CC BY
13
ФИЛОСОФИЯ
УДК 130.2; 008
«РУССКИЕ ТЕМЫ» КАК СОЕДИНЕНИЕ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ И ФИЛОСОФИИ В КОНТЕКСТЕ РЕШЕНИЯ ВОПРОСА ОБ ЭТНОКУЛЬТУРНОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ*
А.И. Бобков1), А.А. Бобков2)
^Восточно-Сибирский институт МВД России, г. Иркутск 2)Иркутский государственный университет, г. Иркутск 1)e-mail: iab71@inbox.ru
2)
e-mail: alesha.bobkov@inbox.ru
Этнокультурную идентичность русского человека нельзя представить без русской литературы. Однако в ней есть четкое различие между русофобской моделью идентичности и идентичности идущей от подлинно «русских тем». Проблема определения «русских тем», впервые поставленная В.В. Розановым, и сегодня играет ключевую роль в контексте сборки русской идентичности. Авторы стремятся выявить некоторые из них в ходе анализа трех феноменов определения русских тем: через боязнь быть русским народом, через унижение русского народа до состояния объекта, через понимание его как духовно творящего субъекта. Непонимание двух первых течений русской литературы, по мнению авторов, таится, например, в отождествлении народа и массы. Отсюда одна из важных русских тем: «Народ не масса».
Ключевые слова: русская литература, русская философия, этнокультурная идентичность, русофобия, русские темы, нигилизм, бытие, этническая субъектность, народ, масса.
*
Статья подготовлена в рамках доклада на Международной научной конференции «Русская, советская и постсоветская литература и философия: «точки разрывов» и «узлы сборки» (К 150-летию со дня рождения И.А. Бунина)».
Концепт «русские темы» звучащий в заголовке этой работы указывает на поставленный В.В. Розановым в «Мимолетном», словно пограничный столб между русским интеллектуалом и русофобствующим русским интеллигентом, диагноз русской литературе русофобского толка, лишающей народ любой возможности духовного поступка. Диагноз этот, как положено всякому диагнозу, имеет точную дату 13.III.1915 года и звучит точно и лаконично: «Вся русская литература написана не на русские темы» [4, с.7].
Если вдуматься в этот диагноз сам по себе, то получается, что русская литература написана на какие-то иные темы. Тогда на какие? Более того, тогда какие они русские темы? Ведь, если их нет, то значит наша литература написана на общечеловеческие темы, а таковых в культуре, если взять ее как самодостаточную самобытную форму мышления и деятельности, не находится, они есть в цивилизации. В цивилизации, где «человек-вошь» (Ф.М. Достоевский), а может быть «Человек - это вид хищной обезьяны, впавшей в манию величия из-за своего, так называемого „духа"» (Т. Лессинг) [Цит. по 6, с.9]. В общем, нерусские темы рисуют человека, как обретшего идентичность либо при помощи опошленной (доведенной до состояния производства) науки, либо при помощи идеологии, заимствованной от первой до последней буквы. Любой пишущий на нерусские темы русский писатель, живущий в России, определял человека быстрее, чем озабоченные русским воззрением Хомяков, Киреевский, Достоевский или Толстой. Более того с биологической идентичностью человека в русскую литературу русофобского толка пришло и то, что иной коллективной идентичности кроме объекта-массы, подвергаемого исследованию и быть не может. Да и как он может быть, если согласно идее европеизма единой идеи человека нет и быть не может. Об этом писал М. Шелер1.
1 «Если спросить образованного европейца, о чем он думает при слове „человек", то в голове его почти всегда сплетаются три абсолютно несовместимых друг с другом круга идей. Во-первых, это круг представлений иудео-христианской традиции, идущей от Адама и Евы, творения, рая и грехопадения. Во-вторых, это грекоантичный круг представлений, в котором человек впервые достиг осознания своего особого положения в тезисе, что человеком он является благодаря „разуму", логосу, фронесису, ratio, mens - логос означает здесь как речь, так и способность осмысливать „что" всех вещей; с этим воззрением тесно связано учение, что и вселенная покоится на некоем сверхчеловеческом разуме, к которому из всех существ причастен только человек. Третий круг представлений есть также с давних времен ставший традиционным круг идей современного естествознания и генетической психологии, согласно которому человек есть поздний конечный результат развития земной планеты [...]. Эти три круга представлений начисто лишены какого-либо единства. Таким образом, мы располагаем естественнонаучной, философской и теологической антропологией, которым нет дела друг до друга, -единой же идеи человекау нас нет» [Цит. по 6, с.7].
