CC BY
31РУССКО-ВИЗАНТИЙСКИЙ ВЕСТНИК
Научный журнал Санкт-Петербургской Духовной Академии Русской Православной Церкви
№ 1 (4) 2021
А. Э. Котов
Русские самодержцы на страницах трудов С.С. Татищева1
DOI 10.47132/2588-0276_2021_1_142
Аннотация: Несмотря на то что «русскому направлению» зачастую был свойственен антиаристократический пафос, видным его представителем стал выходец из славного дворянского рода Сергей Спиридонович Татищев. Покинув дипломатическое поприще, он некоторое время прослужил в МВД, но после падения Н. П. Игнатьева оставил службу и в 1880-е гг. посвятил себя «литературной деятельности», включавшей не столько художественное творчество, сколько публицистику и исторические исследования, во многом призванные восстановить подорванную скандальной отставкой репутацию. Не оставлял он и попыток вернуться к дипломатической деятельности, что также не всегда вызывало понимание современников. Интересным является образ Татищева, отраженный в дневниках генеральши А. В. Богданович. Противоположна ему характеристика Ю. С. Карцова, видевшего в Татищеве «русского Алкивиада», которого эстетически привлекало обаяние сильной самодержавной власти. Проповедуя концепцию «национального эгоизма», Татищев полагал, для России республиканская Франция ближе, чем монархическая, и призывал руководствоваться не монархической солидарностью, но исключительно русскими интересами. Выразителями последних он считал русских самодержцев, за исключением тех из них, кто попал под влияние исходившей из внешнеполитического ведомства «инородческой» интриги.
Ключевые слова: С. С. Татищев, монархия, самодержавие, официальная народность, национализм, консерватизм, публицистика, монархия, дипломатия, франко-русский союз.
Об авторе: Александр Эдуардович Котов
Доктор исторических наук, доцент кафедры истории России с древнейших времен до XX в.
Института истории Санкт-Петербургского государственного университета.
E-mail: a.kotov@spbu.ru
ORCID: https://orcid.org/0000-0001-5226-9552
Ссылка на статью: Котов А. Э. Русские самодержцы на страницах трудов С. С. Татищева //
Русско-Византийский вестник. 2021. № 1 (4). С. 142-154.
1 Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ, проект № 20-09-00005 А «Дневник А. В. Богданович (1891-1892 гг.)».
RUSSIAN-BYZANTINE HERALD
Scientific Journal Saint Petersburg Theological Academy Russian Orthodox Church
No. 1 (4) 2021
AlexanderE. Kotov
Russian Autocrats on the Pages of S. S. Tatishchev's Works
DOI 10.47132/2588-0276_2021_1_142
Abstract: Despite the fact that the "Russian direction" was often characterized by anti-aristocratic pathos, a prominent representative of it was a native of a glorious noble family Sergey Spiridonovich Tatishchev. Having left the diplomatic field, he served for some time in the Ministry of Internal Affairs, but after the fall of N. P. Ignatiev he left the service in the 1880s and devoted himself to "literary activities," including not only artistic creativity and journalism, but mainly historical research, which were made to restore his underturning reputation after scandalous. He did not abandon attempts to return to diplomatic activity, which also did not always cause the understanding of contemporaries. The image of Tatishchev was interesting, which was reflected in the GeneralA. V. Bogdanovich's diaries. The opposite was the characteristic of Yu. S. Kartsov, who saw the "Russian Alcibiad" in Tatishchev and was aesthetically attracted by the charm of strong autocratic power. Preaching the conception of "national egoism," Tatishchev believed that for Russia republican France was closer than monarchical France, and urged to be guided not only by monarchical solidarity, but exclusively by Russian interests. He considered the exponents as the latter Russian autocrats, with the exception of those who came under the influence of the "foreign" intrigue emanating from the foreign ministry.
Keywords: S. S. Tatishchev, monarchy, autocracy, official nationality, nationalism, conservatism, journalism, monarchy, diplomacy, Franco-Russian union.
About the author: Alexander Eduardovich Kotov
Doctor of Historical Sciences, Associate Professor of the Department of History of Russia from Ancient
Times to the 20th Century of the Institute of History of St. Petersburg State University.
E-mail: a.kotov@spbu.ru
ORCID: https://orcid.org/0000-0001-5226-9552
Article link: Kotov A. E. Russian Autocrats on the Pages of S. S. Tatishchev's Works. Russian-Byzantine
Herald, 2021, no. 1 (4), pp. 142-154.
