль о невыгодности наличного положения в Турции для западных держав. А в другом случае он так раскрывал свое понимание основы, на которой зиждилась близость России и населения Балкан. Это связи религиозные и племенные: «Европейские христиане в Турции принадлежат к одной церкви с нами и к одному с нами славянскому племени, стало быть, тяготеют к России, а это обстоятельство не нравится западным державам»107.
Однако указываемые журналом связи России и населения Балканского полуострова не считаются им единственной основой необходимых изменений в Турции. В то время как славянофилы полагали, что всякое вмешательство западных держав в смысле осуществления реформ является только способом отвлечения надежд угнетенных народов от России и одним из видов борьбы Востока и Запада, «Время» гораздо терпимее относится к такой возможности. Отмечая наблюдавшиеся в Сирии факты бегства населения из угрожаемых местностей целыми деревнями, политический обозреватель
замечал: «Если бы даже не существовало донесений русских агентов о страдании христиан в Турции, уже этого одного обстоятельства довольно было бы для того, чтобы для христианских подданных Турции в Европе предпринять такое же точно полезное преобразование, какое сделано на Ливане»108. Журнал таким заявлением признавал возможность реформ в Турции и полагал, что они могут иметь некоторые благоприятные последствия для подвластного ей населения. Таким образом, «Время» достаточно далеко от признания исключительности русского призвания на Ближнем Востоке и, хотя оно симпатизирует церковно-племенным связям России со славянскими народами полуострова, все же не считает восточного вопроса специально русским делом.
Наконец, относительно перспективы общеславянского объединения, журнал не считал ее невозможной, но и не утверждал в качестве желательной. Он говорил так: «Национальности везде шевелятся, желание самостоятельности начало ярко проявляться везде, где только национальность была подавлена. Славяне хотят положительно избавиться от немецкого ига, и немудрено полагать, что когда они достигнут этой первой, ближайшей своей цели, они будут хлопотать о слитии отдельных славянских частей между собою»109. И тем самым «Время» принимало возможность славянского союза. Но шла ли здесь речь о федерации балканских и австрийских славян, каково могло быть отношение России к этому союзу, - этих вопросов журнал не ставил, как бы останавливаясь на полпути, и оказался дальше от панславистского лагеря, чем рассмотренные выше издания.
Появлялись брошюры, отражающие рассматриваемое явление. Так, в 1866 г. Н. П. Данилов выпустил брошюру о будущности России, где говорил, что главная угроза для славян - Германия, которая «осторожно, шаг за шагом, но настойчиво, не останавливаясь, идет на славян»110, что славяне не нынче-завтра будут онемечены; что России следует желать «полного и непоколебимого торжества национально-русской политики»111, а славянам не забывать, что «Россия является единственным государственным телом, в котором славяне могут считать себя действительно безопасными от политически-убийственного для них поглощения их иноплеменными народами. Россия все-таки составляет единственный, самостоятельный и благонадежный корень, на котором могут возрастать и национальная слава, и национальное могущество славянского племени»112.
Все это показывает с полной очевидностью, что к середине 60-х годов сложились новые варианты панславистской программы, выдвигавшие ряд положений, отличных от славянофильского варианта. Новая тенденция в панславизме захватывала частично и славянофильские элементы. Она распространялась и проникала при посредстве печати за пределы круга, в каком созревала панславистская программа. Современная печать является свидетельством распространения указанных взглядов. Правда, распространение панславистской доктрины в это время не может считаться сколько-нибудь значительным. Но усвоение существенных элементов панславизма совершалось достаточно широко, проникая не только в неустойчивые, лишенные своей политической линии издания, как, например, постоянно колебавшийся между умеренным либерализмом и консерватизмом и более склонявшийся к последнему «Голос», но, хотя и в меньшей мере, захватывало органы заведомо либеральные, как «Петербургские ведомости». Для печати либерального лагеря - это новая и нестойкая тенденция, которая потому гораздо легче улавливается на страницах однодневки-газеты, куда она попадает в наскоро набросанной под свежим впечатлением нового известия статье, чем в обстоятельно обдуманных и отредактированных журнальных статьях.
Это явление находит объяснение в тех же явлениях современной политической жизни, какие мы указывали, когда речь шла о формировании панславистских взглядов катковского круга.
Конечно, не вся печать была захвачена панславистскими веяниями. Оставались чуждые им издания и в либеральном лагере. Так, «Библиотека для чтения» признавала критическое положение Турции, отмечала постоянные в ней волнения и беспорядки, считала, что та «представляет теперь картину общего разрушения»113, но считала себя не в силах дать тот или иной прогноз будущего.
«Чем кончится существование турецкой империи, изгнанием ли турков из Европы, собственным ли государственным переворотом, постепенным ли торжеством христиан и образованием нового государства, ... предвидеть невозможно, но одно ясно: существование турецкой империи непрочно и даже нелепо среди образованных христианских государств Европы, а вновь открытый заговор есть один из признаков разрушения»114.
Это была простая констатация кризиса Оттоманской империи, но далее такого признания журнал не шел. Когда же ему приходилось упоминать славянофилов или панславистов, он это делал без
всякого пиетета по отношению к ним. «Славянофильская партия выдает себя за национальную. Чем она доказывает эту претензию? -Фразами. Чем она опровергает ее? - Фактами», - говорилось в рецензии на первые номера «Дня».
« ... не только какой-нибудь Константин Аксаков, но и вся-то славянофильская партия перед лицом здравого смысла оказывается какой-то небывальщиной, менее, чем мифом ... »115.
Признание тяжелого состояния Турции было общим мнением, разделявшимся всеми, без различия политических лагерей и взглядов. Об этом писал бывший дипломат Чихачев116, эмигрант Иван Головин117, бывший петрашевец А. Милюков на страницах «Русского слова» в очерках его путешествия на Балканы118, Чернышевский -в «Современнике»119; об этом, мы видели, писали славянофилы и катковцы. Но признание кризиса, хотя и было общей исходной точкой, в дальнейшем не мешало от нее идти различными путями. И если славянофилы и катковцы приходили к признанию разных вариантов великодержавного панславизма, если либералы или склонялись в ту же сторону или уклонялись от ответа, были наряду с этим и другие решения вопроса. Существовали концепции, внешне сходные, но внутренне далекие от построений реакционного панславизма, были попытки придать панславизму революционный и антимонархический характер. Иные построения в корне отрицали панславизм.
Представителем первого направления в это время, как и раньше, оставался Герцен, к нему же принадлежал возвратившийся к политической жизни Бакунин.
Герцен, как и прежде, мечтал об объединении славян. В 1859 г. в статье «Война» он призвал Александра II разорвать с прошлым, заявив, что Россия не хочет впредь быть завоевывающей империей с немецким устройством, а будет славянским государством и главой славянского союза120. Но это было преходящей надеждой, и серьезных расчетов на царизм в деле реализации славянского союза Герцен не возлагал. Совершенно так же, хотя были моменты, когда Герцен подчеркивал свою близость к славянофилам121 и сочувствие к ним, не это отношение определяло его принципиальную позицию. Он приветствовал появление аксаковской «Москвы», он ожидал от новой газеты борьбы за общину, выборное начало, земское самоуправление, против неокрепостников, бюрократии, смертной казни
и т.д.122. Но когда газета затронула польский вопрос в одной антипольской корреспонденции, Герцен обрушился на нее и отрицал возможность основного «призвания», как его понимал Аксаков. «Не вам, не вам водружать где бы то ни было хоругвь освобождения, омойтесь прежде, покайтесь, приобретите один язык и одну меру или оставайтесь откровенно рабами, - вы в этом звании можете быть
«бичами провидения», но не освободителями»123. Откликаясь на планы балканского союза, которые пропагандировала «Москва» и о которых говорила иностранная печать, Герцен говорил «с внутренней болью»: «Мы об этой федерации сами мечтали перед Крымской войной, проповедовали о ней, несмотря на смех с обеих сторон, и теперь верим в нее, но это - не дело рук, домучивающих лежащего врага, отнимающих у побежденного и слезы, и слова, и одежду сето-
124
вания» .
Герцен и в 60-е годы признавал, что «славянский мир идет к федеральному союзу», что в будущей федерации должна принять уча-
стие Польша и «распуститься» Российская империя125. Но для него это был вопрос далекой перспективы, а не текущего дня. В 1861 г. в
статье «Vivat Polonia» он очень ясно выразил эту мысль, сказав, что
и сейчас верит в будущий союз славян, «но теперь на череду не этот
вопрос». Ближайшая задача славянства - государственная самобытность Польши126. Все же это не было и уклонением от мысли о последующем осуществлении федерации: федерация должна возникнуть на основе независимых славянских государств127. В реализации ее не может принять участие царская Россия, наоборот, освобождение возможно лишь вопреки ей128. И Герцен разоблачает своекорыстные шаги царского правительства, публикуя слухи о русских поползновениях на присоединение Галиции129, и присоединительные мечты ренегата Кельсиева130, и «патриотическую экзальтацию» Аксакова, ведущую его в «сети фанатизма»131. Но при всем том Герцен признавал главенствующую роль России в создании нового мира и предупреждал поляков, что «отделяясь от России, они отделяются от новой жизни, в которую непременно Россия увлечет славянский мир»132 в силу своих социальных идей и возможности развития
«русского социализма»133.
Близок к Герцену в начале 60-х годов был Бакунин.
В небольшой заметке, напечатанной в «Колоколе», - «Несколько слов южным славянам» Бакунин говорил о свободной славянской
федерации и желал свободы и независимости всем славянским племенам. Он предупреждал их против замыслов правительства. «Ищите силы в твердом и верном союзе всех соседних славянских племен, страдающих ныне равно с вами под гнетом турецким и австрийским. Болгары, босняки, черногорцы, сербы, хорваты, словены, далматы, сплотитесь в одну фалангу, да не сломит вас никакая турецкая сила и никакая австрийская подлость. ... А нам дайте сначала освободиться дома. Потом не станет дело и за нашею помощью»134. Уже в этой краткой заметке Бакунин показал существенные отличия своего панславизма и от аксаковского, и от катковского. В то время как те представляли собой идеологию монархического великодержавного панславизма и мечтали о соединении славян «под сенью русского орла», Бакунин стремился к идеалу «древней славянской свободы» и отрицал какую-либо форму русской гегемонии. Принцип, на котором должна строиться федерация, - свобода народов: «Всем воля, а границы между нами, Польшею и Украиной естественно определятся свободною волею освобожденных народов ... »135. Но в формулировках Бакунина не было ясности.
Панславизм в другом произведении этого же времени136 Бакунин определяет в одном случае как союз славян, могущий дать им силу, а несколько ниже говорит: «Панславизм есть вера, что соединение всех славянских племен, состоящих из 85 миллионов, внесет новую цивилизацию, новую живую истинную свободу в мир»137. Политический союз славянских племен и «вера и уверенность великой будущности славян» - не одно и то же. Надо признать это не за два различных определения, а за две части одного взаимно связанного понятия. Сама идея союза базируется на вере, что славяне составляют особый мир, в котором сохранились «братство, преобладание деревни над городом, сельского быта над городским, всеобщая безразличная любовь к свободе и патриархальное общество» и который ведет к признанию желательности реализации этой веры в политическом всеславянском союзе, построенном на принципе политического единства, совмещенном с автономией во всех внутренних делах. Бакунин в своих представлениях о панславизме был близок к Герцену, но в некоторых отношениях стоял правее того. В то время как Герцен связывал с выходом славянства на мировую арену рождение нового социального порядка, Бакунин готов был признать возможность сожительства в панславянском союзе разных общест-
венных укладов. Одни составные части союза могут сохранить общину, другие - частную собственность. Как в его сознании примирялось сохранение частной собственности с дальнейшим требованием уничтожения пролетариата, остается неясным.
Довольно скоро Бакунин начал отходить и от своих панславистских взглядов и удаляться от «русского социализма» Герцена. Он возражал против герценовского противопоставления России и Запада, против «разъединения русского и славянского движения от европейского движения»; «в целой Европе, не исключая и нашей России, два лагеря, два отечества: один называется революцией, а другой -контрреволюцией»138. А еще через два года упрекал Герцена и Огарева, что те от великорусской общины ждут «с мистическою верою и теоретическою страстью» «спасения не только для великорусского народа, но и для всех славянских земель, для Европы, для мира»139. Еще несколько позже, в «Государственности и анархии» Бакунин
140
заявлял себя «отъявленным врагом панславизма» и призывал молодежь противодействовать всеми силами панславистской пропаганде, какие бы виды она не имела. Он доказывал вред великого славянского государства и призывал славян «искать своего освобождения вне государства»141. Обрушиваясь на панславизм, Бакунин одновременно опровергал великодержавные стремления отдельных славянских народов и доказывал, что «для всех этих стран спасение одно и путь к соединению один - социальная революция»142.
Бакунинский «революционный панславизм»143 революционен только политически, поскольку предусматривает создание свободного строя, лишенного централизации бюрократии, и требует уничтожения «немецко-татарской централизации» царской России. В социальном отношении это нечто весьма неопределенное.
В этом отношении герценовская концепция цельнее и разрабо-таннее.
Бакунин и Герцен не были одиноки в революционной эмиграции этого времени со своими планами славянской федерации. В журнале Л. Блюммера «Свободное слово», выходившем в Берлине, мы встречаем манифест, адресованный славянам. «Нам следует образовать один великий союз, в который бы вошли все наши народности с равными правами на самостоятельность и независимость. Этот союз должен состоять из областей, образованных на основе как народных особенностей, так и географических и жизненных потребностей, до-
пуская на будущее время те изменения, какие будут вызваны новыми условиями жизни»144.
Основами такого союза должны явиться равноправное представительство в союзном собрании, свобода и равенство членов союза перед законом, отсутствие официальной религии, уничтожение сословных различий, свобода мысли и слова, торговли и сношений, единство связующей власти.
Манифест бледен; в нем много недоговоренности, но он интересен как лишнее доказательство распространения идеи всеславянского объединения в революционной среде.
Вряд ли можно в отношении революционной эмиграции решать вопрос о панславизме только в плоскости идеологических воздействий, как это сделал Ю. Стеклов в отношении Бакунина145, признав бакунинский панславизм за «славянофильскую отрыжку». Нельзя игнорировать связей революционной эмиграции со славянскими общественными деятелями. Известно свидетельство Герцена, относящееся к 1862 г., о связях Бакунина с младочехами (Фрич), сербскими омладинцами (Йованович и др.), валахами, болгарами146. На своего знакомого болгарина Бакунин возлагал большие надежды в отношении помощи революционной деятельности в Турции147. Известны славянские связи Огарева, Кельсиева, Утина; известен проект съезда представителей славянских революционных партий в Константинополе в 1864 г.148 Через свои славянские связи представители русской революционной эмиграции хорошо знали об освободительной борьбе, кипевшей во всех славянских странах в 60-х годах, как и раньше. Можно предполагать, что это было решающим фактом. Он заставлял задумываться над проблемой решения славянского вопроса, искать путей этого решения. И что удивительного, если при этом в идеологический арсенал русской эмиграции попадали уже освященные историей и традицией решения вопроса, в течение многих лет имевшие хождение и среди самих славян (чехов и др.), а не только в среде славянофилов? И что удивительного, что первым отрекся от панславистских увлечений именно Бакунин, всегда имевший гораздо более многочисленные и тесные связи в славянской среде, чем герценовский круг? Близкие отношения со славянами могли содействовать изменению взглядов Бакунина.
Поколение революционеров-разночинцев было чуждо всякой симпатии к панславизму. Лучшие органы русской революционно-
демократической печати сторонились от панславизма и вели борьбу с ним. Такую позицию заняли «Современник» и «Русское слово».
Касаясь вопроса о положении Турции, Чернышевский не считал, что для нее закрыт путь реформ, хотя и полагал, что осуществление их встречается с огромными трудностями, вызываемыми мусульманским фанатизмом149. Спустя два года, по поводу заговора, обнаруженного в Турции в 1859 г. и ставившего себе целью осуществление реформ, он подчеркивал важность этого факта, опровергающего, что будто бы в Турции только правительство действует реформаторски, не имея опоры в обществе, а потому действия его оказываются вялы и плохи150. Другими словами, Чернышевский опять-таки стоял на позиции признания возможным разрешить турецкий кризис путем реформ, в результате которых христиане были бы уравнены в правах с мусульманами. Он даже сожалел, что в Турции не существует журналистики, так как она могла бы помочь осуществлению преобразований. Но было бы ошибочно думать, что Чернышевский считал проблематичные реформы действительным способом решения вопроса. В наиболее полном виде его взгляды и взгляды «Современника» были раскрыты в полемике против славянофилов. В статье «Народная бестолковость», направленной против аксаковского «Дня» и программной статьи издателя в № 1, где содержалась цитированная ранее фраза о призвании России на Востоке, Чернышевский писал: «Нам кажется, во-первых, что у могущественного русского орла очень много своих домашних русских дел. Какие бы там права и обязанности не имела Россия, а первое право и обязанность ее, как и всякой другой державы, - заботиться о собственном благе. У нас на руках очень важные внутренние реформы, не оставляющие нам ни времени, ни средств впутываться в чужие дела... Если вы хотите, чтобы Россия употребляла для освобождения славянских племен только дипломатическое влияние и газетные статьи, вроде разбираемой нами, такое пособие мы действительно можем оказать славянским племенам без большого убытка для себя; только пособие такого рода ровно никакой существенной пользы славянским племенам не принесет... Но быть может вы не дети, быть может вы понимаете, что без войны никакой народ ни от какого чужого ига не освобождается, и желаете, чтобы Россия начала войну с Турциею и Австриею для освобождения славян ... Но если вы хотите войны, то рассудите же, дозволяют ли нам думать о войне наши обстоятельства ... »151.
Чернышевский оспаривал предположение, что западные державы любят турок, и утверждал, что они поддерживают их только из боязни, что после падения Турции славяне попадут под власть или влияние России. Если бы это опасение исчезло, освобождение турецких славян не встретило бы препятствий со стороны Запада.
Указывая на аксаковскую формулировку русского призвания на Востоке «освободить» славян, Чернышевский замечал, что, если славянофилы думают, будто славяне не могут сами справиться с турками, - те ни на что не годны. С точки над зрения осуществления освобождения такие декларации только вредны.
«Спросите какого хотите болгарина или турецкого серба, нужна ли его соотечественникам чужая помощь для освобождения от турок, - он оскорбляется таким вопросом. Им нужна только уверенность, что другие державы не станут мешать их освобождению, -остальное все сделают они для себя сами».
Чернышевский впервые в русской литературе, да едва ли не впервые и в славянской литературе вообще, провозгласил положение, которое в дальнейшем станет одним из основных требований национально-освободительного движения балканских народов - требование невмешательства держав, на котором будет базироваться и первая попытка сербо-болгарского соглашения 1862 г. и Балканского союза 1866 -1868 гг. Это замечательное понимание Чернышевским важнейшего условия успешности национальной борьбы балканских народов никогда, насколько нам известно, не отмечалось в литературе. Но выступая против агрессивных тенденций славянофильства, Чернышевский переоценивал, как показали позднейшие события, возможность победы балканских народов и недооценивал захватнические стремления западных держав и тем самым засвидетельствовал недостаточное знакомство с реальным положением дела.
Показав, что политика славянофильского панславизма ведет к задержке освобождения славян, Чернышевский упрекает их в стремлении к территориальным захватам. Боясь, что Россия окажется недостаточно сильна, они возбуждают славян искать покровительства у России и считают их союзниками. Сила России в ней самой, а если ей понадобится союз, она заключит его с любым государством независимо от племени и веры. Славянофилы прикрывают словами любви свои эгоистические расчеты, свое желание господствовать. «Они не умеют удержаться даже от того, чтобы не толковать уже и теперь о нашем старшинстве над другими славянскими племенами, о том,
что у нас одних сохранились истинные принципы славянской народности, и т.д. и т.д. Это говорят они даже теперь, когда еще заманивают славянские элементы идти под наше покровительство и когда надобно утаивать им все, чем могли бы оскорбиться или встревожиться против их заманок славянские племена, легко отгадать, какие стремления обнаружила бы эта партия, когда бы удалось ей
152
поймать в свои лапы милых единоплеменников» .
Ссылаясь на статью Ламанского в «Дне» по поводу статьи Чернышевского «Национальная бестактность»153 и обращая внимание на краеугольное значение вероисповедных вопросов для славянофилов, Чернышевский иронизировал над их стремлением вернуть славян к православию. Указав на отношение славянофилов к украинскому языку, он спрашивал: если они не церемонятся о народом, насчитывающим 13 миллионов, поцеремонятся ли с менее многочисленным?
Так, Чернышевский обрушил на славянофилов упреки и в захватничестве, и в обрусительстве, приняв за одно Аксакова и Ла-манского и приписав аксаковскому панславизму черты, характерные для взглядов Ламанского. Но он прямо заявил себя сторонником полного освобождения славян, сторонником отречения России от всяких на них притязаний, и в других выступлениях дополнил высказанное в данной статье. Так, говоря о положении австрийских славян, он подчеркивал свою любовь к славянам, заставляющую его предупреждать от их излишнего тяготения к России. Западные славяне могут издали не замечать «наших особенностей», т.е. русской отсталости и реакционных сторон русского строя и быта. В России мужья бьют жен, родители женят детей без их согласия; на Западе этого нет, говорит Чернышевский, указанием на бытовые пережитки патриархальности маскируя основную мысль. А она заключалась в том, что славянам нет нужды стремиться попасть в лоно Российской империи, чтобы не жалеть потом и не рваться прочь от нее, как делали поляки. Вот почему он не преминул и сослаться на последних, чтобы рельефнее оттенить опасность царского деспотизма. «Конечно, мы этим вовсе не хотим сказать, что их настоящее положение хорошо, или жалобы их на Австрию несправедливы. В сочувствии к бедствиям австрийских славян мы не уступим никому. Но мы желали бы только, чтобы сами славяне хладнокровнее рассуждали о средствах улучшить свое положение, а главное, чтобы они точнее изучали нашу жизнь с ее особенностями. По географическому по-
ложению самыми естественными посредниками в таком изучении должны служить поляки ... , не из особенного расположения к австрийским немцам, а из заботливости о судьбе самих славян мы находим, что они должны рассчитывать исключительно на свои силы для произведения улучшений в своем быте»154.
В рецензии на «Руководство по сравнительной статистике» Коль-ба Чернышевский еще раз напал на славянофилов и Ламанского, в частности, вновь вернувшись к теме захватов155. Совершенно те же мотивы слышатся в других статьях «Современника» и заявлениях людей его круга. Так, в 1859 г. Пыпин писал Ламанскому из Праги: «Неужели же Вы думаете, западники бьют на то, чтобы ругать славян и что это входит в кодекс их мнений? Слава богу, когда всякий несколько либерально, т.е. порядочно, думающий человек порадовался освобождению валахов, то освобождение славян будет для него еще более радостным событием ... Если западники меньше говорят о славянах и, пожалуй, меньше знают о них, то они вовсе не опровергают самого принципа, а это главное»156. В своих статьях «Два месяца в Праге»157, «Вячеслав Ганка»158, в рецензии на диссертацию Ламанского «О славянах в Малой Азии»159 Пыпин повторял те же положения, что и Чернышевский. Временами у обоих встречаются одни и те же выражения. Так, говоря об утверждениях Ла-манского относительно славян в Африке и распространения русского языка, Пыпин замечает: «Г. Ламанскому, кажется, опять хочется новых землиц отыскивать»160. Он возражает против «навязывания» русского языка - ему научатся, когда русская литература будет вознаграждать за это. Возражает против введения у западных славян кириллицы: чешская фраза, написанная кириллицей, все равно останется непонятной незнающему языка. Перенесенный к нам панславизм - книжный, он следствие науки, а не непосредственное чувство жизни161. Подобно Чернышевскому, Пыпин подчеркивает наличие иллюзий относительно России в чешском панславизме, приписывающем то политическую силу славянскому братству, то ожидающем поддержки с ее стороны, хотя Россия о том и не думала. Они жили мечтами, а между тем славянский вопрос прививался в русском обществе туго, хотя он и близок ему162.
В 1863 г. в журнале появилась статья Ю. Жуковского «Народности в политике», где без упоминания славянофилов или панславистов утверждалось, что «национальное начало - антинародное со всех сторон»; приводилось в пример отношение Наполеона III к освобо-
ждению Италии, единства которой тот хотеть не мог, хотя это и принесло бы выгоды части итальянцев. Статья заканчивалась мыслью, что действительное улучшение народного быта может совершиться только через народное дело, которое есть дело чисто хозяй-ственное163. Через несколько книжек с Жуковским солидаризировался автор «Политики» (Э. К. Витсон), считавший, что национальная политика приводит только к образованию «новых милитарных и буржуазных государств, ни на волос не изменяя и не улучшая соци-
164 v
ального положения трудящихся классов в этих государствах» . Хотя непосредственно эти статьи были направлены против политики Наполеона III, они задевали и славянофилов с их национальными чаяниями. Им противопоставлялось стремление к реальному улучшению положения трудящихся. А в качестве дальнейшего развития этой борьбы со славянофильско-панславистской идеологией надо указать большую статью, подписанную: -А- (автор - А. Н. Пыпин), -
«Вопрос о национальности и панславизм». Показывая, что современная идея национальности идет, с одной стороны, из идеи XVIII в. о «пранароде», с другой - из романтический литературы и, наконец, из требования вместить каждую национальность в государство, автор показывает шаткость идеи национальности, изменчивость самого понятия, поскольку в него входят язык, обычаи, государство. Он устанавливает малое значение расы или племени примером того, что белорусы и черногорцы одного племени, но между ними лежит пропасть. Указывает, что идея национальности не тождественна с требованиями демократизма. Переходя к панславизму, автор считает, что он - результат славянского возрождения, но возникал у народов слабых, хотя с развитым чувством национальности. В России он успеха не имел: «Большинство нашего общества, способного интересоваться социальными и политическими вопросами, осталось ему совершенно чуждо165. Он основывался главным образом на «притязаниях национального самолюбия», на чаянии слияния славянских ручьев. В дальнейшем статья показывает нереальность славянофильских ссылок на славянское единство, которого не существует и не существовало, так как славянство искони разбилось культурно и церковно; разошлась народная поэзия; единство языка можно заметить лишь после изучения; общеславянского типа, объединяющего белорусского крестьянина и далматинского серба, также нет. Если же, начиная с XVIII в., о связях стали вспоминать, то причина тому войны, ведшиеся Россией. Для русских интересов было выгодно при-
сутствие православных славян в областях сосредоточения этих интересов, и в число поводов, оправдывающих войны, вошел лозунг защиты славянства166.
