Русский XX век: между Смутой и Порядком. Статья 2. От "развитого властепорядка" к смуте 90-х) Текст научной статьи по специальности «Политологические науки»

1 Первая часть была

опубликована в предыдущем номере «Политии» (№ 4, зима 20052006).

И.Г.Глебова РУССКИЙ XX ВЕК: МЕЖДУ СМУТОЙ И ПОРЯДКОМ

Статья 2

От «РАЗВИТОГО ВЛАСТЕПОРЯДКА»

К СМУТЕ 90-Х1

Послевоенное время в СССР выстраивалось как цепь колебаний: уже не Смута-Порядок, а потепление-подмораживание. В 1930-50-е годы социум был связан (в том числе и символическими путами), укоренен - в пространстве и во времени, успокоен и определен. Потому еще он так нервно реагировал на изменения во власти. Они порождали (и в народе, и у самой власти) ощущение неуправляемости, нарастающего хаоса, страх разрушения. Каждая смена «верховной» власти угрожала нарушением установившегося порядка, что противоречило основному желанию «еще крестьянского» (во втором, третьем поколении) мира -удержаться в «настоящем положении». Угроза обновления «сверху» вызывала ответную реакцию «снизу» - защитить стабильные (пусть и элементарные) условия существования.

Первым «ударом», нанесенным советскому народу, была смерть Сталина. По существу она означала (и так воспринималась) не только завершение эпохи, но и конец истории. Она обещала неизбежные перемены - и они последовали. Хрущевские эксперименты (с разоблачением «культа», созданием нового «партийного порядка», «ускорением» экономического развития) представляли собой попытку продолжить время революции, вернуться к радикализму революционных преобразований. Хрущева остановила номенклатура, рожденная Порядком и к нему стремившаяся, в нем нуждавшаяся. Из своих рядов она выдвинула «самого номенклатурного» человека порядка -Л.И.Брежнева. Брежневский «застой», воплощение идеала стабильности, минимальной социальной обеспеченности (благосостояния), породил те социальные явления, процессы, человеческие типы, которые вышли из «тени» в новую Смуту и были легализованы, упорядочены в эпоху публичной политики. Поэтому «застой» - только кажущаяся неподвижность, окостенение социально-политических форм. Это время очень динамичного «теневого» развития, формирования на фоне сда-точно-раздаточной экономики (1) «рынка административных услуг» (2), а также первых попыток СССР приспособиться к реалиям глобализма, информационного мира. Это канун Смуты и новой эпохи русской

13

«публичности», во многом определивший контуры, закономерности, проблемы, сам вектор развития (направление «перехода») наследовавшей ему новой страны в 1990-е гг.

Политические изменения происходили в рамках системы, были опосредованы ею, поэтому они отчасти не очевидны (и им не придается соответствующего значения), отчасти не столь значимы, как представляются. А потому должны стать предметом специального анализа. В логике моего исследования особый интерес вызывает динамика социокультурных процессов, а главное - изменения во власти и преобразование «человека системы»: в системного человека материального, частного (в том числе политического) интереса и антисистемного человека, не желавшего быть лишним, революционера-преобразователя системы.

В послевоенное время окончательно определяется, утверждается частный порядок жизни. Торжество приватного начала обусловлено целым комплексом предпосылок - материальных, бытовых, информационно-коммуникативных, ментальных. С их реализацией связано «застойное» двадцатилетие - (условно) 1964/1966—1985 гг., когда советские граждане наконец получили свою долю от реализации «договора» с властью, установившего постсталинский порядок: минимальный достаток с минимальными социальными гарантиями. Формируется привычка к устроенной жизни (со страхом ее утраты, ужасом пустых полок связан социальный бунт позднегорбачевских времен), тяга к «быту», люди включаются в «соцсоревнование» по его улучшению. Появление потребности в постоянном увеличении «материального», владении им («собственнические инстинкты»), сам процесс ее удовлетворения (как и его последствия) имели значение социальной революции.

Быт съел идею, окончательно (как тогда казалось) изжил революцию. Рост производства (товаров «народного потребления») и доходов (очень относительный, но все-таки рост), появление (примитивной) системы «бытовых» услуг и досуга-развлечений породили «новых советских» - социалистический средний класс со своими «буржуазными», прагматически-утилитарными ценностями. Когда-то Н.А.Бердяев предрекал: «Возможно..., что буржуазность в России появится именно после коммунистической революции» (3). При Брежневе «опасность обуржуазивания» стала реальностью. В обществе окончательно исчезает понимание «социалистического строительства» как социального служения. Иссякшие революционные энергию и веру в неожиданно быстро «состарившемся» советском обществе сменил материальный, потребительский (т. е. личный) интерес. Отдельные квартиры (породившие особую «кухонную культуру»), личные средства передвижения («семейный автомобиль»), коммуникации (телевидение), обеспечения («усадебные участки» - дачи) создали частного человека 70-80-х и 9 0-х гг. «Материя», как овеществленная потребительская реальность, становилась новым символом веры. СССР превращался в нормальное (по-своему) общество массового потребления.

Но именно «по-своему»: здесь не приживались (не было ни условий, ни традиций) «классические» буржуазные (западноевропейского типа) нормы, добродетели, предрассудки. Ярчайшим показателем этой русско-советской «ненормальности» был «теневой» рынок - товаров, услуг (в том числе, административно-бюрократических), который обслуживался огромным социальным «сектором» (и обслуживал его). Потребность «достать» (появившаяся после революций 1917 г.) и необходимость для ее удовлетворения (в борьбе за дефицит) нарушить «социальные предписания» (закон, административные распоряжения, моральные нормы), т. е. «перешагнуть» через власть, рождали «теневую сферу». И формировали социальное мироощущение по типу противоположения «света», где действовала «культура официального», и «тени» со своей «культурой запрещенного». Последняя наследовала ленинско-сталинской «барачной культуре» и дореволюционной «культуре подполья». В ней ощущалось также влияние «криминала» - русской уголовной культуры.

Утверждение утилитарных ценностей, материализация жизни; появление разных частных интересов, требующих контроля-примирения, а значит - идеологии и практики социального компромисса; уход из жизни Большого Страха, порожденного Великим Террором, его замена системой малых страхов-угроз вызывали трансформацию политического, партийно-государственного. Власть (и в сознании граждан, и в собственном) обрела качество привычности-постоянства, т. е. абсолютно легитимный характер. Это заставляло (и давало ей возможность) ставить и решать значимые социальные проблемы, что поддерживало равновесие, придавало относительную устойчивость системе. Партия-власть оставалась основанием и единственным источником политической жизни, информационно-символической деятельности, контролировала социально-экономические процессы. Однако усложнение социального организма сужало возможности контроля-управления обществом, заставляло меняться как верховную («высшую») власть, так и партию-государство как ее структурно-функциональное воплощение - и по форме, и по существу.

В 60-80-е гг. трансформировалась среда новых «социальных управляющих». Партия из инструмента общественного преобразования превратилась в инструмент организации, поддержания единства нового «служилого сословия», а для него - в средство обеспечения. Существование иерархии привилегий-поощрений вело к расслоению «партийных людей» - на номенклатуру-«бояр», формировавшуюся по принципу «породы»-родовитости (воспроизводившую себя), и «служилое дворянство», основную партийно-государственную массу. Все «служилое сословие» (в том числе номенклатура, внутренне оформлявшаяся в соответствии с местническим принципом) было лишено права владения частной собственностью. Его «избранность» поддерживалась и обеспечивалась властью - главным источником социальных благ. Условием «держания» собственности была «служба», принадлежность к власти. В

этом - основная причина лояльности, консолидации вокруг власти «служилых людей». Но и - причина возможного «отказа» от служения ей: в стремлении стать безусловными собственниками, независимыми владельцами «служители» могли «кинуть» старую власть. И пойти на службу к новой, гарантирующей их «освобождение».

Это и произошло при М.С.Горбачеве. Его - человека, раскрепощавшего систему, - покинули все: одни - из желания освободиться; другие - сохранить старый порядок, вернуть ему стабильность административно-силовыми методами («гэкачеписты»). Но это же свидетельствовало об ослаблении после Сталина «верховной» власти, ее расползании («размазывании», распространении вовне) - и «присвоении» (насколько это было возможно) бюрократически-клановыми группами. Советские кланы формировались по «семейному» (большой семьи, объединенной родственно-дружественными связями) и по «служебному» - общности места и рода службы - принципам. Такие «присвоение» и «разделение» власти (формальное - «на ветви» - реально не работало, но обеспечивало клановые, отдельные от «высшей» власти интересы), все-таки не означало создания «бюрократической диктатуры» (то есть перехода всей полноты власти в руки бюрократии). Однако, как показал русский XX век (и его начало, и конец), здесь таилась опасность заговора против «верховной» власти («дворцового переворота»).

Изменения происходили и в той «машине управления», которая на практике осуществляла власть. Советское государство - по способу кадровой организации, структурно, функционально - обрело особенное сходство с системой управления в дореволюционной России. Ему соответствовали служащие-функционеры, «технократы», для которых партбилет служил пропуском на вход в систему. Основным двигателем и источником вертикальной мобилизации было стремление к удовлетворению личных «материальных потребностей», социальных амбиций. Это (помимо прочего) изменяло роль идеологии и отношение к ней в системе. Идеология растратила свои магические качества, обеспечивавшие ей статус «светской веры». В обществе же нарастали настроения, заставлявшие его скорее принять и использовать (для личных нужд) верования, чем служить Вере. Произошла «бытовизация» (или «обытовление») Большой Идеи.

Это воспринималось как ее крах, ставило под сомнение осуществимость обещанного ею будущего и «истинность» прошлого, усиливало общественные скептицизм, цинизм, неверие в идеалы вообще. Осознание невозможности осуществления идеального социального проекта привело к формированию в обществе культа материального. Отсюда - «вещизм», зацикливание на западном образе жизни. Советское общество, строившее социализм, поглотил дух «материализма» (и в этом смысле оно доказало первенство «базиса» над «надстройкой»). Этот дух сформировал советского маленького человека, которому наследовал «массовый» человек постсоветского времени (маленький человек эпохи русского modern). В то же время в момент «падения»

идеи некоторые советские граждане обратились к «идеальному»: духовным ценностям, борьбе за идеалы, попыткам освободиться от гнета (хотя бы внутреннего) несостоятельной (т.е. не реализовавшей свою Правду) системы.

Власть боролась с «освобожденческими» настроениями разными методами - «точечным подавлением» потенциального бунта, установлением для «массы» разумных пределов возможного, допустимого. Власть пошла на снижение социальной планки идеологии: она приобретала характер функции, рамочного условия существования системы, с которым надо было мириться - в обмен на разрешенную «индивидуализацию» и «приватизацию» жизни. Идеология обеспечивала символическое единство общества, в своем (обновленном) качестве легитимируя власть. Партийный вождь -генеральный секретарь, выступая хранителем идеологии, был хранителем всей системы, гарантом ее стабильности.

В эпоху брежневского («застойного») порядка появились возможности для заключения нового «договора» власти и общества, способного предотвратить социальный взрыв, обеспечить эволюционное развитие. Но для русской системы это слишком сложная договоренность, предполагающая взаимность прав и обязательств, целую серию компромиссов. Она строилась на иных основаниях, имела другие политико-культурные традиции. Власть и общество капитулировали перед сложностью реальных процессов, пытались найти более простые варианты развития. Стремление к упрощению было чревато новой смутой.

«Позднему» советскому обществу присущи «утилитаризация» политических процессов, прагматизация политических практик, основанные на взаимном приспособлении власти и общества. За время своего существования система воспитала у граждан установку на массовое политическое участие, «привычку голосовать». Значительная часть исследователей советского общества придерживалась мнения: тотальная политическая мобилизация обеспечивалась применением репрессивных и пропагандистских механизмов (4). Другие обнаруживали «гражданский» компонент в советской политической культуре (5). Отстаивая ту или иную точку зрения, необходимо учитывать следующий важный момент - мотивацию участия. Политическая пассивность в «позднем» СССР была социально не оправдана: от демонстрации политической лояльности впрямую зависело «свободное» существование и благосостояние каждого конкретного человека (6). Голосование как бы закрепляло за человеком статус гражданина и предоставляло все права гражданства. С рациональных позиций оценивала гражданское участие власть. Она осознавала и мирилась с демонстрационным характером и житейской вынужденностью всенародного выбора. Постоянные всеобщие выборы поддерживали советскую систему. В 90-е же годы сформировавшаяся установка на гражданскую активность позволила реализоваться системе антисоветской. Одним из вариантов социальной адаптации было для советских граждан и участие в «общественной работе». Оно

тоже носило исключительно рациональный характер: основной мотив участия - извлечение пользы-выгоды (так сама власть давала возможность «убежать», отлынивать от государственной службы). Однако в целом общественная деятельность не только не стала сферой самоорганизации и способом принятия на себя гражданской ответственности, но и воспринималась самым обществом как избыточная, бесполезная.