Как это противоречит идее человеческой целостности как новому началу философии для И.В. Киреевского. Антропологизм русской литературы двойственен. С одной стороны он прокладывает путь преодолению уподобления русского человека, как и всякого человека, животному, а с другой стороны опережает всех в низведении его до животного состояния.
Социал-дарвинизм, как легитимация жесткой иерархии культур с главенством «просветившихся прежде нас» (И.В. Киреевский), был в русской литературе определен как алчущий жертвы духовностью во имя торгашеского рационализма. Проект модерна уже не допускал иной идентичности кроме индивидуализированной, которой не нужно быть интегрированной ни с какой общностью. Этнокультурная идентичность не приносит гордыни тогда, когда осознается масштаб интеллектуального труда по пониманию ее сущности и обретение ее через это понимание. Труда выполняемого всеми профессиональными сообществами, но литературным и философским в первую очередь. Иначе и быть не может, ведь согласно Новалису «Философия есть, собственно, ностальгия, тяга повсюду быть дома» [Цит. по 7, с.330].
Но, к сожалению сегодня, большой массе «по-новому» (без философии и литературной критики) образованных русских людей, как и тогда, не хочется оказаться дома, на стороне русских интеллектуалов. Они вновь легко входят в стан русофобов ...
Русофобов богатых темами и идеями «с чужого плеча», и вызывающих доверие и поддержку со стороны все того же начальства, которое «должно уйти» (В.В. Розанов) вновь, ибо русофобия всегда думает о том, как бросить интеллектуальную бомбу в тех, кому кажется подвластным русский народ и мешает им обогащаться2. Только вот не подвластен он и ксенократам-менеджерам, и русофобствующим беллетристам, и новоявленным эстетам (Д. Быков), смакующим инцест, как основную тему русской литературы XX века .
2 Любопытно высказывание известного русофоба Д. Быкова в лекции с амбициозным названием «Дмитрий Быков - о том, зачем и как читать русскую литературу XIX, XX и XXI веков» о смысле русской литературы сегодня: «Но если задуматься, в России особенно нечего делать, кроме как читать классику, это уникальное явление культуры - страна, в которой, кроме литературы, ничего нет. Она является целью, это единственная по-настоящему бессмертная экспортная статья» [2].
3 Политизация и опошление русского творчества вновь встречается в стане западоидов. Вот высказывание Д. Быкова о смысле русской литературы ХХ века: «Первый узел литературы XX века -это инцест. В «Тихом доне» есть Аксинья, которую в пятнадцатилетнем возрасте растлил отец. Есть набоковская Лолита, которую сделал любовницей отчим. И есть та же история с Ларой Гишар в
Снова умами правит какая-то русофобская тема определения смысла русской литературы столь ужасающая своей вычурной ненавистью к локации русской литературной самоидентификации. Вновь ощущаешь то, что было определено В.В. Розановым и позднее А.С. Панариным, полагающими, что борьба за «русские темы» никогда не приведет к признанию их подлинно русскими темами, а посвятившие им жизнь философы и литераторы будут забыты, как не имеющие отношения к русской литературе и философии. Будут услышаны и прославлены другие, пишущие на все те же русофобские темы4.