Как известно, русский пореформенный консерватизм был далеко не однородным политическим течением. С некоторой долей условности все многообразие его идейного спектра можно свести к двум направлениям: консерватизму сословно-имперско-му и национальному. Первое направление рассматривало Россию как «многонациональную» сословную империю и было представлено «немецкой партией» середины столетия, «аристократической партией» 1860-х, К. Н. Леонтьевым, В. П. Мещерским и др. Второе — так называемая «русская партия» — несмотря на свои нередкие выпады в адрес Запада, отстаивало превращение России в национальное государство и включало прежде всего славянофилов, «катковское направление» и позднейших националистов. Деление это во многом было условным и, разумеется, не было продиктовано этническим или социальным происхождением участников. Так, например, к «немецкой партии» принадлежал «гуманный внук воинственного дела» А. А. Суворов, а к «русской» — потомок рода Унгерн-Штернберг О. Ф. Миллер2. И, несмотря на то, что большинству представителей «русского направления» был свойственен антиаристократический пафос, видным его представителем стал выходец из славного дворянского рода Сергей Спиридонович Татищев.
Покинув из-за ложного обвинения в шпионаже на Австрию дипломатическое поприще, он некоторое время прослужил в МВД, но после падения Н. П. Игнатьева оставил службу и в 1880-е гг. посвятил себя «литературной деятельности», включавшей не столько художественное творчество (не вполне ему удавшееся), сколько публицистику и исторические исследования, во многом призванные восстановить подорванную скандальной отставкой репутацию. Не оставлял он и попыток вернуться к дипломатической деятельности, что также не всегда вызывало понимание современников.
Интересным, хоть и крайне спорным, является образ Татищева, отраженный в дневниках генеральши А. В. Богданович. Муж последней, генерал Е. В. Богданович, хозяин влиятельного петербургского салона и староста Исаакиевского собора, также был сторонником русско-французского движения и, подобно Татищеву, пытался содействовать последнему в обход официальных дипломатических структур. В конце 1886 г. генерал оказался в Париже, где встречался с местным губернатором Ф. Г. Сосье и президентом Ж. Греви, якобы заинтересовавшимися патриотической брошюрой генерала о Наваринском сражении. По возвращении в Петербург генерал был отправлен в отставку, причиной которой стали «дошедшие до его величества по министерству внутренних дел сведения о том, что названный генерал во время пребывания в Париже в конце 1886 или в начале 1887 г. входил в переговоры с тамошними политическими деятелями с целью практического осуществления появившегося в то время в России нового течения общественной мысли о пользе политического сближения с Францией»3.
В январе 1888 г., когда положение генерала на службе и в обществе уже начинало восстанавливаться, его супруга отметила: «Вчера Цион сказал Евг[ению] Васильевичу], что Татищев, известный дипломатический писатель, говорит, что Евг[ению] Вас[ильевичу] следует дать орден Андрея Первозванного, что первый он заговорил о Флоке»4. Речь шла о французском политике Ш. Т. Флоке, в 1867 г. воскликнувшем в присутствии Александра II «Да здравствует Польша», но затем выступавшем в качестве сторонника сближения с Россией. Впрочем, сближения между Татищевым и Богдановичем не последовало: «Сегодня в „Нов[ом] вр[емени]" опять пишут про Евг[ения] Вас[ильевича], говоря о Татищеве, на кот[орого] напала иностранная печать, говоря про него, что он друг Каткова и Богдановича, что после увольнения от службы Евг[ения] Вас[ильевича] он совсем пропал, скрылся, но как только Богданович был возвращен на службу, Татищев вновь стал писать свои обличительные статьи. Редакция очень верно замечает, что Евг[ений] Вас[ильевич] всего раз видел
2 Котов А. Э. «Народность» и «сословность»: два полюса русского консерватизма // Христианское чтение. 2017. № 2. С. 288-306.
3 РГИА. Ф. 1620. Оп. 1. Ед. хр. 3. Л. 1-1 об.
4 Там же. Ед. хр. 238. Л. 26 об.
Татищева и что все эти инсинуации — чистая ложь»5. Тем не менее, статьи Татищева генеральша находила всегда интересными6, тем более что некоторые из них ей рекомендовал прочесть французский военный атташе Л. Э. Мулен7.
Все дальнейшие сведения о Сергее Спиридоновиче Александра Викторовна получала от И. Ф. Циона, и носили они соответствующий репутации последнего сомнительный характер. Так, удаление Татищева из русского посольства в Вене с последующим обвинением в государственной измене Цион объяснял вскрывшейся «интрижкой» молодого дипломата с супругой самого посланника Е. П. Новикова. Помимо этого, Татищев обвинялся в эксплуатации средств своей собственной супруги, однако главными обвинениями были следующие: «Он украл также трактат, заключенный Обручевым с Андраши по одному важному вопросу, предлагал продать Циону, но просил дорого. Здесь он все крадет из архива Министерства иностранных дел благодаря своей дружбе со Стюартом, который его допустил в архив, но что он крадет — не знает. Цион купил за 3 тыс. руб. много его автографов с подложными известиями в Париж из России о Флокэ и др. Этими письмами Цион застраховал себя от писаний против него Татищева. Теперь Татищев боится, чтобы Цион не обнародовал эти письма, прислал к нему своего приятеля Корвин-Круковского выпросить их, но Цион прогнал Круковского и с Татищевым прекратил все сношения»8.