Фактором и показателем приспособления власти к обществу («надстройки» на него) было использование «интеллектуальных сил» -советских «общественников» (термин начала XX в., обозначавший пришедших тогда в политику общественных деятелей). Тем, кому 20-е годы угрожали «переводом» в категорию «бывших», «лишенцев», 30-е годы - из «спецов» в небытие, послевоенное время позволило сплотиться в новую социальную группу - «советскую интеллигенцию». Ее представители стали властными экспертами, советниками. Они превратились в «совещательный голос» власти (при отсутствии каких-либо иных разрешенных голосов), инструмент ее самокритики. Для самих «общественников» соучастие в (непубличной) политике было (в том числе) способом реализации политической активности, исполнением миссии «ведения» власти. Другой крайней формой «воплощения» советской интеллигенции были диссиденты, порожденные (и сами ее порождавшие) специфической социокультурной сферой - «запрещенного». Ей так или иначе сопричастна вся духовная, интеллектуальная советская «элита». Приобщение к культуре и практике «запрещенного» возвышало, давало ощущение свободы (а не воли), позволяло удовлетворить интерес к мало известным, мало доступным сферам собственного прошлого и «чужого» (западного) настоящего.

Явление диссидентства невозможно понять ни в контексте политического протеста, ни материалистически-прагматического мироощущения. Это следствие одного из дефицитов советских времен - дефицита веры. Советская власть избавила граждан от религии и «нравственного влияния» христианства, «нравственности христианской, возведенной в обязанность» (К.Н.Бестужев-Рюмин); от понятия греха, от Бога как «бдительного Судии» всего «внешнего поведения» и «внутреннего мира человека» (А.В.Карташев). Взамен она связала их идеологическими и морально-этическими условностями, образцами, правилами, присвоив, таким образом, не только воспитательную функцию церкви (преобразовав духовное воспитание в гражданскую социализацию), но и монополию на разрешение и представление обществу глобальных мировоззренческих проблем. Кроме того, оформила новые правовые нормы, процедуры, ограничения. Однако эти новации были восприняты гражданами СССР лишь внешне (как когда-то христианская вера) и поддерживались аппаратом принуждения-насилия.

Их внутреннее неприятие было связано с отказом признать за властью-партией-идеологией монополии на истину, а также - тоской по (истинной) вере, осуществленной справедливости. Только узкий слой людей мог сделать практические выводы из своего отношения к власти

вступить в противостояние с ней. То был подвиг, а он индивидуален, что само по себе делало диссидентов «изгоями» (и «избранными»), изолировало от общества. В диссидентском бунте ощущались истовость Аввакума, молодая энергия большевиков. Эти подвижники новой веры (ее проповедники, мученики) наследовали всем русским революционерам, бунтарям. Их назначением было «сгореть» (в этом ощущался «гибельный пафос» декабристов, народовольцев, эсеров); их жизнь организовывалась на «орденский лад». И в тоже время диссидентское движение - порождение современности. Это особенно отчетливо проявилось в деятельности правозащитников, стремившихся утвердить право, закон в качестве фундаментальной, а не инструментальной ценности, в равной степени ограничивающей и власть, и общество. Признание права, а не власти, основным социальным регулятором, мощный заряд гражданственности, политической активности - все это совершенно противоречило русско-советской традиции. И, естественно, не возобладало в постсоветской истории, ушло на ее периферию, растворилось в быте.

Но вернемся к власти. Ее рационализм проявился и в «работе» с инакомыслящими. По отношении к ним она действовала не из «классовой ненависти» (чувствуя их «идеологическое несоответствие»), но исходила из житейской, практической целесообразности. Подавляя этот «очаг», система избавлялась от «инаковости» (вырабатывала антитела на «инородное»), угрожавшей самим основам ее существования. Идеология служила средством распознавания и устранения «чуждых» и «чуждого». Так же относилась власть к «чужим голосам» (не только -Америки, но и отечественным - Окуджавы, Галича, Высоцкого), массовым интеллигентско-молодежным культом (скажем, «Хэма»), интересам (к церкви или последним Романовым). Все это «переводилось» в область «запретного» (не запрещенного, но и не разрешенного), не озвучивалось в пространстве публичной информации - а значит, как бы и не существовало. Здесь было больше холодного рационального расчета, чем живой ненависти, решительного неприятия.

Принципом целесообразности руководствовалась власть и в экономической сфере. Здесь ее действия основывались на признании своей неспособности решить главную задачу текущего момента - обеспечить соответствие динамики потребительского спроса и хозяйственного роста. Контролируя процессы производства, пере- и распределения («сдач-расдач», если воспользоваться терминологией О.Э.Бессоновой) и не обладая всей полнотой «монополии на дефицит» (7), власть соучаствовала (в качестве «со-держателя») в деятельности официально не существовавшего (а потому не разрешенного и не запрещенного) «теневого рынка». Здесь действовали (сложные в своей совокупности) сдаточно-раздаточные, «откупные», рыночные механизмы. И свои «правила», имевшие больший смысл, чем законы. «Теневой рынок» отличала тенденция к росту - он стремился заполнить собою (путем «вытеснения») «не занятые» или не эффективно работающие пространства. С ним была связана теневая политическая среда.

Власть эпохи «застоя», вжившаяся в социальное, контролировавшая его на «постоянной» основе, прагматичная и руководствовавшаяся принципом целесообразности, ограниченная в своих возможностях (реалиями «своего» социума), разобщенная, разделенная многими личными интересами, тем не менее оставалась русско-советской властью. Она была отягощена комплексом монополиста, стремившегося подчинить себе общество, безраздельно владеть им. Отсюда - постоянно возникавшие эксцессы, эксперименты в разных сферах, в которых власть выступала с позиции силы, вела себя бескомпромиссно, конфликтно. Особое значение имела для нее идеология - как то, что ее «сделало». При наметившейся возможности (не тенденции) превращения идеологии лишь в форму, в которой происходят управленческие, социальные процессы, она использовалась и как орудие в борьбе против инакомыслия (потенциальной «оппозиции»). Храня и подчеркивая свою верность идее (т.е. монополии на социальную истину), наступая на идеологическом «фронте», власть пыталась остаться собой. Однако в тех условиях идеей уже никого невозможно было удержать. Как, впрочем, и верой. На новые попытки «закрепощения» общество отвечало освобожденческим порывом.

Совсем не случаен поэтому приход после андроповской попытки «подмораживания», силового сдерживания (т. е. ужесточения порядка) М.С.Горбачева. Инициированная им оттепель стала сигналом к новому освобождению - от чрезмерного усложнения социальной жизни, разнообразных советских пут и условностей. В этом Освободителе, которого народ по-прежнему считает разорителем-неудачником, в последний раз проявились живые силы старой системы, ее способность к социальной адаптации - и ее чрезвычайная неустойчивость. А сама Смута в очередной раз выявила неистребимые потребности наших граждан -«всех поравнять», «взять - и всё поделить», вырваться «на волю», мгновенно («по щучьему веленью, по моему хотенью») получить при жизни социальную справедливость.

Традиционно началом общей Смуты как совокупности антисистемных движений стала смута (во) власти. Вся «старая элита» не то что «не сочувствовала монархии и государственности» (как в начале XX века) - просто имела «свой интерес». При оценке происшедшего мы сталкиваемся со своеобразной «подменой значений». Революцию 1917 г. называют - и совершенно справедливо - социальной. Но началась она с политического переворота: в феврале 1917 г. «общественники» («тень» власти, стремившиеся стать властью) удовлетворили свой главный «интерес» - захватили политическое пространство. Тогда теневая политика (и политики) победила публичную (Думу, партии, законы, процедуры). Движение 1989—1991/93 гг. продолжают считать политической эмансипацией. Но это была лишь внешняя, явная форма осуществления социально-экономического переворота - перевода из «тени» и

утверждения в качестве социально-господствующих явлений механизмов, процессов, связей, сложившихся в теневой сфере.

Политическое освобождение, публичная политика 90-х гг. оформили этот «переход», стали фактором предотвращения гражданской войны за распределение и перераспределение ресурсов. «Нефтяная» эпоха (с ее навязчиво-«шикарной», элитарно-потребительской культурой на фоне общей бедности) породила сверх-монополии, приватизировавшие «на долях» ресурсы страны (контроль, добычу, коммуникации, доход), в деятельности которых соучаствует (в том числе в качестве «службы безопасности») власть. Она легализовала административно-бюрократический рынок услуг, обслуживающий постсоветскую экономику. С деятельностью сырьевых монополий и рынком «подписей-услуг» (так или иначе) связаны относительно эффективные экономические сектора: топливно-энергетический комплекс, цветная металлургия, строительство и транспорт, а также «вторичный» сектор - организации и компании, проводящие внешнеэкономические операции, занимающиеся общей коммерческой деятельностью, обеспечивающей функционирование рынка: банковская сфера (финансы, кредит, страхование). Именно в этих секторах, отраслях и регионах «фокусируется» экономическое оживление, они реально ощущают последствия экономического роста. А втянутые в них наиболее обеспеченные доходные группы постоянно укрепляют свое материальное положение (8). Таким образом, желание советских граждан в кратчайшие сроки повысить свое благосостояние (в рамках идеала воли и социальной справедливости), ставшее двигателем Смуты, реализовалось лишь отчасти, без их участия и без учета общих «народных» интересов.

Реалии «перехода» от старого порядка к новому, через Смуту и эпоху публичной политики, вполне отвечали нашей политической культуре. Выход в Смуту (парадоксальным образом) был обеспечен «верховной» властью. Сразу замечу: парадоксальность эта -кажущаяся. В порыве к Смуте (так же, как в стремлении к порядку) власть и народ подобны: их объединяет одна логика мышления, действий, один тип мировосприятия и мир о с оз и данил. Власть в России - главный «исторически сложившийся механизм интеграции общества» (А.С.Ахиезер), а ее ослабление - при отсутствии иных значимых культурных интеграторов - чревато торжеством «локализма», войной всех против всех. Попытка Горбачева изменить (т. е. улучшить) сложившийся порядок стихийными методами, традиционно «...эмпирически, весьма нерациональным способом проб и ошибок» (9), неожиданно для самого реформатора привела к дезорганизации власти. В преобразовательской смуте, когда не были прояснены само содержание, идеал реформ, восторжествовал частный интерес (каждый - сам за себя), а он по своей природе антигосударственен и направлен против действующей власти. Безвластие или очевидная слабость власти создавали уникальную для привластной среды возможность получения «быстрых выгод». Дей-

ствия власти приобретали дезорганизующий характер, а это все больше ставило ее в зависимость от стихии.

Для общества в целом был характерен страх перед переменами, ощущение тревоги (10). Это отразилось в современных оценках «перестройки» и ее последствий: «для большинства населения происшедшие перемены остаются болезненными и непривычными». От 44% опрошенных социологами россиян в 1994 г. до 58% - в 1999 г. считали: было бы лучше, если бы все в стране оставалось таким, как до 1985 года» (11). Здесь проявляется не только ностальгия по прошлому, но и неодобрение, осуждение перемен вообще (12). Время Горбачева, по ощущениям наших граждан, «принесло стране больше плохого, чем хорошего» (13). Особенно критически оценивается «старая» власть: «в конце 1990 года, при первых же признаках кризиса еще достаточно прочной - как казалось - советско-партийной системы, большинство оценивало положение как «безвластие, анархию» (14).

В то же время общество конца 80-х - начала 90-х гг. поглощали революционно-радикальные настроения, ожидание быстрых перемен, стихия разрушения. Под их напором распалось нерушимое, казалось, социальное единство - советский народ. К концу «перестройки» в стране уже не существовало единого общества: Смута буквально разорвала его на куски, обесценила общее прошлое, поманила призраком лучшего, чем обещал коммунизм, будущего. Настоящее (на какой-то короткий миг) стало неважным, померкло под натиском образов прошлого и будущего. Отсюда - такое спокойное отношение к фактическому свержению Горбачева, распаду СССР, первым экономическим экспериментам новой, уже российской власти. Народ и власть соучаствовали во взаимном разрушении, уничтожении советской государственности, вместе «вышли» из коммунизма (15).