«Современник» больше вел борьбу с панславизмом и славянофильством, чем намечал что-либо положительное. Оно и понятно: русская демократия не имела никаких эгоистических целей и планов в отношении славянского мира. Он представлял для нее такое же самостоятельное и особое бытие, как всякое другое национально-государственное явление.
Революционно-демократические круги признавали высказанное Чернышевским положение о праве наций на самоопределение: «Удерживать в своей зависимости чужое племя, которое негодует на иноземное владычество, не давать независимости народу только потому, что это кажется полезным для военного могущества и политического влияния на другие страны, - это гнусно»167. Враждебный царской власти «Современник» не ставил и не мог ставить эти вопросы в плане государственных интересов России. «Чернышевский понимал, что русское крепостническо-бюрократическое государство не в силах освободить крестьян, т.е. ниспровергнуть крепостников, что оно только и в состоянии произвести «мерзость», жалкий компромисс интересов либералов ... и помещиков, компромисс, надувающий крестьян призраком обеспечения и свободы, а на деле разо-
168
ряющий их и выдающий головой помещикам» . Что же удивительного, что и к данному вопросу он подходит не с точки зрения интересов этого государства, что и от его статей о панславизме «веет духом классовой борьбы»?169 Вот почему Чернышевского не интересует проблема проливов, вот почему он особенно нападает на завоевательные тенденции панславизма, видя в них попытку дворянско-помещичьих элементов ослабить внутреннюю борьбу внешним расширением, боясь, что славянофильская пропаганда сможет толкнуть к войне, которая нарушит ход начавшихся реформ. И думается, что шутка сатирического журнала «Заноза» над политиканствовавшими помещиками: «Полно тебе делить Оттоманскую Порту; ты бы лучше своих крестьян скорее выделил»170, - близка к недоговоренной мысли Чернышевского - «Современника».
Близкую к «Современнику» позицию занимало «Русское слово». В ряде рецензий, помещенных в журнале в 1861 г., содержались выпады против славянофилов. Так, говоря о стихотворениях Хомякова,
автор одной из них, Вс. Крестовский, отмечал, что славянофильский поэт считал северного орла старшим, вокруг которого должны сгруппироваться младшие. «Конечно, - замечал рецензент, - подобные убеждения, быть может, приносили не малую честь ему, как пламенному патриоту, но надо сознаться, что в отношении исконного славянского характера политического быта, они были совершенно ошибочны»171. В рецензии на воспоминания Дубровского и Срезневского о Ганке автор (Р.Р.) иронизировал: «Филология иначе рассуждает о возрождении народов, потерявших свою политическую свободу вследствие исторических несчастий; она думает завоевать их независимость с помощью старых рукописей и фолиантов, вместо пушек и гражданской доблестной отваги, примерами которой так богата современная Италия»172. Говоря об обзоре текущих событий о положении Турции, журнал замечал, что Греция находится в брожении, а Турция в гниении. Ее раздирает соперничество Австрии, Англии, Франции. От нее собираются отложиться Молдавия и Валахия. В Боснии и Сербии происходят столкновения с мусульманами. В то же время султан подарил своему любимцу 3 миллиона, составил себе гарем. И оттеняя мысль о незаинтересованности русских народных масс в балканских делах, обозреватель замечает: «Как все эти подробности должны быть интересны для ... хромых и безруких англичан, французов и русских, пострадавших под Севастополем!»173
Признавая критическое положение Турции, журнал полагал, что она может еще несколько продлить свое «сомнительное существование», но возродиться не в силах, да и сохранение ее ни для чего не нужно; это «не есть потребность исторического прогресса или европейского равновесия, а чистая игра случая»174. Какой же выход из положения?
«На Востоке живут миллионы европейцев, подчиненных уставам Турции; этим европейцам угрожает та же гибель, что человеку, спящему в пылающем со всех сторон доме; их должно спасать ... Дело Европы - не греко-российской, не католической, не англиканской, не протестантской, - а Европы гражданской, мирской, единственной охранительницы цивилизации и образования - не жалеть никаких усилий для положения конца таким событиям»175.
Но надежда на это слабая в силу соперничества и взаимной вражды держав. «Доктора сами не хотят спасти его («умирающего». -С.Н.) от смерти, и если существование его поддерживается еще, то
единственно по причине взаимной зависти наследников, скорее соглашающихся оставить имение в руках умирающего, нежели решиться отдать его в руки одного счастливца из своей собственной среды»176. И исход будет один.
«Не надобно быть пророком, чтобы предсказать ему (правительству Турции. - С.Н.) тот день, когда мера терпения для измученных райев переполнится, и они восстанут на голос свободы, против своих притеснителей ... Этот удар можно отвести еще на несколько лет, но рано или поздно он поразит блистательную Порту».
Эти слова - ясное свидетельство, что «Русское слово» из всех возможных исходов турецкого кризиса склонялось в сторону победы народного восстания.
Во всяком случае «греко-российское» участие славянофилов в разрешении восточного вопроса совсем не привлекало журнал. Он настаивал на принципиальной ошибочности их взглядов. Н. В. Щел-гунов в статье «Три народности» указывал на ненаучность славянофильского противопоставления Востока Западу и утверждения о гниении последнего. «В мире существует только один закон, управляющий материей, и везде он неизменен - на юге, на севере, на востоке и на западе. В природе нет особых законов для каждой отдельной национальности»177. Самую мысль о падении Запада Щелгунов считает неверной параллелью с падением Римской империи. Народы не умирают так, как отдельные люди, не могут они и стариться.
В другой статье он указывал на экономическую зависимость России от Запада. Анализируя данные о русской внешней торговле, он отмечал слабость развития русской промышленности и обращал внимание, что русский вывоз на Восток, который «историки московской школы» собирались просвещать, состоит из коровьего масла, рыбы, икры, спирта, пшеницы, муки и невыделанных кож178. Так старался он подорвать самую основу славянофильских воззрений, выделяя, хотя и не формулированную, мысль о русской отсталости.
Занимался журнал и полемикой с теоретиком панславизма Ла-манским по вопросу об общеславянском языке. Он считал самую задачу распространения одного определенного языка неосуществимой, иначе как в процессе завоевания, при котором завоеватель наводнил бы всю захваченную страну. «Что же касается до попытки уговорить или, как бы то ни было, убедить несколько народов принять какой-нибудь язык, как бы он ни был прекрасен и какими бы
выгодами ни сопровождалось это принятие, то надо удивляться, как могут залазить в голову столь богатые идеи»179.
«Русское слово» не дало такой всесторонней критики панславизма, как «Современник», однако оно также отвергло его домыслы и планы.
Изложенный материал позволяет сделать следующие выводы. В итоге идейного развития 60-х годов оформились три варианта панславистских взглядов. Один представлял собой результат дальнейшего уточнения, расширения и видоизменения славянофильского панславизма, совершившегося под влиянием текущих событий. Другой сложился как ответ на рост национального движения в самой России (Украина - Польша), подъем национального движения в Турции и изменение международно-политической обстановки в Европе. Между ними много общего. Одна конечная цель - славянский союз под русским покровительством, проливы, обеспеченные России, одно понимание безысходного турецкого кризиса. Но не меньше и различий. Надо сказать вообще, что отождествление славянофильства 60 - 70-х годов во всех отношениях с реакционными взглядами катковского круга ошибочно. Даже в таком вопросе, где они всего ближе сошлись, в вопросе польском, оставались существенные различия. Очень удачно эти расхождения формулировал сам И. С. Аксаков в письме Ко-шелеву: «Вы пишете о вашем безусловном сочувствии с Катковым. Статьи его хороши, но чисто внешние; они удовлетворяют патриотическому чувству, но не требованиям мысли. Барабан, на котором он барабанит, конечно, способен возбуждать к войне против врагов, но это тот самый барабан и те же барабанные звуки, которые заглушали всякую живую речь в течение 30-летнего царствования, которые теперь готовы заглушить всякий человеческий голос, - тот самый барабан, в который бьют и ведя на казнь. Военная диктатура бесспорно нужна, как временная мера, но она не разрешит вопроса. Да он и не разрешится, пока у нас будет благополучно валуевст-вующее правительство в Петербурге»180. Еще больше расхождений в изучаемом вопросе. Славянофильскому мессианизму противостоит доктрина реальной политики, лишенная всяких следов отвлеченной мысли и философского обоснования. Первая система в меньшей степени является конкретной программой, чем набором общих положений, у которых не всегда сведены концы с концами и между которыми остаются пробелы. Вторая характеризуется отчетливым
пониманием задачи и средств, ведущих к ней, а между тем первая находится в более выгодном положении, так как основа ее создана давно и она могла бы развиться в стройное и целостное политико-идеологическое сооружение, тогда как вторая создается под воздействием обстоятельств и выражается по частям. Но создатель первой - темпераментный агитатор, лишенный яркой оригинальной мысли, безраздельно верующий в непоколебимую истинность «начал». Второй - человек с дисциплинированным умом, хорошо понимающий обстановку. Все преимущества были на его стороне. Так, в итоге концепция славянофильского панславизма осталась недосказанной, тогда как у Каткова, хотя и разбросанные в разных местах, положения представляют законченное целое. Лучше всего это видно на примере вопроса об общеславянском языке. Ведь еще в ту пору, когда Катков был англоманом и западником, славянофилы были согласны в том, что из всех славянских народов русский предназначен судьбой к великому будущему. Народ православный, политически независимый, сильный,- кто как не он мог претендовать на славное грядущее в ряду прочих славянских народов, лишенных самостоятельного политического бытия, культуры, языка? Он сохранил славянские институты - общину, артель. Он становился образцом для прочих сородичей. В этой связи выяснилось, что православие - славянская религия, что изменяющие ему отпадают от славянства; таковы поляки, чехи, культурное состояние которых давало повод называть их немцами, говорящими по-чешски. Русский народ изображался как пример, как центр славянского мира, опора его. Но при всем том, что говорилось о русском народе, мы не встречаем никаких ясных указаний, позволяющих считать, что и язык русский Аксаковым считался в такой же мере образцом, чтобы превратить его в собственно славянский. Но и отрицания такого утверждения, когда оно делалось соратниками и друзьями, мы не встречаем. Было бы логично, если бы Аксаков проповедовал то, что писал Ламанский, но он этого не делал. И перед этим молчанием логика должна отступить. Мы не можем приписывать Аксакову того, чего он не говорил. Этого пункта в системе его взглядов не было.
И кажется, что это не случайно. В славянофильской доктрине было положение о «не насильственности» русского народа, о мирном его характере. С этим пунктом учения и связано отмеченное выше обстоятельство. Распространение русского языка как обще-
славянского литературного среди славян, недавно начавших развивать свои собственные литературы, могло иметь место или в результате самостоятельного желания со стороны славян, или в порядке принуждения, насилия. Вторая возможность отпадала по указанному соображению, о первой надо было писать и говорить славянам, а не Аксакову. Об этом он и писал, сохраняя верность доктрине, ее началам. Ламанский разрабатывал этот вопрос и уходил в сторону от славянофильства. Замечание Аксакова, обращенное к славянам, что без связи с Россией «их собственное самобытное развитие и преуспеяние немыслимо и невозможно», сильнее оттеняет нашу мысль181. Таким образом, ортодоксальное славянофильство, представленное И. С. Аксаковым, осталось чуждым русификаторства по отношению к славянам, хотя не удержало чистоты принципа в отношении народов России и implicit содержало все данные для развития в сторону катковщины.
Убежденные монархисты и консерваторы, славянофилы - особенно Аксаков - были постоянными оппозиционерами. Можно назвать весьма большое количество внутренних вопросов, по которым Аксаков был в оппозиции к правительству. Цензурная политика и таможенная, религиозная практика Синода и судебная реформа и ряд других вопросов вызывали возражения, протесты издателя «Дня». А стоит вспомнить многострадальное существование его изданий, закрываемых совсем, приостанавливаемых, стоит почитать постоянные жалобы на цензуру, стоит вспомнить об отношении власть имущих к его журнальной деятельности182, чтобы понять это обстоятельство.
В оппозиции временами был Аксаков и в вопросах внешнеполитических. Он возражал против союзных отношений с Австрией и Пруссией, он требовал разрыва солидарности с ними по польскому вопросу, рекомендовал решительную политику в отношении греко-болгарской распри, молдо-валахского вопроса и т.д. Это не мешало ему солидаризироваться с правительством там, где это он считал возможным, как не мешало и действовать рука об руку с ним там, где он находил целесообразным. Но существенно то, что и тогда, когда он действовал вместе с правительством, он сохранял независимость, которая лишь сильнее оттеняла его особую политическую линию, заставлявшую его становиться в оппозицию.
* Implikit - вероятно - implicit (лат.) - по договоренности (прим. ред.)
Катков и в принципе, и на практике был пособником и соратником правительства, хотя и ссорился временами с ним. Обвиняя западные державы в коварной политике относительно России, он указывал, что они старались вовлечь последнюю в комбинации, в каких она была бы вынуждена служить посторонним ей целям, а то и в ущерб себе. « ... постоянною политикой относительно России было по возможности изолировать русское правительство от его страны, от его народа, поддерживать и даже усиливать его действие в интересах чуждых, и тем существенно ослаблять его»183.
Катков провозглашает принцип единения народа и правительства, осуществление которого - в национальной политике, проводимой правительством. Если Катков становился в оппозицию, характер ее был совсем иной. Он не фрондировал, как Аксаков, а старался воздействовать на правительство, разъяснить ему вопрос. Достаточно вспомнить катковскую борьбу за классическую школу, чтобы стал ясен отличный от аксаковского характер оппозиции Каткова. Его возражения исходили из позиций, общих с правительством, он не имел цели добиваться переворота в направлении политики, что всегда составляло мечту славянофилов.
Аксаковская оппозиционность была проявлением умеренного славянофильского либерализма, которого катковский круг не знал и не разделял. Аксаков имеет ввиду прежде всего общество, он стремится создать и организовать общественное мнение для воздействия на правительство. Катков популяризирует официальные акты, защищает правительство, и в его статьях находит свое отражение принципиальное единение с правительством.
В итоге всех расхождений и различий, существующих между обоими публицистами, и их методов подхода к вопросу и других обстоятельств, отражавшихся на формировании их взглядов, сложились два варианта реакционной панславистской программы. Было ли различие в их классовой сущности? Мы полагаем, что нет. Статьи Каткова относительно дворянства, дворянского землевладения представляют изложение точки зрения отнюдь не буржуазной. Аксаков в период «Москвы» и «Москвича» защищал протекционизм; «Московские ведомости» держались фритрейдерства.
Но и протекционизм, и фритрейдерство в существе своем определялись дворянско-помещичьими интересами разных групп дворянства. Фритрейдерство «Московских ведомостей» неразрывно связано
с активным содействием газеты созданию сети железных дорог, особенно дорог, ведущих к незамерзающим портам184. Их назначение -поддержка и развитие помещичьего хозяйства, которое должно стать передовым и вестись на капиталистической основе. Возражая против стремлений протекционистов к развитию внутреннего рынка, Катков писал: «Что же за польза земледелию, земледельцам и землевладельцам производить на 10% меньше хлеба и продавать его именно на 10% дороже? Нет, но это можно было бы назвать успехом; он состоит в том, чтобы и производство увеличивалось, и вместе с тем поднимались цены. Это теперь и происходит, и земледелие обязано этим сооружению железных дорог»185. С этих же позиций Катков возражает против запретительного тарифа. Развитие сельского хозяйства требует машин, металла. «Что же может быть про-тивоположнее общим государственным интересам и особенно интересам главного нашего народного промысла земледельческого, как не пошлины с машин и железа?»186. По каким бы вопросам мы ни взяли суждения Каткова, в них всегда звучит голос представителя дворянства. Катков является выразителем интересов помещиков, ведущих товарное капиталистическое хозяйство.
Другую группу дворянства представляет Аксаков. Защищая протекционизм, кооперируясь с московскими мануфактуристами, он озабочен развитием не заграничной хлебной торговли, а развитием внутреннего рынка и особенно близок экономически более слабому, более отсталому дворянству, для которого «невозможен был сразу переход к капиталистической постановке дела»187.
В связи с указанными различиями находятся и расхождения теоретические.
Признающая самостоятельное развитие отдельных славянских народов (хотя самостоятельность не следует понимать как предоставление полной свободы развития; оно должно опираться на Россию и развивать «национальные славянские» формы) в определенных пределах, концепция Аксакова стремилась к освобождению славян и созданию федерации во главе с Россией, в недрах которой славяне и должны были получить возможность развития, соответствующую славянофильскому идеалу. Он сосредоточивал все внимание на разрешении задачи освобождения, полагая его осуществимым при помощи соединенного действия восстания угнетенных народов и русской вооруженной помощи им.
Катков переносил внимание на возможность осуществления цели мирными способами и главные средства видел в культурно-политическом объединении славян путем установления общеславянского языка и деятельности дипломатии. Введение русского языка в качестве общеславянского было в то же время и методом русификации как условия устойчивости федерации. Панрусист Катков был явно выраженным централизатором в вопросе об устройстве панславянского государства.
Оба варианта панславистской программы мы признаем продуктом дворянской среды. Этим мы не хотим сказать, что в них не было буржуазных элементов. О наличии таких тенденций в равной мере ясно говорит как все сказанное обоими авторами о проливах, так и написанное по общеэкономическим вопросам. Но это не превращает самих концепций в выражение взглядов буржуазных кругов. Тем более что интерес к проливам - не в меньшей мере интерес дворянских кругов, чем торговых. Поясним нашу мысль.
Вся русская жизнь пореформенной поры в той или другой мере поворачивалась в сторону буржуазного капиталистического развития. Однако буржуазные реформы, осуществляемые крепостниками, остались половинчатыми. Борьба за сохранение позиций дворянства и остатков крепостничества происходила и в публицистике, и в различных областях жизни. Она находила отражение и в трактовке внешнеполитических вопросов. Это видно и на примере рассматриваемых построений. В связи с вопросом о колониальной политике России Ленин писал: «Развитие капитализма вглубь в старой, издавна заселенной, территории задерживается вследствие колонизации окраин. Разрешение свойственных капитализму и порождаемых им противоречий временно отсрочивается вследствие того, что капитализм легко может развиваться вширь ... Если бы русскому капитализму некуда было расширяться за пределы территории, занятой уже в начале пореформенного периода, то это противоречие между капиталистической крупной индустрией и архаическими учреждениями в сельской жизни (прикрепление крестьян к земле и пр.) должно было бы быстро привести к полной отмене этих учреждений, к полному расчищению пути для земледельческого капитализма в России. Но возможность искать и находить рынок в колонизуемых окраинах (для фабриканта), возможность уйти на новые земли (для крестьянина) ослабляет остроту этого противоречия и замедля-
ет его разрешение»188. Если отдать себе отчет в методах, рекомендуемых Катковым и Аксаковым для разрешения балканского вопроса в желательном для России смысле, легко увидеть, что панславистская идея вовлечения славянских земель Балканского полуострова в сферу русского влияния представляла собой борьбу за новые территории, за экстенсивное расширение капитализма на колониальных землях, борьбу, исходящую прежде всего из интересов помещичьего класса. И прав был Чернышевский, всегда подчеркивавший в стремлениях славянофилов поиски новых земель. Этим компетентным суждением современника, не раз повторенным людьми его круга, пренебрегать нельзя. Во всех рассуждениях и Аксакова, и Каткова мы не встречаем даже намека на идею экономического завоевания Балканского полуострова. Ниже будет показано, что славянофилы пытались содействовать немногим безуспешным попыткам создания русско-балканских экономических связей. Но попытки эти определялись политическими стремлениями и были бесплодны. И даже понимая значение экономических отношений для решения балканской проблемы, славянофилы ни в какой мере не отражали этого в своих теоретических построениях.
Поскольку внешнеполитическая программа панславизма была создана во имя сохранения дворянских позиций и вытеснения капиталистических элементов на периферию, поскольку это была программа шовинизма и монархического великодержавия, реакционный характер ее не может вызывать сомнений. Но в ней есть и другая сторона, которая раскроется подробнее в дальнейшем изложении, сторона, относящаяся к реализации этой программы. Нам уже приходилось говорить о положительном отношении панславистов к национально-освободительной борьбе балканских народов. Мы не можем, отмечая безусловную реакционность великодержавного панславизма, не указать на данную сторону, объективно в наличных конкретных условиях игравшую положительную роль, преувеличивать которую не приходится.
Был и третий вариант панславизма, представленный Бакуниным Он был антимонархическим. Он отвергал подчинение славян России или русской гегемонии - в этом его преимущество перед первыми двумя вариантами. Он исходил из мысли о необходимости самостоятельной борьбы славян за свободу. Но он отправлялся от сбивчивых социально-экономических рассуждений Бакунина и по сути
дела представлял такое же навязывание готовой точки зрения славянам, как это делал панславизм реакционный. Не случайно поэтому в кругах «главных деятелей освободительного движения», в кругах разночинческих, революционно-демократических мы встречаем резкую оппозицию панславизму, представленную «Современником» и «Русским словом», дружно выступавшими против панславизма, как классово враждебного течения. Отрицая панславизм, круги революционной демократии в то же время сочувствовали освобождению славян, желали для них самостоятельности и были против включения их в той или иной форме в состав российского государства. Преувеличивая собственные силы славян, они предоставляли их освобождение самим себе, а основным залогом успеха их борьбы считали отстранение царской России от дела этого освобождения. Поэтому восточный вопрос для этой группы не представлял особого интереса и никакой специальной разработкой его она не занималась, затрагивая его лишь в порядке рецензии на выступления панславистов-славянофилов. Развитие катковского панславизма как самостоятельного варианта доктрины революционно-демократическая группа не отметила, обрушившись лишь на Аксакова и Ламанского. Это в известной мере может объясняться тем, что языковая сторона данного варианта панславизма, хотя развивалась Катковым и Ламанским независимо и одновременно, вторым излагалась специально, обстоятельно, в разных формах и часто. Катковские суждения, разбросанные в газетных статьях, легче могли проходить, не вызывая особого внимания. Окончательная формулировка политических выводов и провозглашение панславистской программы катковским кругом происходит в 1865-1866 гг., когда оба революционно-демократических журнала прекращают существование.
Либеральная и либерально-охранительная печать заняла различные позиции, частично враждебную, отчасти сочувственную панславизму. Это отражало внутреннюю неустойчивость либерального лагеря и его большее тяготение вправо, чем в сторону демократов. «Вместо того, чтобы подняться на защиту преследуемых правительством коноводов демократического движения, они фарисейски умывали руки и оправдывали правительство»189.
Примечания
1 Русская беседа. 1856. Кн. 2. С. 21 (Черкасский В. А. Политическое обозрение. Протоколы Парижского конгресса)
2 Молва. № 14 от 13.07.1857 г. С. 161.
3 Парус. 1859. № 2. С. 23 (Погодин М. П. Прошедший год в русской истории).
4 Молва. № 14 от 13.07.1857 г. С. 161.
5 Русская беседа. 1857. Кн. 2 (6). С. 7 (Черкасский В. А. Тройственный союз 15 апреля 1856 года).
6 Там же. С. 14.
7Аксаков И. С. Соч. Т. 1. С. 6. Те же положения в более общей и абстрактной форме см. у П. Бессонова «В память первоучителей славянства» (День. № 24 от 15.06.1863 г.).
8 Там же. С. 29.
9 Москва. № 11 от 14.01.1867 г.
10 День. № 34 от 30.05.1862 г.
11 День. № 19 от 11.05.1863 г.
12 Москва. № 69 от 28.03.1867 г.
13 Там же. № 149 от 10.11.1867 г.
14 Там же. № 72 от 4.07.1867 г.
15 Там же. № 176 от 9.11.1867 г. " Там же. № 77 от 7.07.1867 г.
16 Там же. Для славянофильства совсем не характерным было представление о подчинении славян Россией. В дневнике А. Киреева читаем: «Панславизм далеко не состоит в поглощении славян Россиею, а в добровольном соединении славян с Россиею, т.е. федерации, при которой каждому славянскому народу предоставлена была бы полнейшая возможность полного и свободного развития, но при этом необходимое условие - политическая терпимость и нежелание властвовать над другими народами» (НИОР РГБ. Ф. Киреева I. Л. 235 об.)
" День. № 44 от 13.11.1865 г.
19 Там же.
20 День. № 44 от 13.11.1865 г.
21 ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 7. № 30. «La politique russe est elle russe?» (черновик). 23 Русская беседа. 1857. Кн. 2 (6). С. 19.
23 И. С. Аксаков в его письмах. Приложение. Т. III. С. 142.
24 Русский вестник. 1858. Т. V. Кн. 1. (Д. [Репинский]. Турецкие дела).
25 Там же. Т. II. Кн. 2. С. 245.
26 Там же. 1860 г. Т. XII. Кн. 2. С. 279. Возрождение Турции. 26 Там же. С. 294.
28 Там же. 1860 г. Т. XI. Кн. 1. С. 66.
29 День. № 19 от 11.05.1863. Близкие мысли - № 45 от 7.11.1864 г. 3" Там же. № 9 от 5.03.; № 17 от 28.04.1864 г.
31 Русский вестник. 1864. Кн. 10. С. 548 (Неклюдов В. Об отношении России и Оттоманской империи). 33 Там же. С. 627.
33 День. № 22 от 30.05.1864 г. «Что нам за дело до того, будет ли Наполеон владеть берегами Рейна или нет? Какой от того ущерб для России? Нам приличнее заботиться о Дунае, нежели о Рейне ... ».