С другой стороны, единомышленники ставили Татищеву в заслугу пропаганду «здравых понятий национального эгоизма и благородного культа интересов Родины». Симпатизировавший историку Ю. С. Карцов писал, что «впервые в статьях Татищева, воспитанное на архаизмах официального слога и на славянофильских туманностях, ознакомилось русское общество с холодным, сжатым и точным языком международных сношений»9. Однако Карцов указывал и на недостатки Татищева: «импульсивность натуры, тщеславие, властолюбие», а также то, что «цинизмом обращения и систематическим отдавливанием ноги он неизменно кончал тем, что всех оскорблял и от себя отталкивал»10.
Последнее и послужило причиной для карцовской характеристики Татищева как «современного Алкивиада». По свидетельству Карцова, «Татищев был государственником и до мозга костей человеком власти. <...> Все, что пахло „интеллигентщиною", претило ему и оскорбляло сильно в нем развитое художественное начало». И история, и публицистика были для него орудиями борьбы: «не прельщаясь славой ученого, в истории Татищев видел не цель, а средство борьбы и суррогат политики»11. В этой связи особенную значимость Татищев придавал тому, что вслед за Гизо называл «позавчерашней историей»: «Если законно желание каждого русского человека ознакомиться с недавним политическим прошлым своего отечества, то изучение его составляет прямую обязанность тех, кто призван охранять интересы государства в сношениях с иностранными державами: я разумею русскую дипломатию. <...> Ясно, что для успешного состязания с иностранною дипломатией нашим представителям необходимо усвоить себе такие же познания, при одинаковой степени трудолюбия и серьезного отношения к своему делу. Нельзя допустить, чтобы драгоценнейшие государственные интересы России вверялись людям, недостаточно образованным, не сведущим по своей специальности и, следовательно, поставленным по отношению к чужеземцам, с которыми им пришлось бы иметь дело, в положение неловкое, затруднительное
5 Там же. Ед. хр. 239. Л. 57 об.-58.
6 Там же. Ед. хр. 240. Л. 41 об.
7 Там же. Ед. хр. Ед. 241. Л. 48.
8 Богданович А.В. Три последних самодержца. Дневник. М., 1990. С. 166.
9 Карцов Ю. С. Сергей Спиридонович Татищев. (Страница воспоминаний). Пг., 1916. С. 43-44.
10 Его же. За кулисами дипломатии. Пг., 1916. С. 8.
11 Его же. Сергей Спиридонович Татищев. С. 46, 36, 41. Также см.: Котов А. Э. Консервативная печать в общественно-политической жизни России 1860-х — 1890-х годов: М.Н. Катков и его окружение: диссертация на соискание ученой степени доктора исторических наук. СПб., 2016. С. 307-311.
и унизительное. Это было бы равносильно отправлению армии, вооруженной дрекольями, в поход против неприятеля, снабженного по части оружия всеми усовершенствованиями науки и техники»12.
В своих трудах историк неоднократно возвращался к словам Бисмарка, считавшего, что «система солидарности консервативных интересов всех стран есть опасная фикция <...> Единственная здоровая основа великого государства, и ею только и отличается оно от государства малого, есть государственный эгоизм, а не романтика, и недостойно великой державы бороться за дело, не касающееся ее собственного интереса»13. «Великодушие и бескорыстие, — добавлял к этому Татищев в другой работе, — несомненные добродетели в частной жизни, становятся преступными в области международной политики»14. Соответственно, главным объектом его критики становилась «наша внеземельная дипломатия». По Татищеву, с начала XIX в. в российской внешней политике существовало две тенденции, «которые то чередовались, то сливались воедино, увлекая государство по двум, далеко не одинаковым направлениям». Первая из них — легитимизм, выразившийся в создании Священного союза и отождествляемый Татищевым с западничеством. Вторая — панславизм, стремившийся «к вмешательству России в дело освобождения единоверных и единоплеменных ей народов Балканского полуострова из-под власти турок». При всей разнице, оба направления имели общую черту: «государственную задачу России ставили они не в удовлетворении собственных нужд ее и потребностей, а в служении идеальным целям. <...> То была политика благотворительная. <...> Поглощенное то заботою о поддержании законного порядка в западноевропейских странах, то мерами к обеспечению самостоятельности православных государств, наше дипломатическое ведомство равнодушно относилось к государственным задачам самой России, к развитию ее нравственных и общественных сил, а и того паче — к расширению пределов»15.
