CC BY
73
Таблица З
Сопоставление представлений об обязанностях граждан и жителей Литвы
Обязанности граждан и жителей Литвы Доля респондентов, в % V Крамера Значимость X2
литовцев русских
Военная служба 0,09954 0,03736
очень важна 57 46
скорее важна 22 30
скорее не важна 10 12
совсем не важна 9 8
затрудняюсь ответить 1 4
Знание национального языка 0,33526 0,00000
очень важно 91 64
скорее важно 8 24
скорее не важно 1 8
совсем не важно 0 2
затрудняюсь ответить 0 1
Уплата налогов 0,12284 0,00498
очень важно 59 48
скорее важно 26 29
скорее не важно 10 11
совсем не важно 3 7
затрудняюсь ответить 1 4
Уважение к национальному флагу 0,16707 0,00002
очень важно 88 79
скорее важно 10 18
скорее не важно 1 1
совсем не важно 0 2
затрудняюсь ответить 0 2
Подчинение законам 0,06442 0,31106
очень важно 76 75
скорее важно 19 21
скорее не важно 3 2
совсем не важно 0 1
затрудняюсь ответить 0 2
Потенциал этнических напряжений. Этнические литовцы достаточно остро чувствуют потенциальную возможность конфликта с русскоязычной частью населения Литвы, причем опасения в их среде существенно выше, чем среди литовских русских. Так, 42% русских считают, что конфликты с литовцами "определенно невозможны", среди литовцев только 28% дают этот ответ (29% литовцев полагают, что такие конфликты в той или иной мере возможны; среди русских такие ответы дают только 18% опрошенных). Точно также, описывая характер национальных отношений в Литве, 25% литовцев выбирают позицию "не слишком хорошие, сложные", тогда как среди русских такой ответ дают лишь 14% респондентов. Напротив, 77% русских жителей Литвы считают, что национальные отношения "хорошие, мы сможем справиться с проблемами, если они появятся", а еще 6% полагают, что в этих отношениях вообще "нет проблем". Похоже, что молчаливое соглашение русской общины Литвы с государством в ближайшее время будет подвергнуто серьезному испытанию.
Эта непростая ситуация усугубляется еще и тем, что значительная часть литовцев боятся крепнущего российского государства. Так, 68% литовцев видят в России определенный или возможный источник опасности Литвы (но только 29% русских придерживаются этой позиции); 67% литовцев беспокоят крайние националисты в России (47% русских придерживаются этой же позиции). Эти проблемы ярко проступают в риторике таких политических организаций, как Таутининкай, Лига свободы Литвы, Литовская партия политических заключенных и депортированных. И на федеральном, и на местном уровне подобные организации требуют действий, ограничивающих русское влияние. (Эти меры включают перенос советских военных кладбищ, сокращение числа русских школ, сокращение объема передач ТВ и радио на русском языке, сокращение числа университетских курсов, преподаваемых на русском языке, удаление русских с постов, обладающих публичной значимостью.) Подобные организации взращивают семена возможных этнических проблем. Это понимается представителями обеих этнических групп — примерно одинаковое число русских и литовцев выражают озабоченность деятельностью крайне правых националистических организаций в Литве.
Требования подобного рода способны лишь увеличить тревогу русской общины и ее отчуждение от государства. Именно этот эффект вызвала дискуссия о получении литовского гражданства. 40% русских возражают против требования сдачи языкового экзамена для получения гражданства, тогда как 80% литовцев в той или иной степени его поддерживают. Влияние подобных шагов на русскоязычную часть литовского населения демонстрируют ответы на вопрос о возможных протестах: 30% русских отметили возможность своего участия в протестах против закона о гражданстве, среди литовцев
— только 18%.
Настроения литовцев можно понять, если принять во внимание их опыт жизни при советском режиме — депортация 40-х годов, вооруженное сопротивление 50-х, борьба за национально-культурное сохранение как этнического меньшинства в огромной славянской стране в 60—90-х годах. Но новое государство должно сопротивляться политическому давлению крайне правых националистов, настаивающих на уменьшении присутствия и влияния русских. Подобные меры, ничего не добавляя к лояльности русской общины новому государству, способны лишь усилить возможные разногласия, которых Литва хотела бы избежать.
Перевод Л.Б.Косовой
Л.Д.Гудков
Русский неотрадиционализм
Анализируя состояние общественного мнения в последние три—четыре года, нельзя не обратить внимание на отчетливую тенденцию: усиливающуюся консервативную примитивизацию политической жизни. Устранив из высшего руководства "интеллектуальную элиту" реформ
— гайдаровскую команду экономистов, политическая верхушка страны оказалась подчиненной логике того же процесса институционального разложения, который перед этим определил распад тоталитарной системы в СССР.