Этим определялось и восприятие Б.Н.Ельцина. Он выступал как Спаситель, избавитель от тягот и сложностей «перестроечной» жизни. Но в первой, романтической, «митинговой» фазе Революции-Смуты еще более важной была его роль «народного трибуна» - обличителя старой системы и ее разрушителя. Именно радикализм Ельцина импонировал массе; она склонна была противопоставлять его «нерешительному» и «компромиссному» Горбачеву (16). Так - по принципу противопоставления, безоговорочного замещения старого новым - восприняло общество самого Горбачева в момент его прихода к власти (когда он обещал обновить, влить новые силы в старую систему), а затем перенесло это отношение с постаревшего Ельцина на «активного, энергичного, волевого, мужественного» (так его оценивали) Путина. И дело не в то м что менялись сами лидер ы Они, по существу, оставались прежними - народными, воплощавшими силу (молодость, энергию, способность всё «держать в руках», «мочить», «за всё ответить»), качества любимых народом героев: царей -«справедливых» тиранов, богатырей-защитников, скоморохов (игровое, шутовское начало было в Хрущеве, Ельцине), юродивых (немощь сближала вождя с этим почитае-

мым в народе образом - это видели в постаревших Брежневе, Черненко, Ельцине). Менялось время, а вместе с ним - и народные требования к власти.

На излете «перестройки» Горбачев уже казался недостаточно радикальным, поглощенным инерцией старой системы. Он действительно не мог окончательно отдаться стихии всеобщего освобождения-разрушения, потому что оставался властью - самой реальной, законной, легитимной в стране. Силой, сдерживавшей Смуту, единственным социальным стабилизатором. Противостоя стихии, он неизбежно должен был быть сметен ею, становился ее жертвой (а жертв у нас не любят - и в этом причина резко отрицательного отношения граждан к Михаилу Сергеевичу. Но жалеют - за него пожалели Раису Максимовну). А возглавить Смуту способен главный смутьян, несистемный человек системы. Самозванец, «оседлавший» народную стихию и становившийся в народном создании истинным вождем (президентом, царем «от народа»). Здесь, кстати, типологически подобна «связка» Смуты начала XVII в.: Борис (I) Годунов - Лжедмитрий I. Власть в смутное время не исчезает и не «валяется на улице» - она переходит в руки «улицы», а та избирает себе лидера, способного дать ей «волю» (узаконить «вольную»). Поэтому Ельцин воспринимался в качестве «настоящей» власти еще до своего избрания, процедурного признания, а Горбачев перестал быть ею до официального отстранения (17). Передача власти (над всем пространством, потенциально подвластным народному лидеру - никто не предполагал тогда раскола СССР) от вождя (старого) порядка к вождю Смуты посредством народа произошел в августе 91-го. Это фиксированный пик народной Смуты - с этого момента она пошла на убыль.

А Смута (во) власти продолжалась - до октября 93-го. Эпоху национализации (всего властью) сменила эпопея приватизации - всего, в том числе и власти. Ей соответствовал новый тип «социальных управляющих»: вместо партии «нового типа» - «партия приватизаторов». Они заполнили собой публичную сцену, созданную Горбачевым. Эти удачливые, авантюрные, беспринципные «чужаки» во власти («привластные самозванцы»), объединенные главным общим интересом 90-х гг. - к Большим Деньгам, создали некие «правила игры» для всех, неустойчивые и постоянно пересматривавшиеся. Они обеспечили поддержку слабой власти - за то , что о н дала им возможность жить («по понятиям» -не по правилам, законам, моральным принципам), т. е. осуществлять традиционную (многозначную) русскую процедуру - «воровство».

Удовлетворение частных экономических интересов требовало (в том числе) создания (точнее, сохранения и преобразования) публичного политического пространства. Оно формировалось новым политическим классом «под себя» - как агрессивно-конкурентная, персонализированная, яркая, зрелищная среда. Но было в этом то, что отражало логику традиционного русского политического (и социального) мышления: все элементы советской системы были «вырублены», пространство расчищено - и на нем насаждены совершенно новые формы, про-

цессы, процедуры. Этот тип обустройства политического схож с традиционным типом хозяйствования на земле. В его основе - принцип социальной экстенсивности. Он так же примитивен, предполагает быструю и кратковременную (но высокую) отдачу, изначально не рассчитан на развитие, совершенствование. Кроме того, ориентирован на насаждение (новейшего) чужого опыта, не «привязанного» к групповым интересам «местной элиты» (так приглашали князя со стороны, заимствовали религию, внешние культурные, производственные «формы» Запада). В этом проявляется как радикальный консерватизм, так и революционизм, присущие русским.

Именно в политическом пространстве особенно отчетливо обозначилась внутренняя противоречивость ельцинского президентства. "Власть некоторое время вела логика Смуты-разрушения: она не только вынуждена была мириться, приспосабливаться к развалу (децентрализации, регионализации, управленческой анархии), но и сама выступала его катализатором. Только так Ельцин реально мог стать властью. На качество этой власти наложила свой отпечаток Смута: она была рассредоточена, разделена (в том числе в формально-правовом, процедурном, институциональном отношении). «Верховная» власть утратила способность представлять некие общие интересы, формулировать объединяющие цели и разрабатывать единые стратегии. На это мгновенно отреагировало общественное сознание: люди перестали ощущать себя гражданами единого государства, «россиянами», их беспокоила угроза целостности страны (18). Лишившись полноты контроля над ресурсами, процессами распределения-перераспределения, легализовав сепаратизм

(фактически узаконив «уделыцину», торжество местных интересов и воли), «высшая» власть в значительной степени растратила возможности социальной интеграции, поддержания развития России как целостности системы (19).

В действительности произошел «раздел» власти -сосуществовали разные уровни интеграции, управленческие узлы, конфликтовавшие друг с другом. К ним подключались и взаимодействовали (на коррупционной основе) крупные и крупнейшие (монопольные, олигархические) бизнес-интересы, что вело к созданию «теневых» политических центров. Каждый ощущал себя властью и пытался присвоить ее функции. Восторжествовала всеобщая самостоятельность и самодеятельность; каждый сам собою правил. А это, собственно, и есть воплощенный идеал Смуты: каждый, в соответствии с личными (и групповыми, клановыми, семейными) возможностями, приватизирует «по потребностям». Удел народа в такой ситуации («боярского», аристократического правления) -терпеть, «безмолвствовать» и выживать, надеясь только на себя. «Высшая» власть выполняет в основном презентационные функции, растрачивая народное доверие - как не реализовавшая правду, обманувшая народ.

В то же время власть постепенно накапливала потенциал Порядка. Такая властная конструкция, внешне поражавшая отсутствием системности, требовала упорядоченности, поддержания внятных «правил игры». Ельцин добился «управляемой нестабильности» в рамках формировавшейся системы - и это было, пожалуй, единственно возможным в то время. Его стиль, образ политических действий эксперты-политологи характеризуют как «управление через конфликт» (20). Это не совсем точное определение. Мне думается, первый президент России исходил (скорее интуитивно, инстинктивно, чем осознанно) из реальности высокой конфликтности, агрессивности, разнородности политической среды. Единственный способ управления ею - политика договоренностей, примирения, компромиссов. Через конфликты же проявлялась сложность нового социального организма, его политического устройства. С минимизацией конфликтов, предотвращением гражданской войны «в верхах» связана деятельность «высшей» власти. Поэтому упрекать Ельцина в «конфронтационном антикоммунизме» несправедливо.

Идеи борьбы с коммунизмом, коммунистической угрозой и необходимостью ее предотвращения использовались Ельциным и его людьми для взятия и удержания власти. Антикоммунизм был скорее символическим ресурсом, чем основополагающим политическим принципом. Именно Ельцин апеллировал ко всем политическим силам, включая и левые (здесь Путин - только продолжатель, да и то не слишком последовательный). При нем в политическом, информационном пространстве появились идеи, символы, практики «синтеза» -советского, антисоветского, постсоветского, либерального, консервативного. Вероятно, поэтому исследователи часто называют его «режим» гибридным. Философией ельцинской власти (возможно, вынужденной - в силу о обенностей момента) был компромисс, допущение политической конкуренции и многоголосия, эклектизм интересов и мнений.

«Благодаря совмещению противоположных устремлений и тенденций Ельцин сумел преодолеть угрозу опасного раскола общества в момент антикоммунистического поворота и удерживать в орбите своего режима как старорежимные силы (компартия), так и новорежимные, антикоммунистические, - пишет Л.Шевцова (21). И еще: «...Власть-гибрид, состоящая из несовместимых блоков, генетически не способна быть устойчивой и прочной. Ее постоянно раздирают конфликты, взаимоисключающие принципы и тенденции противоречат друг другу... Теоретически такая гибридная власть - временное, преходящее образование, со временем она неизбежно начинает двигаться либо к реальной демократизации и структурированию, либо к более откровенному авторитаризму и даже тоталитаризму» (22). Как видите, «гибридность» считается главной неорганической характеристикой ельцинской системы. В этой логике (как мне кажется, по существу неверной) неизбежно ее преобразование во что-то иное, органичное. То есть движение вперед, к прогрессу - или «откат» назад, в прошлое.

Кстати, время «публичной политики-1» тоже принято характеризовать с подобной точки зрения. Известный общественный деятель конца XIX - начала XX вв. Л.Н.Тихомиров с возмущением замечал в своем дневнике: «Что это за новый строй? Какое-то абсолютное «беспринци-пие»: ни монархия, ни демократия». Этот строй советские историки называли «третьеиюньской монархией», подчеркивая его отличия от дореволюционного (1900-х гг.) и Смутного времени (19051906 гг.), а известный исследователь С.С.Ольденбург - «думской монархией». Он писал: «До 1905 года в русском обществе, притязая на остроумие, часто говорили, будто Государь «готов дать конституцию, только бы при этом сохранилось самодержавие». Это считали абсурдом. Но жизнь оказалась сложнее готовых формул. После реформ 1905—1907 гг., английский справочник так определил русский государственный строй: «С 1905 г. Россия стала конституционной наследственной монархией, но фактически законодательная, исполнительная и судебная власть продолжают, в значительной степени, соединяться в лице Императора, который продолжает носить титул Самодержца». То, что казалось в теории несовместимым, было соединено на практике» (23). И это соединение Ольден-бург считал вполне органичным.

Ельцинскую власть, политический режим 90-х часто называют «бессистемным» или «внесистемным» (24). Прежде всего потому, что «...совокупность структур и процедур, которые функционируют на основе противоречивых принципов и опираются только на один полноценный институт - президентство, трудно воспринимать как Систему» (25). Во-вторых, по близости-отдаленности от «нормы» «переходного общества» - «закрепления демократического процесса», идеала консолидированной демократии. «Возникший в период правления Бориса Ельцина режим власти является «внесистемным» именно потому, - пишет Л.Шевцова, - что политика и власть как система в России пока не сформировались и власть оказывается вынесенной над обществом и обществу неподконтрольной. Но если при раннем Ельцине еще можно было выявить некоторую системность в виде относительно самостоятельного парламента, относительно независимого общества и ряда независимых партий, то при Путине даже эти элементы системности исчезают» (26). Эта оценка ошибочна: она предполагает наличие «системы» (демократической, конечно), вне которой находится нечто, что характеризуется как «вне-система». Туда, во внесистемную среду, и помещается то, что противоречит представлениям о демократической (на западный манер) современности. В действительности мы имеем дело с русской системой, проживающей разные исторические этапы и воплощающейся в разных формах. Ее основополагающими и устойчивыми признаками как раз и являются «дистанционная» власть, «власте-центричность», иерархичность и «персонифицированность» социальной организации, которые (по-разному) проявляют себя в эпохи Смуты и Порядка.