Странный парадокс, чем ничтожнее в произведении выведено то, что называется русской элитой или народом, тем чаще такие произведения полагаются подлинным выражением русской философии. Как будто в сознании оценивающих возникает путаница видеть философию там, где нет «необходимости себя» (М.К. Мамардашвили). Если нет русской темы, то и философии в русской литературе нет. Такая формула столь очевидна, что только глупый с ней не согласится. А если не глупый, а умный, по-научному, очередной Евгений Базаров, начитавшийся русофобской русской литературы только затем, чтобы увидеть свой народ, как ничто. Народ, из коего он сотворит нечто в силу того, что обладает некой социальной моделью совершенного общества5. «Потаенное» (М. Хайдеггер) русского народа ему известно в силу того, что для него он тотальный объект и субъектом быть не должен. Здесь можно понимать, что конечной целью русской литературы, написанной является красота человеческой души, единящая эстетика, как акмэ философии. И гносеология, и онтология соединяются в том, что красота бытия есть высшая форма человеческого любомудрия. Красоту следует
«Докторе Живаго», которую в шестнадцатилетнем возрасте соблазнил любовник ее матери. Я полагаю, что родственное сексуальное насилие в данном случае является метафорой такого отношения со стороны власти, ведь отец - традиционный образ правителя. И власть, которая растлевает страну вместо того, чтобы ее воспитывать - это точный образ России. С этим сюжетным узлом плотно связан следующий: растлитель, как правило, гибнет или приводит себя, как Гумберт, в ситуацию более критичную, трагическую, чем она была изначально» [2].
4 Вот восклицание В.В. Розанова, которое можно повторить и сейчас: «Блаженное «не слушайте!». Как мне хочется повторить это — «не слушайте и не читайте!». Повторить на всю Россию, особенно на глухую провинцию, откуда собираются «в надежде правды и добра» студенты в столицы, «кончившие гимназистки и эпархиалки» на курсы в университетские города, и все учатся, живя впроголодь, живя часто в унижении, на что-то надеясь и очевидно желая потом работать для этой «проклятой России», проклятой Смердяковым и беллетристами и я думаю также вообще многими лакеями...» [5, с.485 ]
5 Приведем в доказательство еще одно пророческое замечание В.В. Розанова «Ну, если правду они говорят, тогда России уже, в сущности, нет, одно пустое место, сгнившее место, которое остается только завоевать «соседнему умному народу», как о том мечтал уже Смердяков в «Бр. Карамазовых»» [5, с.485 ].
созерцать, а не подвергать насилию во имя очередного разъятия «музыки как трупа» (А.С. Пушкин).
Легитимность русофоба, как главного героя русской истории, ее сверхчеловека, заключается в том, что русское государство, обнаруживающее необходимость отстаивания полиэтничной социальной субъектности, слишком упорно не уходит с исторической сцены. Он пытался его разрушить путем четырех революций, но оно усиленно цепляется за жизнь вместе с вообразившим себя субъектом истории русским народом, заражающим своей субъектностью все остальные народы. Эта цепкость присущая русской государственности возможна потому, что философия русской жизни - это его идеология, никогда не преодолеваемая. Русское государство в своем литературно-философском осмыслении не хочет жить богатым среди ограбленных. Бессубъектная этническая идентичность для него губительнее всего. Русское государство аннигилирует массу путем идеи, а должно быть наоборот. Масса должна аннигилировать все и государство, и идею. Тут и возникает первая, самая опасная для развенчания русофобии тема: «Народ не масса». Он не выберет Базарова потому, что знает, научная картина мира красива и величественна, а вот жить в ней нельзя (А.Ф. Лосев).