34 Московские ведомости. № 123 от 3.06.1864 г.
35 Там же. № 58 от 13.03.1864 г.
36 Московские ведомости. № 240 от 2.11.1864 г.
37 Русский вестник. 1865. Кн. 12. С. 492 (Неклюдов В. Несколько слов о восточном вопросе).
38 Там же.
39 Там же. Кн. 9. С. 183. (Щербальский П. К. Восточный вопрос и дипломатия)
40 Там же. 1865. Кн. 12. С. 493 (цит. статья Неклюдова).
41 Там же. 1865. Кн. 9. С. 181.
42 Там же. 1865. Кн. 12. С. 150. 44 Там же. 1865. Кн. 5. С. 80.
44 Московские ведомости. № 178 от 24.08.1866 г.
45 Там же.
46 ПогодинМ.П. Историко-политические письма ... С. 2, 29.
47 Там же. С. 120.
49 НИОР РГБ. Ф. Погодина 1. 18/4, Л. 9; 1. 18/9, Л. 56; 1. 18/3; 157.
49 Из переписки двух славянофилов (Русская мыль. 1916. Кн. 9. С. 4, 5. Письмо от 17.10.1858 г.) К слову сказать, и И. С. Аксаков в это время гораздо умеренней формулировал свое положение о славянском союзе: «Сохрани меня Бог от мысли присоединять славян к России: мы только их испортим. Нет, пусть все славянские племена, сколько бы их ни было, составят союз конфедеративный, оставаясь вполне независимыми, сохраняя каждое свою личную самостоятельность» (Там же. С. 11).
50 В 1856 г. Ф. И. Езбера сделал попытку популяризовать кириллицу, в 1860 г. он повторил ее. Кроме того, вопросом о языке занимались Кузмани и Маяр.
51 Будилович А. Общеславянский язык. Т. II. С. 338 - 339; Кулаковский П. Опыт истории решения вопроса о едином литературном языке славян // Мефодиевский юбилейный сборник. Варшава, 1885. С. 24 - 30.
53 День. 1861. № 2.
53 Современная летопись. 1861. Кн. 4.
54 Русский вестник. 1861. Кн. 1. С. 483 («Несколько слов вместо современной летописи»).
55 Московские ведомости. № 79 от 13.04.1863 г.
56 Там же. № 136 от 21.06.1863 г.
57 Там же. № 31 от 6.02.1864 г.
58 Там же. № 33 от 8.02.1864 г. 5!) Там же. № 174 от 7.08.1864 г.
60 Там же. № 49 от 2.03.1864 г. Правда, в середине 1863 г. в «Русском вестнике» промелькнула статья, возражавшая против единства литературного языка славян, но смысл ее заключался в том, чтобы опорочить попытку словаков создавать свою литературу. Она утверждала, что исторически уже выработались четыре литературы: русская, польская, чешская, сербо-хорватская. Поэтому словакам целесообразно принять готовый чешский литературный язык, чем создавать новый. Таким образом, отрицание единого языка в этой статье является лишь тактическим приемом. 62 Там же. № 252 от 16.11.1864 г.
62 Современная летопись. 1865. Кн. 39. С. 9 (Попов Н. Вопрос об общеславянской азбуке).
63 Погодин М. П. Статьи политические и польский вопрос. М., 1876. С. 386, 417.
64 День. 21.02.1862 г., 26.01.1862 г., 8.02.1863 г., 25.01.1864 г.
65 Из переписки А. Ф. Гидьфердинга с И. С. Аксаковым // Голос минувшего. 1916. № 2. С. 24.
66 День. № 4 от 25.01.1864 г.
67 Там же. № 44 от 13.11.1865 г.
68 Там же. № 1 от 15.10.1861 г.
69 Там же. № 44 от 13.11.1865 г.
70 Москва. № 72 от 1.07.1867 г.
71 Национальности итальянская и славянская // Отечественные записки. 1864. Кн. 11. С. 181.
72 Там же. Кн. 12. С. 614.
73 Там же. Кн. 11. С. 182. 7" Там же. Кн. 12. С. 615.
75 Ламанский В.И. Сербия и южно-славянские провинции Австрии. СПб., 1864. С. 44.
76 Национальности итальянская и славянская // Отечественные записки. 1864. Кн. 12. 7С7. 600.
77 Отечественные записки. 1864. Кн. 11. С. 188. 79 Там же. Кн. 12. С. 602.
79 Там же. С. 616. В московских и ленинградских библиотеках этих журналов не имеется.
80 Не может быть замолчено то обстоятельство, что Ламанский отрицал захватнические цели России, сходясь в этом с Аксаковым. «Мы ... очень хорошо понимаем, -писал он, - невозможность обратить в русские провинции Валахию, Молдавию, Сербию и Болгарию и ясно представляем себе вредные последствия самых попыток на это» (Ламанский В.И. Сербия и южно-славянские провинции Австрии. СПб., 1864. С. 26).
81 Ламанский В. И. Распространение русского языка у западных славян // Журнал министерства народного просвещения (далее - ЖМНП). 1987. Кн. VI. С. 441; День. № 8. от 22.02; № 26 от 27.06.1864 г.
82 Русская мысль. 1916. Кн. 9. С. 2. Письмо к Ламанскому от 3.09.1858 г.
83 Москвич. № 2 от 24.12.1867 г.
84 Вестник Европы. 1869.
85 Московские ведомости. № 165 от 25.07.1864 г.
86 Там же. № 111 от 19.05.1864 г.
87 Там же. № 1 от 1.01.1865 г.
88 Там же. №165 от 25.07.1864 г.
89 Там же. № 42 от 20.02.1864 г.
90 Там же. № 193 от 4.09.1865 г.
91 Там же. № 193 от 4.09.1865 г.
92 Там же. № 165 от 6.08.1866 г.
93 Голос. № 209 от 13.08.1863 г. 93 Там же. № 319 от 1.12.1863 г.
95 Там же. № 271 от 1.09.1865 г.
96 Там же. № 42 от 11.02.1865 г.
97 Там же. № 133 от 29.05.1863 г. 99 Там же. № 54 от 23.02.1865 г.
99 Отечественные записки. 1857. Кн. 11. С. 85. Рецензия на статью Бессонова «Некоторые черты путешествия Ю. Венелина в Болгарию» (1857).
100 Голос. № 6 от 6.01.1865 г.
101 Отечественные записки. 1866. Т. CLXIX. С. 10 -11. 103 Голос. № 275 от 5.10.1865 г.
103 Колебания печати Краевского в данном вопросе связаны генетически с тем поворотом вправо в связи с польским вопросом, который «Отечественные записки» характеризовали следующим образом: «.. идея государственного единства послужила знаменем, около которого сгруппировались все люди, горячо любившие народное дело и свое отечество. Члены бывших либеральных фракций пришли под это знамя потому, что убедились, что только под ним возможна победа народной полноправности и разумной свободы». «Политическое преобладание господствующей национальности, единство законодательства для всех достигших гражданской зрелости подданных империи, настойчивое и неотложное преследование повсюду национальных интересов, недопущение перевеса над ними интересов субнациональностей - вот это составляет повсюду сущность идеи государственного единства» (Отечественные записки. 1867. Кн. 6. С. 145, 148).
104 С.-Петербургские ведомости. № 45 от 21.02.1865. 1°® Там же. № 145 от 14.06.1865 г.
106 Время. 1861. Кн. 3. С. 2 - 3 («Политическое обозрение»).
107 Там же. С. 9.
1М Там же. С. 79 - 80.
109 Там же. 1861. Кн. 2. С. 127 («Политическое обозрение»).
110Данилов Н. П. Будущность России в зависимости от своевременного разрешения вопросов русско-польского и русско-немецкого, путем национальной политики русского правительства и патриотической деятельности русских граждан. СПб., 1866. С. 52. В известной мере интерес к данному вопросу отражает появление брошюры П. Лавровского «Восточный вопрос». Б. м. 1866 г. 111 Там же. С. 102. ш Там же. С. 51.
113 Библиотека для чтения. 1861. Кн. 2. С. 12. 115 Там же.1859. Кн. 9. С. 71.
115 Там же. 1861. Кн. 11. С. 3-6. «Пора меж волком и собакой»; см. также 1861. Кн. 6. С. 7 - рецензия на стихотворение Хомякова. ш ТсЫксИске/P. Lettres sur la Turque. P., 1859, Р. 79. 117 Golovine J. Les alliances de la Russie. L., 1861. Р. 51.
118Милюков А. Афины и Константинополь // Русское слово. 1859. Кн. 5. С. 197-198. Есть отдельные издания.
119 Современник. 1859. Кн. 10. С. 453.
120 Герцен А. И. Соч. Т. X. С. 9-10.
121 Там же. Т. XIX. С. 173.
122 Там же. С. 202.
123 Там же. С. 227.
124 Там же. С. 230.
125 Там же. Т. XVII. С. 408.
126 Там же. Т. XI. С. 50.
127 Там же. Т. XV. С. 197.
128 Там же. Т. XX. С. 259.
129 Там же. С. 58.
130 Там же. С. 362.
131 Там же. Т. XVII. С. 254; Т. XIX. С. 278-287.
132 Там же. Т. XIX. С. 281.
133 Там же. С. 96, 127.
135 Колокол. № 128 от 8.04.1862 г. С. 1068.
135 Письмо М. А. Бакунина к неизвестному // Былое. 1906. Кн. 8.
136 Письма М. А. Бакунина к А. И. Герцену и Н. П. Огареву. СПб., 1906. С. 210.
137 Там же. С. 260.
138 Там же. С. 265.
139 Там же. С. 283. Письмо от 12 (24).04.1864 г.
130 БакунинМ.А. Полн. собр. соч. Т. II. СПб., 1907. С. 43, 49-50.
131 Там же. С. 53.
132 Там же. С. 67.
133Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Т. VII. С. 220.
133 СтекловЮ.М. М.А. Бакунин. Т. II. М., 1927. С. 35.
135 Герцен А. И. Соч. Т. XIV. С. 428-429.
136 Стеклов Ю.М. Указ. соч. Т. III. С. 334.
137 Письма М. А. Бакунина ... С. 266.
138 Литературное наследство», Т. 39/40, М., 1941. С. 612.
139 Современник. 1857. Кн. 3. (LX111) («Заметки о журналах». С. 305).
151 Там же. 1859. Кн. 10 (LXXV11). С. 453 («Политика»).
151 Там же; Чернышевский Н. Г. Соч. Т. VIII. С. 328.
152 ЧернышевскийН. Г. Соч. Т. VIII. С. 332. °53 День. 1861. № 2.
153 Современник. 1859. № 4. С. 137 («Политика»).
155 Там же. 1862. № 2. «Вспомним, как при начале восточной войны из ста так называемых образованных людей девяносто девять ликовали при мысли, что мы скоро овладеем Константинополем. Зачем им нужен был Константинополь? Квартальными надзирателями что ли рассчитывали они быть в нем, получить исправнические должности в Румелии, Фессалии, Албании? Сделаться пашами адрианополь-скими, филиппопольскими, салоникскими, янинскими? Хотя бы этот рассчет был у них, ликовавших господ, - оно было понятно, хотя и низко было бы желать нового обременения отечеству для получения выгодных должностей себе, но нет, они ликовали совершенно бескорыстно, идеально, так сказать научно: их просто восхищала мысль, что вот на ландкартах весь турецкий полуостров будет обведен той же краской, которая идет от Тарнео через Паланген, Калиш, Броды и т.д. Они интересовались политическими результатами этого, а не финансовой и прочей тяжестью войны для населения».
156 Кораблев В. Н. А. Н. Пыпин и славянский вопрос // Вестник АН СССР. 1933. № 8-9. С. 75.
157 Современник. 1859. Кн. 4.
158 Там же. 1861. Кн. 2 (LXXXV1).
159 Там же. 1860. Кн. 4.
160 Там же. С. 314.
161 Там же. 1859. Кн. 4. С. 367.
162 Там же. 1861. Кн. 2. С. 36.
163 Там же. 1863. Кн. I.
164 Там же. 1863. Кн. 12. С. 273.
165 Там же. 1864. Кн. 2. С. 484.
166 Там же. Кн. 3. С. 98. К числу антипанславистских выступлений журнала относится заметка относительно записей Ламанского о славянских землях, где опровергается его тезис об общеславянском языке, но отдается должное характеристике действительного положения славян (Современник. 1864. Кн. 4).
167 Чернышевский Н. Г. Соч. Т. V. С. 48.
168 Ленин В. И. Соч., изд. 4. Т. 1. С. 264.
1<!9 Ленин В. И. Соч., изд. 3. Т. XVII. С. 342.
170 Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики. СПб., 1904. С. 174. Цит. место - Заноза. 1863. № 6.
171 Русское слово. 1861. Кн. 8. С. 62.
172 Там же. С. 77.
173 Там же. Кн. 11. С. 26.
174 Там же. 1860. Кн. 9. С. 2.
175 Там же. Кн.8. С. 14.
177 Там же. 1862. Кн. 1. С. 29 (Ж. Лефрень - «Политика»).
177 Там же.
178 Там же. 1865. Кн. 5 («Домашняя летопись». С. 14-15).
179 Там же. Кн. 3. С. 83 («Библиографический листок»).
189 ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 2. № 20. Л. 59 об.-60. Письмо от 5.06.1863 г. ш День. 1861. № 1.
182 В мае 1862 г. Головнин отказывался вмешиваться в отношения Аксакова с цензурой и писал: «Ваш журнал приносит вред всей литературе, ибо более всякого другого издания служит поводом к общим строгим мерам ... » (ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 5. № 26); Герцен по поводу начала выхода «Москвы» желал ему: «Да будет ему Валуев легок!» (Т. XIX. С. 173).
183 Московские ведомости. № 221 от 9.10.1864 г.
184 Там же. 1868. № 2. 1871. № 37 и др.
185 Там же. 1867. № 279.
186 Там же. 1868. № 46.
187 Ленин В. И. Соч., изд. 4. Т. III. С. 160.
188 Там же. С. 522.
189 Там же. Т. V. С. 33.
Глава V ПАНСЛАВИСТСКИЕ ТЕОРИИ КОНЦА 60-х ГОДОВ
Брожение в панславистском лагере, бывшее результатом Славянского съезда 1867 г., явилось толчком, который стимулировал попытки объединить и сгладить принципиальные противоречия, найти единое общее понимание основных вопросов. Нам известна не одна такая попытка. Автор каждой из них стремился построить общезначимую концепцию, решающую главную группу вопросов. Но они отправлялись не от одних и тех же предпосылок и шли не тождественными путями.
Первой по времени появилась книга Н. Я. Данилевского «Россия и Европа», печатавшаяся первоначально (в 1869 г.) в журнале «Заря». Появление ее прошло почти незамеченным периодической печатью.
Исключением был «Русский вестник», рецензия которого отмечала ненужность книги: «Как сомневаться, чтобы славянское племя ... не имело своей очереди на сцене мира? К сожалению, этот ответ слишком прост, чтоб удовлетворить г. Данилевского. Он отвечает то же самое, только на двадцати, по крайней мере, листах, уже напечатанных «Зарею», да еще готовит, может быть, столько же»1. Еще более резкий отзыв поместили «Петербургские ведомости»2.
В славянофильском кругу одни приняли сочинение Данилевского с интересом и распространяли. Так, Кошелев, пересылая Погодину номера журнала со статьями Данилевского, просил: «Как эти журналы будут вам не нужны, то возвратите; ибо много желающих прочесть статьи Данилевского»3; другие, как И. С. Аксаков, отмалчивались.
Панслависты Р. А. Фадеев, В. И. Ламанский встретили «Россию и Европу» весьма сочувственно4. Восторженно встречали ее представители реакционных националистических кругов, как, например, В. В. Григорьев5.
Весьма интересовался статьями Данилевского Ф. М. Достоев-ский6. Проявляли сочувствие к идеям Данилевского люди, которые
еще совсем недавно публично заявляли о своем несогласии с панславизмом. Так, Григорьев писал Погодину: «Вчера Костомаров приходил поклоняться Данилевскому»7.
Когда «Россия и Европа» в 1871 г. вышла отдельным изданием, распродажа 1200 экземпляров растянулась на 15 лет, что не свидетельствовало об успехе книги в читательском кругу.
Немногочисленные сочувственные отклики в это время она вызывала лишь в славянофильской среде. Известный славист М. П. Петровский в письме к Колару рекомендовал прочесть «превосходный трактат» Данилевского8. Но по свидетельству В. Безобразова, и в славянофильском кругу особого внимания эта книга не возбудила9. В печати появился рекламный отзыв издателя Н. Н. Страхова, который в той же «Заре», где впервые появилось произведение Данилевского, писал, что эта книга «завершает и совмещает в себе славянофильские учения». «В книге Данилевского все новое, от начала до конца; она не есть свод и повторение чужих мнений, она содержит только одни собственные мнения автора, мысли, никем и никогда еще не сказанные, почему он и почел за нужное их высказать. «Россия и Европа» есть книга совершенно самобытная, отнюдь не порожденная славянофильством в тесном литературно-историческом смысле этого слова, не составляющая дальнейшего развития уже высказанных начал, а напротив, полагающая новые начала, употребляющая новые приемы и достигающая новых, более общих результатов, в которых славянофильские положения содержатся как частный случай»10. Он предлагал даже новый термин: «данилевщи-на» для обозначения нового учения. По содержанию Страхов характеризовал «Россию и Европу» как научную книгу, излагающую новую формулу построения истории. А основным выводом считал положение, что славяне не назначены обновить мир, а представляют особый культурно-исторический тип.
В 1872 г. Бестужев-Рюмин в своей книге «Русская история» признал статьи Данилевского «блистательными» и одобрил теорию сменяющихся культурных типов. Каждый тип выражает человечество с одной стороны, и прогресс заключается не в преемственной передаче цивилизации, а в раскрытии новых сторон. Самой плодотворной мыслью Данилевского он считал отрицание непрерывного прогресса и замену этого представления представлением о множестве мелких, расходящихся в разные стороны линий исторического развития11.
В следующем году В. П. Безобразов отмечал разнообразную ученость и талантливость Данилевского. Книгу его он считал заслуживающей уважения и внимания, хотя с нею не был согласен. Он возражал против тезиса об отличии славяно-русской цивилизации от европейской. Считал, что быт поляков и чехов ближе к немецкому, чем немецкий к английскому. Знакомство с Европой вело его к выводу, что романский мир отличен от германского. При известном абстрагировании тех или иных черт, он считал возможным найти сходство между любыми народами. Россия и Европа в политическом отношении идут одной дорогой, хотя на значительном между собой расстоянии, и различие между ними - в степени цивилизации, а не в существе. Утверждения сторонников разобщения России с Европой, о неминуемой войне их между собою - заблуждение. «Великие перевороты в судьбах человечества (каково, например, падение Римской империи и возникновение романо-германских государств и новой цивилизации) совершались медленно, рядом веков, а не годов и не дней...» .
В 1877 г., в связи с балканскими событиями, вспомнил о Данилевском Н. К. Михайловский, посвятивший «России и Европе» специальный очерк в цикле «Записок профана» и давший остроумную критику приемов и теоретических положений, а также и политических выводов автора13.
Тогда же (и также в связи с текущими событиями) коснулся воззрений Данилевского О. Миллер, который интересовался взглядом его на политику. Провозглашавшийся Данилевским утилитаризм в политике вызвал резко отрицательное отношение Миллера, считавшего это искажением славянофильства и отстаивавшего принцип бескорыстия и справедливости .
Серьезно заинтересовались Данилевским в печати во второй половине 80-х годов. В это время началась острая полемика В. С. Соловьева и Н. Н. Страхова по вопросу об оригинальности или подражательности основных исторических понятий Данилевского. Повод к ней дал Страхов своим предисловием к «России и Европе», где он провозглашал эту книгу «кодексом славянофильства», а самым важным в ней считал теорию культурно-исторических типов. Вслед за тем появилась статья В. С. Соловьева «Россия и Европа»15, где он замечал, что автор книги «стоит всецело и окончательно на почве
племенного и национального раздора». Статья была направлена не только против Данилевского как автора названной книги, но как автора «Дарвинизма», а вместе с тем затрагивала и Н. Н. Страхова, автора «Борьбы с Западом в русской литературе». Страхов ответил статьей «Наша культура и всемирное единство». Он понимал, что «статья г. Соловьева должна несомненно послужить поддержкою того мнения о славянофилах, которое в большом ходу в публике... , что славянофилы - самодовольные, хвастливые патриоты, что они противники прогресса, свободы и европейского просвещения... , и оборонял книгу Данилевского утверждением, что та «указывает только методу и общий план исследования; а вовсе не есть полная естественная система истории». За первыми статьями последовали дальнейшие. Спор закончился уже в 90-е годы. В 1888 г., когда началась эта полемика, появилась хвалебная статья К. Н. Бестужева-Рюмина, в которой подчеркивалось значение теории, культурно-исторических типов и раскрывалось основное содержание книги.
Откликом на выступление Соловьева явилась статья В. П. Безоб-разова «Вопросы дня. Оживший старый вопрос» , в которой автор говорил, что «идти дальше в развитии крайностей славянофильского учения и также в национальном самообольщении» - невозможно. Безобразов считал, что Соловьев разрушил в прах все научные построения Данилевского.
«Русская мысль» в 1889 г. поместила большую статью Н. И. Ка-реева, посвященную разбору теории культурно-исторических типов.
В 90-е годы появилась известная публичная лекция П. Н. Милюкова и беглая характеристика В. В. Розанова, а начало XX в. принесло статьи Н. М. Соколова, бывшие популяризацией взглядов Данилевского и попыткой применения их для текущей политической борьбы, да краткое изложение системы рассматриваемого писателя в книге Масарика .
По свидетельству Безобразова, книга Данилевского стала раскупаться только под влиянием шума журнальной полемики 80-х годов . При всем том, как явствует из изложенного, Данилевским интересовалась правая, частично либеральная печать; радикально-демократическая и революционная - читателями которой была молодежь, озабочивавшая, как увидим, Страхова, почти не занимались теоретиком культурно-исторических типов.
По характеру указанная литература представляет собой обсуждение принципиальных положений Данилевского и в подавляющем большинстве лишена исследовательского значения.
Не широка названная литература и в отношении поставленных и рассмотренных ею вопросов. Она трактует «Россию и Европу» как произведение историко-теоретическое и философское и всего более занимается общими основаниями воззрений Данилевского.
Пламенный защитник Данилевского Страхов сетовал: «Упорное замалчивание, брань и насмешки, гнусные обвинения - вот чем долгие годы сопровождается имя писателя, достойного чести и внимания. И русский юноша, в порыве того неопределенного энтузиазма, который он даже не знает куда приложить, с презрением отталкивает книгу, в которой мог бы найти великое поучение. Так было со славянофилами, с учением которых до сих пор связана дурная слава, ... так было и с книгою «Россия и Европа»20.
Данилевский привлек внимание критиков и апологетов главным образом своими общетеоретическими представлениями. Они возбудили основной спор между Страховым и Соловьевым, им же уделили внимание другие авторы. Возник вопрос о степени оригинальности идей Данилевского в области постулирования основных положений исторической теории. Повод для него дал Страхов, который во вводной статье к изданию «России и Европы» писал, что зачатки мысли о культурно-исторических типах были и у других авторов, в частности у Г. Рюккерта, по только Данилевский оценил значение этой мысли и развил ее21. Однако позже Страхов пожалел об этом сравнении, которое он привел в примечании как добавочный аргумент в пользу особой важности дела, совершенного автором «России и Европы». В ответе Соловьеву он заявлял, что «Данилевский даже вовсе не читал и не знал книги Рюккерта»22. Он постарался уличить Соловьева в пристрастности и особых целях, ради которых была начата полемика. Соловьев, писал Страхов, - сторонник соединения церквей. Славянофильская вера в особое призвание России - препятствие на пути к этой цели. Славянский мессианизм становился на пути католического универсализма. Вот где причина нападок Соловьева на взгляды Данилевского.
Страхов настаивал на оригинальности взглядов Данилевского, который был далек и от славянофилов23, так как опирался не на немецкую философию, а на естественнонаучное мировоззрение. Он
дал в итоге "Кодекс славянофильства", т.е. обобщение более широкое, включившее в себе и славянофильство». Он доказывал мирный характер теории Данилевского, отличающейся «духом славянской терпимости»24.
Соловьев говорил: «Главный грех в «системе» Данилевского состоит в том, что она основана на мнимой величине, ибо культурно-исторических типов в смысле Данилевского ... не существует и никогда не существовало в действительности»25. Всеми компетентными людьми признано, что спорная книга - только «литературный курьез»26. А русско-славянский культурный тип - «предмет произвольных чаяний и гаданий»27.
«Взгляд Данилевского ложен, прежде всего, в смысле исторической теории, так как он противоречит исторической действительно-сти»28. Соловьев критиковал исторические ошибки Данилевского в трактовке восточных культур и вполне справедливо уличил автора в малой осведомленности по данному вопросу, обвинял в несовместимости его взглядов с христианской идеей. Практические выводы Данилевского Соловьев считал полными национального эгоизма (национализма), т.е. извращением национальной идеи, прославлением войны как способа решения мировых вопросов29, а сопоставление «России и Европы» с книгой Рюккерта вело его к признанию неоригинальности основной идеи Данилевского.
Однако в процессе этого спора Страхову удалось выяснить (и это не опровергалось Соловьевым) известное различие и терминологии, и понимания вопроса у Рюккерта и Данилевского.
Немецкий историк употребляет термин СиИигйрш - культурный тип (в переводе Соловьева), тип культуры (в переводе Страхова). Данилевский говорит о культурно-исторических типах. Однако другое различие, какое пытался установить Страхов в 1894 г., опровергалось и текстом книги Данилевского, и более ранней статьей самого Страхова. Защитник «России и Европы» пытался утверждать, что Рюккерт рассматривает исторический процесс как развитие сосуществующих культурных типов, Данилевский представляет себе их сменяющими друг друга. Однако в предисловии к книге Страхов писал о возможности сосуществования и развития ряда типов.