В данном случае очевидно нежелание согласиться с демонстрируемой социальной практикой очевидностью. В ходе конституционных преобразований (и начала, и конца XX века) Россия оказалась не способна (быстро и эффективно) трансформироваться в «современную систему»: правовое, социальное, демократическое, конституционное государство, отвечающее нуждам консенсуального, полисубъектного социума. При том, что эта формула (вроде бы) больше соответствовала духу и направлению эволюции, пережитой страной. При том, что в ходе этой эволюции менялась сама власть -казалось, перерождалась, отливаясь в современные формы. Однако в какой-то-момент становились очевидными пробуксовки в «органическом» поступательном движении (к вершинам «социального прогресса»), затем - остановка и, наконец, - откат. Именно так понимается сейчас путинский режим. Так, Л.Шевцова констатирует факт «вырождения» российской демократии: Россия «...возвращается к традиционализму, пусть и в иной политической форме. В «нормальных» переходных обществах после третьих выборов обычно можно говорить о закреплении демократического процесса. В России четвертые парламентские выборы 2003 года привели к победе монопольно-корпоративного начала. 'После десяти лет реформ Россия возвращается к состоянию, из которого так мучительно пыталась выйти в 1990-е... Ибо во время путинского правления мы имеем не закрепление ельцинских преобразований, а начавшийся откат к доель-цинскому содержанию власти с перспективой движения к еще большему ограничению политической конкуренции» (27).

Наиболее ярким подтверждением (и основанием) концепции «отката» является власть, стремящаяся в разных исторических условиях вернуться к традиционным методам управления. На пике перемен она, главный русский революционер и реформатор, являет «революционный консерватизм» (28), пытается перестроить мир политики «под себя» и для себя. Консерватизм заключается в том, что власть замедляет, препятствует естественному (с западной точки зрения) социальному движению; революционен же он по способам реализации - давления, насилия над социумом. Да, именно так традиционно ведет себя русская власть, чередуя революционно-преобразовательский натиск с «откатом», стабилизирующим социум (иной вариант развития таков: не справившись с последствиями инициированной ею же Смуты, не сумев«подморозить» общество, власть сдается «общественникам», а Смута переходит на «улицу»). Хаотичность или .бессистемность, несоответствие традиционному идеалу русских западников (как и «запросам» почвенников), слабость институционально-правовых оснований политического устройства и гражданской самоорганизации, компенсируемая силой верховного властного начала, суть фундаментальные характеристики русской системы.

«Гибридность» (сложность, многомерность, противоречивость) современной власти, политической системы в России естественна и закономерна - в логике этой власти и этого типа социальности. Русская

социальная практика вообще предполагает сочетание несочетаемого, несовместимого, противоречивого; и политическая система - не исключение. В «переходные» периоды это становится особенно очевидно. В это время в социально-политическую ткань, властные и общественные конструкции Старого порядка внедряется новое, ему не органичное. «Новизна», не имеющая корней в русской традиции, побеждает, стремительно вытесняя «старое», вследствие чего новая система лишается устойчивости. Развитие «по-русски» не предполагает установления сложных компромиссов современности и традиции, нового и старого, от которых зависит судьба разных социальных сил (как на Западе), но происходит за счет отрицания, разрыва с «наследием» - и его эксплуатации. Прошлое вызывается в виде образов, имитирующих связь разных исторических эпох и добавляющих в крайне неустойчивое настоящее элементы стабильности. При этом переработанное «новое» не становится аналогом «нормативной современности», «правильного» (с точки зрения западников или почвенников) варианта развития. Новый порядок внешне удивительно похож на старый, однако это сходство, усиленное сконструированной традицией, лишь скрывает иное содержание.

По этому (или подобному) сценарию происходили преобразования XX века- в его начале, середине и конце. Вследствие этого и в нашей современности появилось нечто принципиально новое: политическая система, соединяющая «выборное самодержавие», конституцию, правовые нормы, демократические свободы, (ограниченную и/или организованную властью) конкуренцию различных общественных сил, властную партийную систему, парламент; компромиссы (чаще с позиций власти) и противостояние в политическом пространстве; централизацию и сепаратизм (неизбывный на таких пространствах), «народную» верховную власть и чуждую народу бюрократию; множественность социальных интересов и неспособность общества к самовыражению (в силу чего право на трансляцию разных интересов и запросов - самой же себе -присваивает власть; выразителем полисубъектного социума становится (ограниченный современностью, собственной исторической эволюцией) моносубъект; современные информационные ресурсы и архаичные политические «смыслы», навязываемые с их помощью гражданам. Такова русская (политическая) современность.

Это ни в коем случае не «гибрид», т. е. некая не-(анти-)органика, не-(анти-)система, но вполне органичное (для самого себя) образование. Характер его устройства определен особенностями политической культуры, традиций, своеобразием социальных преобразований, уровнем восприимчивости к ним социума, способностью их усвоения и переработки. На разных этапах, которые проживает русское общество, усиливается или ослабляется властное давление на социум, расширяются или сужаются возможности для формирования «гражданского общества», публичной политики. Устойчивой и неизменной остается следующая диспозиция: общество, не дотягивающее до статуса «гражданского»

(т. е. какое-то другое, появляющееся в иных условиях, в результате принципиально иной эволюции, чем современное западное), порождает соответствующую ему, обеспечивающую его (в политическом отношении) власть.

Западный политический образец остается для нас абстракцией. И это закономерно. Действительность не сходится с идеализированным образом-образцом. Бесспорной реальностью русского политического быта является восстановление, стихийная манифестация скрытых сил и механизмов, политической логики, соответствующих иному, чем на Западе, типу власти и политического устройства. Центральные элементы этого политико-культурного типа - самодержавная (сейчас президентская) власть и «самодержавный» (т. е. соглашающийся на эту власть, ее поддерживающий и, в конечном счете, создающий) народ, отягощенные комплексом современности.

Вызов modernity, столкновение с современным миром заставляют русскую политическую систему обновляться, модернизироваться. Адаптируясь к новым социальным условиям, и власть, и народ постоянно меняются. При этом кажется, что русский вектор политических обновлений определен раз и навсегда: власть и народ в разных исторических условиях меняются одинаково - точнее, перерождаясь, они сохраняют свою природу. А по о м как бы отрицают «новизну», препятствуют так необходимому России осовремениванию. В результате каждый новый виток изменений связан со страхом (западников) или надеждой (почвенников), что все и на этот раз останется «как всегда».

Эти страхи и надежды постоянно оправдываются - причем настолько, что внешние постоянство, неизменность, повторяемость совершенно заслоняют реальность социального обновления. Повторю: каждый новый его виток происходит как революционный разрыв с никого не удовлетворяющим прошлым; с сумасшедшей скоростью меняется всё - и кажется, что навсегда. Именно чрезмерность, тотальность обновления, внешним оформлением которого является Смута, вызывает ощущение невозможности сжиться с новым, желание преодолеть (в кратчайшие сроки, простыми и всем понятными методами) модерниза-ционный беспорядок. Они обретают напряжение социального запроса -причем именно в тот момент, когда постреволюционный хаос начинает обретать черты системы.

Социологи регистрируют: «...всю середину и вторую половину 90-х годов население страны испытывало постоянный страх и унижение, чувство несправедливости всего, что происходит вокруг, ощущение, что так дальше жить нельзя и, одновременно, полную собственную беспомощность повлиять на происходящее» (29). К этому следует еще добавить «ощущение заброшенности, того, что никого особенно не волнует, что с тобой происходит (его не испытывало в последние годы хотя бы иногда всего 15-18% наших сограждан)»; а также «владеющие людь-

ми многообразные страхи, в том числе... перед беспределом и насилием во всех их формах» (30). Исследователи полагают: «...если бы уже на президентских выборах 1996 г. появился лидер, способный вызвать доверие населения и реализовать сформировавшийся в обществе запрос на политический режим, способный навести хотя бы элементарный порядок и обеспечить россиянам чувство личной безопасности, то он был бы поддержан большинством населения» (31).

Преодоление последствий Смуты, как попытки радикального социального обновления, связано с оживлением традиционных властных начал русской политической культуры. Власть «сверху» (в ответ на запрос «снизу») подавляет внешние, наиболее заметные и раздражающие элементы новизны, используя традиционный арсенал административно-полицейских мер и идеологии. Вместе с ними уничтожаются и возможность компромисса (нового и старого, связанных с ними социальных сил), крайне неустойчивое общественное равновесие, создающие условия эффективного развития. Логика действий власти определилась в течение столетий; она воспроизводится в любых социальных отношениях, предполагающих господство-подчинение.

Вот как ее описывал Ю.Ф.Самарин - на примере «взаимодействия» помещика и крестьян в дореволюционной России: «Помещик, не встречая отпора в равномерных правах людей, его окружающих, ежечасно подвергается искушению дать волю своему произволу. Народ покоряется помещичьей власти, как тяжелой необходимости, как насилию, как некогда покорялась Россия владычеству монголов в чаянии будущего избавления» (32). Существует и другое измерение модели коммуникации «власть-народ»: власть, как когда-то орда, требует «дани», а подданные лукавят и по возможности уклоняются от уплаты (33). По существу, этот тип отношений (для описания которого недостаточно привлечения только концепции государственного патернализма) характерен для социальной модели Порядка. Установление Порядка предполагает властное давление на общество, усиление его эксплуатации (в разных формах, вариантах), нарастание радикализма власти - и фактически активизацию новой Смуты, которая загоняется внутрь, в народную толщу, тлеет, иногда давая очаги пожара.

И, как всегда, «на выходе» в Смуту или Порядок, в обществе не находится политических сил, способных противостоять новому витку радикализма, революционного насилия. То есть выработать иную, противоположную властной (и общественного большинства, дающего власти «добро» на «операцию Порядок»), логику социальных отношений. И правые, и левые, либералы и консерваторы, одинаково заражены революционизмом, «соблазном власти», подвержены опасности перерождения. Практика публичной политики демонстрирует: русской политической культуре органична предельная поляризация пространства политики, политических предпочтений (по типу «добро» - «зло», «свет» - «тьма», «свои» - «чужие»). Наибольший шанс на поддержку здесь имеют альтернативные проекты, в которых заложен конфликт по

типу противостояния (конфликт монологов) (34). «Центр» остается традиционно вакантным; и это место в России всегда занимает не общество (в лице своих представителей), а власть (35). Назначение «центристов» в русской системе - питать и поддерживать власть (до тех пор, пока она остается властью).

Поэтому в русской политической системе «центр» идеологически нейтрален (деидеолотизирован), пребывает как бы вне политики (де-политизирован), технократичен, не самостоятелен (т е. не производит положительных социальных программ, идей). Он инкорпорирован в привластную среду; быть «центром» у нас может только бюрократия -если власть нуждается в партийно-политической «службе». Утверждение такого «центризма» в политическом пространстве не означает победы «идеологии» «примирения и согласия» над противостоянием, поддержание баланса политических сил. Оно связано с «централизацией» политического, его поглощением властью - за счет минимизации любого другого влияния. То есть с победой властного монолога, прекращением дискуссии. «Центровые» политики опираются не на отдельные частные интересы (это - удел межпартийной конкуренции), а на массовую национальную мобилизацию. Инструменты ее проведения - апелляция к интересам большинства, презентация собственной программы в качестве артикулированного запроса этого большинства, использование общенациональных коммуникативных каналов и средств с целью его «вербовки».

Для такого типа социального развития наиболее благоприятным моментом является «переход». В это время не просто ослабевает властное давление, но власть как бы существует помимо (вне) общества, забывает о нем, занятая своими делами. По замечанию С.Холмса, «российское общество можно уподобить сломанным песочным часам: верхи не эксплуатируют и не угнетают низы, даже не управляют ими - они их просто игнорируют» (36). Сама власть попадает в ситуацию выбора: перед ней открывается путь эволюции во власть европейского типа (правда, с сохранением шокирующей Запад русской «специфики» -вроде забывшего о встрече с лидером другой страны президента) или превращения в традиционную русскую власть (признающую свою ограниченность реалиями «глобального мира», современности).

Фактически об этом пишет Л.Шевцова: «В ельцинском политическом наследстве сохранялся потенциал для двух противоположных тенденций: к углублению состязательности и плюрализма, с одной стороны, и к усилению монопольно-корпоративной тенденции - с другой. Сам Борис Ельцин постоянно метался между своей укорененностью в прошлом и стремлением с ним разорвать; подчас последнее оказывалось довольно сильным. Так, поддерживая свободу СМИ и проявляя толерантность к общественной критике, Ельцин отказывался от прошлого» (37). В ельцинской системе соединялись, взаимодействовали про-

тивоположности - компромисс и насилие, прошлое и новизна, русская традиция и «западная современность». Крайнюю неустойчивость этой системе придавало как раз то, что в ней сохранилось слишком мало от прошлого, консервативное начало исчезало под «освобожденческим» натиском, а политика компромиссов и договоренностей была непоследовательна. Хотя она закреплена институционально, отсутствие в обществе значимых политических сил, способных ее поддерживать, позволяло власти (в случае необходимости) ее пересмотреть (38).