К концу 1993 г. российское правительство явно начало терять либерально-западнические ориентиры. Союзный центр как политический противник ликвидирован, подавлено противодействие остаточных советских структур
после октябрьского путча 1993 г. Консолидирующее значение угрозы реставрации прежнего режима значительно ослабло. "Демократы" оказались вынуждены отвечать и за "свое", и за "чужое": и за неизбежные трудности растягивающегося переходного периода, и за союз с авторитарной властью, перевалившей на них вину за собственную неспособность обеспечить политическую стабильность в переходное время, сопротивляться корпоративному давлению различных сил — от отраслевых лоббистов до ВПК или просоветской региональной администрации. Проиграв первые и вторые выборы в Госдуму в 1993 и
1995 гг., сторонники либерально-демократической модернизации практически ушли или были вытеснены с политической сцены. Власть, включив в свой состав часть прежних оппонентов и в этом смысле став "прозрачной" для своих противников, доступной давлению самых разных по характеру сил, утратила единство и дееспособность, контроль над нижележащими уровнями управления. Обезопасив себя от прямой конфронтации (по крайней мере, с умеренными представителями партии прежней власти), с одной стороны, и нейтрализовав "непримиримых" (уже получивших массовую поддержку и выигравших думские выборы) путем политической "кастрации" самого парламента, который оказался лишен важнейших функций, и прежде всего контроля над исполнительными структурами, — с другой, нынешний режим избавился и от потенциала развития.
Не разделяющая с правительством политической ответственности Госдума, лидеры фракций которой не имеют никаких шансов реализовать свои программы через участие в государственном управлении, неизбежно должна была превратиться в откровенно популистский агитпроп демонстративной оппозиции (фактически при этом будучи купленной правительством в ходе разнообразных аппаратных компромиссов и теневых соглашений). Однако политическая слабость парламента означала и социальную слабость исполнительной власти, поскольку для нее оказались отрезанными или резко ограниченными возможности и механизмы учета или репрезентации интересов других сил и групп общества. Власть тем самым потеряла перспективу реальной политики, опору в обществе, потенциал массовой или групповой поддержки своей программы действий.
В этой ситуации режим должен был зациклиться на интересах самосохранения. В идеологическом плане эта изоляция могла принимать только одну форму: "заботы" о всем государственном целом, в первую очередь — озабоченности соображениями национально-государственной безопасности, измеряемой (в отсутствие инноватив-ных элит и в условиях фактического прекращения реформ) лишь фантомами удержания или возврата прошлого государственного величия, целостности территории и интересами крупных лоббистов*. Политическая риторика сменила сюжеты и ориентации — от программных заявлений о будущей "молодой России" в начале 90-х годов (т.е. от провозглашения приоритета наиболее перспективных в стратегическом плане групп населения или социальных институтов — молодежи, специалистов до развития "среднего класса", опоры на активную часть общества) к сохранению роли великой державы, соответственно, борьбе против сепаратистов, НАТО, обоснованию стратегической необходимости военного присутствия в бывших союзных республиках (в Севастополе, в Грузии,
* О национальной безопасности говорил и А.Коржаков (обосновывая необходимость перераспределения квот на сырьевой экспорт), и А.Заверюха или представители автопромышленности (требуя введения повышенных таможенных тарифов на импорт), и лоббисты различных отраслей ВПК и МО РФ.
Таджикистане, Приднестровье и т.п.). Естественно, это потребовало необходимых реверансов в сторону армии, ВПК, сторонников изоляционизма и др.
Поддержку в этом власти могли найти только на социальной и культурной периферии, которая по самой своей сути представляет либо косную, лишенную потенциала развития среду пожилых и малообразованных людей, либо дезориентированные и не выходящие из хронической социальной депрессии группы, составляющие потенциальный электорат коммунистов, с одной стороны, и избирателей В.Жириновского и А.Лебедя — с другой. Возникает политический резонанс — замкнутый круг само-обоснования власти: рекрутирование и привлечение периферийных лидеров и великодержавных идеологических стандартов замедляет или блокирует потенциал реформистской политики, что усиливает кризис, превращая переходное положение в хроническое состояние, вызывающее, в свою очередь, сохранение или рост социальной напряженности на местах (где, собственно, и блокируются изменения), что опять-таки обеспечивает электоральную поддержку кандидатам, противостоящим сколько-нибудь серьезным, системным изменениям.
Чеченская война (ее начало, характер ведения и усилия по прекращению) стала лишь самым очевидным и драматичным из разнообразных проявлений этого процесса дезинтеграции прежних структур власти. Менее заметна и понятна для массового сознания борьба различных клик за свои частные или корпоративные интересы, давление отраслевых и региональных лоббистских группировок, которые — при отсутствии институционализированных правил политического взаимодействия ("конституционного порядка") — оказывают самое разруши-
твльнав воздействие на иерархическую организацию общества, конститутивную для советской системы. Нынешняя властная вертикальная структура, оставшаяся по существу неизменной с советских времен (но лишенная дееспособности без обязательных для той репрессивных органов и партии, обеспечивавшей в принудительном порядке кадрами и идеологическим оформлением систему тотального управления и тем самым задававшую ей до определенных пор порядок, организованность и дисциплину) в условиях отсутствия страха, значительных оборотных средств или экономических рычагов не в состоянии противостоять этим силам сколько-нибудь долгое время. Попытки компенсировать эту слабость расширением полномочий исполнительной власти в сопровождении соответствующих деклараций о "чрезвычайности ситуации", "необходимости жестких и решительных мер", но без привлечения массовой поддержки или ресурсов других институтов имеют лишь обратный эффект, никак не укрепляя теряющего консолидированность и организованность полуавторитарного режима (табл. 1).