Обнаружились и черты сходства. Оба автора признают культурные типы равноправными, но не равноценными. Оба насчитывают четыре разряда культурной деятельности, которые определяют цен-
ность культурного типа. Но у Рюккерта это социально-политические отношения, религия, наука и искусство; у Данилевского - деятельность религиозная, культурная, политическая и общественно-экономическая. Есть сходство в том, что славяне у Рюккерта и у Данилев-
30
ского не входят в западноевропейский тип .
Вряд ли итоги шумной в острой полемики можно считать продуктивными. Вряд ли можно спокойно и уверенно принять точку зрения одного из авторов - о полной оригинальности или о «немецком подлиннике и русском списке». В этом споре поражают два обстоятельства: то, что критика уводила теорию с русской почвы, хотя говорила о славянофильской традиции, сказывающейся у Данилевского, и то, что спор протекал вокруг вопросов, мало значительных для уяснения основного существа доктрины Данилевского.
Н. И. Кареев, который показывал непоследовательность и противоречия в изложении Данилевского, отмечал, что отрицая общую теорию общества, автор «России и Европы» строит ее из своих собственных положений, и отрицание общей теории было нужно Данилевскому, «чтобы обосновать научным образом свое право в известных случаях быть ненаучным»31. Раскрывалось, что Данилевский -защитник национализма в науке. Формулированные в разбираемой книге законы развития культурно-исторических типов признавались неудачными, страдающими «крайнею невыработанностью своих понятий и недоказанностью своих положений. ... У автора «России и Европы» нет точного определения отдельных понятий, входящих в его основной тезис»32. Разбирая третий закон Данилевского о невозможности передачи цивилизации от одного культурно-исторического типа к другому, Кареев утверждал, что «под тезисом Данилевского: «начала цивилизации не могут передаваться» скрывается его дезидерат: «элементы культуры не должны заимствоваться»33. Переходя к пониманию роли славянства, как она изложена в «России и Европе», критик отмечал непоследовательность автора, проповедовавшего в XII главе теорию исторических наследий, в силу которой одни народы продолжают дело других. В целом теорию культурно-исторических типов Кареев считал неопределенной и противоречивой, а применение этого понятия к действительности произвольным. Только в одном пункте Кареев солидаризировался с Данилевским - в отрицании всемирно-исторической схемы развития истории. Эта идея независимо (в 1883 г.) была развита Кареевым в
«Основных вопросах философии истории». Но это согласие отмечается лишь попутно, в качестве единственного верного положения книги Данилевского. В основном статья была посвящена разбору теории культурно-исторических типов и вела к признанию ненаучности и полной непригодности этой теории; вопроса о степени оригинальности концепции Данилевского Кареев не касался.
Иная постановка вопроса была предложена К. Н. Бестужевым-Рюминым (1888 г.). Он признал книгу Данилевского не перепевом немецких тем, а «систематизацией славянофильского воззрения»34. Задачу книги он определил как вполне практическую: доказать возможность славянской культуры и обосновать особую историческую роль славянского мира. «На пути к решению этой задачи стоит предрассудок, который надо победить: в Европе, как и у нас, все уверены в том, что культура только одна лишь непрерывно развивающаяся, причем все прежние культуры являются лишь ничем иным, как ступенями этого развития»35. Этот предрассудок разрушает теория культурно-исторических типов.
Исходя из такого понимания, он изложил книгу Данилевского. Статья Бестужева-Рюмина - не критика, не разбор, а апологетический пересказ, который не побуждает останавливаться на себе долее.
П. Н. Милюков признал «Россию и Европу» этапом в развитии славянофильской доктрины. Он отправлялся от признания двойственности славянофильства, в основе которого лежали идеи национальности и ее всемирно-исторического предназначения. В дальнейшем развитии учения идеи разделились, и первым представителем нового этапа в истории славянофильской доктрины был Данилевский, отвергший всемирно-историческую точку зрения. Результатом такого решения вопроса были «национальный эгоизм и ис-ключительность»36. Милюков ближе всех дошел к пониманию Данилевского. Он увидал, что «научная теория исторических явлений совсем не составляет главного в книге Данилевского»; задача ее практическая, он заметил облик «раздраженного и осердившегося патриота», проглядывающий в рассуждениях нашего автора. Он признавал необходимость исторического комментария к «России и Европе» и считал его достаточным в виде ссылки на Крымскую войну. Милюков пришел к выводу, что в Данилевском боролись натуралист антидарвинистского лагеря, сохранивший веру в предустановленные типы ламарковской зоологии, и патриот, больно реагиро-
вавший на удары с Запада времени Крымской войны и польского восстания 1863 г. Он попытался ответить на очередные вопросы современной жизни. Его мировоззрение приводило к выводу о невозможности общественных наук. Он искал в кругу интересовавших его вопросов решения, подобного предустановленным типам зоологии, и нашел их в теории культурно-исторических типов. А так как основная задача автора была задачей практической, то эта теория оказалась средством, чтобы прийти к выводам в области практической политики. Однако об этих последних Милюков говорит лишь мельком, в одной фразе. Они явно его не интересовали.
Вопрос о взаимоотношении славянофильства и взглядов Данилевского Милюков решает так. Автор «России и Европы» говорит о вражде России и Европы, он кончает свою книгу проектом славянской федерации во главе с Россией, а философско-историческая теория автора вставлена в эту оправу. Все это - славянофильские черты, которые «почти все целиком взяты из старого славянофильства»37. Данилевского в теоретической части отличает отрицание всемирно-исторических задач, но на практике и это отличие стирается, так как он готов признать связь в развитии народами их мировых задач, а в последней главе говорит о славянстве, как о высшем этапе в осуществлении всемирно-исторической задачи.
Связь и преемственность доктрины Данилевского со славянофильством признал и Н. М. Соколов, который говорил уже не о связи со славянофильством вообще, а об отношениях между учениями Хомякова и Данилевского.
«Хомяков не обосновал своего учения на строго научной почве, -писал Соколов, - не вылил его в те логические формы, в которых выводы могут получить широкое распространение и внешние признаки обязательности для каждого здорового мышления. При таких условиях оно было доступно только немногим избранным рыцарям духа, только той аристократии мысли, у которой запас знания и опыта был достаточно велик, чтобы видеть правду сквозь случайные и иногда символические покровы ...
Среди последователей Хомякова нашелся человек исключительных теоретических дарований, с огромною, почти всеобъемлющею эрудициею, который значительную часть выводов Хомякова облек в строго научные формы и обосновал их на научной почве.
Это, конечно, Н. Я. Данилевский»38.
Однако, провозгласив эти положения, Соколов никак их не ар-
39
гументировал .
Другая статья Н. М. Соколова была направлена против М. Горького и В. Розанова, Милюкова и Трачевского, Мережковского и Тер-навцева, Л. Андреева и Минского, против марксизма, либерализма, «западнического обскурантизма», декаденства, мистицизма и иных новых течений вплоть до орфографической подкомиссии, обсуждавшей вопрос об уничтожении буквы «ять». Это была попытка обоснования консерватизма, попытка отгородиться от прогресса на основании концепции Данилевского. Автор не столько разбирал пропагандировавшегося им автора, сколько излагал его, перемежая изложение отдельными замечаниями. Одно из них заслуживает быть приведенным. Почти все писавшие о Данилевском говорили о теории культурно-исторических типов. «Это злобная клевета или явное недоразумение, - протестовал Соколов. - Никакой теории у него нет ... У Данилевского нет никаких насильственных обобщений; у него факты говорят за себя и говорят только то, что сказать могут»40. Его построение - это положительное знание.
Как видим, литература о «России и Европе» поставила ряд вопросов, относящихся к теоретическим положениям Данилевского. Главное внимание было направлено на теорию культурно-исторических типов как основу историко-философских воззрений его. Обсуждался вопрос о взаимоотношении концепции Данилевского со взглядами славянофилов, рассматривался вопрос о степени оригинальности его и воздействии Рюккерта. Литература о Данилевском мало интересовалась его политическими взглядами. Как указано выше, Соловьев осудил национализм Данилевского и военно-агрессивный характер его учения. Гораздо точнее определил существо сделанного Данилевским Безобразов, писавший: «Данилевский возродил славянофильское учение, подставил под него, и в особенности под его политическую программу со всеми ее крайностями, новые, якобы научные основы, хотя и ошибочные в своей сущности, но с формальной стороны, в особенности для массы публики, столь благообразные и серьезные, окруженные такою эрудицией и остроумными, даже отчасти глубокомысленными соображениями, что таких с виду твердых основ это учение и прежде никогда не имело»41. Эти основы имеют модный натуралистический характер, но в существе своем вся концепция Данилевского является шовинистически-милитари-
стическим построением, к счастью, не имеющим возможности реализоваться благодаря необычайному миролюбию «верховного вождя русского народа». Заканчивая свою статью, Безобразов отдает должное Соловьеву, который «разрушил в прах все научные доводы и выводы мировоззрения Данилевского»42.
Характерно, что критические замечания Безобразова, так же как других критиков, направляются в руководящую Данилевским националистическую тенденцию, но оставляют без внимания реальную политическую программу его.
В этом отношении из всей литературы вопроса выделяется статья Н. К. Михайловского «Россия и Европа». Возникшая под влиянием политических событий 1876-1877 гг., она, хотя и подвергла рассмотрению теоретические воззрения Данилевского, но наряду с тем занялась и вопросом о его политических взглядах. Касаясь первого из этих вопросов, Михайловский отмечает особенности аргументации рассматриваемого автора. Приводя известное место из «Слова о полку Игореве» о Баяне, Михайловский затем говорит: «Наметив известное положение, как требующее доказательств, он ищет в разных отраслях знания случаев аналогических, более или менее подходящих, хотя бы самым внешним, поверхностным образом; для этого растекается мыслию по древу (отправляется в ботанику), рыщет серым волком по земле (по геологии и истории), летает сизым орлом не только под, но и над облаками (в области астрономии) и группирует таким путем массу образов, более или менее знакомых читателю и потому мало способных расшевелить его критическую мысль. Немудрено, что при таких условиях слабость действительного, настоящего доказательства не замечается читателем: водимый авторитетом по разным знакомым явлениям, он так привыкает соглашаться с ним, поддакивать ему, что невольно уступает ему и в той собственно существеннейшей части аргументации, где уступать
43
вовсе бы не следовало» .
Показав несостоятельность и недостаточность аргументации Данилевского, Михайловский выясняет, что теория типов исторически необоснованна и имеет целью убедить в неизбежности развития славянского типа. Данилевский, подчеркивая национальные моменты в истории, игнорирует значение социальных. Михайловский напоминает упреки самого автора «России и Европы» по адресу газеты «Весть», тяготевшей к остзейским баронам и польским магнатам, и
напоминает, как высшие классы балтийских славян продавали свой народ немцам, «сербское дворянство браталось с турецкими беками, чтобы встать в их ряды и вместе с ними топтать и сажать на кол свой народ... Г. Данилевский должен занести эту черту в счет добродетелей славянского культурно-исторического типа или же признать, что все - люди, все - человеки, без различия национально-стей»44. Выдвигая примат социального, Михайловский говорит: «"Народ" в тесном смысле слова, т.е. не в этнографическом, а в социологическом, должен представить тот новый элемент, который дает иное течение истории, создает новый культурно-исторический тип. И проживет тогда старая Европа века и века, потому что она помолодеет»45.
Касаясь вопроса о гегемонии России в славянском союзе и отрицании Данилевским мысли о поглощении славян, Михайловский замечает: «Следовательно, надо думать, он не имеет в виду занять администрацию в славянских землях русскими чиновниками», а говоря о распространении русского языка, показывает неизбежный разрыв между социальными верхами, которые примут его, и народом. «Получится рознь, несравненно сильнейшая, чем та, о которой горюет наш автор по отношению к России»46. Так вскрывал Михайловский реакционные поползновения учения Данилевского.
Когда В. Соловьев проходил молчанием политические построения Данилевского, это было понятно. К ним философ относился презрительно, как к проповеди мошенничества, а «по-книжному -маккиавелизма». Данилевского-политика он расценивал как ничтожество: «Наивная безнравственность общего взгляда соединяется у Данилевского с видимым отсутствием политической сообразитель-ности»47. Но невнимание Милюкова к данной стороне дела изумительно. Он понял, что было ядром воззрений Данилевского, но добраться до этого ядра не захотел.
Между тем, думается, что наиболее интересно у Данилевского именно политическое содержание его доктрины, так как вся его книга - политический трактат. Даже если проследить структуру книги, то из 17 глав 7 (1, 2, 12-16) посвящено чисто политическим вопросам, другие 6 глав (3, 7-11) носят полуполитический характер, обсуждая привычные для славянофильской литературы проблемы гниения Запада, вероисповедных различий Запада и Востока, русского «европейничанья» и т.п. Только четыре главы могут быть от-
несены к разряду теоретических (4-6, 17), но и в них теоретические рассуждения обильно переслоены чисто политическими утверждениями и примерами. Наконец, теоретические категории Данилевского (культурно-исторический тип, народы ассимилирующие и ассимилируемые и т.д.) представляют собой понятия, созданные с целью аргументации в пользу определенной политической доктрины, так что и их следует рассматривать по преимуществу под этим углом зрения.
Даже горячий защитник исторической теории Данилевского -Страхов иногда в полемическом увлечении подходил к определению существа воззрений обожаемого им писателя. Данилевский, писал он, «предсказывал борьбу славянского мира с Европой, но предсказывал потому, что видел в этой борьбе единственный возможный выход для разрешения восточного вопроса , выход из давнишней, существующей распри, разрешение тех горячих стремлений, надежд и притязаний, сила которых не ослабевает, а растет с каждым днем. Вы не хотите признать правильности предсказаний Н. Я. Данилевского; но чтобы их опровергнуть, мало сказать, что вы по человеколюбию, или по экономическим соображениям, ужасаетесь войны, - нужно еще показать, как же, по вашему мнению, может совершиться разрешение восточного вопроса»48.
Предпринимая свою работу, Данилевский сам разъяснил, что причинами, толкнувшими его к ней, были современные ему обстоятельства международно-политической жизни: Крымская война и шлезвиг-гольштинский вопрос, два вопроса, в которых обнаружилось различие отношения Европы к России, хотя Россия была права в споре о ключах, а Пруссия неправа в нападении на Данию. Мы не последуем за Данилевским в рассуждениях о справедливости и несправедливости, а отошлем читателя к главе о настроениях русского общества в связи с Крымской войной. Она покажет, что Данилевский был типичным представителем русского общества своего времени, которое так остро реагировало на это событие. И в этом ничего выдающегося не было. Вся страна передумывала уроки Крымской войны, учесть их взялся и рассматриваемый автор.
Второй вопрос, привлекший его внимание, - вопрос о Шлезвиге и Гольштинии - был для России отнюдь не безразличным. Это отразила современная русская печать, но не в равной степени. Аксаков-ский «День» смотрел на затею Бисмарка как на его личное предпри-
ятие, которое может быстро окончиться крахом49. Справедливо оценили значение вопроса для России катковские «Московские ведомости», многократно на протяжении 1864 г. возвращавшиеся к этой теме.
Катков к ней подходил с разных сторон. Он отмечал (и это понятно в его устах): «Бессмысленная датская демократия, не имеющая, заметим кстати, корней в датском народном быте ... Эта нелепая демократия раздражила шлезвиг-гольштинцев своими притязаниями, а Германию своим задором»...50. Он говорил о Бисмарке и оценивал его планы. Но все это были соображения по собственно европейским вопросам. Всего острее основная мысль Каткова формулирована в одной из статей середины года, когда он убеждал Европу в огромном значении завоеваний Шлезвига и Гольштейна и невозможности относиться к этому безразлично. Выражая уверенность, что Европа помешает присоединению герцогств, он затем говорил: «Пруссия в Киле, это значит немецкий флот в Балтийском море и решительная необходимость скандинавского союза, то есть скандинавского флота рядом с флотом немецким. Бог знает, стал ли бы Петр Великий строить Петербург, если бы предвидел, что это возможно. Или, может быть, судьба вынуждает Россию перенести центр своей тяжести на юг, туда, где была колыбель Руси, еще не оттесненной от Европы и обращенной лицом к Цареграду?»51.
Катковская острая трактовка международно-политического вопроса не заканчивается намечением новой перспективы в развитии русской внешнеполитической ориентации: шлезвиг-гольштинский вопрос должен усилить внимание России к вопросу восточному. Но Катков тесно связывал проблемы внутренней и внешней политики, а потому в других своих статьях поставил, кроме того, задачу укрепления юго-западной окраины с Киевом. Это была целая программа.
Близок к катковской трактовке вопроса политический обзор журнала Достоевского «Эпоха», где также указывалось на важность шлезвиг-гольштинского вопроса для России. Удар, нанесенный Дании, может побудить ее соединиться со Швецией и Норвегией.
«Если Россия желает сохранить свое значение морской державы, то ей, конечно, невыгодно будет допустить соединение Скандинавских держав воедино. Морские силы Дании и Швеции могут равняться силам России на Балтийском море и запереть русским кораблям свободный из него выход; принимая же в соображение усиление
Пруссии на этом море, России придется совершенно отказаться от преобладающего влияния. Таких значительных интересов в скандинавском соединении не имеет ни одна из великих держав»52.
И дальше обозреватель говорил: «... скандинавский вопрос преимущественно касается России, и ... в этом смысле сохранение целости датской монархии имело тоже для нас некоторое значение. Все наши стремления стать морскою державою, все наши издержки на образование и содержание морских сил могут быть напрасны, если когда-нибудь состоится соединение Швеции и Дании. А кто может поручиться, что подобное обстоятельство неосуществимо?»53.
Не прошел мимо того же вопроса и Данилевский, но он рассматривал его как вопрос общеевропейской политики. Бисмарк опасался, что в случае неудачи его попытки придется оставить мечту о Киле, о господстве на Балтийском море, о гегемонии в Германии. Русские интересы в шлезвигском вопросе не упоминались вовсе. Задача автора заключалась в том, чтобы привести читателя к пониманию, что: 1) нарушительницами международного права были Австрия и Пруссия, а не Дания и 2) Европа на это нарушение никак не реагировала. Выводы же эти были нужны для того, чтобы затем перейти к изложению вопроса о ключах от Вифлеемского храма.
Если Катков трактует шлезвигский конфликт как политик, Данилевский касается его в качестве абстрактного мыслителя, мало придающего значения конкретной международной обстановке. Обращаясь к палестинскому вопросу и преувеличивая значение конкретных форм этого спора, Данилевский подчеркивает, что он был важнее какого-либо территориального спора, так как речь шла о подтверждении старых прав России. Россия Николая I изображается в качестве невинного агнца. Она хотела лишь удовлетворения за нарушение прав единоверцев и хотя бы самого скромного обязательства, что впредь таких нарушений не будет. Однако Турция под давлением Европы объявила России войну. Для того чтобы подвести читателя к пониманию того, что это вражда именно Европы, сообщается, что правительства действовали под давлением общественного мнения, которое было настроено к России враждебнее, чем официальные дипломатические круги. Объясняя вражду Европы к России, автор отправляется от разговоров с известными ему (какими?) иностранцами и, очевидно, от сообщений современной печати. Он старается опровергнуть, что Россия - завоевательное государство. Эта
глава - сплошная апология великодержавия, пересыпанная выпадами против Англии, завоевавшей Индию, захватившей Канаду, Гибралтар и т.д., и других стран. Войны, которые вела Россия, были вынужденные. Несправедливо и другое распространенное обвинение, что Россия - страна реакции, гасительница света и свободы.
Данилевский далее приходит к выводу, что Европа не знает России и признает ее себе чуждой. Это и является конечным выводом; политическая несправедливость и общественная неприязненность к России объясняется тем, что Европа признает Россию чуждой себе и враждебной. Следуя славянофильской традиции, автор утверждает, что Россия - не Европа. Она не питалась ни одним из тех корней, которыми Европа всасывала как благотворные, так и вредоносные соки из почвы древнего мира. Характерно, что отправляясь от утверждений корифеев славянофильства - Киреевского, Хомякова, Данилевский весь живет в чисто публицистических идеях, и старых, и новых. Он сводит счеты с Чаадаевым, упрекая его в тяге к европеизму, и от него перебрасывает мост к Шедо-Ферроти. «Нет, как хотите: г. Шедо-Ферроти прав. Справедливо также и название ультрарусской партии, придаваемое такому чисто внешнему политическому патриотизму. Если Русь еще Русь, то, конечно, смешно говорить о русской партии в этой Руси. Но если Русь есть вместе с тем и Европа, то почему же не быть в ней и русской, и европейской, и ультрарусской, и ультра-европейской партии?»54
Мы потому отмечаем эти отступления и выпады, что они хорошо обнаруживают источник вдохновения Данилевского, который почерпал его не в высоких сферах отвлеченной теории, а в публицистике и политической литературе. И хотя вслед за изложенной частью книги следуют три главы, трактующие вопросы, связанные с понятием культурно-исторического типа, но мы оставим их пока в стороне, отметив только, что автор устанавливает понятие культурно-исторического типа или самобытной цивилизации, насчитывает их 10 и два с оговоркой55. Установив это понятие, автор далее переходит к положению об отсутствии общечеловеческой цивилизации. Цивилизации создаются в пределах культурно-исторического типа, которые соответствуют племенам человеческого рода. Арийская ра-
* Шедо-Ферроти - псевдоним русского историка и публициста Федора Ивановича Фрикса (прим. ред.).
са состоит из семи племен; шестое, кельтское, было рано лишено политической самостоятельности и не составило самостоятельного культурно-исторического типа; седьмое племя - славянское, наиболее значительная часть которого составляет великое независимое русское государство. Остальные славяне не имеют политической самостоятельности, но устояли против всех бушевавших против них политических бурь, а в последнее время обнаружили стремление к возрождению политической независимости. Этих соображений достаточно, чтобы автор постулировал следующее очень важное для его концепции положение: «Вся историческая аналогия говорит..., что и славяне, подобно своим старшим, на пути развития, арийским братьям, могут и должны образовать свою самобытную цивилизацию, что славянство есть термин одного порядка с эллинизмом, латинством, европеизмом, - такой же культурно-исторический тип, по отношению к которому Россия, Чехия, Сербия, Болгария должны бы иметь тот же смысл, какой имеют Франция, Англия, Германия, Испания по отношению к Европе, какой имели Афины, Спарта, Фивы по отношению к Греции»56.
Попытки привить европейское просвещение славянам были бесплодны и вредны и в Польше, и в Чехии, и в России, а потому «для всякого славянина: русского, чеха, серба, хорвата, словена, словака, булгара (желал бы прибавить и поляка), - после бога и его святой церкви, - идея славянства должна быть высшею идеей, выше свободы, выше науки, выше просвещения, выше всякого земного блага, ибо ни одно из них для него не достижимо без ее осуществления -без духовно, народно и политически-самобытного, независимого славянства»...57.
Так, понятие культурно-исторического типа обнаруживает свой основной для Данилевского смысл - средство аргументировать идею славянской солидарности и единства; видно это и из добавочного соображения, приводимого автором. Славянство потому представляет или должно представлять особый культурно-исторический тип, что это - вопрос его существования: если оно «откажется от самостоятельного развития своих начал, то и вообще должно отказаться от всякого исторического значения и снизойти на степень служебного для чуждых целей, этнографического материала...»58.
Но вот когда проникнувшийся доводами Данилевского читатель ждет, что перед ним раскроются великие судьбы славянства, автор
оставляет славян и переходит специально к России, славяне отходят на задний план. Мы встречаемся со многими, знакомыми по славянофильским произведениям, положениями: об особых путях русского исторического развития, значении религиозных различий в судьбах западного мира и России и др.
Так, мы читаем: «Различие в просветительных началах русского и большинства других славянских народов от народов германо-романских состоит в том, что первые исповедуют православие, а вторые римский католицизм или протестантство»59. Данилевский указывает на различия психического строя славян и западных европейцев. Это - отсутствие «насильственности характера», своеобразие исторических переворотов у русского народа, когда: «Народ отрешается внутренне от того, что подлежит отмене или изменению, борьба происходит внутри народного сознания, и когда приходит время заменить старое новым на деле, эта замена совершается с изумительной быстротою, без видимой борьбы, к совершенному ошеломлению тех, которые думают, что все должно совершаться по одной мерке, считаемой ими за нормальную»60. Рассматривается вопрос о государственности в России и на Западе. В понимании этого вопроса у Данилевского есть некоторые отличия от ранних славянофилов, считавших призвание варягов на Русь особой формой образования государства по сравнению с Западом, где имело место завоевание. Данилевский признавал некоторые черты сходства между ходом русского исторического процесса и европейского. Призваны были и англо-саксы, как варяги на Руси, существенное различие заключается только в том, что варягов было мало и они послужили только закваской. Но все же Данилевский признает больше параллелизма в развитии государственных форм России и Европы: «призвание варягов - русская форма завоевания», «крепостное право - это русская форма феодализма», «владычество татар - русская форма данниче-ства»61. Но признавая параллелизм развития, Данилевский склонен считать его все же внешним, формальным и подчеркивает значение призвания варягов как факта психологического. Автор касается в дальнейшем эпохи Петра I и трактует ее в обычных славянофильских чертах: «русская жизнь была насильственно перевернута на иностранный лад», а потом «искажение русской жизни стало распространяться и в ширь, и в глубь»62. Автор подробно прослеживает затем разные формы «европейничанья», касаясь архитектуры, пла-
тья и других «искажений» внешних форм быта, заимствований учреждений и идей. В согласии с публицистикой И. С. Аксакова и М. Н. Каткова Данилевский обрушивается на аристократизм газеты «Весть» и на нигилизм как «последовательный материализм»63.