Сам Б.Н.Ельцин вполне соответствовал этой властной модели. Он был и порождением и «отрицанием» советской системы; человеком номенклатурным и внесистемным, партократом и демократом, революционером и приватизатором, атеистом и православным. Поглощенный стремлением к власти, завороженный ее магией, он вынужден был ее сдавать, делиться ею - и постоянно отвоевывать. Истинный народный царь, Борис II мирился с ограниченностью своей власти. При нем русская власть, внешне изменяя своей природе (и отчасти меняя ее), медленно и неуверенно, останавливаясь и отступая, эволюционировала в направлении, заданном демократической, полисубъектной, конфликтной, конкурентной, эклектичной современностью (т. е. - от традиционного русского идеала). Власть утратила комплекс «абсолютности», претензии на тотальность -тотальный контроль над обществом, «перестройку» «под себя» человека (39). Кстати, именно это больше всего отвращало от Советской власти (40). Постсоветская власть не пытается переделать общество - она имеет дело с тем «материалом», который ей достался. Плата за эту эволюцию - неустойчивость, нестабильность власти, ее зависимость от разных политических сил, экономических «групп» (внутри страны и вне ее). При этом первому российскому президенту удавалось поддерживать социальный мир, обеспечивать эволюционное развитие.

Ельцин (вслед за Николаем II и М.С.Горбачевым) продемонстрировал совместимость самодержавия с гражданскими свободами, демократическими институтами и процедурами, политическим плюрализмом. Именно при Б.Н.Ельцине (правда, и в этом он -наследник Горбачева) русские утратили традиционный страх перед властью, потребность ей подчиняться (даже без ее нажима, по собственной воле -сейчас это качество возрождается). Как-то незаметно превратились из подданных в граждан. Причем, граждан мира - единственным пропуском в мало известную и недоступную раньше другую современность стали деньги. При Ельцине русская власть наконец признала за своими гражданами право на независимую частную жизнь, самореализацию вне властного, административно-бюрократического пространства. Власть всем дала «вольную» - но без каких-либо социальных гарантий. В конце XX века произошло новое освобождение «сверху» - уже не крестьян, а окончательное раскрепощение (воспользуемся терминологией Русской Системы) Популяции.

В то же время Б.Н.Ельцин заложил основы нового, путинского порядка, в конце концов вернув «верховной власти» ненадолго утраченное ею значение, подняв на недосягаемую высоту. Особый статус высшей (президентской) власти был закреплен в конституции -это главное ельцинское наследие преемникам. В политической системе, сложившейся при Ельцине, президент - не только властная вершина; средоточие, вобравшее в себя и «производящее», из себя порождающее все ветви, элементы, центры и функции власти; главный системообразующий элемент. Президент стал главным фактором легитимации политической системы. В эпоху «переходности», «нормализации» жизни фигура Ельцина, воспринимавшегося, по наблюдениям исследователей, в качестве «законного» наследника президентства Горбачева, продолжателя партийно-советской номенклатурной традиции (41), легитимировала и стабилизировала новую систему. Видимо, поэтому никто из представителей политического класса (после 1993 г.) не пытался ограничить верховную власть (при всей ее слабости) и закрепить это ограничение в формально-правовом порядке. Но и это не все.

В ельцинской власти отчасти воплотились идеальные черты самодержавия, позволяющие ему соответствовать современности. Президент (в постсоветской России) выступает единственным гарантом и источником гражданских свобод (интересно, что так представлял себе роль самодержца К.Д.Кавелин), а также арбитром в социально-политической борьбе, конкуренции и конфликтах разных сил. Его назначение -поддерживать равновесие во власти, эффективное развитие политической системы в целом, не связывая себя напрямую с политическими игроками, элитными группами. Этот идеал - царя (правда, наследственного монарха) как социального модератора -описан еще М.М.Сперанским (42).

Собственно, это традиционное место и назначение власти в русской системе. Такова была роль большевистских вождей - и прежде всего Ленина. Он, «будучи председателем Совнаркома, председателем Совета труда и обороны, вождем партии, обладал неограниченной властью и непререкаемым авторитетом, позволявшими ему выступать арбитром, иметь решающий голос во всех спорах. Для сохранения равновесия Ленин нередко поддерживал одну враждующую сторону (в партии, в «споре» партийных и военных руководителей - И.Г.) против другой, а затем поддерживал другую против первой» (43). Более примитивную, силовую модель «внутриэлитного государственного взаимодействия» (по эксплуатационному варианту, воспроизводящему элементы «татарщины» и государственного крепостничества) предложил Сталин. В дальнейшем все советские лидеры тяготели к авторитарно-арбитражному типу влияния. Неустойчивое равновесие «в верхах» нарушил Го р бачев. Тем не менее они в но во м для «элиты» пространстве публичной политики пытался утвердить «арбитражную» модель. В интенции, в замысле такой должна была быть ельцинская власть; так

формировался ее образ, «съеденный» затем «семьей», «семибанкир-щиной».

Таков образ верховной власти в представлении второго президента России - В.В.Путин обрисовал его в недавней, в декабре 2004 г., встрече с российскими журналистами. Так понимают символическое и политическое назначение президентской власти и наши граждане: «...власть практически не включает ни судебную, ни законодательную ветви. Она не поддается сопоставлению с конституционно определенными процедурами... Единственная фигура, как-то удерживающая эту непрочную и нелегитимную конструкцию, -это легитимный президент, с которым и связаны надежды на исправление несправедливостей и наведение порядка» (44). Непопулярность Ельцина только усилила эти представления, ожидания, спроецированные на его преемника. Мощный заряд надежды «подтянул», возвысил Путина до «идеального прототипа» верховной власти. Ведь только идеальный (в русском варианте -«иконический») президент мог реализовать (т.е. представляться и восприниматься большинством общества в качестве реализатора) «совмещенный» социальный запрос конца 90-х: на реформы («перемены и развитие») и на эффективное государство, порядок и стабильность (45).

Итак, «...вся политическая система... сфокусирована на личности В.Путина» (46) - как раньше Б.Ельцина, М.Горбачева, т. е. в персонализированном моносубъекте. Интересно, что после дефолта 1998 г. «общественное мнение, испуганное ситуацией фактического безвластия, стало все более активно формировать «вектор ожиданий» в направлении альтернативы Б.Ельцину... в составе тогдашней партии власти» (47). Общество искало альтернативу действующему персонификатору не в самом себе, а в привластной среде, как бы солидаризируясь с властью в понимании идеи властной преемственности: власти от власти. Стоит ли удивляться, что оно приняло политический проект «Ельцин-Путин».

Такое «одиночество» президента таит в себе опасности - не только для самого президента, но и социального порядка. Персонификатор становится адресатом неисполненных надежд, неся ответственность за всю систему (48). Лишенная базы общественных симпатий, поддержки, лояльности, верховная власть может превратиться лишь в символ, удерживаемый силой инерции. Достаточно толчка, «дворцовой смуты» - и он падет. А вслед за ним -та система, которую он скрепляет, гарантирует, представляет. В этом, вероятно, одна из разгадок русской революции: она происходит, когда нет персонификатора. Он исчезает физически или в глазах народа перестает соответствовать идеальному («иконическо-му») образу «наложенной» на него (символической, прежде всего) миссии - вести и «спасать» страну.

Сложившаяся при Б.Н.Ельцине властная модель не была статична; в своем развитии она демонстрировала разные качества и возможности. Будучи подчинена потребностям и условиям Смутного времени,

она тем не менее содержала в себе и потенциал Порядка. Налаживались механизмы стабилизации, укрепления власти (49). Это имеет принципиальное значение: в России упорядочение власти есть фактор (и гарантия) социальной стабилизации. Основные усилия Ельцина были связаны с созданием «правильного» порядка трансляции власти, сохранением ее преемственности. И ему это удалось. Он ушел сам, «планово», гарантировав (собой) эволюцию (а не очередную революцию) власти. Однако «порядка» во власти Ельцин не навел. Выступая гарантом и хранителем системы, Борис Николаевич не мог поддерживать ее в устойчиво стабильном состоянии. Не только потому, что таковы были время и условия, но в силу политического темперамента, стиля руководства, личных качеств этого политика. По существу, Ельцин был приватизатором власти, склонным скорее к поддержанию системы на грани (самоорганизующегося) хаоса. Ему органична стихия Смуты, а не организация, системность, предсказуемость, четкий и жесткий порядок. Однако «смутность» вызывала сомнения общества в прочности и эффективности власти. То есть не соответствовала традиционному идеалу устойчивости, предсказуемости жизни, обеспеченных привычностью и повторяемостью социальных явлений, незыблемостью власти как первоосновы социального организма (первоисточника политического), «понятностью» прошлого и будущего, наделяющих смыслом настоящее.

С социальным порядком и стабилизацией все было еще сложнее. В 2000 г. исследователи отмечали: «Общий знаменатель» стабилизации, приемлемой для различных общественных слоев и сил, сводится к тому, чтобы сохранить (возможно, частично) достигнутый после 1991 года результат социальных и политических переделов, пожертвовав, при необходимости, некоторыми их «излишествами»

(50). Очевидно, что этот «системный» статус-кво и установился, и поддерживался при Ельцине. Более всего он был выгоден политической и бизнес-элите: «теневым» и публичным политикам, бюрократии, региональным лидерам, олигархам (в этом смысле Борис Николаевич - подлинный «боярский царь», подобно В.Шуйскому). Но именно они инициировали реализацию социального запроса «на стабильность», запустили «операцию Порядок», чреватую новыми переделами. И объяснение этому одно. «Верхи» и «массу» будоражила целая череда колебаний, поворотов политической линии, заверений, капитуляций, компромиссов «наверху». Благодаря свободным СМИ достоянием «общественности» становились кризисы, болезни, влияния, столкновения во власти. Крайне неустойчивыми и расплывчатыми казались обществу (и «верхам», и «низам») «рамочные условия» социального существования, установленные верховной властью. Ельцин перестал соответствовать времени - оно требовало нового человека. В этом смысле «ельцинизм» потерпел поражение

(51). Однако созданная с его участием система (властная, социальная, экономическая) была упорядочена и укоренена «наследником».

С попытками консолидировать, успокоить и «упорядочить» социум связан «вызов» при Ельцине «национальной идеи», обращение к прошлому. Витавшие в воздухе, давившие и разрешавшиеся частным, приватным путем («провинциализации», обретения локальной идентичности) идентификационные проблемы были «заземлены» во второй половине 90-х гг. Как объект публичного обсуждения, политических конфликтов, торгов и компромиссов они приобрели значение государственных. Власть инициировала процесс формирования системы официальных символов, ценностей, образцов, утверждая при этом идеалы примирения-преемственности, а не конфликта-отторжения-отрицания, возобладавшие в информационно-символическом пространстве и массовом сознании на пике революционной волны (в конце 80-х - начале 90-х гг.). Это проявилось и в модернизации праздничного календаря: советские праздники не ушли совсем в прошлое, но претерпели серьезные изменения. Символическое значение имела модификация двух центральных дат: день Октябрьской революции (7 ноября) при Ельцине стал Днем согласия и примирения, а День международной солидарности трудящихся (1 мая) Днем весны и труда.

Той же цели - примирения общества с разными социально-политическими идеалами, жизненными моделями - служила мобилизация прошлого. В 90-е гг. власть по крайней мере не мешала спонтанному, стихийному процессу преодоления «прерывистости» и «разделеннос-ти» нашего прошлого, моделирования традиции, исторической преемственности. Время от времени обращалась к прошлому как инструменту структурирования политического пространства, наделения смыслом происходивших там событий, символического (ситуационного) объединения общества. Особое значение имела «работа» с советским прошлым. Его вытеснение в начале 90-х (среди прочего) позволило «бывшим советским» стать «новыми русскими», рекрутироваться в новый политический класс. Освобождение от собственного прошлого, его преодоление стало фактором социальной мобилизации. Вызов советского прошлого во второй половине 90-х помог решить новую властную задачу - интегрировать в общественную жизнь «протестную» часть населения, отягощенную воспоминаниями. Объединяющие образы советского прошлого придают устойчивость современности, «укореняют» путинский порядок (52).