Таблица 1
Как Вы считаете, руководство России контролирует ситуацию в стране или она вышла из-под контроля? _____________(В % к числу опрошенных.)_____________
Варианты ответов 1993 г. 1996 г.* 1997 г.
Март Июль Сентябрь Ноябрь Январь
Кконтролирует ситуацию 12 22 16 13 12
Ситуация вышла из-под контроля 65 51 54 62 66
Затруднились с ответом 23 27 30 25 22
* Рост ПОЗИТИВНЫХ оценок к лету 1996 г. происходил эо счет электоральной' мобилизации. Едва она кончилась, общий уровень одобрения руководства стал падать до "нормального" (см.также рис. на с. 5).
Свидетельством подобной слабости можно считать и усиление региональной администрации (включая изменение ее легитимности в ходе новых выборов губернаторов), иммунитет крупных монополий, потерю контроля над распределением бюджетных средств в регионах, что оборачивается многомесячной невыплатой зарплаты, пенсий и т.п.
Дело тут не в президентском авторитаризме как таковом. Политическая практика последних лет в бывших соцстранах дает разнообразный материал для типологии реформационных стратегий и агентов инновации: от институциональных структур (типа китайской партноменклатуры) до массовых антикоммунистических движений или даже импульсов извне (как в балтийских республиках или бывшей ГДР). Инициатива модернизации может исходить как от исполнительной власти, так и от парламента — никакой единой закономерности здесь нет. Хотя чаще проводником ее выступает все-таки президентская вертикаль, но не потому, что концентрировать власть для перемен и мобилизовать массовую поддержку их легче все-таки в системе президентской власти, а потому, что ситуация "свободы" в условиях патерналистского или мобилизационного общества открывает дорогу, дает очевидные электоральные преимущества популистским или на-ционал-коммунистическим демагогам, консервирующим наиболее стертые и рутинные идеи, символы, политические представления. Поэтому парламент в подобной ситуации всегда тяготеет к превращению в институт консервации или популистского сопротивления реформам (если только — как в Восточной Европе или в Балтии — сами консервативные идеологии почвы, национализма, этно-кратического государства не получают нового значения легитимации реформационной или прозападной политики).
Международные сравнительные исследования, проводимые в последние годы в странах Восточной Европы и республиках бывшего СССР, отмечают одно важное обстоятельство: характер, глубина и успешность проводимых политических и экономических реформ тесно связаны с оценкой населением этих стран своего недавнего прошлого, предшествующего периода. Позитивные оценки будущего в Польше, Чехии, Словении, республиках Прибалтики, Восточных землях Германии, существенно выше, чем оценки их настоящего или прошлого. Исключение в этом ряду составляет лишь Венгрия, где преобладает недовольство нынешним состоянием дел и где ситуация при Я.Кадаре оценивается как гораздо более спокойная и благополучная. Напротив, в Румынии, Болгарии, России, Украине, Белоруссии, Казахстане и других новых государствах доминируют ностальгические и идеализированные представления о недавнем прошлом этих стран*.
После непродолжительной и поверхностной критики сталинизма и периода "застоя" в первые годы "перестройки" оценка прошлого становится позитивной уже сразу после гайдаровских реформ и остается таковой и на нынешний день. Если еще в начале 1991 г. подавляющее большинство опрошенных (54—57%) считали, что советское общество оказалось "на обочине истории", что в его прошлом "нет ничего, кроме нищеты, массового безумия и беззакония", "репрессий против своего народа", то уже вскоре эти оценки значительно смягчились, а потом и заметно переменились. Сегодня отечественная история вы-
* Роуз Р., Харпфер Кр. Сравнительный анализ массового восприятия процессов перехода стран Восточной Европы и бывшего СССР к демократическому обществу // Экономические и социальные перемены: Мониторинг общественного мнения. 1996. № 4. С. 13—19.
зывает преимущественно позитивные эмоции: у людей среднего возраста — интерес и надежду на лучшее, у пожилых — гордость и восхищение, уверенность в великом будущем России. (Характерно, что никакой специфики молодых или образованных групп здесь не отмечается!) "Стыд и безнадежность", "тоску и отчаяние" при мысли о прошлом страны испытывают незначительное число опрошенных — 5—7% (в принципиальном плане, это тот же, хотя и перевернутый, комплекс давно знакомых представлений о великой державе, которые разделяют большинство опрошенных, но воспринимаемой в ее нынешнем
— "униженном" виде; подавляющая часть давших этот ответ — люди предпенсионного или пенсионного возраста, голосовавшие за коммунистов). Прежнего доминирующего неприятия и осуждения нет теперь даже в отношении сталинского террора. Так, на вопрос: "В какой мере Вы согласились бы с суждением: масштабы массовых репрессий во времена Сталина сильно преувеличены?" ответы распределились следующим образом: "в той или иной степени согласны" — 29%, "не согласны" — 43% и 28% — "затруднились с ответом"*.