В трактовке нигилизма у Данилевского много общего с Катковым, что особенно отчетливо обнаруживается из сопоставления соответствующих частей его текста со статьями Каткова, написанными после каракозовского покушения. Однако как и в случае, приведенном выше, есть и различия. Данилевского интересует нигилизм в его философской сущности и он обрушивается на его материализм и европейское происхождение. Упоминая в качестве основоположников учения Фохта, Молешотта, Бюхнера, Фейербаха, Бруно Бауэра, Макса Штирнера, Данилевский склонен и термин нигилизм связывать с положением последнего: «1сЬ stelle mein Sach auf Nichts»*64. Катков не проходит мимо философского существа неприятного ему течения и видит в нем «разнузданные страсти самого мрачного свойства - демократия, социализм, атеизм...». Он также касается вопроса об истоках нигилизма, но к сочинениям Бюхнера, Штирнера и Фейербаха прибавляет «Колокол»65. Есть сходство и более детальное. Оба автора [Катков и Данилевский] утверждают, что нигилизм - «язва», а не заблуждение, но только Катков считает нужным для борьбы с нею серьезно учить молодежь, а Данилевский сопровождает свои суждения сомнением в действенности классической шко-66
лы . При наличии этих расхождений исходные позиции оказываются весьма близкими. Антирелигиозный характер нигилизма И. Аксаков отмечал еще в 1864 г.67.
Все это представляет перепевы Киреевского, К. Аксакова, Хомякова, все это сближает нашего автора с И. Аксаковым и Катковым. Рассуждения эти важны Данилевскому, чтобы противопоставить Западной Европе Россию как представительницу славянского мира. И в процессе этих рассуждений происходит подмена понятия «славянство» понятием «Россия». Так в свое время поступали и учителя славянофильства, но у них в подмене понятий не крылось того осо-
* «Ничто - вот на чем я построил свое дело». Эта фраза - название одной из глав книги Штирнера «Единственный и его собственность». В авторской версии это звучит: «Ich hab' mein' Sach' auf Nichts gestellt». С. А. Никитин приводит это выражение, скорее всего, по памяти (прим. ред.).
бого и прямого политического смысла, какой это приобретает в построении Данилевского.
Говоря раньше о культурно-историческом славянском типе, Данилевский затем вновь возвращается к этому вопросу в связи с проблемой государственного бытия славян.
Для Данилевского понятие государства неразрывно связано с понятием национальности. «Народности, национальности суть органы человечества, посредством которых заключающаяся в нем идея достигает, в пространстве и во времени, возможного разнообразия, возможной многосторонности осуществления... Народность составляет поэтому существенную основу государства, самую причину его
существования, - и главная цель его и есть именно охранение на-
68
родности» . Не может существовать государство, лишенное народной основы, представляющее смесь национальностей: оно не может охранять отсутствующую у него национальную честь и свободу. У Турции, Австрии или бывшей Польши честь и свобода - угнетение и оскорбление национального чувства и свободы народов, составляющих эти государства. Поэтому «каждая народность, если получила уже и не утратила еще сознание своего самобытного исторического национального значения, должна составлять государство», «одна народность должна составлять только одно государст-во»69. А если одна народность составляет два государства, то цель государства (как ее понимает Данилевский) ни тем, ни другим вполне осуществиться не может. В этой связи Данилевский говорит о народах, существующих лишь как этнографический элемент, осужденный на ассимиляцию более сильным племенем (финские племена в России)70.
А так как еще раньше Данилевский постулировал единство славянства и равнозначность последнего термина с терминами эллинизм, латинство и другими, то в дальнейшем он переходит к размышлениям по вопросу о славянском государстве.
Объединение славян возможно лишь под воздействием нового жизненного принципа, каким является идея славянства, «но не идея какого-нибудь частного, австрийского, турецкого, или австро-турецкого славянства, а идея Всеславянства»71. Автор «России и Европы» решительно отвергает проекты решения славянского вопроса, возникавшие у южных и западных славян. Известна выдвинутая Палац-ким мысль о создании федеративной Австрии как способа решить
вопрос о судьбах австрийских славян. Автор знаком с произведением Палацкого «Идея австрийского государства», где эта мысль была изложена. Он отвергает план чешского политика, так как в нем нельзя усмотреть никакой идеи72, в основе созданного по этому плану государства не было бы смысла: «Австрийская федерация не имела бы за себя ни исторических, ни этнографических, ни географических причин бытия»...73 - она не могла бы и существовать74.
Другая комбинация, против которой он возражает, это привлечение в состав австрийской федерации турецких славян. В объединении этого рода также не было бы никакой идеи. Правда, усилился бы славянский элемент, но если бы речь шла о полном разрушении Турции, влились бы и неславянские элементы. «А, главное, большинство славян все-таки оставалось бы вне славянского союза». Это была бы лишь случайная, а следовательно, временная комбинация. Автор не упоминает еще одного современного плана - союза освобожденных народов Турции, но нет нужды говорить, что эта идея для него неприемлема. Причина этого ясна. Славянское объединение должно удовлетворять требованию культурно-исторического типа, т.е. быть всеславянским. Мы видели, что когда он выяснял особенности славянства и его исторического развития, он, как показано выше, оперировал русскими материалами, считал представительницей славян Россию, где общеславянские черты получили особо полное развитие. Но когда речь заходит о славянском культурно-историческом типе, Данилевский не удовлетворяется русскими рамками: будущее государство должно включать не только лучшую выразительницу славянства - Россию, но охватывать все славянство. И с иронией по адресу европейской дипломатии автор говорит: «Чураемся мы обвинения в панславизме, как будто честный русский человек, понимающий смысл и значение слов, им произносимых, может не быть панславистом, т.е. может не стремиться всеми силами души своей к свержению всякого ига с его славянских братий, к соединению их в одно целое, руководимое одними славянскими интересами ...»75.
А так как единство культурно-исторического типа составляет славянство в целом, а не отдельные славянские народы, то только объединение всех славянских племен дает решение вопроса с точки зрения национальной.
Чтобы могла зародиться и развиться цивилизация, свойственная славянскому культурно-историческому типу, необходима политическая независимость славян. Цивилизация культурного типа достигнет полноты раскрытия, если этнографические элементы, составляющие его, не будут поглощены одним политическим целым. Поэтому почвой для развития славянской культуры может быть только славянская федерация76.
«По этнографическим условиям, славяне действительно должны составить федерацию, но федерация эта должна обнять все страны и народы - от Адриатического моря до Тихого океана, от Ледовитого океана до Архипелага»77. Но федерация эта, по представлению Данилевского, очень своеобразна. Дело в том, что у нашего автора неразрывно связаны панславизм с русским великодержавным шовинизмом и идеей необходимости русской гегемонии. Последняя мотивируется так.
Степень государственного объединения определяется размером опасности се стороны соседей и характером необходимой обороны. Положение славян лицом к лицу с враждебным Западом столь опасно, что «заставляет желать для них весьма тесной федеративной связи под политическим водительством и гегемониею России, на что Россия имеет законнейшие права - как по сравнительным силам своим с прочими членами славянской семьи, так и по ее многовековым опытом доказанной политической самостоятельности»78.
Нередко встречающийся в славянофильской литературе образ семейства орлов во главе со «славян полунощных орлом», распро-
79
стирающим свои крылья и защищающим их , в этом положении Данилевского нашел свое далекое от поэзии чисто политическое воплощение. Интересно, что автор «России и Европы» мобилизовал для обоснования гегемонии России и естественнонаучные аналогии. Не признающие «в славянском мире центральности России, этого истинного солнца славян, - уподобляются древним астрономам, которые, не умея отвлечься от ложного понятия центральности Земли, громоздили эпициклы на эпициклы, чтобы этими искусственными комбинациями как-нибудь согласовать наблюдаемые ими явления с своими ложными теоретическими представлениями. Публицисты эти так же точно принуждены громоздить политические эпициклы, в виде различных федеральных комбинаций, с воображаемыми центрами притяжения, для поддержания своих противоестественных
теорий о том, что центр тяжести славянской системы лежит будто бы где-то посреди австрийских земель80. Так, приравняв Палацкого к доптолемеевым астрономам, расправился Данилевский с его политическим проектом.
Одного провозглашения русской гегемонии в славянском союзе было недостаточно для выяснения особенностей этой федерации, и Данилевский устанавливает дополнительное требование, могущее обеспечить крепость славянского союза, - это сила и единство отдельных членов союза. Внутреннее дробление «не должно переходить границ больших лингвистических и этнографических групп»81. Второе положение касается вопроса о судьбе вкрапленных между славянами народов - греков, румын, венгров, которые должны в силу своего положения войти в состав славянской федерации82. В итоге всех этих соображений состав всеславянского союза обрисовывается в следующем виде:
- Русская империя с присоединением к ней Галиции и Угорской Руси (Закарпатской Украины).
- Чехо-мораво-словацкое королевство.
- Королевство сербо-хорвато-словенское.
- Королевство болгарское.
- Королевство румынское.
- Королевство эллинское.
- Королевство венгерское.
- Константинопольский округ с проливами и островом Тенедос.
В процессе создания всеславянского союза решается восточный вопрос. Рассуждая об этом, Данилевский полемизирует с С. М. Соловьевым, который в газете «Москва» в 1867 г. опубликовал начало своего этюда «Восточный вопрос». Данилевский отвергает понимание восточного вопроса как борьбы Европы и Азии, так как ни Европа, ни Азия никогда не сознавали себя чем-то целым, и не было войн, в которых бы участвовали все народы Европы против всех народов Азии. Существо восточного, недоступного для дипломатического решения, вопроса заключается в борьбе между романо-германским и славянским культурно-историческими типами. Восточный вопрос зародился давно, он сначала представлял собой борьбу эллинского и иранского, затем римского и древнесемитического,
римского и эллинского, наконец, романо-германского и славянского типов. В развитии его в последние столетия особенно важны два периода: первый период напора Запада на Восток, германо-романского, протестантско-католического мира на православный славяно-греческий мир, период, длившийся от дней Карла Великого до Екатерины II. После него наступает период отпора Востока Западу. В течение этих двух периодов напор германо-романского мира, а затем славяно-греческий отпор приобретали характер борьбы против магометанства, который благополучно завершился к концу царствования Екатерины II возвращением России ее древнего достояния. Как ни велико значение магометанства в развитии восточного вопроса, оно все же составляет только эпизод. Более того, Данилевский склонен оценивать положительно роль мусульманства в отношении славян, отмечать его невольную и бессознательную услугу, оказанную православию и славянству, «оградив первое от напора латинства, спасши второе от поглощения его романо-германством». «Магометанство, наложив свою леденящую руку на народы Балканского полуострова, заморив в них развитие жизни, предохранило их, однако же, излиянию на них чашею бедствий, от угрожавшего им духовного зла, - от потери нравственной народной самобытности»83.
Ход развития восточного вопроса во второй период разоблачил спутывавший его туман. Европа, сначала рукоплескавшая русским успехам, становилась все более враждебной к России и славянам. «Вместо филэллинов, Европа (в особенности же Англия) наполнилась туркофилами. Все стали находить, что не магометанство и не турки враги Европы и ее культуры, а славяне и представительница их Рос-
84
сия» .
Все это с особой отчетливостью проявилось во время Крымской войны, которая открыла последний период восточного вопроса -период его решения.
Состав всеславянского союза показывает, что восточный вопрос не ограничивается узкими пределами Балканского полуострова, он касается всего славянства, более того, всех народов, населяющих Европу и «не принадлежащих к числу народов германского и германо-романского племени»85. Кроме Турции, они составляют большинство населения Австрии, самое политическое существование которой обязано славянам. Смысл существования Австрии заключался в обороне слабой Германии от натиска французов и турок, в которой
главная доля участия пала на славян. Но теперь Германия не нуждается в этой защите; исторический смысл свой Австрия утратила -«славяне должны получить свободу действия, по окончании их служебной исторической роли»86. И в тот момент, когда на историческую арену выступила главная цель русской государственной политики - освобождение славян и разрушение Оттоманской империи, тогда же уничтожился смысл австрийского конгломерата народов. Лишенное смысла австрийское государство обречено на уничтожение одновременно с Турцией87.
Создание всеславянского союза решает еще одну трудную задачу европейской политики - польский вопрос. Вообще говоря, возможны два пути его разрешения. Если полякам удастся создать независимое государство, оно неизбежно станет центром революционных интриг, направленных прежде всего против России, и последняя не потерпит того. Для того же, чтобы противостоять России, Польше пришлось бы установить дружеские отношения с Германией, которая путем экономическим, политическим и колонизацией не замедлит прибрать к рукам свою соседку. «Независимость польского государства была бы гибелью польского народа, поглощением его немецкою на-родностью»88. Отрицая возможность верного союза с независимой Польшей, отрицая дальнейшее употребление «ежовой Муравьевской рукавицы», Данилевский останавливается на следующем решении вопроса. Польша остается в соединении с Россией. «Последняя будет действовать в здраво понятых русских интересах, которые вместе с тем - здраво понятые польские интересы, т.е. даст перевес русским элементам, а польские обратит «в подобающее им ничтожество». «В этом случае польскому народу предстояло бы или постепенное слитие с родственным ему русским народом, или же, при сохранении своей национальности, очищенной продолжительным русским влиянием от приставших к ней зловредных, искажающих ее примесей, стать, подобно всем славянам, - дружественным товарищем и пособником русскому народу в великом общеславянском деле, приобретая и для себя постепенно все большую и большую долю самостоятельности89. Такое решение польского вопроса возможно только при помощи всеславянской федерации. «В качестве члена союза, будучи самостоятельна и независима, в форме ли личного соединения с Россией, или даже без оного, она была бы свободна только во благо, а не во вред общеславянскому делу»90. Силы бы ее были
в распоряжении союза, а действия против России как действия против всего славянства стали бы невозможны.
Так, создание всеславянской федерации решает три проблемы: турецкую, австрийскую, польскую, которые являются составной частью единого восточного вопроса.
Каким же путем возможно достижение этого результата? Борьбой, войной «из-за Восточного вопроса, т.е. из-за свободы и независимости славян, из-за обладания Цареградом»91. Этой цели должна быть подчинена вся политика России. «Равнодушные и к красному и к белому, к демагогии и к деспотизму, к легитимизму и революции, к немцам, к французам, к англичанам, к итальянцам, к Наполеону, Бисмарку, Гладстону, Гарибальди, - мы должны быть верным другом и союзником тому, кто хочет и может содействовать нашей единой и неизменной цели»92. И если ценой любого союза делается шаг к освобождению славян, к Константинополю, - не все ли равно, какие при этом территориальные выгоды получит та или другая европейская страна, будь то Египет, Рейн или отдельная страна, как Голландия или Бельгия93. Россия не заинтересована в европейском равновесии, ей безразлично усиление любой европейской державы, если она не затрагивает ее особых интересов, так как ни одна, даже резко выросшая западная страна ей не страшна. Наоборот, ей выгодно нарушение равновесия, которое ослабляет Европу. Последняя в таком случае разделяется на две партии, одна из которых будет стремиться привлечь к себе Россию. Ближайшим и естественным союзником России Данилевскому представляется Пруссия, которая заинтересована в объединении и, для него, в помощи со стороны России.
Данилевский не придавал решающего значения для дальнейших судеб славянства вопросу об устойчивости и долговечности всеславянского союза. Хотя он считал, что все условия: и внешнеполитические (федеративная форма союза), и внутренние («православие, славянство и крестьянский надел, то есть нравственный, политический и экономический идеал народов славянского культурного ти-
94ч
па» ) сочетаются чрезвычайно удачно и предвещают долгоденствие славянского объединения, даже, если бы век его не превышал периода существования Германского союза, он сыграл бы огромную роль. Если за этот срок получит признание независимость славянства со стороны своих врагов, т.е. Европы, - главная цель будет дос-
тигнута. Главная задача заключается в том, чтобы создать условия для дальнейшего культурного развития славян, чтобы выпрямить погнутое ветром дерево славянства. Это было бы достигнуто даже в такой короткий срок. Но какое-либо изменение в положении славянского союза возможно лишь как изменение внутреннее. Союз, который выдержал бы борьбу с Европой, вряд ли имел основания опасаться внешнего нападения. Могла бы иметь место лишь внутренняя перестройка союза, который из тесной федерации превратился бы в более свободную политическую систему государств одного культурного типа. Надо сказать, что при условии наличия постоянного подчеркивания русской гегемонии рассуждения Данилевского о перерождении союза представляются малосущественной частью его системы.
Выше указано, что в литературе концепция Данилевского больше всего привлекала внимание в качестве исторической теории. Последняя отличается чертами, свойственными всему построению Данилевского, которому присущ прежде всего априоризм. Так, без всяких доказательств утверждается, что «Европа есть поприще германо-романской цивилизации», также провозглашается положение, что «естественная система истории должна заключаться в различении культурно-исторических типов развития»95. Рассуждая о неправильности общепринятого деления истории на периоды «естественной системы», он выдвигает предложение о выделении культурно-исторических типов и тем самым обнаруживает непонимание различия между периодизацией и классификацией. Выдвигая морфологический принцип, он игнорирует хронологический момент. Беря в основу классификации явления культурного порядка, но не давая точного определения культурно-исторического типа, он постулирует их как основу развития человеческого общества. Типы различаются двух видов - уединенные и цивилизации преемственные; плоды деятельности последних передаются от одного к другому, «как материалы для питания, или как удобрение», оперирует Данилевский привычными ему образами [естественных наук]. Образы этого рода руководят им и в дальнейших рассуждениях. «Как в солнечной системе наряду с планетами есть еще и кометы, появляющиеся время от времени и потом на многие века исчезающие в безднах пространства..., так и в мире человечества, кроме положительнодеятельных культурных типов или самобытных цивилизаций, есть еще временно
появляющиеся феномены, смущающие современников, как гунны, монголы, турки ...»96, которых автор «России и Европы» называет «отрицательными деятелями человечества». Наконец, имеются племена, неспособные ни к положительной, ни к отрицательной исторической роли. Это - этнографический материал, «как бы неорганическое вещество, входящее в состав исторических организмов». Введением этих понятий автор показал недостаточность и неудовлетворительность своего основного принципа деления.
На этой малоубедительной исходной основе автор приступил к формулированию «законов» развития типов. Их оказалось всего пять.
1. Всякая этническая группа, характеризующаяся отдельным языком или группой близких языков, если она вышла из младенчества и способна к историческому развитию, составляет самобытный культурно-исторический тип.
2. Для развития соответствующей типу цивилизации необходимо чтобы народы, к нему принадлежащие, пользовались политической независимостью.
3. Начала цивилизации не передаются от типа к типу, но влияние предшествовавших или современных цивилизаций может иметь место.
4. Если культурно-исторический тип состоит из разнообразных этнографических элементов, то цивилизация, соответствующая ему, достигает полноты развития, когда каждый из этих элементов пользуется независимостью, а все в совокупности составляют федерацию.
5. Период роста культурно-исторических типов продолжителен (как у «многолетних одноплодных растений»), а «период цветения и плодоношения» - относительно короток97.
Как доказываются эти «законы», видно из следующего. «Первые два вывода, - пишет Данилевский, - не требуют больших пояснений; сомневаться в них невозможно». Никакой аргументации в дальнейшем не дается, хотя некоторые исторические иллюстрации сопровождают рассуждения. Говоря, например, о преемственности цивилизаций, автор указывает, что Финикия передала свою цивилизацию Карфагену, греки - Италии посредством колонизации. Это один способ передачи. Другой (Данилевский опять обращается к ботаническим образам) - прививка. Рассказывая подробно о соотношении дич-
ка и прививаемого черенка у фруктовых деревьев, наш «теоретик» утверждает: «Точно таким греческим черенком или глазком была Александрия на египетском дереве, так же точно привил Цезарь римскую культуру к кельтскому корню98. Воздействие одной цивилизации на другую уподобляется влиянию почвенного удобрения на растительный организм.
Смысл и центральная часть теории типов Данилевского кратко формулирована в четвертом «законе». Он имеет прямую и неразрывную связь с дальнейшим содержанием книги, тогда как ряд других из этих постулатов не находит никакого дальнейшего применения. К ним принадлежат пятый, второй, третий. Четвертый же «закон», который представлял как бы теоретическую базу для обоснования необходимости всеславянского союза, раскрывается несколько подробнее. «Народ, говорящий языком, коего отдельные наречия и говоры столь близки между собою, что в практической жизни, общественной, торговой, политической, не представляют затруднения к взаимному пониманию, должен составлять и одно политическое целое». Так дело обстоит по отношению к русскому, белорусскому, украинскому (малорусскому) народам. Если же народы говорят на языках одной лингвистической семьи, соответствующей самобытному культурно-историческому типу, то предпочтительнее менее тесная государственная связь в виде федерации того или другого рода.
В этом положении - основа и жизненный нерв всей «теории» культурно-исторических типов. Ее смысл - обоснование панславистского плана; и придание ему того общезначимого, общеславянского теоретического аргумента, который должен убедить всех славян в необходимости реализации панславистских предположений и объединения вокруг основного этнического элемента внутри типа - вокруг элемента русского.
Где же корни теории типов? Перелицовка ли это Рюккерта, создание ли Данилевского?
Культурно-исторические типы Данилевского нельзя отождествлять с трактовкой Рюккертом культурных типов.
Функционально это явления совершенно разного порядка. Для Рюккерта его теория типов являлась своего рода социологической теорией, орудием познания исторической действительности. У Данилевского теория культурно-исторических типов - аргумент для доказательства определенной политической концепции, возникшей в
иной хронологический момент (десятью годами позже Рюккерта) и в иных общественно-политических условиях. Уже это, даже при тождестве внутреннего содержания, делало бы оба учения различными. В действительности различий еще больше, и они, как представляется нам, двояки. Одни касаются общей постановки вопроса, другие -самого понятия. Книга Рюккерта преследует цель разрушения ветхозаветного исторического взгляда на развитие человеческого рода от одного корня. Этому пониманию он противопоставляет идею множественности параллельных линий развития. Однако и при этом Рюк-керт не отрицает единства человечества. Он постоянно говорит о человеческом организме, об общей цели человечества99. Конкретное определение общей цели человечества, как это соответствует конкретной науке истории, будет выходить всегда из ограниченного (gedankenmaBigen) определения о первоначальной и всегда сохраняющейся организации человечества, основание которого есть самосознание (Selbstbewusstsein100) или дух, который ощущает себя как действительную силу». Между тем Данилевский полагает, что понятие об общечеловеческом не имеет ничего реального, нет общечеловеческой цивилизации . Рюккерт приходит к синтезу общей идеи и ее проявления в индивидуальности, говоря: «С одной стороны, всеобщая идея имеет безусловное право на свое существование, а с другой стороны, в силу фактически несомненного мирового закона она может достигнуть видимого выражения исключительно только в индивидуальной форме, т.е. ее воплощение или оживотворение всегда должно оставаться несовершенным»101. Для Данилевского же славянский культурно-исторический тип мыслится как воплощение всех возможных на земле совершенств - это четырехосновный тип, осуществляющий те разряды культурной деятельности, которых автор насчитывает «ни более ни менее четырех»102.
Рюккерт старается определить соотношение в историческом развитии необходимости и идеала, наметить формы и этапы исторического развития человечества.
Для Рюккерта понятие культурного типа связано с представлением об уровне культурного развития (Сulturstufe ) и с раскрытием самосознания человечества. Он не придерживается однообразия в
* Так в тексте (прим. ред.).
СшИшгйШе - в современном написании Kulturstufe (прим. ред.).
терминологии, какую видим у Данилевского и, говоря о развитии человеческого общества, употребляет помимо двух указанных (культурный тип, уровень культуры) еще термин - культурный ряд (Cultur-reihen ) и прослеживает их последовательность (Reihenfolge) и формы связи. Никакого точного определения понятия типа Рюккерт не дает, беря свои исторические индивиды эмпирически. Иногда они соответствуют пределам одного народа, иногда включают ряд независимых народов. Немецкий историк говорит о воздействиях, борьбе культур, но всегда стоит на точке зрения историко-культурного релятивизма. Даже европейская культура при всей ее эластичности имеет относительное значение, она срослась с физическими особенностями своих создателей - с их строением черепа, цветом кожи и т.д. И если бы она выступила с претензией на абсолютизм, то осуществить его могла бы устранением и физическим истреблением носителей иной культуры103. В то же время он не отрицает взаимодействия и даже слияния малых культурно-исторических организмов в одно более обширное целое104 и не отвергает возможности этого явления и в более широких пределах, оставляя, однако, вопрос открытым для всего человечества в целом. Все рассуждения Рюк-керта вращаются в историко-культурном кругу, и когда он рассматривает социально-политические отношения, религию или науку, он изучает одну из сторон культурного развития. И смысл всех рассуждений Рюккерта в конце концов заключается в том, чтобы в итоге многочисленных теоретических рассуждений сказать: невозможно говорить об исторической действительности как развивающейся по одной нити105. Наконец, Рюккерт, помимо изложения своих общих теоретических воззрений, дает большой обзор истории культуры.
Данилевский, как мы видели, идет дальше в отношении признания раздельности и особности культурных типов. Он, в отличие от Рюккерта, выделяет в особое положение славянский тип, который осуществит всю полноту исторического развития. «Главный поток всемирной истории начинается двумя источниками на берегах древнего Нила. Один, небесный, божественный, через Иерусалим и Царьград, достигает в невозмущенной чистоте до Киева и Москвы; -другой, земной, человеческий, в свою очередь дробящийся на два главные русла: культуры и политики, течет мимо Афин, Александ-
* Culturreihen - в современном написании Kulturreihen; это форма множественного числа, т.е. культурные ряды, единственное число - Kulturreihe (прим. ред.).
рии, Рима, - в страны Европы, временно иссякая, но опять обогащаясь новыми, все более и более обильными водами. На Русской земле пробивается новый ключ: справедливо обеспечивающего народные массы общественно-экономического устройства. На обширных равнинах славянства должны слиться все эти потоки в один водоём»106.
По своей задаче теория культурных типов Данилевского носит вполне политический характер. Ее смысл - убедить, что «идея славянства должна быть высшею идеей» для славян107. Предложенные им «законы» развития типов особо подчеркивают значение политической независимости, федеративного строя. Само понятие культурно-исторического типа не является средством историко-культурного познания, как СикиГурш Рюккерта, а средством пропаганды и лишено тех исторических черт, какие есть у немецкого историка в виде понятия об уровне развития и пр. В отличие от последнего, который в своих рассуждениях (при всем идеалистическом характере их) вполне историчен, Данилевский привносит массу естественнонаучного тумана, что усиливает не научный, а наукообразный характер данного произведения (например, пятый «закон», уподобляющий развитие культурно-исторических типов многолетним одноплодным растениям, и т.п.).