Русофоб, как этнический нигилист, бездомен, у него нет бытия, он «кажется» и совсем не «есть»6. Есть только его властолюбие, замаскированное как у всякого нигилиста борьбой за массу с той интеллектуальной элитой (Пушкин), которая, по его мнению, массы совсем не знает. Ее бытие таится в иных русских темах. Незнание массы элитой полагается концом эпохи ее власти. Это очень соблазнительно, ибо темный народ и его «слепая» элита уже представлены в качестве объекта в литературе так, что волевое ускользание народа в традицию
6 Если верить М. Хайдеггеру, то нигилистическая русофобия не может быть философией в силу того, что ей не ведома ностальгия. Та самая ностальгия, которую М. Хайдеггер полагает основой философии. По всей видимости, русофобу необходимо осознавать и убеждать себя и массу в том, что расправа с ностальгией и есть необходимое условие подлинного мышления. Он порывает с ностальгией в силу того, что он типичный горожанин, который согласно М. Хайдеггеру есть обезьяна цивилизации. Русская тема в литературе посвящена сохранению ностальгии по пониманию культурных эпох удерживающих человека от состояния обезьяны. Однако осмелимся утверждать, что философское осмысление ностальгии глубоко роднит философию немца Хайдеггера со всей русской литературой и философией: «Ностальгия - существует ли сегодня вообще такое? Не стала ли она невразумительным словом, даже в повседневной жизни? В самом деле, разве нынешний городской человек, обезьяна цивилизации, не разделался давно уже с ностальгией? А тут еще ностальгия как определение философии! И главное, кого это мы приводим в свидетели о философии? Новалис - все-таки лишь поэт и отнюдь не научный философ» [7,с.330].
невозможно. Бытие народа локализовано, его понимание необходимости себя обнулено, и он уже отождествлен с массою. Миф о «живом творчестве масс» уже вписан как основа исторического бытия. Новация должна одолеть традицию, не дав ей шанса на реванш. И тут возникает еще одна неудобная «русская тема» о реванше традиции над новацией. Это безумно с точки зрения безвозвратный характер развития социального бытия, но это так.
Однако не следует забывать о том, что опираясь на историческое определение подлинно русской литературы как тотальную объективацию этнической субъектности, мы не можем сказать, что русский народ застрахован от «восстания масс». Базаровы когда-то расколдуют мир и утвердят образ нового человека, как единственно возможную человеческую идентичность. Русофобская, написанная не на русские темы литература социологична вплоть пленения человека социальной машиной, но она не может выдержать поэтизацию повседневности бытия русского человека. Поэтизация повседневности бытия есть одна из русских тем. Поэтизация бытия русского мира столь противна социологии тем, что создает бесклассовое общество уже сейчас без великих потрясений. Для немногочисленных понимающих русские темы авторов - это «цветущая сложность» (К.Н. Леонтьев). Как эта сложность неудобна для тотального подчинения социальной машине, отстаиваемой А.И. Солженицыным.
Актуализированные в эпоху «восстаний масс» (Х. Ортега-и-Гассет) «русские темы» указывают на то, что после таких восстаний наступает горькое разочарование. Вновь столь ненавистная этническая субъектность, тщательно приносит в жертву массу, оберегая народ и его элиту.
Вся суть русской литературы в ее этнокультурном контексте заключается в том, что отличие народа от массы заключается в том, что та отрицает любые структуры, репрезентирующие культуру, как осмысленную традицию. Массе, возбужденной очередным проектом нового биологического человека, ненавистны структуры, безгранично углубляющие проблему человеческого бытия. Эти самые структуры создаются традицией, одухотворяющей русский быт. Текучая современность, воспетая сегодняшними сторонниками глобальной литературы без идентичности, русофобна в силу того, что постав
(М. Хайдеггер) большую не подвластность себе, чем русское пространство, представить не может. Тишина бытия в России поглощает машинный шум так, что отступление перед его гармонией в русской философии и литературе становится необходимым. Первоначала, требующие осмысления в философии и возвращающие ей вновь способность творения бытия через мышление открываются в «русских темах» так, как не открывались до этого ни одному этнокультурному субъекту. Эти первоначала таятся в указании на то, что необходимо от ученого бежать к предку, пережившему и прожившему жизнь. Его убежденность в том, что мысль начинается в поиске первоначал бытия и заканчивается вновь этим поиском указывает на присутствие этнической субъектности, как открытия основного потаенного в историческом бытии человека. Когда открывается этническая субъектность, то уже не боишься русского, не боишься первобытного, а понимаешь, что возвращение к первобытию и задает полифонию, как литературное философствование. В нем смысл русской литературы написанной на русские темы. Тогда можно сказать о том, что если литература не решает вопроса об этнокультурной идентичности, то она вообще не является русской.