Утрата политической перспективы массовым сознанием в России (табл. 2—4) и крайне пессимистические оценки настоящего и ближайшего будущего общества приводят к росту ностальгических настроений по брежневским, доперестроечным временам, которые рассматриваются как наиболее спокойный период за всю историю существования советской власти. (На вопрос: "Когда, в какой период было лучше жить? — при И.Сталине, Н.Хрущеве, Л.Брежневе, М.Горбачеве или в последние два—три года 40—45% опрошенных полагают, что жизнь была лучше при Л.Брежневе, до 1985 г.)
Таблица 2
Как Вы думаете, мы переживаем сейчас самые тяжелые времена, они позади или еще впереди? (В % к числу опрошенных; N=2400 человек; 1996 г.)
Варианты ответов Июль Сентябрь Ноябрь
Переживаем сейчас 27 23 22
Они уже позади 9 9 6
Они еще впереди 44 48 52
Затрудняюсь с ответом 20 20 20
Хотя от года к году заметно некоторое снижение отрицательных высказываний (пик здесь пришелся на самый тяжелый дореформенный 1990 г. — год пустых прилавков; см. табл. 3), принципиальная структура оценок остается неизменной. На протяжении трех-четырех последних лет примерно 60% респондентов полагали, что "события завели нас в тупик". Соотношение считающих, что положение улучшится, и тех, кто уверен, что оно ухудшится, устойчиво составляет 1:7. Баланс оценок собственного настроения хронически отрицательный: февраль 1993 г. — 39% опрошенных дали позитивные оценки, 54% — негативные; ноябрь 1994: позитивные — 39%, негативные — 51%; май 1995, 41 и 51% соответственно; июль 1996 г. — 43 и 55% соответственно. И это не случайное обстоятельство, а проявление довольно устойчивой массовой ориентации, заставляющей негативно оценивать все то, что происходит в стране, почти безотносительно к тем реальным политическим или экономическим событиям, изменениям в характере потребления или другим перипетиям, которая в конечном счете блокирует возможности массовой рационализации всей сферы политики.
* См. подробнее: Дубин Б.В. Прошлое в сегодняшних оценках россиян // Экономические и социальные перемены... 1996. № 5.
Таблица 3
Каким для страны оказался этот год по сравнению с прошлым? (В % к числу опрошенных.)*_________________
Варианты ответов 1988 г. 1989 г. 1990 г. 1991 г. 1992 г. 1993 г. 1994 г. 1995 г. 1996 г.
Труднее 79 84 93 88 82 65 58 55 62
Легче 7 4 1 3 4 11 12 14 11
Таким же 14 12 6 9 14 24 31 32 27
* Примерно такие же распределения показывают и погодовые ответы на вопрос: "Каким этот год оказался и для Вас лично?"
Обычное объяснение этому негативному фону ожиданий — это наличие трудностей, вызванных гайдаровской программой перехода к рынку, развал экономики, обнищание основной части населения и др. Однако внимательный анализ и частые регулярные замеры состояния общества не подтверждают подобных выводов. Речь не может идти о значительном, тем более катастрофическом или всеобщем снижении жизненного уровня в переходное время. Правильнее было бы говорить о резком изменении структуры запросов населения, особенно его наиболее активных и продуктивных слоев — о резком повышении их самооценки, претензий к качеству собственной жизни, об изменении характера аспираций, которым патерналистское государство отвечать совершенно не в состоянии (рис.1, 2)*.
Сопоставление желаемых и фактических доходов (т.е. тех уровней, которые определяют параметры статусной и социально-экономической, социально-антропологической идентификации людей) показывает, что первые в среднем растут значительно быстрее, нежели возможности зарабатывать.
Массовое трудовое сознание, расслабленное в последние три десятилетия двусмысленностью положения работника (низкая оплата труда при высоких социальных гарантиях сохранения рабочего места, отсутствие конкуренции), лишенное мотивации эффективной работы, реагирует на усиливающуюся социальную дифференциацию очень остро. Чрезвычайно важен здесь сам разрыв между аспирациями и фактическим доходом, оказывающийся особенно большим и болезненно фрустрирующим в тех группах, которые характеризуются ухудшением статуса (реальным или ожидаемым), приверженностью к советским представлениям, символам, нормам трудовой мотивации, культуре уравнительного и недостижитель-ского общества. Напротив, у поколения, социализированного в конце 70-х годов и позже, в период перестройки, гораздо чаще, чем у их родителей, растущие запросы свя-
* См. статьи автора в журнале: Экономические и социальные перемены... 1995. № 6. С. 31—42; 1996. № 6. С. 45—50. Эти публикации вызвали критику со стороны некоторых экономистов (в частности, на международном симпозиуме "Куда идет Россия?.." Интерцентра в январе 1997 г.), которые полагали, что долларовый пересчет доходных показателей с целью избежать влияния инфляции сам по себе без учета изменения цен ведет к искажению всей картины роста доходов населения. Вместе с М.В.Пче-линой мы были вынуждены проверить наши расчеты с учетом индекса потребительских цен, несмотря на свое сдержанное отношение к данной процедуре. Сама методика построения последнего, исходящая из нормативно-распределительной логики расчета потребительского минимума, принимает во внимание лишь ограниченный круг товаров и услуг, что в ситуации переходного периода в экономике ведет к резкому удорожанию потребительского минимума, снижению показателей уровня жизни наименее обеспеченных групп и улучшению жизни всех тех, кто "находится" над ними. Предпринятые расчеты не изменили прежних общих выводов: траектория динамики доходов не подтверждает заключений о катастрофическом или резком падении реальных доходов населения, речь, скорее, идет о сохранении доходов примерно на одном уровне или их незначительном снижении.