По мнению Татищева, инициаторами «бескорыстной» внешней политики были отнюдь не русские самодержцы, а «инородцы по происхождению, иноверцы по религии», в интересах австрийского двора взявшие во времена Александра I под контроль «дипломатическое ведомство» и саботировавшие высочайшие решения16. Переход русского дипломатического делопроизводства на французский язык, осуществленный князем А. А. Чарторыйским, Татищев считал «более чувствительным ударом, чем одновременная потеря Аустерлицкого сражения»17. Возвращение к употреблению
12 Татищев С. С. Внешняя политика императора Николая I. СПб., 1887. С. VII.
13 Его же. Из прошлого русской дипломатии. Исторические исследования и политические статьи. СПб., 1890. С. 524, 361.
14 Его же. Памяти императора Александра III. СПб., 1894. С. 15.
15 Там же. С. 2-4.
16 Его же. Из прошлого русской дипломатии. С. X.
17 Там же. С. 17.
Книга С. С. Татищева «Внешняя политика императора Николая I» — классический труд по истории русской дипломатии (1887)
национального языка стало первым шагом к оздоровлению внешнеполитического курса: «По самым свойствам отечественного языка, <...> нельзя уже было во многоглаголании искать спасения. Слово стало равносильно делу, и благо России, ее права и потребности, вытеснив метафизические отвлеченности, естественно выступили на первый план»18.
Как представитель «катковского направления», Татищев считал, что «истинно охранительная политика есть политика вековая, историческая, народная, и вне ее нет ничего, кроме опасных опытов и горьких разочарований»19. Поэтому он был особенно чувствителен к распространенному среди сословных консерваторов отождествлению национализма с революционной демократией. Одной из своих задач он считал «отповедь коварным внушениям наших благоприятелей, будто в России анархическое движение находится в связи и даже в прямой зависимости от возбуждений „пансла-вистической" печати. Как ни бессмысленно утверждение, что рыцари револьвера и динамита вдохновляются де передовыми статьями „Московских ведомостей", его, как и всякую ложь, не следует оставлять без опровержения»20.
Одним из поводов к таким обвинениям было тяготение «катковцев» к союзу с революционной Францией. На это Татищев отвечал следующее: «Мы не принадлежим к числу тех, кто признает „бессмертными" принципы 1789 г., и отнюдь не допускаем распространения их чудодейственной силы на все времена, на все государства и народы мира. Тысячелетняя история завещала России иные начала, нимало с ними не сходные, столь же своеобразные, как наша земля и дух русского народа. <...> Но эти драгоценные начала — наше исключительное достояние, и напрасно стали бы мы искать их за пределами русской державы. В силу общепризнанного основного исторического закона, внешние отношения государства нимало не в зависимости от условий его внутреннего существования. „Я не говорю и не хочу вступать в спор, — писал император Павел I первому консулу французской республики, — ни о правах человека, ни о принципах различных правлений, усвоенных обеими странами, но лучше позаботимся о возвращении миру отдыха и покоя, столь ему потребных и столь отвечающих непреложным законам Всевышнего. Я готов выслушать вас и уговориться с вами"»21.
Следуя этому примеру, историк предлагал не обсуждать пригодность той или иной формы правления для Франции, а беспокоиться «единственно о том, какие перемены внесло движение 1789 г. в отношения ее к России?». И если внешняя политика «древней французской монархии» традиционно была антирусской22, то «французская революция устранила причины, препятствовавшие сближению Франции с Россией. <...> С тех пор и до начала семидесятых годов нашего столетия национальные пользы и нужды Франции неоднократно увлекали ее на путь союза и дружбы с нами, с которого снова ее совращали династические интересы государей, последовательно ею правивших»23.
Противопоставляя, таким образом, династический принцип национальному, историк отмечал: «К счастью для России, ей не страшны все эти перевороты, совершающиеся по ту сторону его границ. Как революционное движение, начавшееся в конце прошлого столетия во Франции и завершившееся восстанием парижской коммуны в 1871 г., наводнив весь Запад, само собою остановилось на русском рубеже, так не переступит последний и движение социальное, если бы далее ему суждено было преобразить политическую и общественную поверхность западно-европейских
18 Его же. Памяти императора Александра Ш.С.6. Также см.: КотовА.Э. Консервативная печать в общественно-политической жизни России. С. 304-305.
19 Татищев С. С. Внешняя политика Николая I. С. XVIII.
20 ОР РГБ. Ф. 120. К. 11. Ед. хр. 2. Л. 59.
21 Татищев С. С. Дипломатические беседы о внешней политике России. Год первый. СПб., 1890.
