ФИЛОЛОГИЯ
Вестн. Ом. ун-та. 2012. № 1. С. 225-229.
УДК 07
Н.Н. Мисюров
РУССКАЯ ЖУРНАЛИСТИКА 1830-1840-Х ГГ.
В БОРЬБЕ ЗА «ГОСПОДСТВУЮЩЕЕ НАПРАВЛЕНИЕ УМОВ»
Политический порядок, характер и формы власти, как и общественная парадигма, гражданские идеалы и духовные ценности лишь отчасти являются результатом сознательной и целенаправленной интеллектуальной деятельности. Национальная картина мира всецело обусловлена языковой ментальностью и историческим опытом народа. Традиция, обеспечивающая устойчивое развитие этноса и социума, иррациональна по природе своей (романтическая теория «почвы и крови» близка искомой истине). Эпохальные «проекты» вроде знаменитой доктрины «официального патриотизма» середины XIX в. или же «социализма с человеческим лицом» конца XX в. были вполне обоснованы идеологически и даже экономически, но потерпели провал, потому что недооценивали феноменологию «национального духа». Каковы условия продуктивности коммуникационного процесса, регулирующего взаимоотношения власти и гражданского общества и формирующего «господствующее направление умов»? Роль журналистики, часто именуемой «четвертой властью», в этом деле трудно переоценить, тем более у нас в России.
Ключевые слова: русская журналистика, российская власть, гражданское общество, общественное мнение, самобытные основы отечественного бытия.
Общество в целом представляют как одну большую ассоциацию, определяющую себя через посредничество права и политической власти. Современные проекты игнорируют влияние традиций, возможности органического роста. Навязываемые нам «общеевропейские» ценности раздражают многих в России. Определяющая проблема нескончаемых отечественных споров - «особый путь» развития России. «Политический порядок» не может быть сконструирован: общественные институты и моральные нормы, язык и право вовлекаются в сложный и непредсказуемый процесс общественного дискурса. Определяющие факторы успешной деятельности политической общественности - коммуникативное формирование легитимной власти (в свободном от всякой репрессивности процессе коммуникаций), а также обеспечение легитимности через политическую систему, с помощью которой административная власть управляет политическими коммуникациями. Феномен дискурсивного, спонтанного формирования мнений скорее иррационален. Литература у нас - «трибуна общественной мысли», писатель и журналист претендуют на роль «властителей дум», «инженеров человеческих душ» (в духе сталинского определения). Эти же обстоятельства порождают недоверие к интеллектуалам; влияние интеллигенции конденсируется именно в коммуникативной сфере. Общественные дискурсы приобретают должный резонанс при условии широкого, активного участия масс; требуется определенная политическая культура. Однако в нашей ситуации (характерной и для других стран и обществ на постсоветском пространстве) спор партий в рамках политической системы и общественности придает акту общественного договора форму «легальной перманентной революции». Многообразие интересов надо выровнять, плюрализм мнений необходимо преобразовать в некий консенсус большинства. Снова актуален опыт предшествующих «реформенных» эпох российской истории.
© Н.Н. Мисюров, 2012
Любой коммуникационный проект в России всегда рассматривался исключительно исходя из нужд власти и государства, а не общественного и экономического развития. Подчинение коммуникаций целям государственной модернизации сформировало специфическую роль, которая изначально закреплялась за медиа как «агентами государства». Европейская традиция - развитие института согласования интересов власти и общества, формирование «общественной сферы», представленной преимущественно прессой. Наследие советской системы - патерналистский характер власти по отношению к СМИ, восприятие их как инструмента модернизации, а не института гражданского общества. Современные отечественные медиа встроены во властную вертикаль и делят между собой привилегии (еще недавно СМИ сами по себе были привилегиями, обмениваемыми на лояльность «олигархов»). Всякий «высокопоставленный» трезвомыслящий журналист, затевающий собственный долгосрочный проект, должен осознавать, что конечный продукт такого предприятия как бы заранее определен в своем содержании и формах властными покровителями журналиста. Потому И.В. Кириевский с горькой иронией замечал: «Для хорошей репутации у нас лучше совсем не действовать, чем иногда ошибаться» [3, с. 461].