Все это, по нашему мнению, не позволяет солидаризироваться со словами В. С. Соловьева, утверждавшего, что «мнимая «теория Данилевского» находится целиком в книге Рюккерта»108. Они настолько различны и по цели, и по глубине, и по содержанию, что знака равенства между ними поставить невозможно.
Вот почему абсолютно неприемлемым является утверждение В. С. Соловьева, будто бы «идея культурно-исторических типов высказана впервые в Германии, в сочинении чисто-немецком, и, следовательно, не заключает в себе ничего специфически-русского»109.
Данилевский идет в развитии своих взглядов не от исторического материала, не от исторической теории. Выше показано воздействие идей раннего славянофильства, славянофильской и катковской публицистики 60-х годов. Но это не вся питательная среда концепции Данилевского. В разных местах его книги разбросаны указания, позволяющие понять идейные на него воздействия и сферу, где он почерпал свой фактический материал. Он знаком с историками: Ве-бером, Гервинусом, Карлейлем, это не выходит за пределы чисто дилетантского интереса к истории. Он хорошо знает современную поли-
тическую литературу - записки 50-х годов: Погодина, Чичерина; брошюры Шедо-Ферроти; он следит за текущей печатью: «Современником», «Московскими ведомостями», «Москвой». В передаче текущей печати знает он и современные политические проекты, появлявшиеся на Западе.
Здесь, в политической литературе, особенно славянофильской, почерпнул Данилевский ряд идей, которые развил, иначе аргументировал. Идею панславянского союза он унаследовал из литературы периода Крымской войны, в частности - от Погодина. Идея противоположности России и Запада - старая славянофильская мысль. Значение русского языка, как общеславянского, - мысль, вышедшая из панславистского круга. Идея неравноценности народов особенно подчеркнуто выражалась Катковым, но встречалась и у славянофилов. Наконец, идея культурного типа вырастала из славянофильских положений об особых путях развития, о значении религиозного начала для определения этих различий. Она в зачатке видна в «Записках о всемирной истории» Хомякова, где выдвинуто положение о неравномерности развития народов110 («Народ растет как человек, подвигаясь не вдруг по всем направлениям духа, но находясь всегда под преобладанием одного какого-нибудь начала, одной какой-нибудь мысли»). Из этого круга идей и выросла система Данилевского. Она - политическая доктрина, возникшая в условиях ущербности русского политического влияния на Востоке, а последнее, следуя славянофильской традиции, автор считает основным призванием России.
Концепция Данилевского слагалась в сложной обстановке ряда внутренних и внешних политических явлений и фактов социально-экономических отношений.
Основу для нее дали события Крымской войны и последующие события начала 60-х годов. Удар по национальному самолюбию и внешнеполитическому значению России, который нанесла Крымская война, особенно остро воспринимался в связи с наблюдением благополучного для Пруссии исхода шлезвиг-гольштинского вопроса. Польский вопрос, добавившись к первым двум, задал автору задачу искать путей его разрешения, а идеологическая борьба, связанная с ним, отразилась в раздражении на «клеветы поляков и Европы» и возмущении невежественными теориями Духинского о туран-ском происхождении русских111. Не раз поднимавшаяся в печати
мысль о восстановлении русских прав на Черном море приковывала внимание автора к этой проблеме, но черноморскую проблему он решает в плане совсем ином, чем современная печать. Австро-прусская война 1866 г. была существенным фактом, отразившим изменение в соотношении сил в Европе. Последствия ее весьма интересуют Данилевского. Книга Данилевского писалась четыре года. Она начата под воздействием обстановки трех определявших работу автора событий: исхода Крымской войны, шлезвиг-гольштинского вопроса и польского восстания 1863 г. Последующие явления, как война 1866 г., принесли лишь дополнительные и гораздо более слабые впечатления; ими осложнилась идеологическая работа автора «России и Европы», но не ими определялась.
Наряду с указанными явлениями международно-политической жизни решающее значение имели и некоторые факты внутренней русской жизни. Это прежде всего рост революционного движения, нигилизм, возбуждающий такое негодование автора своим материалистическим характером. Это отчасти реформы 60-х годов, вызывающие неодинаковое отношение Данилевского. В то время как крестьянская, судебная, цензурная встречались им сочувственно, горо-довое положение было им осуждено. Позже, к концу 70-х годов, неприязненное отношение Данилевского распространилось и на судебную реформу.
Нельзя не отметить воздействия сведений о славянской жизни этой поры. Внутренняя борьба в Австрии, отношения чехов и австрийцев, словаков и мадьяр, вопрос о переустройстве Австрийской империи на началах федеративного строя, о германизации и мадья-ризации славян - все это входило в идейную лабораторию Данилевского и налагало свою печать на его работу.
Однако все основные помыслы его - на Балканах. Балканы определяют пафос его построений, здесь разрешаются те политические вопросы, какие автор ставит перед собой. А между тем воздействие действительной жизни народов Балканского полуострова на Данилевского ничтожно, понимание ее им значительно слабее, чем отношений западных славян - чехов и поляков. Место Австрии в восточном вопросе побуждает автора к специальным размышлениям, ему он посвящает особую главу. Турция не привлекает такого внимания. Мусульманство играет положительную роль в концепции Данилевского в качестве охранителя славянства и православия от латинского
натиска и романо-германского поглощения. Правда, автор не отказывается от разрушения оттоманского могущества и освобождения подчиненных Турции славян, так же, как он собирается освобождать и славян австрийских. В таком неодинаковом отношении можно видеть различное понимание значения и политической роли обеих стран. Кажется, что в такой трактовке отразилось усиление политического веса Австрии, ставшей важным фактором развития и балканских отношений. Можно полагать, что постоянные толки русской печати о слабости и разложении Турции не могут быть забыты, когда речь идет о понимании этой особенности построения Данилевского.
Наконец, книга Данилевского вполне отражает то брожение умов, какое явилось результатом неудачи русских панславистов на Московском и Пражском славянских съездах 1867-1868 гг., и отражает двояко. Во-первых, автор откликается на споры, имевшие место там. Известно, что во время съездов звучали голоса только представителей и сторонников «литературного панславизма». «Я знаю, -говорит Данилевский, - что многие из выражавшихся в этом духе изустно и письменно, накладывали узду на свою мысль и слово из-за внешних соображений, ради разного рода благоприличий; но некоторые искренно так думают»112. Позицию этих лиц автор «России и Европы» считает ошибочной. Общение научное и литературное, «союз славянских душ и сердец», совершающийся в какой-то высшей, сверхполитической сфере, - фантазия. Такой союз может иметь место лишь в одной области - религиозной. Но народный интерес («хотя идет непосредственно после интереса религиозного») - интерес земной и должен достигаться средствами положительными, земными, и материальными. Большое заблуждение ссылаться на неподготовленность славян к политическому объединению, на внутренние распри и недостаточное знание России. Славянство никогда не созреет, не подготовится, не оставит частных споров и не узнает России, «если не будет выдвинуто силою событий из своей мелочной атмосферы на всемирно-историческую арену великим историческим толчком». Педагогическую роль истории нельзя заменить пропагандой. Поэтому единственный путь объединения славян и решения всех славянских вопросов - всеславянский союз.
Ошибаются и те, кто думает, что можно сделать русский язык общеславянским в условиях, когда славяне составляют часть чуж-
дых им государственных объединений. Это - «дело столь же мало осуществимое, как известный способ ловить птиц, посыпав им соли на хвост»113. Даже если бы это оказалось возможным, в условиях чуждого господства языку угрожает искажение, что и имеет место в Галиции. Да, наконец, разве единство языка создало единение Галиции с Россией? Данилевский, таким образом, выступает против попыток, сделанных на славянских съездах, и осуждает их ошибочность. Общность русского языка всем славянам будет «необходимым плодом политического объединения славянства»114. Несколько лет общей борьбы, в простом буквальном смысле этого слова, -борьбы, веденной за одно и то же святое дело, несколько лет политического сожительства сделают больше для духовного единства славян, для возведения русского языка в общеславянское средство обмена чувств и мыслей, нежели столетия самых напряженных, неустанных усилий путем частых совещаний, изустных и печатных проповедей115.
Что касается конечной функции русского языка в славянской среде, то Данилевский определяет ее как «общеславянское средство обмена чувств и мыслей», т.е. как орудие науки и литературы. В конце же раздела, посвященного языку, он путем школьного обучения и другими мерами стремится «доставить ему то же распространение, то же господство, которое получил немецкий язык между австрийскими, турецкий - между турецкими, и которое без сомнения скоро получит мадьярский между венгерскими славянами», т.е. значение государственного языка116.
Книга Данилевского связана с идейной борьбой периода славянских съездов и самым фактом своего появления. Она являлась прямой попыткой решить задачу новой аргументации панславизма, какая возникла перед панславистскими кругами. Она давала новую теоретическую постановку вопроса и подробно разработанную программу.
Всеми своими корнями идеология Данилевского исходила из русской почвы, из русской проблематики и задач, возникавших в русской общественной жизни, в той ее части, где она соприкасалась с жизнью других славянских народов. Констатируя ослабление русского влияния на Востоке, изоляцию России, отправляясь от своего понимания внутренних и внешних задач России, Данилевский провозглашал новую, развитую, философски и исторически аргументи-
рованную программу, - программу политической борьбы, военную программу освобождения славян. Но ведение войн - прерогатива государственной власти или революционного народа. Ненавистник революции, порицатель нигилизма и демократии, Данилевский решал этот вопрос в пользу первой возможности. Для этого на помощь была призвана теория особой органичности русского государства, при которой русский государственный строй - самодержавие - объявлялся не внешней формой, но формой органической, т.е. такой, какая «неразделима от сущности того, что ее на себе носит, которая составляет необходимое выражение и воплощение этой сущно-сти»117. Свойство русского народа - дисциплина, энтузиазм, самопожертвование. Это внутреннее нравственно-политическое единство - «дисциплинированный энтузиазм» делает русский народ огромной силой, которой мир давно уже не видал, так как весь многомиллионный народ «может быть приведен в состояние напряжения всех его нравственных и материальных сил ... волею его государя, независимо от непосредственного возбуждения отдельных единиц - личностей, составляющих народ, тем или другим интересом, событием или вообще возбуждением»118.
Этими своими рассуждениями Данилевский окончательно превращал свою программу в программу «царского великодержавного панславизма» (Сталин), которая сплетает общество и государственную власть и стремится их совокупное действие направить на решение традиционного вопроса русской внешней политики.
Если говорить об идеологических основах и корнях «России и Европы», следует признать, что доктрина Данилевского выросла на теоретической почве, подготовленной славянофилами под определяющим воздействием политических идей славянофильской и кат-ковской публицистики. Автор впитал большую массу идей, излагавшихся в многочисленных рукописных записках, газетных и журнальных статьях, использовал материал исторической литературы. Характер основной задачи, основная схема решения вопроса восходит генетически к первым наброскам панславистской программы в 50-х годах. Главная задача автора - обоснование программы всеславянского союза как способа решения восточного и других вопросов. Но вопрос в новых условиях конца 60-х годов ставился по-новому, и решать его приходилось иначе, чем его решали в 1854 г. Результатом этой новой постановки вопроса и иного, чем раньше, решения,
хотя и на базе ряда общих идей, и была «Россия и Европа» Данилевского.
Данилевский выступил с развернутой программой, претендующей на научную обоснованность. Он был не одинок в попытке научно аргументировать панславистскую доктрину. В том же 1869 г., когда печатались в «Заре» статьи Данилевского, вышла книга А. Стронина «История и метод», представляющая опыт социологического трактата и посвященная славянским гостям России 1867 г. В ней обнаруживается интересный параллелизм с «Россией и Европой». Автор стремится открыть законы общественного развития на основе применения к нему понятий и законов математики и естествознания. Этот, как назвал его Михайловский, аналогический метод представляет нечто весьма комическое. Так, автор берет положение: «сила упругости пропорциональна силе давления», и провозглашает: «всякое учение, всякая партия, всякое мнение, всякая секта, всякое государство, всякий образ правления, всякий принцип обыкновенно до тех только пор обнаруживают и жизненность, и энергию, пока встречают свободный отпор, сопротивление, противодействие, словом, давление; но как только эти последние исчезают и первые становятся господствующими, священными и неприкосновенными, -энергия их падает и заменяется мертвою формальностью. Законом этим объясняется огромное множество самых разнообразных социальных явлений»119.
Малые государства, попадающие в сферу влияния крупных держав, автор называет аэролитами, он говорит о трении, притяжении, атмосфере и т.д. в социальной сфере.
Провозгласив ряд различных положений, говорить о которых было бы уместно в каком-либо очерке социологических взглядов, а не здесь, Стронин формулирует ряд интересных для нас тезисов. «Механически, - говорит он, - коль скоро известное движение началось, то оно должно продолжаться до тех пор, пока не будет остановлено трением, средою, собственною скоростью или поверхностью своею». Среда благоприятна для панславянского движения, так как кругом совершаются или готовятся подобные движения: пангерманизм, панэллинизм и пр. Трение или противодействие врагов славянства становится все слабее: Австрия отказалась от противодействия идее народностей, даже Турция постепенно подчиняется ей. «Самая слабость в наше время движения всеславянского есть
120
только ручательство за то, что скоро остановиться оно не может» . Остается вопрос, будет ли оно совершаться только силами общества или и правительственными. Автор считает, что последние не могут не примкнуть к нему.
С точки зрения закона пропорциональности силы и ускорения, рассуждает далее автор, «если и ничтожный теперешний объем партии панславистов, действуя на массу столь обширную, каков весь славянский мир, успели однакож произвесть в нем повсюду большее или меньшее впечатление, то понимание своих интересов, дальнейшее и дальнейшее наращение деятелей в этом направлении, действия на ту же самую массу должны произвести и работу во столько же раз большую»121. Ссылаясь на законы Дарвина, Стронин считает, что славянское племя рано или поздно заглушит, если не сотрет с лица земли, венгров, отделяющих славян от России. Наконец, «с астрономической точки зрения будущность панславянского племени еще очевиднее: внутри этой системы огромное, плотное и увесистое тело, какова Россия, вокруг дробные, разъединенные, слабые астероиды славянские». Эта формулировка интересна своим параллелизмом с мыслью Данилевского о панславянском союзе. Эта родственность и близость видна и в дальнейшем, особенно в рассуждениях о взаимоотношении славян и Европы. «... Сила упругости пропорциональна силе давления, т.е. известное действие вызывает и известное противодействие». Западный мир оказывает теперь известное давление, обнаруживает антагонизм с Россией. В то же время Запад все больше собирается и объединяется, чему пример -Италия, Германия и др. Скоро весь Запад окажется сомкнутым, сплоченным против России и славян. Еще резче почувствуется противоположность двух миров, а где противоположность там и борьба. Надо ожидать самой великой в истории христианского мира борьбы. «Но если так, то поднять такую борьбу на свои плечи Россия и даже все славянство, и даже весь восток разъединенный не в состоянии; и напротив, в соединении, и соединении по причине большого сродства частей, по всей вероятности, более тесном, чем возможное соединение запада, в соединении таком, как федерация, греко-славянский мир может без боязни ожидать своего будущего»122.
Интересно как перекликаются идеи Данилевского и Стронина, как два автора, находящиеся в разных местах (один в Крыму, другой в Шенкурске), формулируют почти одни и те же положения, говоря
о необходимости борьбы славянского мира с Западом, о неизбежности в связи с этим создания панславянской федерации. Эту близость создавало единство условий, в которых возникли обе концепции, а наукообразный характер их следует отнести за счет влияния позитивизма.
Книга Стронина не привлекла к себе особого внимания. Н. К. Михайловский посвятил ей особую статью, в которой осудил ее. «... Книжка его, - читаем мы в этой статье, - может возбудить только отрицательный интерес, может показать только, что не следует идти теми логическими или, вернее, нелогическими путями, какими идет г. Стронин»123. «Что же касается до объяснения социологических явлений с механической, астрономической, физической, химической, геологической точек зрения, то, сколько нам известно, оно на всем земном шаре встречается только в сочинении г. Стронина, если не считать, разумеется, чисто мистических бредней»124. Не менее резко осудил он и астрономическое обоснование панславизма, которое может быть без труда опровергнуто125. Мягче оценил книгу
Стронина анонимный рецензент «Петербургских ведомостей»126.
***
Гораздо более крупным фактом было появление в том же 1869 г. «Мнения о восточном вопросе» Р. А. Фадеева. Генерал кавказской боевой школы, военный писатель, автор «Шестидесяти лет Кавказской войны», «Писем с Кавказа», «Вооруженных сил России» и др., Фадеев в своих построениях стремился дать набросок желательного направления практической политики.
Не соглашаясь с теми, кто от неудачи в Крымской войне перешел к неверию в силы России, Фадеев констатировал невыгодно для России складывающуюся международную обстановку. «В освобождении Италии мы проиграли тем, что к лагерю, конечно не дружественному, прибавилась двухсоттысячная армия; в объединении Германии потеряли ненарушимый прусский союз, прикрывавший половину нашей западной границы, потеряли обеспеченность будущего с этой стороны и утратили свое исключительное положение на Балтийском море; поражение Австрии, задвинутой теперь стеной от остальной Европы, оставленной с нами с глазу на глаз, может иметь последствием то, что сделает любезные отношения 1854 года с этой
державой постоянными»127. Россия изолирована в Европе, и последняя враждебна ей. Далее Фадеев продолжает в славянофильском духе. Вражда проистекает от недоверия к многочисленному народу с своеобразным укладом, где многие общественные вопросы понимаются иначе, чем в других странах, где народ наделен землей, где исповедуется религия, одинаково враждебная и католицизму, и протестантству. Это государство имеет родственные ему стихии - славянские и православные, которые Европа поглотила бы и совратила, если бы они не были пробуждены православно-славянской империей. Европу нельзя убедить насчет пугающего ее призрака. Она считает всех русских и других славян чужими и принципы права, свободы и национальности она не распространит на славян. Поэтому для России невозможны прочные и устойчивые союзы; даже сблизившаяся по какому-либо вопросу держава в остальном будет смотреть на нее теми же глазами, как и враги. Сочувственные силы есть, но они в распоряжении недругов; нужны большие перевороты, чтобы выйти из одиночества и стать посреди сочувственной свободной семьи. Так излагал свои взгляды Фадеев в «Вооруженных силах России» (1867 г.). Он развил их в своем «Мнении о восточном вопросе».
Перед Россией стоит дилемма: или остановиться в своих пределах и отбросить всякую мысль о славянстве и православном Востоке, или открыть объятия всем, кто ближе к ней, чем к Европе, и принять их на правах младших, но самостоятельных братьев. Первое решение ведет к разрыву с историей: уже подняты племенные влечения, затронут восточный вопрос, и если Россия не воспользуется моментом для решения вопроса в свою пользу, его решат ей во вред. У нее окончательно отнимут Черное море, и оно перейдет в чужие руки; сорок миллионов славян, оттолкнутых ею, станут во враждебные ряды; непомерно возрастет немецкое могущество; спор из-за Польши приобретет большую остроту, немцы займутся не только ею, но и балтийским побережьем; возникнут осложнения в Финляндии, Ливонии, Бессарабии, Крыму128. Средний путь - худший из всех; на нем автор не останавливается. Итак, «Россия распространит свое главенство до Адриатического моря, или вновь отступит до Днепра»129.
Объединение славян - это русское дело, оно диктуется русским интересом удержания своего значения как великой державы: «Мы будем дышать свободно тогда лишь, когда устроим внешние окраи-
ны собственными и сочувственными, теперь еще задавленными силами, без спроса у Европы»130. Но в этом вопросе есть и другая сторона. Славяне существуют лишь благодаря существованию России, они могут сохранить свое бытие в качестве славянских народов лишь при русской помощи, а если они достигнут свободы, то сохранить независимость могут только опираясь на Россию. Поэтому, «славянские народы должны стремиться к двум целям: каждый отдельно - к самостоятельной политической и общественной жизни у себя дома, все вместе - к теснейшему племенному союзу с Россией и к русскому главенству в военном и международном отношении»131. Однако это далекая перспектива. Пока сочувствие славян к России - сочувствие отвлеченное, не имеющее никакого практического значения. Славяне не только не самостоятельны, но даже в сочувствии их нет определенного содержания; они довольны уже самым фактом существования большого и самостоятельно родственного по языку и племени народа, и лишь наиболее придавленные ждут непосредственной помощи от России132. Главным же образом славяне Австрии и Турции сочувствуют северной соплеменнице литературно. Для того же, чтобы рассчитывать на деятельное сочувствие славян, Россия сама должна дать им «существенный залог своей готовности переходить от слов к делу»133. Нужно дать средства для поддержания умственного славянского движения, поощрять выдающихся деятелей, обеспечить убежище преследуемым за преданность славянскому делу. Необходимо вызывать славян в Россию, когда возникает нужда в людях, например, заменить польских ксендзов славянским католическим духовенством, принимать славян на военную службу, и тем создать «постоянное нравственное соприкосновение между Россиею и заграничными ее братьями»134. Это - необходимая предпосылка дальнейшего развития событий. Славяне могли бы разом перевернуть весь порядок в Турции и Австрии, если бы могли действовать согласно и единодушно. Достижение такого единодушия возможно лишь при наличии определенного центра, руководителя. Славянам нужен союз. «Без внешнего объединения огромная масса славянского и православного мира бессильна; собранная вокруг одного общего устоя -она неодолима»135. Славянский мир - это «космическое облако, могущее стать сложившимся миром только при объединяющем центре тяготения»136. Так дело обстоит потому, что славянство стоит перед лицом сильного и опасного врага, каким является немецкое племя. И
вопрос о судьбе славянства решится прежде всего в земле славянской по крови, немецкой по политической географии, т.е. в Австрии. «Когда закончится объединение германской породы в пределах, гордо ею назначаемых для себя, и она примется онемечивать славян прусскими мерами, будет уже поздно тягаться. Славянство вне пределов России станет ее жертвой»137. Надо спешить и помнить, что главная препона в восточном, т.е. славянском, вопросе - Австрия. Европа, в частности Франция и Англия, - лишь союзники Австрии138. Ключ вопроса в ней, и даже в отношении собственно восточного, т.е. турецкого вопроса, Австрия - главное препятствие на русском пути. Фадеев понимает это не столько географически, сколько политически. Австрия не может занять другой, не антирусской позиции. «Согласиться на разрешение восточного вопроса не только в русском смысле, но в смысле не прямо противоположном русским видам и чувствам значило бы для нее наложить на себя руки»139. Она не может вынести соседства со своими славянскими областями свободных славянских народов. Поэтому или Австрия подчинит себе славян, или последние освободятся на всем пространстве Австрии. Это в особенности относится к соседству с Австрией княжества Сербии. Поэтому «турецко-славянские и австрийско-славянские дела переплелись в такой безвыходной клубок, что нет никакой возможности расплести одну его половину, не трогая другой»140. От прежнего восточного вопроса, вопроса о бессилии Турции не оставалось ничего, кроме названия. Есть оттенки в славянском вопросе в Австрии и Турции, но они не меняют существа. И новое в восточном вопросе нашло свое выражение в ином, чем раньше, значении Австрии. Она превратилась в оплот Европы против Востока, а под этим последним теперь понимают не Турцию и мусульманство, а Россию, славянство, православие141. Австро-прусская война воспринималась Фадеевым, как показатель дальнейшего сдвига, он считал, что противником России в вопросе о самостоятельности славян будет не только Австрия, но все немецкое племя. В последующем издании брошюры (1873 г.) он еще сильнее подчеркнул роль Германии в противодействии освобождению славян, однако и в первоначальном тексте эта мысль была уже достаточно ясна. «Главный враг наш, - читаем здесь, - никак не западная Европа, а немецкое племя с его непомерными притязаниями»142. С этим врагом предстоит борьба. Обсуждая ее перспективы, Фадеев, с одной стороны, рассматривает задачи чисто военного ха-
рактера, - размер и состав армии, необходимой для борьбы на западной границе, с другой - те политические средства, какие нужны для предупреждения этой опасности.
Для взглядов Фадеева характерно признание близости грядущего столкновения и невозможности иного, т.е. мирного, исхода. «Россия не может допустить никаким образом ни онемечения или окатоли-чения своих заграничных сродников, ни тем еще менее решительного перехода их во враждебный стан»143. «Никакой сильный народ не дозволит без сопротивления, чтобы в сфере его действия, а тем более на его границах, происходили события, последствия которых могут оказаться ему неблагоприятными»144. Естественна поэтому попытка автора найти средство борьбы; понятно, что таким средством оказывается славянский союз. Иных союзников нет ни у России, ни у славян. «При нынешнем разделении Европы нет места кучке маленьких народцев, распоряжающихся своими маленькими армиями, объявляющих войну, заключающих мир и союзы - каждый от своего лица. И где же - между русскою и будущею немецкою империями»145. Здесь нужна крепкая связь, «общий глава с общим советом, ведение международных дел и военное начальствование в руках этого главы, русского царя, естественного начальника всех славян и православных»146. Всеславянский союз Фадеев мыслит, как союз монархический, объединяемый единством главы государства и единством династии. Объединение славян произойдет вокруг 6-8 центров, каждое подобное объединение будет возглавлено своим монархом. Все они должны быть членами русского царствующего дома. Русская династия займет, таким образом, командные посты во всех государствах -членах Союза. Монархическая государственность панславянского союза мыслится, как государственность самодержавная. Из центральных учреждений Фадеев упоминает лишь общий совет при главе всего союза. Уже то, что речь идет о с о в е т е, показывает, что это не парламент, да и странно ждать от Фадеева парламента для всеславянского союза, когда он отрицал его для России147. В руках русского царя сосредоточены иностранные и военные дела. Таким образом, государственность членов славянского союза скорее представляет собой внутреннюю автономию, чем государственное устройство в собственном смысле слова. Государственным («политическим и связующим», по терминологии Фадеева) языком должен быть русский, а русский народ - занять главенствующее положение148.