22 Там же. С. 71.
23 Там же. С. 72.
Фундаментальный труд С. С. Татищева «Император Александр II. Его жизнь и царствование» (1903)
государств. Порукой в том служит нам наша история, самобытные начала нашего государственного развития. Наша домашняя крамола, с ее социально-революционной подкладкой, по своему бессилию и ничтожеству, составляет исключение, только подтверждающее общее правило. Какова бы ни была будущность Западной Европы, мы можем, мы должны относиться к ней с равнодушною холодностью безучастных зрителей. Чем хуже ей, тем лучше нам»24.
Разумеется, ни национализм, ни склонность к «реальной политике» не мешали Татищеву быть последовательным монархистом на протяжении всей своей жизни. Подлинным памятником русской общественной мысли является его переписка с А. С. Сувориным в мае 1905 г., когда в условиях неизбежного уже военного поражения и нараставшей революции возобновились давние дискуссии о Земском соборе. Демократически настроенный Суворин был, разумеется, сторонником последнего. Татищев же — безусловным противником. Отвечая на одно из суворин-ских «Маленьких писем», Татищев цитировал И. Тэна: «Из всех видов анархии нет хуже, вреднее, опаснее, гибельнее для государства анархии умственной, т. е. такого состояния, при котором труд, знания и опыт ставятся ни во что, голос разума насильственно заглушается и раздаются на свободе только эпилептические возгласы и крики невежд и глупцов. От установления такого „правового порядка" едва ли поздоровится России»25. К этому историк прибавлял: «Изучая происхождение нашего революционного движения, я уже теперь предвкушаю все прелести, которые неизбежно принесло бы оно с собою, если бы удалось ему когда-либо захватить на „платформе" власть. Вспомните вещие слова Пушкина: русский бунт, бессмысленный и беспощадный. Спасение России — мир внешний и порядок внутренний — может дать ей только историческая единоличная самодержавная власть, разумная, просвещенная и честная в своих органах и исполнителях, власть, опирающаяся на все живые народные силы, сплачивающая их вокруг престола и внимающая голосу земли в самобытных государственных учреждениях, отвечающих пользам и нуждам России, разуму и духу ее истории»26.
24 Там же. С. 94.
25 ГАРФ. Ф. 597. Ед. хр. 797. Л. 42 об.
26 РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 1. Ед. хр. 4190. Л. 86.
Сами самодержцы всегда получали на страницах исторических и публицистических сочинений Татищева безусловно положительные характеристики, что, впрочем, не всегда касалось их царствований. Проводимая во время них политика часто подвергалась суровой критике за несоответствие «народным началам». Эталоном последних была для Татищева Екатерина II: «Ей суждено было довершить великое дело собирания Русской земли, соединить под своим скипетром все наследие Владимира Святого. Никогда русский меч не наносил врагам России более тяжких ударов, чем в ее славное царствование». Одновременно «при ней Россия зажила духовною жизнью, и пышный расцвет русского слова, которому мы были свидетелями в наши дни, — плод семян, брошенных в родную почву ее державною рукою». Из подробного панегирика заслугам государыни историк делал вполне характерный для «кат-ковского направления» вывод: «Всеобъемлющий ум Екатерины не иначе понимал величие родины, как в совокупности его вещественных и умственных сил. Все это как нельзя лучше доказывает, что не нужно родиться в России, чтобы стать вполне русскою женщиною, более того — величайшею из русских цариц. Дабы совершить свой царственный подвиг, достаточно было Ангальт-Цербстской принцессе воплотиться в русскую государыню, верную дочь Церкви Православной, носительницу идеалов, заветов, верований своего народа»27.
Екатерина представала здесь своеобразным предтечей последующей «официальной народности»: «Гениальным умом она постигла тайну зиждительного триединого начала, которым живет Русская земля. Во всю жизнь оставалась она щитом и опорою Православия, внутри империи и за ее пределами. Самодержавие она почитала незыблемым основанием русского государственного строя, но понимала его как источник закона, а не произвола, как высшее выражение на царском престоле правды и справедливости, а не прихоти или беззакония. Наконец, начало народности проведено ею неуклонно во все продолжение царствования. Все ее сотрудники, сподвижники, те, за кем меткое слово русского поэта утвердило почетное прозвище екатерининских орлов, были русскими людьми не только плотию, но и духом»28.