Отсутствие «живого современного движения» А.С. Пушкин напрямую связывал с досадным отсутствием журнальной деятельности. «Журнальная литература - эта живая, говорливая, чуткая литература, так же необходима в области наук и художеств, как пути сообщения для государства, как ярмарки и биржи для купечества и торговли. Она ворочает вкусом толпы, обращает и пускает в ход все выходящее наружу в книжном мире, и которое без того было бы в обоих смыслах мертвым капиталом. Она быстрый, своенравный размен всеобщих мнений, живой разговор всего теснимого типографскими станками; ее голос есть верный представитель мнений целой эпохи и века, мнений, без нее бы исчезнувших безгласно. Сколько есть людей, которые судят, говорят и толкуют потому, что все суждения поднесены им почти готовые» [6, с. 42]. Опыт «Литературной газеты» привел самого Пушкина к выводу о невозможности широкого влияния на общественное мнение чисто литературного журнала.
Отражение жизни и духа народа видели в народности. Романтическая тео-
рия трактовала этот вопрос в социологическом ключе, диалектическом по своей методологии: история человечества есть процесс, осуществляющийся в форме развития отдельных народов. Каждый народ направляет к самопознанию все свои нравственные усилия, ознаменованные печатью особого характера. Фундаментальную ценность «оригинальности» немецкая мысль доказала на уровне регулятивной идеи (пафос единственности и оригинальности в принципе каждого индивида прямо проистекает из индивидуальной свободы) и в форме метафизической концепции (своеобразие индивидуума и нации признается самоценным жизненно-духовным состоянием, неким началом). Существование индивидуальности состоит в непрерывном выборе и требует высшего обоснования: освобождаясь от диктата тотального всеобщего, реализоваться в формах своего, индивидуального и особенного всеобщего. Односторонность индивидуальности возмещается общением с другими в пространстве «идеального целого» - человеческого «единства живущего». «У всех народов самостоятельных просвещение развилось из начала отечественного: их произведения, достигая даже некоторой степени совершенства и входя в состав всемирных приобретений ума, не теряли отличительного характера. Россия все получила извне; оттуда это чувство подражательности, которое самому таланту приносит в дар не удивление, но раболепство; оттуда совершенное отсутствие всякой свободы и истинной деятельности. Как пробудить ее от пагубного сна?» [5, с. 201]. Задавая такие «вопросы, на которые едва ли можно ожидать ответа», Д. В. Веневитинов обвинял отечественные журналы: обыкновенно они бывают «плодом учености» и признаком общей образованности, у нас же они «служат пищею нашему невежеству». «Заставить более думать» - вот настоящая ближайшая, первостепенная цель прогрессивных русских журналов (качественных изданий, как сказали бы сегодня).
Поисками ««отечественных начал» ознаменовался новый период российской истории. В предыдущее столетие Россия беспрестанно «училась», «роднилась» с Европой дорогой ценой: насаждением заимствований, уступками иноземцам, искоренением русских черт характера и уничтожением истинно национальных особенностей русского быта. При «благословенном» императоре Александре I Россия в схватке с Наполеоном отстояла свою независи-
мость; при императоре Николае I вошла в число ведущих мировых держав, стала «жандармом» Европы. Отечественная война 1812 г. существенным образом изменила умонастроения русского общества; «народ русский впервые ощутил свою силу, тогда-то пробудилось во всех сердцах чувство независимости» (А.А. Бестужев-Мар-линский). Новая общественная парадигма не могла не быть патриотической; официальная доктрина - «Православие. Самодержавие. Народность» - вырабатывалась в русле этих настроений всеобщего воодушевления. Это была, по словам кн. В.Ф. Одоевского, «эпоха слияния народности с общею образованностью» [6, с. 92]. Однако «луч надежды» скоро стал гаснуть. ««Философический» период становления национального и гражданского самосознания был недолгим. Европейская ориентация прежней российской дипломатии сменилась «изоляционистской» политикой самодержавия. Трагические события 14 декабря 1825 г. (по саркастическому замечанию А.С. Грибоедова, возмущение «<ста пылких прапорщиков») потрясли высшее общество и закономерно вызвали жесточайшую реакцию как политического толка, так и литературно-«охранительного» смысла. «Политическая буря» (общественный подъем, вызванный нашествием врага и многообразно выразивший себя в литературе и журналистике) утихла, наступило «совершенное оцепенение словесности». Так критически оценивал ситуацию А.А. Бестужев-Марлинский на страницах «Полярной звезды» почти за год до декабристского восстания; он предостерегал: русский ум, «не занятый политикой», неизбежно разменивается на мелочи, «хватается за все, что попадется», кидается «в пересуды». Подобное направление (возглавляемое Ф.В. Булгариным) приняла русская массовая журналистика 1820-1830-х гг.