Высокая активность в пространстве символов, образов и идей, производящих и регулирующих общественный дискурс и общественное мнение, стала толчком и основанием производства новой государственной идеологии, казалось, табуированной и прочно забытой. «Идеологический» интерес власти обнаружился неожиданно: в августе 1996 г. Б.Ельцин объявил, что России требуется национальная идея. В ее поиске приняли участие практически все СМИ (разной политической ориентации), а итоги общественной дискуссии подвело Управление делами Президента РФ, выпустив в конце 1997 г. сборник соответствующих материалов (53). Но каких-либо зримых результатов все это не при-

несло. Единственно очевидным было то, что власть понимала национальную идею как идею государственную, державную, не имеющую этнического оттенка.

Необходимость социокультурного самоопределения, восстановления символической преемственности (во времени и пространстве) диктовалась несколькими обстоятельствами. Прежде всего - внешнеполитическими. Все бывшие советские республики - ныне самостоятельные национальные государства - свои «идеи» уже нашли. Причем, как правило, они носили (помимо всего прочего) антирусский характер. Действительно, в «идейном» смысле Россия 90-х гг. оказалась в положении «осажденного лагеря»: единственный «безыдейный» (т. е. утративший - не объяснивший и не установивший - самое себя) центр прежде единого «мира», окруженный независимыми партнерами-антагонистами, на уровне идеологии («идеи») отрицающими свое «союзное» прошлое и самоутверждающимися в качестве национальных суверенов. Лелеяние своей инаковости-чуждости СССР(-России) стало основой формирования постсоветского пространства и легитимации новых национально-государственных «элит».

Но идеологическое самоопределение важно для России не только в региональном контексте, но и с точки зрения мировой политики. Для западного мира («дальнего зарубежья») Россия представляет собой не только территорию, но и некую (позитивную) идею (внятный идеальный и рационально-прагматический проект), позволяющую понять новую страну и сделать более предсказуемыми отношения с ней. Наконец, отсутствие над-(и вненационального объединяющего «смысла»-идеи провоцировало, углубляло процесс внутренней регионализации (в том числе по национальному признаку).

На первый взгляд кажется, что общественные ценностные установки препятствуют обнаружению и внедрению в массовое сознание такого объединяющего, национального идеала. По данным социологических наблюдений, «...идентификация с «большой» родиной (национально-государственное самоутверждение и самоотождествление) с 1994 г. заметно уступила место локальной идентификации (с «местом, где родился и вырос») (54). Однако разрушение советских времени и пространства, переживание комплексов национального унижения и самоутверждения, востребованность позитивных опор массового мироощущения (прежде всего в прошлом - таких, как победный 1945 год и полет Ю.Гагарина) приводят к «...увеличению и даже гипертрофии функций национальной идентичности - причем прежде всего негосударственной (языковой, исторической, мифологической, этнической)» (55). Государственная, гражданская идентификация имеет в этой ситуации шансы на возрождение: «признак «русского» человека к 1999 г. приобрел значение некой спасительной гавани после периода замешательства и пертурбаций»; оказалась востребована модель «горделивой» самоидентификации, базирующаяся на символах государственного величия и порядка (56).

Однако восстановить национально-государственную идентичность, поддержать процесс национального самоутверждения в неопределенной социальной ситуации могла только сильная власть, воплощенная в эффективном (сильном) государстве. Или представляющая себя таковой - в информационно-символическом пространстве. Таким образом, потенциал доверия (точнее, веры) В.В.Путину был накоплен при Б.Н.Ельцине. Тогда же обозначились «основные направления» укрепления власти, создания ее имиджа, ее внешней модификации. «Даешь новый образ власти» - так можно определить главный «завет» Бориса Николаевича наследнику -продолжателю его дела.

В определенном смысле русскую историю (не только XX века) можно рассматривать как цепь колебаний в пределах двух полюсов: Смута и Порядок. При внешней противоположности, разнице обеспечивающих их идей-идеалов очевидно внутреннее, сущностное сходство этих явлений. Смута, сметающая старый порядок, и Порядок, ликвидирующий Смуту, вызываются радикализацией социальных настроений, практики, стремлением к революционному обновлению общества в поиске традиционного идеала («русской идеи»). И в этом смысле они «равны» друг другу: Смута «оформляет» революцию «снизу», Порядок - революцию «сверху». Эти движения, предполагающие утверждение своих ценностей в качестве доминирующих, не разделяют, раскалывают (как принято думать), а объединяют народ и власть. Из народной толщи выносятся те люди, которые способны воплотить идеал в жизнь и представить форму этого воплощения в качестве действительной реализации абстракции. В Смуте и Порядке проявляется подобие власти и народа - по качеству мировосприятия, миропонимания, по логике социального действия, способности к миросозиданию.

Идеальный образ, к которому мы вечно стремимся, очень определенно характеризует «русский» социум. Наш идеал непостоянен и противоречив; в нем заложено стремление к обновлению и сохранению привычного, традиционного - и того, и другого в крайних, революционных формах. Неспособность воплотить идеал в жизнь и неудовлетворительное качество жизни, строящейся «под» идеальное, постоянно вызывают разочарование - и в идеале, и в жизни. А это, в свою очередь, требует дальнейшего движения, поиска новой идеи и нового варианта ее воплощения. В этом смысле абсолютно прав А.С.Ахиезер: наше общество - «общество, постоянно ищущее себя, периодически себя находящее и вновь теряющее, следуя сложной системе переходов от одной крайности к другой» (57). Это вечно движущийся, обновляющийся внешне, «бродячий» или «кочующий» в неограниченном пространстве социум, внутренне очень мало изменяющийся, воспроизводящийся за счет трансляции основных устанавливающих его ценностных схем. Делая очередную попытку жить по новым принципам, он не позволяет разрушить свои «глубинные ценности», пытается приспособить новиз-

ну к традиции - по типу поглощения, растворения (что есть только иная форма насильственного «навязывания», внедрения новизны). А потому для него характерна двойственность (совмещение несовместимого -то есть использование необходимого), внутренняя противоречивость и крайняя неустойчивость форм социальной организации. Логику социального развития определяет тенденция их «перехода» в свою противоположность. Процитирую еще раз А.С.Ахиезера: «...лежащая в основе каждого глобального периода некоторая исходная социокультурная клеточка всегда оказывалась лишь одним из полюсов, одной из реальных возможностей, которая периодически переходила в свою противоположность» (58).

Для России характерен очень своеобразный тип социальной преемственности, воспроизводства. Социальная эволюция, движение от Смуты к Порядку предполагает упрощение форм и качества жизни, их «поравнение» некоему стандарту, который каждый раз оказывается ниже среднего. «Мы создали общество низшего класса, где преобладало стремление решать сложные проблемы на максимально низком уровне, обращаясь к архаичному культурному богатству, -регистрирует А.С.Ахиезер. - Результатом наших решений была прогрессирующая дистрофия всех хозяйственных, культурных, нравственных процессов, нашей природы и здоровья» (59). Это демонстрирует процесс преобразования Российской империи в СССР: «...страна унаследовала все то же «первобытное» сельское хозяйство, выросшее на экстенсивной основе и не склонное к инновациям, повышающим эффективность. Поэтому пути его подъема лежали, прежде всего, в развитии высших форм городской культуры, освоение которой на уровне личности - абсолютно необходимая предпосылка решающего подъема сельского хозяйства. Однако... в стране происходила не столько урбанизация, сколько псевдоурбанизация, не столько интеллектуализация деревни, сколько «деревенизация» города» (60). А сталинизм в этой связи «...можно понять как террористический ответ общества на потоки новизны, обрушившиеся на него в XX веке, как крайнее, дошедшее до абсурда стремление власти взять на себя то, на что само общество оказалось неспособным -обеспечить всеобщий рост и развитие» (61).

Однако социальное развитие «по-русски» предполагает не только воспроизводство архаики, неэффективных (точнее,

низкоэффективных) форм и явлений, но и обращение к инструментам, механизмам современного общества. Россия всегда устремлена на Запад как воплощение современности, образец,

продемонстрировавший высокий уровень эффективности и творческий потенциал. «Запад, с одной стороны - это зеркало, в котором мы видим убожество наших условий, средств и целей, - пишет А.С.Ахиезер, - но, с другой, это культура, к которой мы постоянно обращаемся за помощью» (62). И, более того, Запад - это то, чем мы постоянно стремимся стать. Устойчиво мнение, что опыт Запада изучался и воспринимался в России весьма односторонне. Русских традиционно интересует только технологическая и техническая его

стороны; гораздо меньше уделяется внимания культуре, ценностям, организационным аспектам.

С точки зрения эффективности развития, восприимчивости к динамике Запада, наиболее плодотворен для русских «переходный» период - между Смутой и Порядком. Самим своим положением он запрограммирован на сложность, неоднозначность, примирение разного опыта. Это время утверждения в России плюрального социума, выраженной множественности социальных интересов, внедрения демократических формально-правовых процедур, идеологии и практики социального компромисса. В политической области «переход» связан с восприятием опыта, норм, практик публичной политики. Дважды в XX веке она являлась на русском пространстве - и оба раза как временное явление, в рамках которого решаются конкретные задачи текущего момента. Политическое на западный образец оказалось у нас крайне недолговечно - на его адаптацию к русской почве, оборачивающуюся переработкой, выхолащиванием содержания и, в конечном счете, изживанием, уходит не более десяти-пятнадцати лет. Публичная политика не может легко (в силу условий, традиции) и не успевает укорениться, связать собою значимые социальные интересы и силы. В наших условиях она неизбежна, но функциональна - как инструмент предотвращения Смуты, упорядочения социальных процессов, обновления-модернизации. И она так же неизбежно сметается Смутой или подавляется Порядком. В начале XX века ее прикончил Февраль, бунт «теневых» политиков, а затем - народная революция и гражданская война. Питательную среду, в которой возможно было появление основ публичной политики, в 1920-30-е гг. подавила Советская власть. Теперь антисоветская ликвидирует «публичную политику-2», устанавливая новый порядок.

История публичной политики в России, как и «переходов» вообще - отражение особости власти и народа, их сложного взаимодействия. Для нашего социума первостепенное значение имеют силы и механизмы, способные обеспечить социальную интеграцию и условия для выживания. Главный интегратор, а потому основной революционер и консерватор в одном лице, реализующий тот или иной социальный идеал -власть. Именно она создает «рамочные» условия существования социума. Однако русская власть не всесильна, а ограничена возможностями и желаниями породившего ее и «вверенного» ей социума. Она постоянно попадает то в атмосферу любви, то ненависти - как подававшая надежду на «лучшее» или не обеспечившая «народные чаяния». Все ее силы поглощает решение интеграционных задач, предполагающее усиление самой власти, поддержание ее преемственности, создание административных и силовых механизмов давления на социум, приспособление к пульсации (расширению-сужению) территории. Только долговременная относительная стабилизация позволяет ей перейти к решению вопросов социального обустройства. Однако отсутствие запаса времени, выработанная столетиями логика отношений с народом,

ресурсная недостаточность и необходимость собственной подпитки придает ее усилиям характер вынужденных стихийных мер, связанных с ориентацией на внешние образцы и чрезмерной эксплуатацией народных сил.

Преобразовательная активность власти вызывает поэтому глухое недовольство народа, скорее готового терпеть «всё, как есть» и довольствоваться ставшими привычными условиями выживания, чем согласного на изменения, чреватые социальными конфликтами. И преобразования, и «застой», одинаково таящие в себе опасность освобождения и закрепощения, неизбежно связаны с критикой власти - со стороны окружения, «элиты», социальных управляющих. Именно власть порождает враждебные ей силы (интеллигенция) и систему ценностей, рано или поздно вступающие с ней в противостояние. Компромиссная политика власти, характерная для периодов «перехода», ее стремление осуществлять реформы путем сохранения, а не уничтожения отдельных социальных слоев, рассматривается обществом как показатель слабости власти. Она действительно ослабевает -рассосредотачивается, уменьшается ее давление на социум. И в этот, самый благоприятный с социальной точки зрения, момент власть и захватывают «общественники». А затем, не в силах с нею справиться, сдают ее «улице» - точнее, той силе, которая ее представляет.

Это один из сценариев завершения «перехода». Второй определяет сильная власть, подчиняющая общество. Инструментально это связано с укреплением «властной вертикали», «центра» (за счет преодоления «удельщины», использования силовых ресурсов), монополизацией политического и информационно-символического пространств. Порядок подкрепляется идеями социального единства, национального возрождения, защиты народных интересов, укрепления государства. Оба сценария предполагают завершение «перехода» в традиционном варианте -за счет преодоления сложностей, ликвидации системы компромиссов и противовесов, сужения возможностей формирования «гражданского общества», проявления гражданской активности. Все это избыточно и для русской власти, и для русского народа.