Таблица 4
Каким будет наступивший год в сравнении с ушедшим? (В % к числу опрошенных.)
Варианты ответов 1993 г. 1997 г.
Безусловно лучше 4 5
Надеюсь, лучше 35 28
Хуже уже не будет 12 12
Без перемен 21 30
Пожалуй, хуже 23 19
Затрудняюсь с ответом 5 6
заны с ориентациями на успех, продуктивностью и, соответственно, с иными типами мотивации действия, а значит, и наивысшими реальными заработками и доходами. При этом у них и наименьшие показатели зависимости от власти.
Если принять соотношение желательных и фактических доходов за показатель статусно-экономической неудовлетворенности и сравнить его с рейтингом доверия к различным институтам или политическим лидерам, то мы получим чрезвычайно любопытную картину (см. рис. 2). Единственным из показателей, который реагирует на изменения уровня экономической неудовлетворенности, является отношение к президенту. Именно колебания этих двух показателей оказываются достаточно синхронизированными в большинстве случаев, кроме одного момента
— лета 1994 г., наиболее благополучного периода постсоветского развития (до наступления "черного вторника" осенью того же года), разводящего кривые отношений к власти и параметры индивидуальной социально-экономической идентичности.
Эту связь показателей можно объяснить следующим. Символика патерналистской власти остается доминантным языком массовых описаний коллективной реальности, языком обсуждения любых социальных вопросов. Определения происходящего, включая и оценки собственной жизни, опосредованы категориями квази-персонифицированного патернализма, отношением к власти, носителю ее авторитета, ответственному за положение дел в стране. И вряд ли эта ситуация могла выглядеть иначе.
Перемены в ценностной сфере (потребительских запросах, референтных стандартах образа жизни, с которыми соотносит себя человек, основаниях для самоуважения и т.п.) в постсоветском обществе не связаны с изменением институциональных рамок повседневной жизни. Притягательность нового для многих групп уже есть, а нормативно определенных и организационно обеспеченных и подтвержденных правил достижения его, реализации желаемого, систематически дисциплинирующих индивидуальное поведение, — нет.
Контраст между идеологической нагрузкой прошлого чрезмерно преувеличенными официально (в реальности
— крайне недостаточными) гарантиями повседневного существования, попечительской демагогией советского времени с его правом на "труд" (но без мобильности, без про-
Динамика желаемых («Сколько денег нужно Вашей семье, чтобы жить, по Вашим представлениям, "нормально"!») и фактических доходов, рассчитанных по ежемесячному курсу доллара США
Фактический душевой доход, рассчитанный с учетом индекса
Рис. 1. Доходы, рассчитанные по курсу доллара США и с учетом индекса потребительских цен
движения, а потому фактически правом лишь на "занятость", "службу"), на медицину "больничных листов" (освобождения от работы) и т.п. — и необеспеченностью нынешней жизни, предъявляющей совершенно новые требования к активности (а соответственно, порождающей неприятные и гнетущие переживания субъективной несостоятельности) провоцирует сильнейшие стрессы, эмоции усталости, апатии, несвободы, паралича воли, отчужденности от собственной жизни. Проективные фантомы этой зависимости, несвободы культурно оформляются как повышенные экспектации в отношении власти — псевдоуниверсальной, в этом смысле, фигуры коллективных представлений. Даже если учитывать, что здесь многое задается двусмысленной игрой "прибеднения", лени, прежнего советского желания не перенапрягаться, все равно нельзя не' признать серьезность этих "пороговых" переживаний новой жизни. Об этом можно судить по масштабам устойчивой распространенности доминант-
ных комплексов "узилища" — апатии и агрессивности*, фиксируемых регулярно у респондентов в постсоветском пространстве (табл. 5). Если просуммировать ответы о тех или иных переживаниях, то мы получим следующие комплексы переживаний (табл. 6).
Подчеркнем основную мысль сказанного. Массовая негативная установка в отношении настоящего и будущего (в заданных на нынешний день социальных рамках) становится условием сохранения всего сложившегося режима, самой структуры примитивной мобилизации, равно как и ее ресурсов. Сегодня их главные опорные пункты
— мифология великого героического прошлого (соответственно, негативная оценка нынешних вождей и их способности улучшения положение страны в будущем) и
* "Психику заключенных в лагере можно охарактеризовать с помощью двух признаков: апатии и агрессии". — Франкл В. Человек в поисках смысла. М., 1990. С. 138.