Среди множества обозрений текущей словесности, появившихся в журналах и альманахах конца 1820-х гг., заинтересованные читатели (подобно молодому А. И. Герцену) обратили внимание на «статью о Новикове» И.В. Кириевского, открывавшуюся смелым заявлением о значении свободы печатного слова для гражданского общества. Высокая оценка книгоиздательской деятельности знаменитого (опального!) просветителя ушедшего времени основывалась на весьма важном тезисе: Новиков более, чем кто-либо другой в российской истории, способствовал «рождению общего мнения». Он сам, едва вступивший в самостоятельную жизнь еще молодой человек, предпринял первую
и далеко не последнюю в своей биографии попытку «дать литературе свое направление», страстно мечтая «содействовать просвещению народа».
Всесильному генералу А.Х. Бенкендорфу доносили, что в Москве составилась партия «отчаянных юношей» (кн. П.А. Вяземский, кн. В.Ф. Одоевский, С.П. Шевы-рев, братья Кириевские), собиравшихся издавать газету или журнал политической направленности. В дело вынужден был вмешаться сенатор Д.В. Дашков, написавший по этому поводу для властей обширную записку. Очевидно, что потребовались помощь и заступничество В. А. Жуковского (приходившегося дядей Авдотье Петровне, матери Кириевских) как воспитателя престолонаследника; не последним человеком при дворе был и отчим
А.А. Елагин (между прочим, друг и сослуживец декабриста Г. С. Батенькова). Официальное разрешение издавать журнал «Европеец» было получено позже - в сентябре 1831 г. (в июне того же года прекратила существование пушкинская «Литературная газета»). В появлении нового Цензурного устава 1828 г И. Кириевский усмотрел «самое важное событие для блага России в течение многих лет и важнее наших блистательных побед за Дунаем и Араратом» (только что закончилась война с Турцией). Движение «к действительности» он считал весьма показательной приметой времени.
В программной статье, которой открывался первый номер журнала, с характерным заглавием «Девятнадцатый век» автор и издатель, стремясь постигнуть «дух своего времени», задавался непростым вопросом: «В чем же состоит эта особенность текущей минуты?». Господствующее направление умов - европеизм
- с учетом всех изменений, последовавших непосредственно за французской революцией, вернее было бы, по его мнению, определить как «безусловно разрушительное». «Науки, жизнь, общество, литература, даже самые искусства изящные
- все обнаруживало одно стремление: ниспровергнуть старое. <...> Под свободою понимали единственно отсутствие прежних стеснений; под человечеством разумели единственно материальное большинство людей; царством разума называли отсутствие предрассудков или того, что почитали предрассудками - и что не предрассудок пред судом толпы непросвещенной? Религия пала вместе с злоупотреблениями оной, и ее место заступило легкомысленное неверие. В науках признавалось истинным одно ощутитель-
но испытанное, и все сверхчувственное отвергалось не только как недоказанное, но даже невозможное. Изящные искусства от подражания классическим образцам обратились к подражанию внешней неодушевленной природе. Тон общества от изысканной искусственности перешел к необразованной естественности. В философии господствовал грубый, чувственный материализм. Правила нравственности сведены были к расчетам непросветленной корысти. Одним словом, все здание прежнего образа мыслей разрушилось в своем основании; вся совокупность нравственного быта распадалась на составные части, на азбучные, материальные начала бытия» [3, с. 10].
Столь критическая оценка революционной парадигмы произнесена одним из деятельных участников кружка, отличавшегося «вольнолюбивым духом», молодым человеком, сочувствующим заговорщикам и не приемлющим «глупый либерализм». Был ли это пересмотр любомудрами наследия декабристов? Спор старый и теперь уже неактуальный. Ясно одно: путям борьбы и революции журнал «Европеец» противопоставлял путь личного самоусовершенствования, религиозного просветления и мирного строительства культуры. Страстный поборник европейской просвещенности И. Кириевский считал себя обязанным «действовать для блага своего отечества». Затевая свой журнал, он хотел видеть его «лучшим», «достойным», весьма серьезно подходил к выработке плана и портфеля издания (взяв за основу план «Московского телеграфа», он выбросил популярные тогда новости мод). Даже финансовые просчеты, подорвавшие издание, были не результатом дилетантизма, невнимания к «прибытку», а упором на «барыш нравственный». Он весь отдался работе, привлек к сотрудничеству друзей-единомышленников, лучших поэтов, первоклассных переводчиков
- и сразу столкнулся с многочисленными серьезными трудностями. Вскоре случилось то, что можно было предполагать: государь император, «изволивший обратить особое свое внимание» на упомянутую статью, вычитал в материалах «Европейца» «политику в духе самом неблагонамеренном» и воспретил журнал. Это был жестокий удар по всей русской журналистике, на будущее время «не были дозволены» никакие новые журналы. Современники были ошеломлены, по словам профессора Н.М. Погодина, «горевали и толковали». Цензор А.В. Никитенко записал в дневнике: «Да что же мы, наконец,
будем делать на Руси? Пить и буянить? И тяжко, и стыдно, и грустно!» [4, с. 114]. Проиграла, несомненно, и российская власть. Уже никто в обществе не судил об «усовершенствовании правлений».