Очень смутно формулировал Фадеев желательную для него судьбу Константинополя. С одной стороны, он указывал на важность проливов для России, с другой - предлагал Константинополь сделать «вольным городом племенного союза», так как он слишком значителен, чтобы «принадлежать какому-нибудь мелкому народу»149. Но, по-видимому, делать столицу древней Византии центром нового государства Фадеев не предполагал150.
Таков в основных своих чертах план Фадеева. Он отличается от доктрины Данилевского своей теоретической неразработанностью и большей отдаленностью от славянофильства. Признание, что славянству предстоит борьба не с Европой, а с немцами, ведет Фадеева в сторону от славянофильства. Можно было бы даже сказать, что при сравнении общих положений «Вооруженных сил России» и «Мнения по восточному вопросу» замечается ослабление славянофильских нот во втором. Здесь противоположность России и Австро-Германии объясняется не столько исконной противоположностью начал, сколько политическим соперничеством и идеей всеславянского объединения во главе с Россией. Характерной чертой взгляда Фадеева является пренебрежительное отношение к Турции, чье значение в восточном вопросе он рассматривает как второстепенное по сравнению со значением Австрии . Интересна слабость церковных моментов, почти отсутствующих у Фадеева. Идеологически он ближе к Погодину, чем к славянофилам. Так же как и у Погодина, политические и национальные мотивы у Фадеева звучат гораздо сильнее мотивов религиозно-племенного мессианизма, всегда свойственного славянофильству.
Как Погодин во время Крымской войны мечтал о панславянском союзе и, может быть, дальнейшем расширении в Азии, так Фадеев утверждал: «Вся русская история, без всеславянской цели, теряет смысл152. Славизм Фадеева был формой русизма, это был национализм под флагом панславизма, что видно и из основных линий концепции, и из отдельных деталей ее конструкции. Первым шагом на пути реализации своей программы Фадеев считал присоединение Галиции, украинское население которой не существовало для него; она называлась Червонная Русь, Прикарпатская Русь153 - термины, подчеркивающие русский ее характер. Говоря о решении польской проблемы, Фадеев провозглашает: «Польскому народу один выбор:
быть младшим братом русского народа или немецкою провинци-ею» . Но понимание братства у него своеобразно, оно состоит из двух элементов: это - обрусение западных губерний и признание поляков славянским народом, имеющим право на помощь России для воссоединения растерзанных его членов. Признание русского языка в качестве общегосударственного - это лозунг русификации всех разнородных славянских элементов панславянского союза, вполне аналогичный подобному же требованию Каткова в отношении народов Российской империи и выражающий яснее мысль, не вполне отчетливо звучащую у Данилевского.
Брошюра Фадеева получила ничтожный отзвук в России; печать ее игнорировала; лишь в узком кружке она вызвала восторг155. Большее впечатление она произвела за границей. Она была переведена на немецкий, чешский, польский156, сербский языки. Сербское издание, которое нам удалось держать в руках, сопровождалось предисловием, рекомендовавшим автора в качестве одного из наиболее даровитых русских офицеров. Приводились краткие биографические сведения об авторе и отмечалось, что он состоит в близких отношениях с самыми высшими русскими кругами. Неизвестный составитель предисловия был очень высокого мнения о взглядах Фадеева, которые, по его мнению, отличались ясностью, трезвостью политических взглядов, чисто славянским мышлением и государственной гениальностью. Брошюра в его глазах являлась доказательством того, что «славянский дух и славянская программа начинают распространяться и пускать корни в правительственных и военных кругах Рос-
157
сии» .
Отставной профессор П. П. Томич писал с восторгом Н. А. Попову: «Не могу описать словами радость, с какой читал «Мнение о восточном вопросе» Р. Фадеева». Россия, продолжал он, может и должна совершить свою миссию на Балканах .
На польском языке появился перевод брошюры в газетах «Край» и «Дзенник львовски», в некоторых других славянских газетах были помещены портреты Фадеева и статьи о нем . Чешский журнал «Куё1у» высказывал сочувствие его взглядам160. Проф. Первольф писал из Праги Н. Попову, что брошюра Фадеева произвела большое впечатление, и отмечал ее логичность и убедительность. Но в другом, более позднем письме (от 13 мая 1871 г.) сообщал, что один из
корреспондентов русских газет - Гебауер «отказался продолжать свои функции, так как опасно иметь связи с соотечественниками пугала Фадеева»161.
Такой отзвук брошюра Фадеева получила не благодаря новизне и особому интересу его мыслей. Среди панславистских писателей этой поры были более даровитые и интересные, хотя бы Данилевский, которые, оставались на западе неизвестными и незамеченными . Причина успеха книжки Фадеева - в положении автора, она была сочтена за официозное сочинение, за голос правительственных и военных кругов. Но она не была им. Если это был голос военных сфер, то не тех, какие в это время были руководящими в русской армии: Милютин расходился с Фадеевым в вопросе о путях реорганизации русской армии, не солидаризировался он с ним и в вопросах внешнеполитических. Но в иных военных кругах эти мысли имели известный успех, что видно из сближения Фадеева с Черняевым, в «Русском мире» которого он стал сотрудничать; известна близость Фадеева к Барятинскому. Это круги (особенно связанные с Барятинским) - выразители отсталых, реакционных взглядов в области военного дела. Это были не руководящие, а оппозиционные военные круги. Среди них находили поддержку идеи Фадеева. Немного позже в число сочувствующих ему лиц (главным образом в отношении общеполитических взглядов) вступил наследник вел. кн. Алек-сандр163.
Еще в меньшей мере можно говорить о брошюре Фадеева как голосе правительственных сфер в отношении внешней политики. Взгляды Фадеева не имели ничего общего с взглядами Горчакова и ряда других дипломатов, хотя не могли не встречать сочувствия у Игнатьева. Во всяком случае, оценка, данная брошюре сербским переводчиком и некоторыми чешскими кругами, была явно преувеличенной и ошибочной. Она придавала выступлению Фадеева такое значение, какого оно в действительности не имело.
Жертвой подобного преувеличения были и заграничные противники фадеевского панславизма, начавшие полемику против него. На чешском языке появилась анонимная брошюра, оспаривавшая взгляды русского автора и указывавшая на опасность общеевропейской войны в случае попытки реализации изложенных в «Мнении» Фадеева взглядов.
Но если необходимо отвергнуть мысль об особой значимости идей Фадеева или о значении его голоса как рупора правящих сфер, не приходится отрицать значения его произведения в ряду прочих построений русского панславизма конца 60-х годов. Лишенный философской оболочки, как у Данилевского, социологической, как у Стронина, трактат Фадеева интересен как попытка предложить практическую программу внешней политики. В его произведении нет прямых указаний на Славянский съезд 1867 г. и на вопросы, дебатировавшиеся там. Однако обсуждавшийся на съезде вопрос об общеславянском языке нашел себе место в доктрине рассматриваемого автора. Гораздо важнее для понимания концепции Фадеева круг тех международно-политических фактов и наблюдений, от которых он отправляется. У Фадеева, как и у Данилевского, еще сильны воспоминания о времени Крымской войны, особенно о роли и позиции Австрии. Он очень остро ощущает отсутствие черноморского флота, затрудняющее наступательные действия России на Балканах. Он не забывает отношения Австрии к польскому вопросу. «По двум нашим жизненным вопросам - восточному и польскому -она может служить вместе щитом и мечом враждебной нам части Европы, смотря по своим интересам»164.
Фадеев хорошо помнит сообщения французской печати 1863 г. о переговорах между Францией и Австрией относительно проекта территориальных разменов: Венеция отойдет к Италии, Галиция - к Польше, а Босния, Герцеговина, Сербия и Румыния - к Австрии. Он старается учесть результаты победы Пруссии в австро-прусской войне и рост пангерманизма. «Возьмите, - восклицает он, - какое угодно путешествие неавстрийского немца в Австрию, какое угодно рассуждение его об Австрии, половина книги состоит всегда в осуждении венского правительства за неумение онемечить в продолжение стольких веков славян, румын и даже мадьяр, - в предложении мер к ускорению этого онемечення и в выражении уверенности, что в руках других, более энергических, сынов Германии оно осуществится, причем Дунай станет исключительно немецкою рекою»165.
1866 год - вот дата, которая особенно часто мелькает на страницах трактата, вот событие, вызывающее особенно отрицательную оценку автора, так как оно резко ухудшило военно-политическое положение России. Кончилась вековая распря Пруссии и Австрии, между ними сложился союз. Теперь не только Австрия является щи-
том Турции, но Пруссия щитом Австрии. «Противопоставленные нам щиты нагромоздились в три этажа»166. И хотя изменившаяся международно-политическая обстановка делает для Франции весьма важным соглашение с Россией, для осуществления русских интересов никто не протянет России руку. Очень удачно Фадеев замечает: «С кем Россия ни заключит союз и как победоносно ни будет действовать в этом союзе, за нею останется лишь тот выигрыш, который она успеет совершенно закрепить во время войны»167. Изоляция России в Европе - основной факт, от которого отправляется Фадеев, основное его беспокойство, так как он не только стоит на пути возможного расширения России, но и облегчает возможности немецкого Drang nach Osten. «Главный враг нам никак не западная Европа, а немецкое племя с его непомерными притязаниями. Победа склоняется на сторону того, кто возьмет верх в спорной земле - славянской по крови, немецкой по политической географии, разделяющей два могучие народа. Когда закончится объединение германской породы в пределах, гордо ею назначенных для себя, и она примется онемечивать славян прусскими мерами, будет уже поздно тягаться. Славянство вне пределов России станет ее жертвою»168. В панславизме Фадеева есть характерные ноты, навеянные пангерманскими настроениями в Германии и Австрии, развившимися перед и во время франко-прусской войны и приведшими к образованию в конце 70-х годов первых экспансионистских организаций, выступавших с защитой колониальных и территориальных требований германского империализма. Надо сказать, что Фадеев остро ощутил тенденцию, проявлявшуюся в современной немецкой печати. В начале 1871 г. в Будапеште стал выходить журнал «Die deutsche Wacht an der Donan», во втором номере которого было помещено резко антирусское стихотворение, где России бросался упрек в желании властвовать над всеми славянами и захватить в свои руки Дунай.
Пока еще теплится капля крови,
Пока кулак в состоянии вытянуть меч,
Пока рука заряжает ружье,
Ни один русский не ступит на берег Дуная! -
говорилось там169. Берлинские журналы и листки, более сдержанные в отношении России, развертывали бешеную кампанию против австрийских славян и требовали их германизации. Так, «Stasburger Zei-
Ш炙 писал: «Если уж ради политики Германия должна терпеть русские притеснения братьев своих на берегах Двины, то не должна терпеть дерзости чехов, не уступающей французской». Уличным листкам вторили ученые, и проф. Шлезингер в книжке «Положение немцев в истории Богемии» заявлял, что на той части немецкой территории, какой является Чехия, развивалась и могла развиться только немецкая история, и отрицал тем самым историческое бытие чешского народа170.
В панславизме Фадеева особенно остро ощущается наличие непосредственной реакции на угрозу пангерманского кулака, заносимого над всем славянским миром. Но реакция эта шла со стороны человека своего времени, представителя помещичьего класса, носителя определенного мировоззрения, и создававшаяся им программа практической политической борьбы не могла не отразить на себе всех этих сторон, не могла не показать классовой ограниченности ее автора. Мы покажем ниже, что развитие пангерманизма дало и другие отклики в современной русской печати.
***
В ряду сочинений, излагавших или защищавших панславистскую теорию, нельзя не назвать книги, занимающей несколько своеобразное место. Это докторская диссертация В. И. Ламанского «Об историческом изучении греко-славянского мира в Европе» (СПб., 1871). Несмотря на свою ученую цель это исследование представляет собой научную аргументацию в пользу панславизма и по своей принципиальной основе перекликается с книгой Данилевского, сочувственно отмечаемой автором171.
В книге Ламанского три главы: 1. «История (средняя и новая)», где показывается трактовка основной проблемы работы в исторической литературе. 2. «Господствующее, европейское, преимущественно немецкое, воззрение на славян». 3. Разбор этого воззрения. В них раскрыт огромный материал, почерпнутый автором из западноевропейской исторической, этнографической, политической и другой литературы. Он организован рядом определенных идей, для нас как раз и представляющих значение.
Автор утверждает существенное различие между западноевропейским романо-германским и греко-славянским миром во всех отношениях. «Деление христианско-арийского мира на восточный и
западный, греко-славянский и романо-германский, основано на строгом различении их внутренних, существенных признаков, географических, этнографических, религиозных, общественных, вообще культурных особенностей»172. Их взаимоотношения и борьба -главная ось исторического развития Европы и Азии. Все остальное -внутренняя жизнь этих миров и история неарийского, нехристианского миров - второстепенный вопрос, могущий интересовать лишь по связи и отношениям к двум основным мирам173. В дальнейшем автор несколько осложняет свою схему, устанавливая наличие трех арийско-христианских миров: романо-германский мир старого света, романо-германский мир нового света, греко-славянский мир»174.
Между греко-славянским и романо-германским мирами лежит пропасть. Славяне вообще, русские в особенности, всегда казались романо-германским европейцам чужими по вере, по государственному устройству, по социально-экономическому быту175. А так как Россия есть «главный и даже единственный самобытный представитель греко-славянского мира»176, так как она представляет нечто вроде отдельного материка, по отношению к которому прочие славянские земли всего лишь дополнение, то в силу общих исторических путей развития народов греко-славянского мира (отмечается слабость аристократии, значение православия, роль общины, славянский язык церкви и просвещения) он монолитен и лишен двойственности, характерной для Римской империи, где на Западе господствовали латинский язык, греческий язык и образованность - на Востоке. В силу же того, что Россия в греко-славянском мире занимает особое положение, она становится в нем своего рода гегемоном. «В нашем мире нет такой национальности и образованности, нет такого языка, которые бы могли оспаривать первенство, преобладание и господство у русской национальности и образованности, у русского языка»177. Ламанский убежден в предстоящих широких завоеваниях русского языка. «Обрусение немцев в России и распространение русского языка и грамотности в землях славянских на юге за Дунаем и на западе за Вислою и Карпатами уже отмечены грозною судьбою, как событие ближайших к нам времен ... »178. Вопросу о русском языке как общем языке греко-славянского мира Ламанский (и это вполне понятно) уделяет большое внимание.
Все это - мысли общие всем панславистским авторам данной поры и особенно сближающие Ламанского с Данилевским. Сохраняется подобная близость и в других вопросах.
Основываясь на заявлениях немецких писателей об ослаблении латинской стихии в жизни Европы, ученый-славист делает вывод, что «оскудевает, беднеет, истощается европейская цивилизация вообще»179, в которой исчезает один из главных деятелей. Сравнение с судьбами других цивилизаций приводит Ламанского к выводу о неизбежности гибели европейской цивилизации: «Ни христианство в его формах католической и протестантской, ни различные системы рационалистической философии, с их сильным национальным отпечатком, ни, наконец, индуктивный метод не придают европейской цивилизации такого особого признака, который бы ее существенно отличал от всех предшествовавших цивилизаций наложением печати бессмертия европейским нациям и государствам»180. В области современной ему истории государств Ламанский придавал особое значение ослаблению и уничтожению Франции, которое ослабляет Европу в пользу России и Америки. С одной стороны успехи Германии бросают славян и даже поляков в объятия России, с другой -«падение Франции и прочих романских земель есть вообще падение европейской цивилизации», так как в романской Европе сильно германское, а в германской - романское влияние и воздействие181. В своем падении виновата сама Франция, будучи в страшном ослеплении. Как раз в то время, когда Бисмарк, Роон и Мольтке составляли свои планы, Франция была занята проектами борьбы с Россией из-за поляков, тогда как только Россия и могла поддержать независимость Франции. Но все это важно лишь в общей постановке. Никакие частные изменения соотношения сил в Европе для России не представляются актуальными. Вполне совпадая по мысли Данилевского, что всякое нарушение европейского равновесия выгодно России, Ламанский говорит: «С ослаблением же Франции, слабеет вся Европа, теряя свой вес в пользу России и Америки, интересы коих далеко не тождественны с интересами европейскими»182.
Падение Франции - это только начало. «Кто нас может уверить, -спрашивает Ламанский, - что и в германских народах, в германской Европе не имеется вовсе тех признаков разложения, упадка и смерти, которые ... так отличают современную романскую Европу и Францию во главе»183. Он указывает на опасные признаки разложения - умножение политических партий, распространение социалистических и коммунистических учений. Но Ламанский понимает, что все эти учения «имеют ... свою законную причину бытия»: ею
является социально-экономический строй с особенностями поземельных отношений, с развитием индустриализма, пауперизма и пролетариата. Это явления, общие всей Западной Европе. Они-то и свидетельствуют о грядущей гибели романо-германского мира.
Его заменит греко-славянский мир или, как в данном месте выражается Ламанский, «русский народ и вообще славянский (без «греков» - С. Н.) мир призван историей к великой самостоятельной будущности»184, ему предстоит мировое призвание.
Приведенные мысли, достаточно полно раскрытые автором, были выражением его панславистского мировоззрения. Ламанский говорит о необходимости решения восточного вопроса, но считает, что оно невозможно без борьбы двух европейских миров185. Он видит для славянского мира иной путь развития, чем тот, который проходила Западная Европа186. Боязнь немцев перед Россией он объясняет тем, что они «справедливо в ней видят плотное, могущественное тело, которое, обладая притягательною силою и влиянием на западных славян, легко со временем может собрать вокруг себя, под общее славянское знамя, все прочие славянские земли. Развитие славянской идеи в России и русских симпатий в землях славянских вполне справедливо считается немцами за наивернейшее средство для осуществления столь неприятной и противной им задачи»187. Ламанский не любит термина «панславизм». Если он его употребляет, то говоря, что немцы бредят панславизмом188. Тем не менее все изложенное до сих пор бесспорно свидетельствует, что Ламанский принадлежал к этому течению общественной мысли.
Но у нашего автора есть некоторые своеобразные черты. Одни из них отличают его от Данилевского, который вслед за К. Аксаковым и И. В. Киреевским утверждал, что русский народ лишен на-сильственности. Ламанский подобный взгляд считал сентиментальным, полагал, что русский народ не чужд насильственности, что представление о России и русском народе как о незавоевательных не имеет опоры в историческом прошлом189.
Основная антинемецкая направленность в известной мере сближает Ламанского с Фадеевым, но делает его все же отнюдь не тождественным с последним. Фадеев рассуждает, как политический мыслитель, Ламанский - как ученый. Первого интересуют военно-политические вопросы, второго - вопросы морально-политического порядка и прежде всего разгром немецко-шовинистического и пан-
германского представления о славянах, отразившегося и в научной, и в политической литературе. Он борется против представления, что нужно «для блага всей Европы, всего человечества, желать победы и торжества немецкого элемента над западнославянским и русским, как начала высшего над низшим, доброго над злым, светлого над темным»190. Он протестует против сравнения славян с неграми, против теории о туранстве русских и т.д. Надо сказать, что по богатству подобранного материала, глубине эрудиции в этой своей части книга Ламанского и сейчас представляет бесспорный интерес, намного перевешивающий значение его теоретических рассуждений. В контексте же последних панславистские воззрения Ламанского приобретали боевой антинемецкий характер, прекрасно отображающий
настроения известных кругов русского общества той поры.
***
Что же представляли собой рассмотренные панславистские системы в классовом отношении.
Для ответа на этот вопрос необходимо учесть некоторые стороны этих построений, до сих пор не привлекавшие нашего внимания, а также и некоторые черты внутреннеполитических взглядов изучаемых писателей. Второе необходимо, в частности, в отношении Фадеева, бывшего автором не только «Мнения», но и других политических сочинений, раскрывающих его воззрения на вопросы внутренней политики России. Так, в известной брошюре «Русское общество в настоящем и будущем (Чем нам быть?)» (1874 г.), первоначально печатавшейся в «Русском мире», Фадеев говорил: «Наше общественное дело может быть поведено только одним дворянством, присоединяя к нему, конечно, силу больших капиталов и крупных талантов, откуда бы они ни взялись»191. Брошюра доказывала далее необходимость первенства дворянства в различных областях управления и администрации. «Наше земское самоуправление станет живым делом лишь при дворянской закваске». «Дворянство будет поставлено в приличное ему положение тогда лишь, когда ему придется не добиваться преобладания в местном обществе, а пользоваться им как своим законным правом, для чего нужно не избрание в земские должности из дворян, а напротив -избрание в эти должности дворянами - кого угодно». «С признанием
русского дворянства ... государственным сословием, в прямом значении слова, оно должно стать сословием обязательно служи-лым»192. Нет нужды приводить больше цитат, хотя количество их могло бы быть значительно умножено; мысль автора вполне ясна. Он заботится о выдвижении дворянства на первый план, о ликвидации того бессословного строя, какой создавался реформами 60-70-х годов. Фадеев выступает в качестве одного из ранних идеологов контрреформ, как защитник преобладания дворянства во всех областях государственной и общественной жизни. В сжатом виде это формулировал Фадеев в письме к Ю. Ф. Самарину, где писал: «Россия сохранила только одну живую силу - верховную власть, но она, как и вся земля, в руках чиновников, которые не могут руководить ни в нравственных, ни в материальных делах. В результате страна оказалась бесхозяйной. Ее должно взять в свои руки дворянство, потому что как это «историческое сословие» ни «бессвязно и неумело, (оно) есть все-таки действительность». Хозяином на «русском пустыре» должно быть дворянство; правительство должно быть окружено дворянами и действовать через посредство их193.
Фадеев считает необходимым поглощение купечества дворянством. Купечество не сложилось в особое сословие; имеются лишь отдельные лица, владеющие крупными капиталами. Поэтому следует облегчить крупным купцам переход в дворянство. В книге подчеркивается земледельческий характер русского народа, не разрывающего связи с деревней даже в лице своих представителей, живущих в Петербурге. Поэтому в России невозможны образование пролетариата и классовая («сословная») борьба194.
В публицистической деятельности Фадеева можно установить три периода: в 60-е годы он занимается военными вопросами, вопросом о реорганизации армии, конец 60-х - начало 70-х годов отдал проблеме панславизма, после чего перешел к вопросам внутренней политики. Такое движение не было отказом от какого-то круга мыслей и переходом к другому. Это было лишь совершавшимся во времени раскрытием воззрений Фадеева в их полноте.
Основная идея Фадеева сводится к следующему. Россия переживает кризис, но менее важный и решительный, чем в Петровскую эпоху. Надо вывести из него государство, так как кризис ослабляет Россию. Благополучное разрешение кризиса зависит и от правительства, и от общества, а путей разрешения - два. «Единственный ис-
ход, который мог бы поднять нас нравственно , заменить наши жидовские идеалы текущего дня чем-нибудь похожим на действительный идеал - вопрос славянский в обширном смысле, неприступен при нынешнем состоянии русских вооруженных сил, расстроенных до корня и надолго. Поэтому остается только внутреннее сплочение»195, принципы которого Фадеев развил в «Чем нам быть». Таким образом, программа дворянского преобладания и проект панславянского союза - две части одной целостной концепции, стремящейся наметить пути к укреплению и усилению русской монархической государственности и обеспечению ей европейского преобладания196.
Фадеев критически относился к славянофильству. Он считал его отжившим направлением, создавшим целостный, но слишком теоретический и непрактичный взгляд, он презрительно именовал их «либералами-утопистами»197; а в письме к Самарину подшучивал над тем, что они «затрагивали славянский вопрос с точки зрения святителя, служащего когда-нибудь в ризах св. Мефодия в древней Праге, на берегу шумящей Савы и Дравы»198. Себя самого он считал практиком и свои приемы более верными, «когда вопрос идет о практическом деле, а не о теории». Панславизм Фадеева был не исторической, историко-культурной или какой-либо иной концепцией этого рода. Это был набросок практической программы, которая имела такое же значение, как меры, предложенные в «Чем нам быть», и которая являлась программой реакционных дворянских кругов, стремившихся к укреплению своего расшатанного внутри страны положения восстановлением сословно-дворянского преобладания и к активной внешней политике для цементации желательного внутреннего режима. Во всяком случае, для Фадеева панславизм - средство, а не цель, и средство решения собственных русских вопросов, неразрывно связанных с судьбами русского великодержавия.
Между Фадеевым и Данилевским много общего. Недаром первый считал «Россию и Европу» выдающимся произведением, выделяющимся «как бриллиант из груды ежегодно истребляемой у нас бумаги»199. Есть, однако, и известные отличия в оттенках решений отдельных вопросов. Прежде всего Данилевский весь сосредоточился на проблемах внешней политики. Внутренним вопросам он уделяет лишь небольшое внимание. Однако он касается и их.
Данилевский и Фадеев сходятся в понимании характера русской государственности и будущей государственности панславянской.
Оба они монархисты, противники конституционализма. Данилевский считает самодержавие не просто формой государственного устройства. «Оно (самодержавие. - С.Н.), конечно, также форма, но только форма органическая, то есть такая, которая неразделима от сущности того, что ее на себе носит, которая составляет необходимое выражение и воплощение этой сущности. Такова форма всякого органического существа от растения до человека. Посему и изменена, или в настоящем случае ограничена, такая форма быть не может. Это невозможно даже для самой самодержавной власти»200. Для Фадеева царь - «естественный начальник всех славян и православных»201. Если Фадеев размышляет над способами укрепления положения дворянства, то Данилевский с грустью смотрит на Англию, идущую «по скользкой наклонной плоскости демократизма»202, а в качестве русских грехов европейничания перечисляет: нигилизм, аристократизм, демократизм и конституционализм203.