Здесь речь идет о не превознесении одного народа и унижения другого, а скорее речь идет об избавлении от того, что унижение собственного народа, низведение его идентичности до варварства массы может быть признаком всякого литературного философствования. Русская литература творит народ там, где масса, казалось бы, с ним расправилась, путем монологизации русофобских авторов с учеными степенями по философии. Зажав жизнь народа в природных рамках неодухотворенного характера, они лишили русскую литературу ее влечения к соборности, понимаемой например, в романах Достоевского в форме полифонии. Народ ушел из храма, когда соборность стала единоначалием, но потребность в соборном мышлении не утратил. Это его черта, которую индивидуализированная идентичность сносит с трудом, если вообще сносит. Подавленная воля народа, кажется объективным социально-историческим или культурным фактом. И только у Достоевского дно массового общества начинает говорить как народ.
Европеизм есть кладбище народов, безнародная литература, кажется, стремится и к бесполости. Напуганная фрейдизмом и невротически подавленная индивидуальность стремится к объективации этничности с целью указания именно на нее как стремление к отречению от найденной универсальной идентичности, где произошло освобождение от народа. Народ может только страдать, полноценно жить он не может. А страдает он от «невегласия» (Г.Г. Шпет), от неспособности философствовать.
Странно для русофобии, но она стремится, как можно быстрее слиться с массой европейской и утерять индивидуальность. Возможно, это происходит в силу того, что ее индивидуальность до предела, дезинтегрированная с народом и дезинтегрированная внутри подлинно европеизирована. Бытие разрушено тем, что оно не самобытие. Ведь самобытие близко подходит к тому, что называется русской темой. Русская тема смотрит на самобытие, как первообраз необходимый для открытия человеческого бытия до научного самоутверждения человека в качестве венца эволюции. Модель единого человека и человечества кажется лиминальной. Она и утверждается, как предельное уравнение всех неевропейских цивилизаций в их раболепии перед Европой. И только русская литература со своим лиминальным упованием на всечеловечество утверждает, что волевое начало выше рационального тем, что смиряет любую идеологию перед самобытностью. Самобытность, одолевающая идеологию, еще одна русская тема, ведущая к подлинному смыслу русской литературы. Смыслу, который не может быть преодолен. Эта невозможность таится в том, что русская литература, написанная на русские темы, создает этнокультурную идентичность не националистического характера. Русофобии нужен национализм, но его нет. Видимо его и не будет в силу того, что в рамках православной цивилизации этнокультурную идентичность обретают, одновременно с этим творя, ее литераторы высшей пробы. Это противоречит идее П. Бурдье справедливо указывающего на то, что во французской литературе ««народ», идеализированный в большей или меньшей степени, служит часто укрытием от провала или исключения» [1].
Здесь важно отметить то, что сопротивляющийся идеализации народ не позволяет одновременно с этим низвести себя до полного
отсутствия. Его супер-текст восстает одновременно и против примитивизации его философии и против ее академичности. Мужика не нужно «научаться уважать» (Н.А. Некрасов), его необходимо «понимать» (В.В. Розанов). Понимать так, чтобы обнаружение этнической субъектности порождало народную философию, как наличное бытие человеческой духовности. Пугает здесь то, что философия изначально имеет только религиозный смысл. Другого у нее просто нет.