«Кандидат в журналисты», полагали в цензурном Комитете, не имел права высказывать никаких политических суждений, тем более скрывать политические идеи под литературной оболочкой (исключение делалось для Булгарина и Греча, «удостоившихся доверия от власти предержащей»). Словарь Академии Российской (1822) толковал само слово «политика» так: «Наука, преподающая управляющим народами правила к достижению предполагаемых намерений». Иначе говоря, политическая деятельность объявлялась привилегией самодержавного правителя и круга избранных им лиц. Но издатель журнала «Европеец» и не мыслил иного развития России, как под эгидой просвещенного монарха. Другое дело, что журналист осмеливался рассуждать о потребности для общества «естественного равновесия», основанного на учете разных мнений, настаивал на том, что каждый имеет право по-своему оценивать происходящее и даже «обязан произносить свой приговор». «Ибо направление практическое тогда только может быть венцом просвещения, когда частная жизнь составляет одно с жизнью общественной; когда жизнь действительная, образованная общим мнением, устроена вместе по законам разума и природы. В противном случае - то есть когда просвещение общего мнения в разногласии с основными мнениями людей просвещенных
- жизнь идет по одной дороге, а успехи ума по другой, и даже в людях необыкновенных, составляющих исключение из своего времени, эти две дороги сходятся редко и только в некоторых точках. И может ли один человек образовать себе жизнь особую посреди общества, образованного иначе?» [3, с. 19]. Равнодушие ко всему свидетельствует о недостатке «гражданственности». Однако собственная деятельность И.В. Кириевского была грубо приостановлена (слава Богу, что его не объявили сумасшедшим, как до того П.Я. Чаадаева), его обширные журналистские планы потерпели крах.
И все же ему суждено будет вернуться в большую журналистику в 1845 г., когда он на непродолжительное время возглавит редакцию журнала «Москвитянин», перешедшего к славянофильской «партии». Интрига заключалась в том, что и московские западники, не одобрявшие
«крайности» общественной позиции
В. Г. Белинского как ведущего критика «Отечественных записок», на сей раз консолидировались со своими идейными противниками. Стоит заметить, что М.П. Погодин, едва почувствовав падение популярности прежнего «Москвитянина», принял верное менеджерское решение: оставив издание за собой, передать руководство журналом славянофилам. Сложившееся в литературных и общественных кругах реноме И. В. Кириевского позволяло всем надеяться, что он в качестве редактора сумеет нейтрализовать и «сектантство» А.С. Хомякова, и «эксцентрические» мнения Т.Н. Грановского. Сам он искренне надеялся сделать «Москвитянина» журналом, «сочувствующим всему, что у нас есть благородного, чистого и хорошего». Это была еще одна его попытка «пересоздать всего русского человека». Он отстаивал «начало, которое лежит в основании мира православно-словенского», неудовлетворенный итогами духовной жизни прошедших десятилетий, обличал «начало европейской образованности». Его «энергический рассказ» о современ-
ном состоянии умов в Европе и России не оценил эмигрант А.И. Герцен, назвав «странным»; В. Г. Белинский также счел выводы его «произвольными». «Западные системы», по справедливому мнению И.В. Кириевского, неприменимы для решения наболевших вопросов самобытной русской жизни. «Самое торжество ума европейского обнаружило односторонность его коренных стремлений» [3, с. 475]. ««Русский дух» своеобразен, «живительному русскому мнению» необходима для правильного здорового развития своя журналистика, органичная его почве. Верная мысль, достойное суждение.
ЛИТЕРАТУРА
[1] Бердяев Н. А. Царство Духа и Царство Кесаря. М., 1995.
[2] Декабристы: эстетика и критика. М., 1991.
[3] Европеец: Журнал И. В. Кириевского. 1832. М., 1989.
[4] Никитенко А.В. Дневник. М., 1955.
[5] Русские эстетические трактаты первой трети XIX века. М., 1974. Т.2.
[6] Современник: Литературный журнал А.С. Пушкина. 1836-1837. М., 1988.
[7] Чаадаев П. Я. Статьи и письма. М., 1989.