И если царствование Павла I носило характер только личного противоречия политике Екатерины, то политика Александра I противоречила ей уже сущностно: «Под впечатлением великих мировых событий, доставивших императору Александру I одоление над могучим противником и славу умиротворителя Европы, он возвратился к мечтам своей юности об образовании изо всех христианских государств единой семьи народов, соединенных узами братства и поставленных друг к другу в такие отношения, которые не допускали бы повторения кровопролитных войн, бывших до того неиссякаемым источником бед для всего человечества. Предварительным условием такого международного порядка, имевшего обнять все христианство, должно было служить размежевание между государствами владений, основанное на законности, равноправности и справедливости; целью — утверждение всеобщего мира и благоденствия; средством к ее достижению — тесный союз государей, зиждущийся
27 Татищев С.С. Русские царицы. 1794-1894. СПб., 1894. С. 4.
28 Там же. С. 4-5.
Портрет Екатерины II. Худ. Ф. С. Рокотов, 1763 г.
на началах взаимной помощи и евангельской любви. Мысли эти занимали Александра, когда он только что начинал поединок свой с Наполеоном. К усвоению их он уже был подготовлен своим воспитанием в духе гуманитарной философии XVIII в. В образовавшемся возле него, в первые годы его царствования, кружке молодых мечтателей, его близких друзей и сотрудников, апостолами подобных учений являлись то знаменитый граф Иосиф де-Местр, сардинский посланник при Императорском дворе, то менее известный, но едва ли не более влиятельный, аббат Пиатоли, бывший доверенный советник последнего из польских королей, воспитатель и наставник князя Адама Чар-торыйского»29. Кульминацией этого курса стала свершившаяся под влиянием Мет-терниха отставка И. Каподистрии и постепенная уступка англичанам того влияния, которое могла иметь Россия на томившихся в мусульманской неволе греческих единоверцев30.
Николай I, на чье правление пришлись апогей и катастрофа легитимистского курса (соответственно, подавление Венгерского восстания в 1849 г. и Крымская война 1853-1856 гг.), представал в трудах Татищева «русским человеком в полном и лучшем смысле этого слова, самым „национальным" из всех монархов, занимавших до него престол Петра Великого. <...> Он верно и точно определил начало нашего исторического бытия: православие, самодержавие, народность»31. В правлении Николая I историк выделял пять этапов, из которых лишь первый (1825-1830 гг.) носил «отпечаток личного характера государя», отмечен «народной и самостоятельной политикой» и завершился освобождением Греции, Молдавии, Валахии и Сербии32.
Характер русской внешней политики в первые годы николаевского царствования Татищев определял, явно имея в виду Александра III: «Политика, таким образом окончательно усвоенная императором Николаем, от которой он уже не уклонялся до самой смерти, представляет полную систему, коей нельзя отказать ни в стройности, ни в последовательности. Прямодушие и честность — таковы его отличительные свойства. В них государь не без гордости видел главный источник не только личной своей славы, но и величия и могущества России. „Не тронь меня!" В этих трех словах выражалась вся его политика. Он не искал вмешиваться в дела чужих государств, не будучи призван к тому ими самими, но не допускал и их вмешательства во все, что непосредственно касалось польз России. Он уважал основанное на договорах поземельное распределение владений между европейскими державами, но требовал, чтобы ни одна из них также не посягала на него»33.
Высоко оценивал Татищев и восточную политику первых лет николаевского правления: «Чуткий ко всему, что касалось чести и достоинства России, император
29 Его же. Внешняя политика императора Николая I. С. 4-5.
30 Там же. С. 13.
31 Его же. Император Николай и иностранные дворы. СПб., 1889. С. XIII.
32 Его же. Политическое обозрение // Русский вестник. 1889. № 9. С. 385.
33 Его же. Внешняя политика Николая I. С. 26.
Николай I, Император и Самодержец Всероссийский. Рис. А. И. Сандомури с картины Г. Даве, 1826 г.
Николай в это чисто русское дело не допускал ни под каким видом иностранного вмешательства и решился действовать, не справляясь даже с мнением своих союзников. <...> Поступая таким образом, он оставался верен коренному началу восточной политики своих державных предков, постоянно с твердостью отвергавших посредничество Западной Европы в сношениях наших с Турцией. Ему ясно представлялась необходимость, не медля долее и во что бы то ни стало, заставить турок уважать права России и исполнять обязанности свои пред нею»34. Верно выбранное направление политики обеспечило и соответствующую реакцию иноземных держав: «Иным духом повеяло из России на Европу. Твердый, но уверенный тон; строго ограниченные, но настойчиво выраженные требования; признание европейских интересов, но вместе с тем и провозглашение созданного историей „особенного" положения нашего на Востоке и решимость с оружием в руках защищать права, принадлежащие России по договорам; желание мира, но бесстрашие пред войной; содействие союзников, сведенное к настоянию их пред Портой на необходимости безусловно подчиниться воле русского государя; но прежде всего — глубокое сознание собственных прав, силы и достоинства: все это произвело на чужеземные дворы неотразимое впечатление»35. Неудачные же итоги царствования историк объяснял тем, что самодержец попал под влияния подобранных еще Александром I дипломатов-инородцев36. В результате после 1830 г. «состоялся обширный заговор с целью опутать сетями и совлечь с национального пути русского государя, и в заговоре том, руководимом и направляемом австрийским канцлером, соучастником иностранцев явилась русская дипломатия»37.