Русский, подобно мыслящему греку, остался один на один с первобытным и увидел, то, что утрачивается человеком тогда, когда наступает запрет на изучение себя как первобытного народа. Цивилизованный европеец, пришедший в первобытие с целью его истребления через господство над ним, тщательно отрывал философию от литературы с целью постановки себя в положение только постигающего субъекта. Если он единственный субъект, не поддающийся изучению, то и его литература способна сказать лишь о личности автора, а не о его этнической идентичности. Философия Запада зачастую монологична, а не полифонична. Его разграничение философии, науки и литературы идет от европейского аристотелизма, который не следует путать с философией Аристотеля. Русская же тема в том и состоит, чтобы не сшивать литературу и философию, а показать их взаимопроникновение. Гармония обретается через иное архэ, нежели было в аристотелизме. Архэ аристотелизма это «господство над», а не «со-бытие в». В нем нет гармонии. Гармония как «со-бытие в» - это «вымалчивание» духовного единения мыслителя и народа. Это понимание того, что дисгармония происходит по причине того, что постав требует отчуждения от запретов, выдающих национальный характер. Сменяются жертвы, то, чем жертвовать нельзя, приносится в жертву, и наоборот священно то, что русской культурой и литературой, в том числе провозглашалось противоречащим пониманию первоначал бытия. Знание того, чем кончится господство постава и уважение к нему, как к попытке сделать этническое бытие не потаенным, а подвластным является той самой русской темой, которая уничтожает саму возможность, находится в его подчинении окончательно. Постав несправедлив, ибо безграничность бытия, выраженная в сознании любящего русский народ, как жаждущий справедливости, писателя, демонстрирует его бессилие раньше, чем происходит научная революция.
Но революция все-таки происходит. Но ее делатели стремятся к тому, чтобы из массы создать народ политический. Народ, литературная мысль коего твердит о деполитизации, как о предельном торжестве духовной социальности.
Великой тайной русской литературы, когда она все же пишется на русские темы, является ее способность к доказательству того, что бытие не может быть изучено или преобразовано, оно может быть лишь пережито. Эта переживаемость бытия не просто немотствующее его созерцание, а продолжение жизни тогда, когда массовое ничто пожелало сделать жизнь неисторической. Переживать приходится то состояние, которое описал Х. Ортега-и-Гассет, как суть народа уподобившегося массе. В этом состоянии «Народ, который, по сути, представляет собой безликую массу, ненавидя любого крупного человека (поскольку он таков), обречен на моральное вырождение, даже если мнит, что способен создавать мораль, формировать вкус, разрабатывать политику, вырабатывать оригинальные идеи» [3, с.343].
Состояние ненависти народа к своей элите переживали все те, кто полагал, что масса не встанет на место народа. Русская тема в том и состоит, что господство суб-пассионариев (Л. Н. Гумилев) не навсегда. Однако ненависть эта берется не из ниоткуда она идет от того, что русскую мысль и русскую литературу помещают в такие матрицы и дают такие оценки ее гениям, что кроме ненависти ничего не остается. Этими матрицами уничтожается антиномичность русского гения только за то, что он отличает подобно Сократу безумную политизацию мещанства от государственной деятельности. Мещанство делает русскую литературу и философию вненародной потому что, ему необходима иная этнокультурная идентичность, где второразрядные Быковы в интересах нового рабства делают вненародным Пушкина. Точнее, Пушкина делают певцом только безответственной, разнузданной свободы, убирая империю (Г.П. Федотов).
Мещанство русофобии и заключается в том, что философия целостности русского гения Пушкина мешает логике их мелкого анализа, где знание есть, а мышления нет. Народ творит историю тогда, когда она целостно воспринимается, а не делится на противоречащие друг другу отрезки. Целостность истории и есть то, что является русской темой, так и не принятой большинством историков, верящим в классы или элиту, а
не в свой народ, как субъект исторического процесса. Исторический смысл русской литературы, как философии истории должен определяться тем, что без этнической субъектности, основанной на всечеловечности, как диалоге культур история вообще невозможна. Более того она выражается тогда, когда целостность (цветущая сложность) задает темы и философии и литературе. Первым, кто доказал, что такая методологическая позиция и указывает на этническую субъектность, был А.С. Пушкин, вторым Ф.М. Достоевский. Пишущие на нерусские темы с целью создания русофобских матриц философии истории литераторы этого не могут простить этим двум гениям, изумительно сочетавшим литературу и философию истории. Как замечательно сказал об этой русской теме В.В. Розанов: «Пушкин народен и историчен, вот точка, которой в нем не могут перенести те части общества и литературы, о которых покойный Достоевский в «Бесах» сказал, что они исполнены «животною злобой» к России. Он не отделял «мужика» от России и не противопоставлял «мужика» России; он не разделял самой России, не расчленял ее в своей мысли и любил ее в целом; т. е. он - именно «свободно», как прекрасно настаивает г. Энгельгардт,- около мужика любил помещика, около Петра I - Иоанна IV; и, наконец, он любил правительство свое, ну, хоть в той степени, в какой позволительно же, не вызывая насмешек, татарину любить свой шариат и своих мулл, еврею позволительно любить синагогу и раввинов. Он до конца жизни своей любил и уважал декабристов; и никто никогда не подслушал, нет ни одного об этом буквенного памятника, чтобы, говоря с императором Николаем I, он когда-нибудь в этом разговоре попрекнул их память» [5, с.21 ].