оп
Таблица 5
Какие чувства, по Вашему мнению, усилились, окрепли за последнее время у окружающих Вас людей? (В% к числу опрошенных; приводятся только наиболее часто называемые эмоции у окружающих людей.)
усиление компенсаторной идеологии традиционного органического единства народа, способного вытерпеть, вынести все испытания, мифология русской (может быть, впрочем, и "советской") "простоты", нетребовательности, скромности, доброты 'народа", подавляющая любые ростки индивидуалистической этики и связанной с этим ответственности. Два обстоятельства вызывают наибольшую гордость при взгляде на русскую историю у наших опрошенных: "победа в Великой отечественной войне" (44%) и "великое терпение русского народа" (39%). Прочие варианты собирают значительно меньшее число ответов ("великая русская литература" — 19%; "советское государство, могущество СССР" — 12, "былинная древность" — 16% и т.п.).
Приведем ответы на вопрос: "Что может помочь возрождению русского национального духа?”:
Варианты ответов %
Мощное русское государство 46
Уменьшение всевластия чиновников, свобода жить и работать по своему разумению '6
Православная церковь 7
Уменьшение влияния иностранцев 7
Сильная русская партия 4
Покаяние в преступлениях советского времени 2
В чем наиболее полно выражен русский характер? (Приведены только те варианты ответов, которые отметили больше 5% респондентов.):
Варианты ответов %
В простых людях 39
В наших предках 39
В русской интеллигенции 20
В старой русской эмиграции 6
В государственных деятелях, полководцах, военачальниках 5
Хотелось бы обратить внимание на характерную пустоту и бессодержательность определяющих признаков: "простота", "предки", "русские — это те, кто хранит традиции русского народа", "те, в ком живы нравственные идеалы России" и т.п. Подобные формулы представляют собой ценностные тавтологии, способы форсированной или дополнительной артикуляции для наиболее тривиальных и рутинных значений. Это не апофатическая полнота невы-сказываемого совершенства, а бессилие мысли или социаль-но-культурной квалификации. Важна в данном отношении лишь фигура речи, устанавливающая мнимое "место" (со-
Варианты ответов 1992 г. 1993 г. 1994 г. 1995 г 1996 г.
Надежда 17 15 16 21 20
Усталость, безразличие 55 52 40 41 43
Страх 26 22 22 19 17
Растерянность 24 20 18 17 16
Озлобленность, агрессивность 30 39 10 28 29
Таблица 6
Комплексы переживаний
Виды эмоций 1991 г 1992 г. 1993 г. 1994 г. 1995 г. 1996 г.
Апатия, депрессия 47 59 61 78 58 55
Агрессия 76 56 55 56 32 46
Позитивные эмоции 22 35 37 33 29 32
Шкала статусно-экономической Доверие к институтам,
неудовлетворенности рейтинг Президента
—•------ НД/ДД —»--- Доверие к органам госбезопасности
- - -о- - - Доверие к православной церкви -а- Какую оценку от 1 до 10 Вы бы дали Президенту Б.Ельцину?
...*.... Доверие к армии -□- Доверие к средствам массовой информации
---°— Доверие к профсоюзам -■- Доверие к органам Внутренних дел
Рис. 2. Динамика рейтинга Президента и показателей доверия к различным общественгно-политическим инстиутам в сопоставлении с показателем уровня статусно-экономической неудовлетворенности (НД/ДД)
циалыгое "паспарту" — параметры времени и места) для идентификации теряющих свою значимость социальных акторов. Однако при всей диффузности и неопределенности этой квалификации она явно направлена против всего того, что связано с модернизационными обстоятельствами: "настоящий русский характер" можно, конечно, встретить везде (так считают 40% опрошенных), но не в столицах, Москве или С.-Петербурге (которые назвали менее 2% и где особенно резки нынешние изменения), а скорее на периферии
— "в глубинке, в старинных русских городах", "за Уралом, в Сибири" (в сумме — 36%), т.е. там, где особенно сильно сопротивление реформам, где процесс разложения структур патерналистской власти ("мощное русское государство" — см. выше) идет гораздо медленнее, чем в центре общества.
Основательность этой традиционализации придает то обстоятельство, что подобные воззрения разделяют представители практически всех групп в обществе — и "низы", и специализированные группы хранителей культурных и технологических знаний, и управляющие. Можно сказать, что носителем неотрадиционализма является базовый тип личности в постсоветском обществе, или доминирующий социальный тип, придающий устойчивость всей социальной системе. Поэтому реже всего его можно обнаружить в новых социальных условиях маргинальных по отношению к системообразующим структурам (в частном секторе, в молодежной субкультуре; в Москве, реже, чем в крупных городах), а также в самой консервативной среде — в селе.