Интересно отношение Данилевского к реформам. С одной стороны, он высоко ценит крестьянский надел - основу крестьянской реформы. В то же время судебную реформу он расценивает с точки зрения приближения к славянскому совестному суду. Когда же оказалось, что новый суд - европеизированный суд присяжных, Данилевский был весьма разочарован. Он с большим неудовольствием говорит о газетах - «худшем проводнике убеждений»204, и его выпады против новых веяний в русской жизни вполне гармонируют с суждениями Фадеева о кризисе и разброде, созданном реформами.
У Данилевского сильны связи со славянофильством. Поэтому дворянская точка зрения у него приобретает иной характер, чем у Фадеева, но она выражена и у него. Данилевский идеализирует крепостное право205. Он превозносит крестьянскую общину и надел в качестве основы крестьянского благополучия и обеспечения консервативных инстинктов крестьянства206. Данилевский представляет развитие России, как развитие страны аграрной по преимуществу и экономически самодовлеющей; «нормальный ход торговли и промышленности, - говорит он, - заключался бы в том, чтобы каждое государство производило у себя все, что с выгодою может производить, само обрабатывало бы свои сырые произведения, - и лишь излишек их выменивало на то, чего само, по климатическим и другим условиям, производить не может, но выменивало бы не иначе, как непосредственно из первых рук»207. Судя по рассуждениям автора о
фритрейде и покровительстве промышленности, он особенно ценил «промышленность, соответствующую бытовым особенностям», т.е. изготовление самоваров, парчи и колоколов для церковных нужд и т.п. Современная фабричная промышленность рассматривается им, как результат «искажения быта по чужеземным образцам»208. Отказаться от нее он не считает возможным, склонен даже поддерживать ее мерами протекционизма, но только потому, что там, где «недостижима самобытность, там, по крайней мере, должно охранять независимость». Какое малое значение Данилевский придавал интересам торговли и промышленности, видно и из характера той аргументации, какую он приводит в обоснование необходимости овладения Константинополем и проливами. Все это - соображения исключительно политические и стратегические. Данилевский хочет видеть Константинополь не центром России, а столицей панславянского союза, так как он приносит выгоды всем народам, живущим в Причерноморье и на Дунае209. Так может рассуждать человек, смотрящий на торговые интересы, как на второстепенные. Такая позиция характерна для представителя дворянского панславизма - Данилевского.
Но особенно ярко свою позицию изложил Данилевский в интересном экономическом трактате, являющемся очень яркой защитой протекционизма. Напечатанный в 1867 г. в ряде номеров «Торгового сборника», трактат этот (он называется: «Несколько мыслей по поводу упадка ценности кредитного рубля, торгового баланса и покровительства промышленности») представляет собой теоретическое произведение, отправляющееся от современных споров сторонников фритрейда и покровительства. Широко известна шумная кампания в пользу протекционизма, которая велась рядом представителей купечества, московского в особенности. Однако не всякий протекционизм является идеологией промышленных кругов. У Ленина читаем: «... несомненный и неоспоримый факт, что протекционизм создан лишь определенным хозяйственным строем и определенными противоречиями этого строя, что он выражает реальные интересы реального класса, играющего преобладающую роль в народном хозяй-стве»210. Протекционизм, как он защищался Данилевским, был не защитой промышленности и ее интересов во имя интересов торгово-промышленных кругов, а защитой промышленности как средства создания внутреннего рынка для капитализирующегося крупного
сельского хозяйства. Вот что писал Данилевский: «Ей (сельской промышленности - С.Н.) нужны не столько капиталы, сколько сбыт, а в нашей власти для этого есть только один путь - усиление нашей промышленности мануфактурной, причисляя к ней, конечно, и такие роды сельской промышленности, как производство свекловичного сахара и т.п., так что те капиталы, которые приливают к этим отраслям промышленности, принесут и нашему земледелию гораздо более пользы, чем ежели бы они прямо шли на его техническое усо-вершенствование»211, так как никакие капиталы не в состоянии сейчас поднять его технический уровень.
Приведенное место важно в двух отношениях. Оно не только формулирует понимание автором вопроса о взаимосвязи сельского хозяйства и промышленности, но позволяет понять, интересы какой промышленности особенно волнуют Данилевского. Это виды промышленности, особенно тесно связанные с сельским хозяйством и занятые переработкой его продуктов.
«Кроме особенностей климатических, еще и топографические свойства нашего государства, - читаем мы далее, - требуют и требуют во что бы то ни стало, чтобы Россия была вместе и земледельческим, и мануфактурным государством. Это свойство заключается в громадности ее континентального протяжения, при котором естественные пути сообщения, т.е. реки, направлены не вдоль, а поперек этого протяжения, в течение половины года замерзают, и главнейшие из них впадают или в Ледовитый океан, как реки сибирские, или в замкнутые моря, как Волга и Сыр-Дарья». И дальше: «Если Россия должна оставаться государством земледельческим, то какая будущность может ожидать прекрасную и плодородную юго-западную Сибирь? Куда ей сбывать свои сельскохозяйственные произведения? Никакие железные дороги этому пособить не могут»212. Единственный реальный путь помощи - создание соответствующей промышленности. Нередко раздающиеся сетования на конкуренцию на мировом рынке Дунайских княжеств или Египта с Россией неуместны, так как Россия не производит никаких «привилегированных» продуктов, а сырье, вывозимое ею, производится и в других странах, подчас с большей легкостью213. Между тем хлебный рынок - самый узкий. Этого не видят фритрейдеры. Расширение его идет почти исключительно за счет прироста населения, так как возрастание благосостояния населения мало повышает спрос на хлеб.
Вот почему политика, ведущая к обеспечению сбыта продукции сельского хозяйства, хотя бы и ценой известного отягощения потребителя, есть политика правильная, государственная; этим путем покупается экономическая, а отчасти и политическая самостоятельность214. «... за тягости, налагаемые на потребителей покровительственным тарифом, покупается обеспеченность и верное расширение сбыта наших сельскохозяйственных произведений. Жаловаться на эти тяготы - странно и смешно равно столько же, как жаловаться на всякую страховую премию, обеспечивающую нас в будущем»215.
Покровительственный тариф для Данилевского - способ укрепления сельского хозяйства путем открытия для него внутреннего рынка. Это мера, которая хотя и должна вести к некоторому развитию промышленности, но не ради развития хозяйства страны в целом, а как способ укрепления позиций дворянства и совершенствования сельскохозяйственного производства. Идеология Данилевского - это идеология помещичьих кругов, стремившихся к развитию капиталистического дворянского хозяйства и сохранению крепостнических пережитков в деревне.
Таким образом, взгляды двух крупнейших представителей панславизма являются во всех отношениях близкими между собой и свидетельствуют об общей социальной базе их возникновения. Устами обоих теоретиков говорили те самые «богатые патриоты»216, которые в свое время горячо волновались судьбами Славянского съезда. Панславизм обоих авторов - дворянская идеология. Но, все же, позиции их не тождественны. Не случайно, что развитие взглядов Фадеева совершается преимущественно под воздействием интересов внутренней политики; у Данилевского - главным образом мотивов внешнеполитических. Вся аргументация Фадеева идет от лица дворянских кругов, стремящихся к возврату утраченных благодаря реформам позиций. Данилевский отражает интересы дворян, стремящихся приспособиться к новым условиям укрепляющихся капиталистических отношений. Оба они, хотя и идут от одной основы, как головы двуликого божества повернуты в разные стороны.
По самому характеру книги Ламанского вопросы этого рода у него развиты слабо. Однако в числе особенностей славянского мира он отмечает аграрный его характер, «преобладание села над горо-дом»217, крепкий семейный быт и общинное самоуправление. Ла-манский враждебен индустриализации, так как она ведет за собой
пауперизм и «нелепые и безобразные» социалистические и коммунистические теории. Он против латифундий и парацелляции земельных участков крестьян, против безземельных батраков, буржуазии («средний класс») и аристократии. Он также враждебен аристократической газете «Весть», как и Данилевский. Он мечтает о «свободе устного и печатного слова, о свободе сходок, о настоящей свободе совести, о полной независимости суда от администрации»218.
Но думается, что это лишь оттенки, не меняющие общего вывода, который позволило сделать подробное и прямое изложение взглядов по внутренним вопросам у Фадеева и Данилевского, вывода о характере панславистской идеологии.
Примечания
1 Рецензия П. [Щебельского] // «Русский вестник». 1869. Май. С. 358.
2 С.-Петербургские ведомости. № 119. 2.05.1869; № 196. 19.07.1869; Новое время (№ 151. 6.08.1869) не сочувственно излагало XI главу Данилевского «Европейни-чанье». Исследовательских работ о книге Данилевского до сих пор не появилось.
3 НИОР РГБ. Ф. Погодина. № 9231/569-569. Письмо от 25.06.1869 г.
4 Фадеев Р. А. Соч. Т. II. СПб., 1889. С. 319; Ламанский В.И. Об историческом изучении греко-славянского мира в Европе СПб., 1871. С. 11.
5 НИОР РГБ. Ф. Погодина. № 9231/825-929.
6 Воспоминание А. Г. Достоевской. Под ред. Л. П. Гроссмана. М., 1925. С. 125.
7 НИОР РГБ. Ф. Погодина. № 9231/825-929. Л. 34.
8 Якобсон Р. О русском первоисточнике поэмы Гавличка «Крещение св. Владимира» // Центральная Европа. Прага, 1931. № 6.
9 БезобразовВ. П. Вопросы дня // Наблюдатель. 1888. № 11. С. 237.
10 Заря. 1871. Март.
11 Бестужев-Рюмин К.Н. Русская история. Т. I. СПб., 1872. С. 4.
12 Безобразов В. П. Война и революция. М., 1873. С. 38.
13 Отечественные записки. 1877. I; Михайловский Н. К. Соч. Ч. III. СПб., 1897. С. 854-887.
14Миллер О. Европа и Россия в восточном вопросе // Древняя и новая Россия. 1877, № 1; он же. Славянство и Европа. СПб., 1877. С. 264-315.
15 Вестник Европы. 1888. II, IV.
16 Русский вестник. 1888. VI. С. 243.
17 Наблюдатель. 1888. № 11.
18Милюков П.Н. Из истории русской интеллигенции. СПб., 1902; Соколов Н. А. С. Хомяков и Н. Я. Данилевский // Русский вестник. 1904. № 7; он же. Россия, Европа и человечество // Там же. № 10; Masaryk. The spirit of Russia. 1. L., 1919. P. 292-293; Розанов В.В. Поздние фазы славянофильства (в сборнике его статей «Литературные очерки». СПб., 1899).
19 Безобразов В. П. Вопросы дня // Наблюдатель. 1888. № 11. С. 323.
20 Страхов Н.Н. Спор из-за книг Н. Я. Данилевского // Русский вестник. 1889. XII. С. 192.
21 Данилевский Н.Я. Россия и Европа. СПб., 1899. С. XXVII-XXVIII.
22 СтраховН.Н. Исторические взгляды ... // Русский вестник». 1894. X. С. 158.
23 Он утверждал: «Автор «России и Европы» нигде не опирается на славянофильское учение, как на что-нибудь уже добытое и доказанное. Напротив, он исключительно развивает свои собственные мысли и основывает их на своих собственных началах» (Данилевский Н.Я. Россия и Европа. С. XXVIÏÏ).
24 Страхов Н.Н. Последний ответ Вл. С. Соловьеву // Русский вестник. 1889. II. С. 202.
25 Соловьев В. С. Соч. Т. V. С. 252.
26 Там же. С. 265. 28 Там же. С. 94.
28 Та же работа.
29 Соловьев В. С. Соч. Т. V. С. 245.
30 Там же. С. 297-322.
31 Кареев Н.И. Теория культурно-исторических типов // Русская мысль. 1889. № 9. С. 5.
32 Там же. С. 22. 34 Там же. С. 25.
34Данилевский Н.Я. Россия и Европа. С. 562. 36 Там же. С. 565.
36Милюков П. Н. Из истории русской интеллигенции. С. 279. 38 Там же. С. 273.
38 Соколов Н. А. С. Хомяков и Н. Я. Данилевский // Русский вестник. 1904. Т. VII. С. 147.
39 Мысль о связи взглядов Хомякова и Данилевского была высказана еще Масариком.
40 Соколов Н.М. Россия, Европа и человечество // Русский вестник. 1904. № 10. С. 670.
41 Безобразов В.П. Вопросы дня // Наблюдатель. 1888. № 11. С. 327.
42 Там же. С. 331.
43Михайловский Н. К. Соч. Т. III. С. 860-861.
44 Там же. С. 883.
45 Там же. С. 884.
46 Там же. С. 886.
48 Соловьев В. С. Соч. Т. V. С. 276.
48 Страхов Н. Н. Последний ответ Вл. С. Соловьеву // Русский вестник. 1889. № 2. С. 203.
4!) День. 1869. № 4. 4.11.1869.
50 Московские ведомости. № 106. 13.05.1864.
51 Там же. Мысль о Киле повторяется затем в передовой № 113. 21.05.1864.
52 Эпоха. 1864. Кн. 8 («Политическое обозрение». С. 14). 54 Там же. С. 15.
54Данилевский Н.Я. Россия и Европа. С. 68. Этот мотив очень близок к настроениям Каткова. Статьи на эти темы особенно в большом количестве печатались в «Московских ведомостях» в середине 60-х гг., т. е. в период, когда замышлялась и появилась книга Данилевского. Насколько близко совпадение формулировок, видно из следующего примера: «В России национальную партию составляет весь русский народ» (№ 131 от 16.06.1865 г.). Число подобных совпадений может быть увеличено.
55Данилевский Н.Я. Указ. соч. С. 91. Это египетский, китайский, древнесемитиче-ский, индийский, иранский, еврейский, греческий, римский, новосемитический или аравийский, германо-романский или европейский. Два перечисляемых с оговоркой: мексиканский и перуанский.
56 Там же. С. 130.
57 Там же. С. 133.
58 Там же. С. 172-173.
59 Там же. С. 212.
60 Там же. С. 203.
61 Там же. С. 281.
62 Там же. С. 287.
63 Там же. С. 314. 65 Там же. С. 315.
65 Московские ведомости. № 78 от 12.04.1866 г.
66Данилевский Н.Я. Указ. соч. С. 344; Московские ведомости. № 84 от 20.04.1866 г. 67Аксаков И. С. Соч. Т. VI. С. 259.
68Данилевский Н.Я. Указ. соч. С. 237. Нельзя не отметить, что в первой половине 60-х годов в русской журналистике обсуждался вопрос о национальности во внешней политике. В то время как для националистических и славянофильских кругов государство и национальность были понятиями соотносительными, революционно-демократическая печать подчеркивала антинародный характер национальной политики. Фактический материал для обсуждения давали внешняя политика Наполеона III и итальянские дела. Но ясно, что такие положения, как «национальность выходят термином совершенно противоположным народности, развитие которого служило всегда интересам известных классов, и никогда народу. Случалось иногда и нередко, что участь народа облегчалась победителями, собственно для того, чтобы привлечь его расположение к новому правительству. Национальная самобытность служила только выгодой для известных классов, народ от нее часто проигрывал», -учитывали и русских сторонников «политики национальности» (Жуковский Ю. Народности в политике // Современник. 1863. № 1. В № 12 редакция солидаризировалась с этой статьей). 70 Там же. С. 238.
70 Излагаемые Данилевским мысли одинаково близки и славянофилам и Каткову. В 1864 г. в «Дне» И. Аксаков писал: «В каждом политическом организме есть основная стихия, которой он есть, живет и движется. Такою основною стихией в создании России явилось русское племя» (Соч. Т. IV. С. 263), и дальше: «Государство, свободное от всякой исключительной национальности, выражающее собою одну отвлеченную идею государственности, - полной и надежной внутренней силы иметь не может» (Там же. С. 265). Катков касался этого вопроса многократно, начиная с 1863 г. Для него характерно признание национального характера государства в смысле наличия господствующей национальности. В состав русского государства входят многие разноплеменные народности. Нельзя требовать, чтобы правительство свойственными ему способами сливало эти чуждые начала с господствующей народностью. Подобные слияния может успешно совершить только жизнь ... Но с другой стороны, может ли государство не признавать себя органом господствующей народности и не держать ее знамени над всеми иноплеменными элементами, живущими под ее державой?» - писал Катков в 1864 г. (Московские ведомости. № 102 от 7.05.1864 г.). В другом случае он указывал, что в России нет
предпосылки для создания федерации: «Инородческого народонаселения, взятого в совокупности, насчитывается в России от четырнадцати до девятнадцати миллионов ... С нею (этой численностью - С.Н.) было бы можно посчитаться, если б она представляла собою что-нибудь действительное; но она при малейшем внимании разлетится как призрак, и перед нами окажется множество элементов до такой степени ничтожных, что их ни в какой счет ставить не возможно, или же окажутся такие элементы, которых ни в какое соображение нельзя взять при вопросе о политических национальностях ... » (С. 707). Например, финская группа включает: финнов, эстов, пермяков, чувашей, мордву, вогулов, которые не все понимают друг друга, разбросаны. Это соответствует учению Данилевского о народах как этнографическом элементе (Московские ведомости. № 246 от 9.01.1864 г.). 1 Данилевский Н.Я. Указ. соч. С. 394.
72 Там же. С. 383.
73 Там же. С. 385.
74 Мысль о противоречии австрийской федерации с общеславянской идеей и неосуществимости ее выражал И. Аксаков в «Дне» в 1865 г. (Соч. Т. I. С. 46-47); о том же говорила «Эпоха» в «Политическом обозрении» (№ 12 за 1864 г.).
75Данилевский Н.Я. Указ. соч. С. 318. Близкая мысль у И. Аксакова: «Скрывать от Европы наше сочувствие грекам и славянам, наше желание видеть их свободными от иноземного ига и помогать им при каждом удобном случае - не все ли это равно, что уверять ее, будто мы перестали быть русскими» (Соч. Т. I. С. 92-93; Москва от 4.01.1867 г.).
16 Данилевский Н.Я. Указ. соч. С. 420. 77 Там же. С. 395. 79 Там же. С. 420.
79Хомяков А. С. Соч. Т. IV. С. 18. Встречается в публицистике И. Аксакова (например, Т. I. С. 6).
80Данилевский Н.Я. Указ. соч. С. 394-395.
81 Там же. С. 421.
82 Там же. С. 395.
83 Там же. С. 343, 345.
84 Там же. С. 354.
85 Там же. С. 357. 87 Там же. С. 364.
87 Мысли о неизбежности распада Австрии широко были распространены в печати 60-х годов. И. Аксаков указывал, что вопрос о судьбе австрийских славян - тот же, что и турецких (Москва. № 11 от 14.01.1867 г.). Катков начал говорить о неизбежности распада Австрии вслед за окончанием австро-прусской войны (Московские ведомости. № 146 от 12.07.1866 г.). В 1864 г. «Эпоха» писала: «Приближается время внутреннего распадения австрийской империи» (1864. Кн. 12. С. 17).
88 Данилевский Н. Я. Указ. соч. С. 426.
89 Там же. С. 428.
90 Там же. С. 431.
91 Там же. С. 474. 93 Там же. С. 482.
93 Мысль о незаинтересованности России в территориальных изменениях на Западе так формулировалась «Эпохой»: «Наше положение совсем иное: обладая огромным пространством земли, Россия не имеет особенных причин опасаться территориаль-
ного усиления какой-либо из западных держав. Материальные силы наши в настоящее время достаточны для отражения нападений извне, и если развитие наших природных средств не встретит внутри государства задержек, то силы эти будут постепенно возрастать, увеличивая для нас таким образом возможность обороны. Даже только с этой чисто европейской точки зрения для нашего отечества не заключается серьезного расчета в том, как разрешается большая часть политических вопросов в Западной Европе» (Эпоха. 1864. Кн. 12. «Политическое обозрение». С. 3-4). 94Данилевский Н.Я. Указ. соч. С. 512.
95 Там же. С. 59, 91.
96 Там же. С. 93.
97 Там же. С. 95-96. 99 Там же. С. 104.
99 Ruckert Q. Lehrbuch der Weltgeschichte in organischer Darstellung. L., 1857. B. I. S. 26-27, 30, 53.
100 Ibid. S. 51.
101 Ibid. S. 64.
102Данилевский Н.Я. Указ. соч. С. 516.
103 Ruckert Q. Op. cit., S. 93-94.
104 Ibid. S. 93. 106 Ibid. S. 96.
106 Данилевский Н. Я. Указ. соч. С. 557.
107 Там же. С. 133.
108 Соловьев В. С. Соч. Т. V. С. 314. 10!) Там же. С. 295.
110Хомяков А. С. Записки о всемирной истории. Ч. 1. М., 1871. С. 124-124; Данилевский Н. Я. Указ. соч. С. 90.
111 Данилевский Н.Я. Указ. соч. С. 187, 443.
112 Там же. С. 471.
113 Там же. С. 469.
114 Там же. С. 468.
115 Там же. С. 469.
116 Там же. С. 470.
117 Там же. С. 502. 119 Там же.
119 Стронин А. История и метод. СПб., 1869. С. 200.
120 Там же. С. 298.
121 Там же. С. 299.
123 Там же. С. 301.
123Михайловский Н.К. Соч. Т. I. СПб., 1896. С. 347; Отечественные записки. 1869. Июль.
124 Там же. С. 377. 126 Там же. С. 364.
126 С.-Петербургские ведомости. № 220. 12.08.1869 г. m Фадеев Р. А. Соч. Т. II. СПб., 1889. С. 33.
128 Фадеев Р. А. Мнение о восточном вопросе. СПб., 1870. С. 89-90.
129 Там же. С. 87.
130 Там же. С. 81.
131 Там же. С. 77-79.
132 Там же. С. 44.
133 Там же. С. 49.
134 Там же. С. 51.
135 Там же. С. 57.
136 Там же. С. 77.
137 Там же. С. 86.
138 Там же. С. 20.
139 Там же. С. 22.
140 Там же. С. 28.
141 Там же. С. 40.
142 Там же. С. 86.
143 Фадеев Р. А. Соч. Т. II. С. 207.
144 Там же. С. 215.
145 Фадеев Р. А. Мнение ... С. 92. 14<! Там же. С. 93.
147 Фадеев Р. А. Чем нам быть? // Соч. Т. III и отд. изд.
148 Фадеев Р. А. Мнение ... С. 89. 14!) Там же. С. 92.
150 В рассуждениях Фадеева есть одна интересная сторона. Автор весьма невысоко оценивает наличные средства славянской политики. Славянские комитеты лишены средств. Славянский съезд, наделавший переполох в Австрии, был невинным посещением Москвы. За славянский вопрос должны взяться общество и государство вместе.
151 Фадеев Р. А. Мнение ... С. 37.
152 Фадеев Р. А. Соч. Т. I. С. 77.
153 Фадеев Р. А. Мнение ... С. 60-61.
154 Там же. С. 70-71.
156 НИОР РГБ. Ф. Н. А. Попова. № 3602. Письмо от 10.11.1869 г.
156 FischelA. Der panslavismus. S. 404.
157 Генерала Растислава Андре]евича Фад)е]ева расправа о питаау источном и словенском. 1870. S. L. С. 3.
158 НИОР РГБ. Ф. Н. А. Попова. № 3602. Письмо от 9.05.1870 г.
159 Фадеев Р. А. Соч. Т. I. С. 45.
160 Там же. Т. II. С. 305.
162 НИОР РГБ. Ф. Н. А. Попова. № 3602.
162 Немецкий перевод книги Данилевского появился только в 1920 г.
163 Письма Победоносцева к Александру III. Т. I. М., 1925. С. 36.
164 Фадеев Р. А. Мнение ... С. 21.
165 Там же. С. 33.
166 Там же. С. 38.
167 Там же. С. 41. 169 Там же. С. 86.
169 С.-Петербургские ведомости. № 62 от 3.03.1871 г. 17° Там же. № 179 от 2.06.1871 г.
171 Ламанский В. И. Об историческом изучении греко-славянского мира в Европе. СПб., 1871. С. 11.
172 Там же. С. 12.
173 Там же. С. 32.
174 Там же. С. 235.
175 Там же. С. 283, 289-290.
176 Там же. С. 38.
177 Там же. С. 51. 177 Там же. С. 37. 179 Там же. С. 239. .
170 Там же. С. 241.
171 Там же. С. 251-252.
172 Там же. С. 292.
173 Там же. С. 242.
174 Там же. С. 253.
175 Там же. С. 140.
176 Там же. С. 595.
177 Там же. С. 110. 177 Там же. С. 270.
179 Там же. С. 153-155.
190 Там же. С. 110.
191 Фадеев Р. А. Соч. Т. III. С. 57.
192 Там же. С. 88, 89, 132.
193 НИОР РГБ. Ф. Самарина IV. 7/76. 18. № 205. Письмо Фадеева от 1.02.1875 г.
194 Фадеев Р. А. Соч. Т. II. С. 71-72, 181.
195 НИОР РГБ. Ф. Самарина. Письмо Фадеева от 6.11.1874 г.
196 Фадеев Р. А. Соч. Т. III. С. 318.
197 Там же. Т. III. С. 13.
197 НИОР РГБ. Письмо от 4.09.1875 г.
1!)9 Фадеев Р. А. Соч. Т. II. С. 319.
200Данилевский Н.Я. Россия и Европа. С. 502.
M1 Фадеев Р. А. Мнение ... С. 93.
202Данилевский Н.Я. Указ. соч. С. 261.
203 Там же. С. 316.
205 Там же. С. 304, 300-301.
205 Там же. С. 279-281. Но в то же время он понимает тормозящее его влияние на экономическую жизнь России (Данилевский Н. Я. Сборник политических и экономических статей. СПб., 1890. С. 355).
206 Данилевский Н. Я. Россия и Европа. С. 281-282, 512.
207 Там же. С. 262. 207 Там же. С. 295.
209 Там же. С. 409-420.
21°Ленин В. И. Соч. Т. II. С. 174.
211 Данилевский Н. Я. Россия и Европа; он же. Сборник политических и экономических статей. С. 358.
212 Там же. С. 377.
213 Там же. С. 373.
214 Там же. С. 371.
215 Там же. С. 377.
216 Искра. № 18 от 21.05.1867 г.
217 Ламанский В.И. Указ. соч. С.44. 217 Там же. С. 58.