Концепты русской литературы, как ее философское самовыражение многообразны. Выявление этих концептов и их связь или отсутствие таковой с русскими темами, показывает, насколько сами они выступили решением русских тем или стали новыми русскими темами. Наиболее богато концептами литературное наследие Ф.М. Достоевского. Это и человекобожество, народ-богоносец, "народ в силе", свой бог, маленький человек и т.д. Верно, сказано М.М. Бахтиным о том, что творчество Ф.М. Достоевского полифилософично. Достоевский как никто другой мог соединить философские позиции так, что философское молчание русских представало глубокой философской традицией «вымалчивания»
(М. Хайдеггер). Другая мощная русская тема, поставленная русской литературой это деполитизация и деэкономизация человеческого и социального бытия. Для русской литературы это русская тема решалась тем, что в русском воззрении среднего мещанского мирка нет и в помине. Нам необходима либо аристократия духа, либо аристократия дела, а не скупое накопительство.
«Мурло мещанина» (В.В. Маяковский), желающего сделаться Наполеоном, порывает с этнокультурной идентичностью в силу того, что догмат о роли личности в истории затмевает социальное бытие и человеческое бытие как некое потаенное, содержащее истину добываемую переживанием себя как участника коллективного действия. Сочетание «мужества быть собой и быть частью» (П. Тиллих) бытия есть великое таинство философии открытое, в том числе и русской литературе в ее философском прочтении. Наполеон бежит из России, современный русофоб бежит от России (Н.Г. Козин, А.С. Панарин, В.П. Римский). И тот и другой не понимают, что бытие среднего европейца не есть идеал социокультурного развития. Если раньше он был безэтничен, то теперь он еще и беспол. Современный русофоб, также находясь в массе, мечтает «Наполеоном сделаться» и потому готов на преступление против русской культуры и человека. Он инженерно изобретателен, поэтому для него подавление одной цивилизации другой есть весь смысл истории. Русофоб - это Смердяков, мечтающий о том, чтобы русские темы вообще исчезли из памяти народа. Ведь пока народ читает русскую литературу, написанную на русские темы, через которую он устанавливает философский смысл своей культуры и идентифицируется с ней, понимая, что иного, чтобы быть человеком, ему просто не дано, он не может быть ассимилирован. Поэтому русофоб готов почистить русскую литературу от тем, таящих утверждение того, что понимание народной субъектности это более быстрый путь к синергийной соборности, как началу новой философии на основе целостности.
Так что же такое эта народная субъектность в русском литературно-философском дискурсе? Это постоянное возвращение из инобытия к себе, но не в результате принятия абстрактных политизированных запретов или стремлению к экзотизации первобытного состояния, а скорее в результате постоянного сотворения своего Бога. Нет, здесь не идет речи об отказе от иудео-эллинистического
первоначала, а скорее всего в его продолжении, в его наличии здесь посреди русских широт. Отказ от пошлости в пользу святости. Пошлость переживается и в революции и в других народных бедствиях, но это преодоление идет не от насилия закона и не от торжества обычая, а от русской идеи, утверждающей, что экзотизация народного бытия есть отказ от его понимания. Для русского философия шамана столь же важна, как и поучение священника или муфтия. Основа русской идентичности, допускающей наличие другой идентичности, как необходимой основы собственного определения таится в формуле воплощенной в картине
H.А. Ярошенко «Всюду жизнь».