Исходными здесь являются, конечно, наиболее стертые массовые представления, своего рода отложения предшествующих эпох (поэтому они более всего распространены в среде людей старших возрастных групп — здесь мнения такого рода высказываются примерно в 1,5 раза чаще, чем у молодых; в среде провинциальных городов, в селе — существенно реже), но, что важно, к ним оказываются чувствительны и более образованные группы, идеологически усиливающие эти настроения и обеспечивающие им выход к СМК, в свою очередь, тиражирующих уже их как мнения и стандарты оценок статусно высоких групп (вплоть до взглядов самой власти). Нет принципиальных различий и по политическим ориентациям — все партии, любых направлений остро конкурируют между собой за "знамя традиционализма", за право представлять "великую Россию", ее "национальные корни и интересы", говорить от ее имени, хотя максимум подобных настроений приходится на сторонников А.Лебедя, В. Жириновского и Г.Явлинского (выступавших в роли дублеров нынешнего держателя власти
— Б.Ельцина) и избирателей Г.Зюганова, представителя старой власти.
Появление и распространение этого феномена можно считать симптомом кризиса или даже несостоятельности модернизирующих или реформационных групп, интеллектуального краха российской образованной элиты. В отличие от явлений традиционализирующейся модернизации (когда механизмы инновации мимикрируют под реставрацию традиции, когда новое входит в жизнь только в формах "восстановления" утраченного старого) описываемый российский неотрадиционализм следует считать чисто деградационным событием или процессом. На какой образ жизни мы должны ориентироваться? (В % к числу опрошенных; N=2404 человек; июль 1996 г.): Советский 11
Традиционный русский 47
Западный 20
Затрудняюсь с ответом 22
Традиционного и даже "традиционалистского" здесь немного. Строго говоря, речь может идти лишь о характере легитимации сложившегося порядка через аскрип-
тивную риторику происхождения, "естественности", длительности, устойчивости в отношении смены поколений или групп. "Традиционализм" здесь не традиция, а негативная санкция на вторжение "иного" универсализма различных ценностных представлений, которые раньше маркировались как "чужие", т.е. как принадлежащие носителям иной культуры, более разнообразной, доступной индивидуальному достижению. В качестве "иного" может рассматриваться и гайдаровская программа реформ, и новые условия существования в развивающейся рыночной экономике, и ситуация большей культурной и информационной открытости российского общества. Утрата интеллигенцией страны своей (пусть символической или декларативной) роли группы, задающей образцы (в том числе образцы структуры реальности, в которой центральное место принадлежало власти), обернулось дезориентацией всей системы массовых коммуникаций, соответствующих институтов и организаций, конструирующих, размечающих, оценивающих сегодня для самых широких слоев населения смысловую реальность (школы, политической публицистики в газетах и журналах и т.д.). А это, соответственно, повлекло за собой повышение значимости инерционных и рутинных структур, партикулярист-ских связей и отношений. Неспособность власти отвечать массовым ожиданиям на улучшение компенсируется усилением роли повседневных структур солидарности, окрашенных тонами естественности и традиционализма.
От прежней советской системы остались сегодня только резидуумы механизмов мобилизации и создания обстановки чрезвычайности, ситуации крайнего и предельного выбора ("голосуй или проиграешь", "иного не дано", нет выбора). Исчезла система устрашения и репрессий, тотального контроля. Но нет участия и ответственности, есть лишь пропагандистские стереотипы СМК и инерционное чувство зависимости от власти, впрочем, давно уже мало что могущей реально сделать. Так, на вопрос: "Когда наиболее полно проявляется русский национальный характер — в спокойные или чрезвычайные времена?" ответы распределились следующим образом: "в спокойные" — 7%, "в годы испытаний и войн" — 77%. (Как говорил М.Жванец-кий, "большая беда нужна".) Иначе говоря, только в предельно упрощенной ситуации выбора (мобилизации) у "нормального", "базового" индивида постсоветского времени возникает чувство свободы и "естественности" собственного политического поведения. "Низкое" или "двусмысленное" настоящее является условием сохранения всей системы восприятия и понимания реальности, а стало быть, и сохранения установок в отношении самих функций власти. Так, настроения масс питаются властью и, при всем недовольстве, поддерживают власть.