При этом в каждом отдельном историческом случае неправильно было бы говорить о «возвращении» к временам, предшествующим «переходу» (в некую исходную точку). Время движется только вперед, в нем ничто не повторяется, современность накладывает свой отпечаток на происходящее. В этом смысле мы каждый раз имеем дело с новым «переходом», Порядком, Смутой. Но они, безусловно, отражают и выявляют особый тип культуры (в том числе, политической), решающей свои специфические задачи; иной, чем на Западе и Востоке, культурный код; своеобразную темпоритмику социальных процессов. В истории проявляется «русская норма», органика, присущая нашей социальности. Характеризовать Россию как «некоторый особый неорганический цивилизационный тип», застрявший «между цивилизациями», а ее

развитие - как «социокультурную патологию» (А.С.Ахиезер) можно только с точки зрения некой универсальной нормы. Вопрос - существует ли она? И второй вопрос: какая сила будет «дотягивать» наши народ и власть до этой нормы, удерживать в границах «нормальности»?

Литература и 1. См. об этом: Бессонова О.Э. Раздаточная экономика как рос-

примечания сийская традиция // Общественные науки и современность. 1994. № 3. С. 37-49.

2. Термин С.Кордонского.

3.Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С.

119.

4. См., например: Левада Ю. От мнений к пониманию: Социологические очерки 1993-2000. М., 2000. С. 25,34.

5. См.: Barghoorn EC. Soviet Russia: Orthodoxy and Adaptiveness // L.W.Pye, S.Verba (eds.). Political Culture and Political Development. Princeton, 1965.

6. См. об этом: Шевченко Ю.Д. Власть и политическая культура: воздействие политических институтов на советские и постсоветские культурные ценности // Образы власти в политической культуре России / Под ред. Е.Б.Шестопал. М., 2000. С. 28-50.

7. См. об этом: Ахиезер А.С. Россия: критика исторического опыта (Социокультурная динамика России). Т. I. 2-е изд., перераб. и доп. Новосибирск, 1997. С. 593-605.

8. См.: Малева Т. Социальные страты и социальная политика: от уроков прошлого к будущему развитию // Россия: ближайшее десятилетие. М., 2004. С. 80.

9. Цит. по: Ахиезер А.С. Указ. соч. С. 626. Так характеризовал деятельность советской власти Ю.В.Андропов на июньском 1983 г. Пленуме ЦК КПСС. Но так преимущественно действовала русская власть. Вот что пишет Ахиезер о петровских реформах: «Планы реформ не были систематизированы, продуманы, не имели общей концепции. Это были скорее импульсивные ответы высшей власти на выявившуюся внутреннюю неспособность отвечать на вызов истории. Это была система эклектических, оторванных друг от друга утилитарно мотивированных мероприятий, нацеленных в конечном итоге на то, чтобы любыми методами подвигнуть людей на определенные действия, на увеличение производимых ресурсов, овладение для этого «определенными более сложными видами деятельности» (Указ. соч. С. 167).

10.См.: ДокторовБ.З., Ослон А.А., ПетренкоЕ.С. Эпоха Ельцина: Мнения россиян. Социологические очерки. М., 2002. С. 40-45, 65.

¡¡.Левада Ю. Указ. соч. С. 439. «Для большинства населения происшедшие перемены остаются болезненными и непривычными. Общий фон ностальгии по прошлому («до 1985 года») сохраняется и даже становится все более отчетливым» (Там же). «Реальность, которую принесли... перемены, оказалась неожиданной практически для всего насе-

ления. Во всех адаптивных группах солидное большинство опрошенных утверждает, что их жизнь оказалась значительно хуже, чем это ожидалось в период «перестроечной» эйфории» (Там же. С. 481). «Начиная с 1991 г. большинство респондентов в массовых опросах утверждали, что не поддержали бы «перестройку», если бы знали о ее последствиях» (Там же. С. 160).

12.По мнению Ю.Левады, «разочарование в отношении перемен и даже испуг перед ними - вовсе не достояние последних трудных лет; они были весьма широко распространены еще в разгар того, что именовалось «перестройкой» (Там же. С. 160). Интересны в этой связи массовые оценки эпох перемен и лидеров, инициировавших процесс социальных изменений. «Только «спокойные» - как они сейчас кажутся людям - времена получают преимущественно позитивные оценки, тогда как неспокойные, переломные оцениваются преимущественно негативно» (Там же. С. 396). Поэтому резко негативно в целом характеризуется «перестройка», хотя многие ее результаты (практически все политические свободы) воспринимаются сегодня вполне положительно (Там же). Б.Ельцина, М.Горбачева, Н.Хрущева и В.Ленина относят в разряд тех деятелей, «которых «не ждали» - «они навязали стране нечто иное и непривычное» (Там же. С. 181-182). Однако восприятие перемен российскими гражданами вообще кажется парадоксальным: «никто не любит перемен, но при этом ни в одной группе нет большинства, которое выступало бы против. Люди нехотя принимают как данность вынужденные и не желаемые большинством перемены» (Там же. С. 481).

13.Левада Ю. Указ. соч. С. 479.

14.Там же. С. 326. «С начала 90-х годов опросы неизменно отличают «слабость, отсутствие власти, анархию» как доминирующую черту обстановки в стране; о том же говорит и массовая тоска по порядку и «сильной руке» (Там же. С. 165).

15.Как мне кажется, народное участие было во многом обусловлено своеобразным пониманием свободы и справедливости (базовых понятий, принадлежащих к смысловому ядру русской культуры). И в этом - по своим внутренним, сущностным причинам, параметрам - оно схоже с ситуацией начала XX века. Исследователи русской Смуты (анализируя письма граждан во власть 20-х гг.) отмечают: «Россия пришла в революцию с массово ощущаемым чувством грядущего очищения от несвободы старого мира... Революция виделась очень многим как избавление от гнета, как предпосылка новой, свободной, счастливой («светлой, сытой») и вольной жизни. Прорыв из старого общества воспринимался как прорыв к свободе» (Квашонкин А.В., Ливший А.Я. Послереволюционная Россия (проблемы социально-политической истории 1917-1927 гг.). М., 2000. С. 194-195). Для русского сознания свобода неразрывно связана с социальной справедливостью, понимаемой как «поравнение» общества - статусное и материально-имущественное (Там же. С. 195-198). «В 1917 г. русский человек остро ощущал несвободу старого общества и психологически был готов с ней покончить,

причем любой ценой, на останавливаясь ни перед чем. Драматизация в массовом сознании антитезы «свобода-несвобода» передвинула эту философскую и политическую проблему с периферии массового сознания в самый его центр» (Там же. С. 195). В конце 80-х - начале 90-х гг. власть, инициировав критику режима (т.е. самоё же себя), создала почву для утверждения в массовом сознании идей несправедливости старого строя и справедливости борьбы против него. В какой-то момент общественный протест трансформировался из позитивно ориентированного (против отдельных нарушений, за улучшение системы) в отрицание самой системы. Так происходило и в 1916-1917 гг.

В начале и в конце XX в. определяющим «фактом дня» был психологический кризис позитивного восприятия всего, на чем основывалось «старое» общество. В массовом сознании возобладало ощущение неправильности, негармоничности устройства, исчерпанности ресурсов его развития. В этих условиях кризис власти воспринимался не как временное нарушение, а как свидетельство непригодности системы. Внесистемные движения и власть, олицетворявшая систему, как бы менялись местами: «раньше это была апелляция частного (группы затронутых кр изисо м) к цело му, т. е. к воплощающим целое властям, теперь это уже протест от имени целого (общества, стремящегося к справедливости), направленный к частной группе (властям, не желающим предпринимать чего-либо на благо общества). А это - уже ситуация обсуждения проблемы «верхов» и «низов» (Цит. по: Черных А. Становление России советской: 20-е годы в зеркале социологии. М., 1998. С. 247-248. Автор применяет концепцию стадиальности социальных движений немецкого социолога О.Рамштедта). «Низы» перестают ассоциировать себя со старой системой и скрепляющей ее властью. Такова, как представляется, динамика массового сознания эпохи Смуты. Выход из Смуты обусловлен появлением иных массовых ощущений - потребности в стабильности и порядке, основанном на разумности и привычности мироустройства; доминировании в обществе рационально-прагматических стратегий, идей, практик. Это не исключает наличия и иных настроений разной интенсивности, неустойчивости и амбивалентности общественного сознания.

16.См.: ЛевадаЮ. Указ. соч. С. 193. Уже «в конце 1990 г. люди признавали, что М.Горбачев наделен большей властью и обладает более высоким международным авторитетом, но считали, что Б.Ельцин ближе к народу, имеет лучшую программу деятельности и в целом больше соответствует позиции руководителя Союза» (Докторов Б.З., Ослон А.А., Петренко Е.С. Указ. соч. С. 99). Распределению симпатий, очевидно, способствовал публичный «стиль» лидеров: демократичный, подчеркнуто гражданский, частный - у Горбачева, «царственный» - у Ельцина. Имидж «народного царя» вызывал больше симпатий, чем «демократа из народа».

17.По социологическим данным, «в течение 1990 года произошло резкое падение доверия населения РСФСР к высшему руководству

СССР и, наоборот, в целом повысилось доверие к высшим российским властным структурам» (Докторов Б.3., Ослон А.А., Петренко Е.С. Указ. соч. С. 98). Правда, еще в июле 1991 г., сразу после президентских выборов России, 58% респондентов одобряли деятельность М.Горбачева, а 82% - Б.Ельцина (Левада Ю. Указ. соч. С. 327). Но на Ельцина работали революционная легитимность, а также слабость «старых», формально легитимных институтов. Стоило ему взять власть (путем захвата, присвоения - в полном соответствии с «законами» Смутного времени) - и он был признан легитимным лидером страны, более или менее законным наследником Горбачева (см.: Левада Ю. Указ. соч. С. 333-334). Пока за властью видели Правду, ее право (правомерность) почти не ставилась под сомнение. И еще одно. Подавляющее большинство населения (88% - почти 9/10) в июле 1991 года заявляло, что «устало от политики» (Левада Ю. Указ. соч. С. 327), т. е. смуты власти. Приход Ельцина во власть, казалось, эту смуту завершал.

18. См.: Докторов Б.3., Ослон А.А., Петренко Е.С. Указ. соч. С. 51-52, 228. В 1989-1998 гг. заметно уменьшилась доля населения, которая чувствует какую-то близость к власти (ощущает ее «своей», «близкой народу»), а также ответственность за ее действия. Вдвое выросло число тех, кто считает, что никак не отвечает за события в стране (Левада Ю.Указ. соч. С. 327-328). Интересна корреляция этих показателей.

19. «Обнажение и трансформацию социально-пространственных связей, прежде всего их осевой центро-периферийной структуры» называют «характерным феноменом всех глубоких институциональных кризисов российского общества» {Левада Ю. Указ. соч. С. 78). Этот процесс имеет различные измерения. В экономическом отношении он открывает простор «низовой» самоорганизации экономики и региональной жизни. В социальном вызывает трансформацию механизмов элитарной мобильности - она уже не связана исключительно с ориентацией на универсальный центр. В ценностном - увеличивается значимость тех приоритетов, схем, взглядов, которые находились на периферии общественной жизни (например, от периферии к центру сдвигаются некоторые образы прошлого, культивировавшиеся в интеллигентской среде - как образы царской России, «белого движения»). И, наконец, в рамках этого процесса происходит «хаотизация» бюрократической организации («административная смута»). С нею, кстати, сталкивались большевики в период становления советского управленческого аппарата. Яковлев, глава Рабоче-крестьянской инспекции, которой в 1920-е гг. было поручено усовершенствовать низовой аппарат, неожиданно обнаружил, что «указания сверху... не выполняются до тех пор, пока не будет получен указ от непосредственного начальника. Через некоторое время Яковлев, познакомившись с реальностью поближе, назвал ее «организованным варварством» (Левин М. Бюрократия и сталинистское государство // Политическая наука. 2000-2001. Коммунизм и национал-социализм: Сравнительный анализ. М., 2000. С. 55). И в дальнейшем «институциональная инертность» и ведомственность были

гу-

бительны. Не помогло даже сталинское «шоковое» администрирование сверху. Верховную власть ограничивали политические клики и неподконтрольность местной власти, административные вотчины и местные автономии (См.: Манн М. Противоречия непрерывной революции // Политическая наука. 2000-2001... С. 83). Еще одно неистребимое качество русской бюрократии - ее политизированность. «Администрация не была отделена от политики, и поэтому задачи государственных чиновников сводились по существу к политическим» (Там же. С. 82-83).