С похвалой отзывался Татищев об Александре II, который «великими внутренними преобразованиями, вдохнувшими в России новую жизнь, <...> оправдал историческое миросозерцание русского народа, исконную веру его в Самодержавие», а также «смелее и дальше своих предшественников повел Россию по пути ее всемирно-исторического призвания, освободив от мусульманского ига соплеменные и единоверные ей христианские народы Европейского Востока и распространил в глубь Азии просвещение и гражданственность с расширением пределов Богом вверенной ему державы до Восточного океана и подножия Гималайского хребта»38.
Тем не менее, окончательное торжество национальной внешней политики над «благотворительными» тенденциями «внеземельной дипломатии» Татищев относил к правлению Александра III. Историк особенно выделял слова царя-миротворца о Николае Черногорском как о «единственном верном и искренним друге России»: «.Высочайшие слова не заключают в себе угрозы, ниже малейшего выражения порицания или неудовольствия кому бы то ни было. Они только устанавливают несомненный исторический факт, подтверждаемый вековым историческим опытом. За минувшее столетие немало слышала Россия уверений в преданности и признательности, щедро расточаемых ей монархами и народами, спасенными или облагодетельствованными ею. Ублажали нас и ласкали каждый раз, когда требовалось заручиться нашим согласием и помощью или просто усыпить нас, либо отуманить. Но чтобы кто и когда-нибудь отплатил нам услугой за услугу, на деле доказал прочность и искренность дружбы — тому нет примера в истории, за единственным исключением доблестного государя Черной горы, тесно связавшего с Россией судьбу свою и своей страны, устоявшего против искушения и прельщения наших недругов, и в радости и в горе пребывшего неизменно верным русскому Царю и русскому народу. В сознании этой истины заключается надежнейшее ручательство за то, что наша внешняя политика уже не будет уподобляться трости, ветром колеблемой, и, недоступная отныне чужеземным влияниям, станет вполне самостоятельно взвешивать нужды и пользы России в сношениях ее с иностранными державами и неуклонно
34 Там же. С. 145-146.
35 Там же. С. 153.
36 Его же. Политическое обозрение // Русский вестник. 1889. № 9. С. 385.
37 Его же. Император Николай и иностранные дворы. С. XXII.
38 Его же. Император Александр II, его жизнь и царствование. М., 1996. С. 618.
стремиться к возможно совершеннейшему их удовлетворению»39.
Те «жгучие вопросы, к которым отрицательно относилось большинство дипломатов той эпохи», при Александре III получили «мудрое и властное разрешение <...> в духе родной истории», что закономерно «возвысило политический вес и значение России в мире и утвердило могущество ее на незыблемой основе народного самосознания»40. Особенно важным Сергею Спиридоновичу представлялась опора власти на общественное мнение — разумеется, в лице лучших его выразителей: «Деятели мысли и слова не имеют у нас, в России, притязания влиять на решения государственной власти в делах как внешней, так и внутренней политики, но освещать путь, по которому движется власть, тщательным изучением и выяснением сущности дела — драгоценное право, дарованное им Самодержавным Законодателем, более того — священный их долг перед Престолом и родиной. И что может быть утешительнее для независимого русского писателя, как видеть осуществление в действительности задушевных его убеждений, заветных мыслей, мечты его на пользу и славу России?»41
Результат подобного сотрудничества власти и общества описывался так: «Строгий и образцовый порядок, введенный в управление финансами, не только поднял кредит государства, но и возвысил значительно уровень народного благосостояния. Он же доставил возможность удовлетворить насущным государственным нуждам и в первом их ряду вызванному всеобщим усиленным вооружением в Европе приумножению боевых средств русской армии и русского флота. Меры, принятые на наших окраинах в видах полного органического слияния их с Россиею, устранили одну из печальнейших причин нашей политической дряблости и неустойчивости, грозивших нам в этом чисто домашнем вопросе серьезными внешними усложнениями. Наконец, проявляющееся все с большею силою единомыслие всех русских людей в воззрениях их на существеннейшие стороны нашего самосознания довершает духовное объединение русского общества и обращает его в крепкий и неодолимый оплот государственного единства, целости и безопасности дорогого отечества»42.