Основные ожидания людей сосредоточены сегодня в области внутренней политики. Здесь и самая высокая степень недовольства, неудовлетворенности, разочарования, и предельное непонимание происходящего. Отсюда рост подозрительности и недоверия к властям. Негативная зависимость от властей транспонируется в тему крайне негативного состояния дел, коррупции, предательства национальных интересов в настоящем и величия державы в прошлом. Приведем ответы на вопрос: "В какой мере Вы согласны с тем, что нынешнее руководство страны предает национальные интересы России и русских?" (В % к числу опрошенных; N=2404 человек; июль 1996 г.):
Совершенно согласен 18
Скорее согласен 28
Скорее не согласен 22
Совершенно не согласен 7
Затрудняюсь с ответом 25
В какой мере Вы согласны с тем, что России угрожает сейчас распродажа национальных богатств зарубежным странам? (В % к числу опрошенных; суммируются варианты позитивных и негативных ответов; июль
1996 г.):
Согласен 60
Не согласен 20
Затрудняюсь с ответом 20
Подобные обстоятельства явно недооценивались на рубеже 80—90-х годов, когда шел либеральный подъем общественных настроений. Опасность иллюзий, владевших исследователями в начале перестройки, заключается в том, что ценностные составляющие, которые формируют их исследовательские интересы, задавая направление аналитической работы, привлекали внимание в первую очередь к значимым и желательным элементам процессов изменения, а тем самым предопределяли язык описания и объяснения происходящего, оставляя в тени другие, в том числе "негативные" моменты, такие, как консервация, устойчивость, функциональность тех или иных резидуальных явлений. Лишь медленно накапливающийся опыт постоянных замеров общественного мнения позволил говорить о ритме социально-политических процессов, характерном для российской модернизации как таковой: каждый шаг структурных изменений (в нашей ситуации политических реформ, либерализации цен, вытеснения государства из сферы распределительных отношений, резкого ограничения централизованных структур управления) вызывает явления больших или меньших дисфункций, социальной дезинтеграции на других уровнях тоталитарной системы, вплоть до их институционального и культурного разложения. В свою очередь, этот распад провоцирует потребность в символической интеграции целого. А она, при отсутствии сколько-нибудь развитых и значимых (культурных, идеологических) ресурсов рационализации происходящего, при подавлении инновационных импульсов, исходящих от прозападнических элит, может обеспечиваться лишь потенциалом русского державного традиционализма — эксплуатировать ностальгию по прежним временам.
Механизм нейтрализации новационных импульсов (идей, запросов, поискового поведения и др.) сводится в своей основе к позитивной квалификации всего тривиального, инфантильного, сентиментального и к негативной оценке, редукции любой сложности, непривычности, нестабильности. Это может выражаться в подчеркнутой ориентации на мифологические образцы стародавнего или периферийного, которое в качестве сравнительно недавнего прошлого непроблематично. При этом отстоявшееся, т.е. получившее нормативно-идеологическую разметку в репродуктивных институтах или в СМК, недавнее прошлое или провинциальное выступает как образец знакомого, легко опознаваемого, "простого", устойчивого существования в противовес неопределенному настоящему и тем более будущему, которое требует усилий и напряжения. Но эти механизмы могут выражаться и в виде страха или недоверия к амбивалентному "будущему" (если иметь в виду гратификацию, отсроченную во времени) либо к "западному" (гратификации, ценностной полноте желаемого, как бы отодвинутым в пространстве). Эти символически нагруженные и предварительно оцененные инстанции и точки в свою очередь представляются как нечто угрожающее, безнадежное, бесперспективное, во всяком случае не содержащее опоры и стимула для индивидуальных стрем-
лений, не гарантирующее вознаграждения. Понятно, что эти установки будут коррелировать и с возрастом, и с трудовыми мотивациями, и с политическими предпочтениями респондентов (табл. 7).
Укажем на характерный для последних лет политический парадокс: носители новых ценностей (главным образом, молодежь, наиболее активные в социальном плане группы общества, прежде всего население мегаполисов, крупных городов) дают наивысшие показали политической индифферентности, отключенности от мобилизационных механизмов. Те, кто использовал нынешние рыночные возможности, кто отличается дости-жительской ориентацией и мотивацией, кто больше всех выиграл от реформ, в наименьшей степени разделяют патерналистские установки и представления. И наоборот.
Иначе говоря, и провинциализация политической и культурной жизни (подтягивание в центр провинциалов по своему типу сознания и действия), и усиление мифологии традиций, прошлого, символов органического единства народа, его корней, "нравственных начал" и прочее, в конечном счете работают на консервацию вертикальных структур управления. Сохранение этой символической оси конституции социума может происходить даже ценой отказа от доверия нынешнему властному режиму: целое важнее конкретных носителей. Но оплачиваться эта жертва будет только прогрессирующей примитивизацией ценностных ориентиров общества и эпигонской, подражательной архаизацией образцов, могущих служить основанием легитимности власти и авторитета (например, по модели сегодняшнего Г.Зюга-нова).
Таблица 7
Согласны ли Вы или нет с тем, что Россия всегда вызывала у других стран враждебные чувства?
(В % к числу респондентов в соответствующей группе.)
Распределение ответов респондентов дано в зависимости от возраста и оценки ситуации (ответов на вопрос: "С каким из следующих суждений Вы согласны в первую очередь — "все не так уж и плохо, жить можно", "жить трудно, но можно терпеть", "терпеть дальше наше бедственное положение уже нельзя").
Варианты ответов Согласны Не согласны Отношение согласных к несогласным
Жить можно 23 60 0,4
Можно терпеть 40 51 0,8
Терпеть невозможно 52 28 1,9
Возраст: до 24 лет 33 48 0,7
24-29 35 45 0,8
30-39 55 48 1,1
40-49 53 39 1,4
50-59 50 27 1,9
60 лет и старше 53 23 2,3
Образование: высшее 35 52 0,7
среднее 40 42 1,0
ниже среднего 46 29 1,6