20.Рябов А. Альтернативы президентской власти в России // Россия: ближайшее десятилетие. М., 2004. С.53.

21.Шевцова Л. Как Россия не справилась с демократией: логика политического отката // Pro et Contra. 2004. Т. 8. № 3. С. 43.

22.Шевцова Л. Российская власть в 2014 году: попытка интуитивного прогноза // Россия: ближайшее десятилетие... С. 40.

23.Олъденбург С.С. Царствование императора Николая II. М., 1992. С. 357.

24.См.: Шевцова Л. Как Россия не справилась с демократией... С. 54. Интересно, что упреки в «бессистемности» заслужили два режима -сталинский и нацистский. М.Манн отмечает «неустойчивый, иногда на грани хаоса, характер обоих режимов», называя их режимами «непрерывной революции» (Манн М. Указ. соч. С. 101). Г.Момлезен характеризует нацизм как «хаотический режим», «бессистемность», используя выражения «административная анархия», «временно организованный (temporarily well-organized) хаос» (Там же. С. 84). И.Кершоу считает: «...если советский коммунизм в сталинское время... узнаваем как система, гитлеровский режим был враждебен всякому рациональному порядку. На нем было клеймо бессистемности, административного и правительственного беспорядка. Это была эрозия всякой ясной схемы правления, даже деспотической» (Кершоу И. «Работать под фюрера»: Соображения о природе гитлеровской диктатуры // Политическая наука. 2000-2001... С. 112). Речь, конечно, не идет о сходстве режимов, однако следовало бы установить причины близости описательных концепций.

25..Шевцова Л. Как Россия не справилась с демократией... С. 54.

26.Там же.

27.Там же. С. 36, 38.

28.См. об этом: Пивоваров Ю.С. Очерки истории русской общественно-политической мысли XIX - первой трети XX столетия. М., 1997. С. 242-243.

29.Изменяющаяся Россия в зеркале социологии. М., 2004. С. 30.

30.Там же.

31.Там же. С. 30-31.

32.Цит. по: Пивоваров Ю.С. Очерки истории... С. 109.

33.См.: Левада Ю. Указ. соч. С. 344. Ю.Левада отмечает: «Значительная часть населения страны, как показывают опросы, полагает, что власти постоянно ведут с ними нечестную игру, не выполняя собствен-

ных обязательств и обещаний, облагая людей несправедливыми поборами, неправильно информируя и т. д. ... Такое поведение властей вызывает скорее не возмущение и протест, а стремление приспособиться к ситуации: уклониться от исполнения собственных обязанностей (сегодня - прежде всего от уплаты налогов), скрыть доходы и т. п. Представление о том, что в нашей стране «нельзя жить, не нарушая закон», трактуется в общественном мнении как допустимость и даже необходимость постоянно «обманывать обманщиков», т. е. власть. Исследование «Власть и общество» выявило одну показательную черту в таких представлениях: в массовом сознании поддерживается мнение, что государство лукавит с населением в большей мере, чем население с государством» (Левада Ю. Указ. соч. С. 337).

34.Вот что пишет об этом Ю.Левада: «Полную неудачу потерпели в последние годы все попытки искусственного создания политического «центра», как под либерально-реформаторскими, так и под социал-демократическими... лозунгами. Дело здесь... не в отсутствии энергичных лидеров или эффективных лозунгов, а в отсутствии места для подобных конструкций в политическом пространстве современной России» (Указ. соч. С. 90). Его структуризация сводится к поляризации, притом бинарной. На то, что система «постоянно тяготеет с биполярности», указывали и другие авторы еще в первой половине 90-х: «основным фактором, определяющим «геометрию» политического пространства, выступает отношение к реальным центрам власти. Идеологическое самоопределение является вторичным и производным... Когда политическое самоопределение отстраивается по отношению к центру реальной власти, доминирующей становится простейшая ось «за-против» (Бунин И.М., Капелюшников Р.И., Салмин A.M., Урнов М.Ю. Партии в социальной структуре посткоммунистической России // Политическая наука в России (история, современность, модели будущего). М, 1994. С. 63, 64). Центр политического поля, по мнению этих авторов, имеет не идейную и не социальную, а чисто властную основу (Там же. С. 72).

35.«Центр», «центризм» имеет в русских условиях особый статус. На Западе это то, что составляет основу современных консолидированных демократий. В социальном отношении их главным действующим лицом является обширный средний класс и его политические представители — «народные» партии (как правило, их две). У нас «центризм» внешне выглядит как попытка найти некую золотую середину между старым и новым, бюрократией и обществом, «верхами» и «низами», реформой и поддержанием статус-кво. По наблюдениям исследователей, «искусственно раздутое противостояние «правых» и «левых» в 1995-1996 гг. утрачивает смысл и превращается в «борьбу за центр» политического поля. Причем... «центральной» считается всего лишь позиция отмежевания от «крайностей» {Левада Ю. Указ. соч. С. 499). Одной из отличительных черт начала думской избирательной кампании 1999 г. было «практически всеобщее декларативное устремление к неопределенному политическому центру, к поддержанию баланса полити-

ческих сил (равно как и сил влияния, в том числе причисляемых к олигархическим). И, соответственно, минимизация влияния крайних сил как слева, так и справа» (Там же. С. 500). Гарантировать «баланс», по мнению социального большинства, может только реальная, сильная власть. Поглощение ею политического центра имеет следствием «размывание» партийности вообще, минимизацию партийного проекта. В идеологическом смысле «центризм» выражается в аккумулировании в рамках одной «программы» (в том числе путем «заимствования») наиболее востребованных тем - государственно-патриотической, социальной справедливости и «правды» и т. д. Назначение «центризма» - обеспечение массовой лояльности действующей власти. Эта «срединная», открытая для различных толкований, интерпретаций политическая линия расчитана на неопределенное, аморфное, деидеологизированное «большинство» современного общества (наш «никакой» класс - аналог западноевропейского среднего). «Центризм», слияние (точнее, сливание) в «единый центр» («Единую Россию» как обозначение всех возможных России) различных политических сил, идей, программ, есть одно из оснований «властепорядка».

36.Холмс С. Чему Россия учит нас теперь? Как слабость государства угрожает свободе // Pro et contra: Гражданское общество. М., 1997. С. 140.

37.Шевцова Л. Как Россия не справилась с демократией... С. 37.

38. «В наше время наиболее институционализированная форма компромисса между конкурентами в борьбе за власть - многопартийная демократия» {Манн М. Указ. соч. С. 89). В постсоветской России последовательно воплотить институционализированный компромисс -на конституционально-правовой основе - не удалось. Преобладали неформальные компромиссы, реализуемые в отношениях патронажа-клиентуры. Справедливости ради заметим, что это традиционная форма компромисса в русских условиях.

39. Интересное следствие эволюции власти замечает Ю.Левада: «Изменились объем претензий и реальные возможности властных институтов, власть утратила тотальный характер, оказалась возможной оценка и критика ее действий и т. д. Но вместе с этим утратила смысл (или ряд смыслов) атрибутика «своей власти», т. е. понимание «своего» как «предельно близкого и потому не подлежащего какой бы то ни было оценке», при котором «свое» противопоставляется всему «чужому» (ЛевадаЮ. Указ. соч. С. 331).

40. В образе советской власти российские граждане (40% опрошенных) отмечают: «сильная, давящая»; «слишком много запрещала» (Образы власти в постсоветской России: Политико-психологический анализ /Подред. Е.Б.Шестопал. М., 2004. С. 179).

41. «Если в международно-правовом плане российская власть была признана легитимным преемником Союза ССР, то в государственно-политическом плане формирующийся режим мог восприниматься как более или менее «законный» наследник президентства Горбачева, -

пишет Ю.Левада.-- Поэтому переходная фигура Ельцина в течение нескольких лет играла особую роль в придании власти легитимного имиджа» (ЛевадаЮ. Указ. соч. С. 334).

42.См. об этом: Пивоваров Ю.С. Очерки истории... С. 86-88,

43.Цит. по: ГеллерМ., Некрич А. Указ. соч. С. 81.

44.Образы власти в постсоветской России... С. 148-149.

45.Изменяющаяся Россия... С. 103. Идеализация каждого очередного правителя, его оценка в идеальной проекции суть проявления русской «утопии о «совершенной» (абсолютной во всех смыслах) власти. В этих условиях правители вынуждены не просто управлять, но и соответствовать магическим представлениям о собственных возможностях» (Булдаков В, Системные кризисы в России: сравнительное исследование массовой психологии 1904-1921 и 19852002 годов // Acta SlavicaJaponica. 2005. Tomus 22. С. 97). Больше всего шансов на доверие и любовь имеет тот, кто «производит впечатление лидера, который существует в воображении масс» (Цит. по: Булдаков

B. Указ. соч. С. 113). Поэтому особое значение и сейчас имеет «взаимодействие лидеров с людским хаосом - «вождь» становится заложником «разрухи в умах», а затем надежды масс на «чудо власти». Лидер, не оправдавший ожиданий, выбывал» (Цит. по: Булдаков В. Указ. соч. С. 114).

46.См.: Изменяющаяся Россия... С. 108-109.

47.См.: Там же. С. 102-103.

48. Символический смысл имеют слова С.С.Ольденбурга, которым он завершает свою книгу о Николае II: «Дело не в том, кто проделывал работу, кто начертывал план борьбы; порицание или хвала за исход довлеют тому, на ком авторитет верховной ответственности... Бремя последних решений лежало на Нем. На вершине, где события превосходят разумение человека, где все неисповедимо, давать ответы приходилось Ему. Стрелкою компаса был Он. Воевать или не воевать? Наступать или отступать? Идти вправо или влево? Согласиться на демократизацию или держаться твердо? Уйти или устоять? Вот - поля сражений Николая II» (Царствование императора Николая II. М, 1992.

C. 639-640).

49. «Утвердившись у власти и получив силовые структуры в качестве своей главной институциональной опоры, Б.Ельцин безвозвратно утратил признаки популистского по духу возмутителя спокойствия в правящей элите, и дальнейшие его непростые отношения с политическими силами и группами влияния различной ориентации складывались в рамках сугубо прагматических расчетов. Судя по данным предвыборных исследований, рост показателей электоральной поддержки и доверия населения по отношению к Ельцину менее всего можно было бы связывать с реанимацией его харизматического ореола - здесь на первом плане оказались вполне рациональные расчеты на поддержание стабильности, продолжение реформ и недопущение к власти сил прошлого» (Левада Ю. Указ. соч. С. 100).

50.Там же. С. 185.

51.He случайно уход Ельцина воспринимался людьми «не как смена лиц..., а как признак окончания определенной политической эпохи в жизни страны, характеризующейся своим набором проблем и своим стилем их решения» (Там же. С. 181).

52.По наблюдениям исследователей, «...советская парадигма в сознании современного россиянина не только не разрушилась, но и не поддается вытеснению из массового сознания... Чувство исключительности советского строя исчезло, но чувство личной сопричастности в отношении советской жизни, пусть даже окрашенное чувством горечи, осталось... По крайней мере на ближайшие десять лет советская тональность в сознании россиян сохранится и будет в значительной степени определять характер их самоидентификации» (Квашонкин А.В., Лившин А.Я. Указ. соч. С. 290-291). «Присоединение» к советской истории (на уровне государственной «программы») дает новую легитимность постсоветской власти. Имеет значение и то, что для значительной части общества (по данным 1998 г., около трети) «старая система... кажется... «своей» - как более привычная и более справедливая по сравнению с нынешней (Левада Ю. Указ. соч. С. 329). «Старая власть выигрывает даже в глазах самых молодых, практически никакого опыта и знания жизни при этой власти не имевших» (Там же). Указывая на преемственность с нею, «новая» власть добавляет привлекательные черты в свой образ.

53. Россия в поисках идеи: Анализ прессы. М., 1997.

54..Левада Ю. Указ. соч. С. 449.

55.Там же. С. 447.

56.См. об этом: Изменяющаяся Россия... С. 115-116; Левада Ю. Указ. соч. С. 444,446Л50.

57..Ахиезер А.С. Указ. соч. С. 677.

58.Там же. С. 676.

59.Там же. С. 782.

60.Там же. С. 577.

61.Там же. С. 554.

62.Там же. С. 750.

50