Позднее Татищев оценивал царствование Александра III как наступление новой, однако основанной на вековых традициях, эры: «Оба течения, о которых мы упоминали выше, то, которое увлекало нас в западно-европейские воды, и то, что нас переносило на славянско-православный Восток, теряются в песке. Двигателем самобытной, народной, вполне русской политики императора Александра III является национальное самосознание, зародившееся в русской душе царя, проверенное вековым опытом родной истории. На Западе поворот этот считают нововведением, отступлением от освященных временем преданий. Ничуть! На самом деле он был лишь возвращением к заветам целого ряда поколений русских Государей,
39 Его же. Дипломатические беседы о внешней политике России. Год первый. С. 102.
40 Его же. Дипломатические беседы о внешней политике России. Год второй. СПб., 1898. С. VIII.
41 Там же. С. VIII.
42 Там же. С. 2-3.
Император Александр III в коронационном одеянии. Худ. А. П. Соколов, 1883 г.
создателей единства и могущества России, к тем непреложным началам, которых придерживались в своей политике великий Петр и великая Екатерина, которые жили в душе и ближайших их преемников, с тою лишь разницею, что императоры Павел, Александр I, Николай I и Александр II слишком часто подчиняли их соображениям посторонним и, под влиянием обстоятельств, отступали от них во имя идей возвышенных и прекрасных, но, к сожалению, совершенно не применимых к насущным потребностям политики и бывших для каждого из этих монархов в конце царствования источником горьких разочарований. Бессмертная заслуга императора Александра III заключается в том, что он, во внешних делах, как и во внутренних, воскресил то, что, выражаясь словами его августейшаго деда, „в России искони бе", восстановил гармонию между внутренними и внешними проявлениями государственной жизни и, предначертав себе прямой путь, твердо и неуклонно шествовал им во все продолжение тринадцатилетнего царствования к единственной цели — устроению счастия своих подданных»43.
Главным же подвигом императора во внешней политике Татищев считал, разумеется, продиктованный национальными интересами союз с Францией: «Если вспомним, какие казавшиеся неодолимыми препятствия воздвигались на пути сближения самодержавной монархии с демократическою республикою; сколько накопилось между ними недоразумений, предубеждений, предрассудков всякого рода; как старались расстроить зарождавшееся соглашение все те, кому оно представлялось угрозой, опасностью пли просто личным неудобством, — то нельзя не подивиться той зрелости мысли, той широте взгляда, той последовательности и настойчивости, с которыми Александр III привел к благополучному окончанию дело, некогда задуманное гением Петра Великого и едва не осуществленное гением Наполеона. И здесь, как и во всех деяниях его благословенного царствования, царя одушевляла, им руководила одна мысль: благо России, и ей подчинил он все побочные соображения. Прямым последствием союза с Франциею было преобладающее положение, занятое Россией в свете»44.
Впрочем, вполне оценить все последствия сближения царской России с республиканской Францией умерший в 1906 г. Татищев уже не мог.
Источники и литература
1. Богданович А.В. Три последних самодержца. Дневник. М.: Новости, 1990. 608 с.
2. Карцов Ю. С. За кулисами дипломатии. Пг.: А. Н. Лавров, 1916. 68 с.
3. Карцов Ю. С. Сергей Спиридонович Татищев. (Страница воспоминаний). Пг.: Свет, 1916. 47 с.
4. КотовА.Э. «Народность» и «сословность»: два полюса русского консерватизма // Христианское чтение. 2017. № 2. С. 288-306.
5. Котов А. Э. Консервативная печать в общественно-политической жизни России 1860-х — 1890-х годов: М. Н. Катков и его окружение: диссертация на соискание ученой степени доктора исторических наук. СПб.: СПбИИ РАН, 2016. 680 с.
6. Татищев С. С. Внешняя политика императора Николая I. СПб.: И. Н. Скороходов, 1887. 657 с.
7. Татищев С. С. Дипломатические беседы о внешней политике России. Год первый. СПб.: И. Н. Скороходов, 1890. 192 с.
8. Татищев С. С. Дипломатические беседы о внешней политике России. Год второй. СПб.: А. С. Суворин, 1898. 174 с.
9. Татищев С. С. Из прошлого русской дипломатии. Исторические исследования и политические статьи. СПб.: А. С. Суворин, 1890. 567 с.
43 Его же. Памяти императора Александра III. С. 8.
44 Там же. С. 10.
10. Татищев С. С. Император Александр II, его жизнь и царствование. Т. 2. М.: Алгоритм, 1996. 664 с.
11. Татищев С.С. Император Николай и иностранные дворы. СПб.: И.Н. Скороходов, 1889. 459 с.
12. Татищев С. С. Памяти императора Александра III. СПб.: Общественная польза, 1894. 16 с.
13. Татищев С. С. Политическое обозрение // Русский вестник. 1889. № 9. С. 378-390.
14. Татищев С. С. Русские царицы. 1794-1894. СПб.: Общественная польза, 1894. 16 с.