Вместе с тем мы должны осознавать и то, что русская литература обозначает наличие трех народов внутри русского народа. Это необычно и философского решения объединения этих народов в рамках единой идентичности нет. Причина в том, что два первых народа не хотят быть изучены как народы, а вот третьему они не хотят позволить выразить себя в полной глубине мышления.
Подводя итоги нашего исследования, отметим в качестве вывода, что в русском литературно-философском дискурсе присутствуют три модели этнокультурной идентичности: ксенократически-аристократическая (П.Я. Чаадаев, П.П. Кирсанов), нигилистически-русофобская (западники всех поколений, Е. Базаров, Н. Ставрогин, П. Верховенский), духовно-субъектная (А.С. Пушкин, Л.Н. Толстой, Ф.М. Достоевский, В.В. Розанов, В.Г. Распутин, славянофильство, русская религиозная философия, Шатов, Зосима, отец Сергий, старец Тихон)7. И отсюда вполне ясно, что только третья модель идентичности создается путем написания русских тем уводящих от уничтожения и унижения собственного народа, как творца уникальной мыслительной культуры.
Список литературы
I.Бурдье, П. Начала. [Электронный ресурс] // URL: http://bourdieu.name/content/naznachenie-naroda#_ednreff2. Дата обращения 13.10.2020 г.
7 Пусть простят нам читатели соединение философских течений, творцов русской литературы и их персонажей).
2.Дмитрий Быков - о том, зачем и как читать русскую литературу XIX, XX и XXI веков. [Электронный ресурс] //
URL:https://www.sobaka.ru/irk^ntertamment/books/91706. Дата обращения 13.10.2020 г. 3.Ортега-и-Гассет, Х. Восстание масс. Дегуманизация искусства. Бесхребетная Испания: [сб.: пер. с исп.] / Хосе Ортега-и-Гассет. - М.: АСТ: СТ МОСКВА, 2008. -347, [5] а
4.Розанов, В.В. Мимолетное. 1915 год (Публикуется впервые. Текст подготовлен А. Н. Николюкиным) // Начала -1992.- №3. - С.7-39
5.Розанов, В. В. Собрание сочинений. О писательстве и писателях / Под общ . ред. А. Н . Николюкина . - М.: Республика, 1995.- 734 с.
6.Свасьян, К.А. Человек в лабиринте идентичностей - М.: evidentis, 2009 - 192 с.
7.Хайдеггер, М. Время и бытие: Статьи и выступления: Пер. с н е м . - М.: Республика, 1 9 9 3 . - 447 с.
"RUSSIAN THEMES" AS A COMBINATION OF RUSSIAN LITERATURE AND PHILOSOPHY IN THE CONTEXT OF RESOLVING THE ISSUE OF ETHNOCULTURAL IDENTITY
A.A. Bobkov1), A.I. Bobkov2)
1) East Siberian Institute of the Ministry of Internal Affairs of Russia, Irkutsk 2) Irkutsk State University, Irkutsk
1)e-mail: iab71@inbox.ru 2)e-mail: alesha.bobkov@inbox.ru
The ethnocultural identity of a Russian person cannot be imagined without Russian literature. However, there is a clear distinction in it between the Russophobic model of identity and the identity that comes from truly "Russian themes." The problem of defining "Russian themes", first posed by V.V. Rozanov, even today plays a key role in the context of the assembly of Russian identity. The authors seek to identify some of them in the course of analyzing three phenomena in the definition of Russian themes: through the fear of being a Russian people, through humiliation of the Russian people to the state of an object, through understanding it as a spiritually creative subject. The lack of understanding of the first two currents of Russian literature, according to the authors, lies, for example, in the identification of the people and the masses. Hence one of the important Russian themes: "The people are not a mass."
Keywords: Russian literature, Russian philosophy, ethnocultural identity, Russophobia, Russian themes, nihilism, being, ethnic subjectivity, people, mass.
