CC BY
57
Процессы взаимодействия в художественной культуре
Гун Г.Е.
ния отдельных субъектов межкультурного диалога и в этом смысле могут стать средством его гармонизации.
Список литературы
1. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1982. 308 с.
2. Борев Ю. Б. Эстетика. М., 2002. 511 с.
3. ГашеваН.И. Синтез в русской культуре Х1Х-ХХ вв.: типология и ди-
намикаформ: автореф. дис. ... д-ра культурологии. Киров, 2007. 34 с.
4. Каяк А.Б. Методология исследования культурных обменов в музыкальном пространстве. М., 2006. 256 с.
5. ЛарченкоС.Г., ЕреминС.Н. Межкультурные взаимодействия в историческом процессе. Новосибирск, 1991. 174 с.
6. Павлова О. А. Основы теории литературы. Волгоград: Изд-во ВолГУ, 1999. 64 с.
УДК 821.161.1
Постникова Е.Г.
РУССКАЯ МИФОЛОГИЯ РЕФОРМЕ «ПОМПАДУРАХ И ПОМПАДУРШАХ» САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА
Расцвет творчества М.Е. Салтыкова-Щедрина приходится на 60-80-е годы XIX века - эпоху Великих реформ Александра II. И, пожалуй, первым из русских художников Щедрин обнаружил, что пространство реформаторского дискурса - это мифологизированное пространство. Исследуемый нами цикл «Помпадуры и помпадурши» является культурным ответом на историческую ситуацию «революции сверху» - либеральные реформы, или «катастрофы», по выражению одного из героев Щедрина, проводимые властью в 60-70-е годы XIX века. Писатель фиксирует ситуацию объединения несовместимых социальных пространств прошлого (старой крепостнической России) и будущего (новой пореформенной России) в неожиданное абсурдное непрерывное целое. Создается гротескный образ «проплеванного» Царства, «выморочного» Государства, которое ни здесь, ни там, а следовательно, нигде. Государства, в котором все перепутано, «благонамеренные» консерваторы проводят либеральные реформы, а «неблагонадежные» либералы неожиданным образом начинают воскрешать традиционные культурные поведенческие коды и старые модели видения и понимания социального мира. В этом мире пороки прошлого невозможно отличить от добродетелей будущего. Задуманные как сакральные действия русской власти, ре-формы-«катастрофы» вновь и вновь воскрешают парадигматические для русской исторической мифологии ситуации («смуту», «самозванство», дворцовые перевороты, войны и революции, деспотизм грозных царей и либерализм реформаторов, и т.д.).
Концептообразующими понятиями русской реформаторской риторики Александровского периода являлись понятия «закона» и «произвола». Их откровенная противопоставленность и оппозиционность создавала активное силовое поле дискурса социальных перемен александровской эпохи. Понятие «произвол» относилось прежде всего к неповоротливой административной системе дореформенной России и ее системному пороку -крепостному праву. В литературе и журналистике того времени с ним ассоциировались образы крепостника-самодура, который порет своих крестьян, и грозного «вашества», готового одним взглядом испепелить ничтожного «титуляришку». «Произвол» - это неограниченная власть над подчиненными. Понятие «закон» обозначало идеальный принципустройства пореформенно -
го российского общества с его мифологизированной либеральной системой прав и свобод личности. С «законом» ассоциировались образы «новых» «просвещенных» администраторов, признающих высший порядок, защищающих крестьянина от произвола крепостника, а «титуряришку» - оттирании начальника. Этим маркированным понятиям реформаторского дискурса соответствовала активизированная политической риторикой шестидесятых бинарная оппозиция прошлого-
будущего. «Произвол» - это символ порочного, уждя-щего в небытие прошлого, «закон» - символ брезжащего впереди «блистательного» будущего [1, с. 86-150]. Посмотрим, как же складываются отношения доблестных щедринских помпадуров с «законом и произволом».
Глава «Помпадуров и помпадурш» «Сомневающийся» посвящена важнейшей проблеме русской политической истории и риторики, проблеме соотношения «закона» и «произвола» в институтах российской власти: «Из объяснений с правителем канцелярии он совершенно случайно узнал, что существует закон, который в известных случаях разрешает, в других -связывает. И до того времени ему, конечно, было небезызвестно, что закон есть, но он представлял его себе в виде переплетенных книг, стоящих в шкафу. (...) Но разрешающей или связывающей силы закона он не знал и даже скорее предполагал, что закон есть не что иное, как дифирамб, сочиненный на пользу и в поощрение помпадурам» [2, с. 123].
Сомнение помпадура («вчера он был полон сил и веры - и вдруг усомнился» - [2, с. 123]) опрокидывает цельную картину мира, пробивает брешь в устоявшейся мифологии власти и через эту брешь устремляется контрмиф. В данном случае роль контрмифа играет либеральный принцип власти закона, принятый на вооружение партией реформаторов-«просветителей». Разрушение устоявшейся картины мира приводит помпадура к разоблачению мифа о себе единственном, к десакрализациии власти вообще и экзистенциальному одиночеству: «Работа разложения делала свое дело, и прежнее прочное и цельное миросозерцание терпело видимые ущербы» [2, с. 126].
Сомнение помпадура в собственной власти и его интерес к тайне «закона» на время выбивает его из архетипа «властного идиота». Герой совершает поступок, несвойственный его сану. Он открывает том
законов. Вот как это описано Щедриным: «Он судорожно схватил в руки том и начал его перелистывать. Что он там увидел! Боже! что он увидел! Он увидел, что вся жизнь человеческая предусмотрена и определена. Все, начиная с питания и кончая просвещением и обязанностью устраивать фабрики и заводы и содержать в исправности мосты и перевозы. На все -подробное правило, и за неисполнение каждого правила - угроза. Ему, ему... угроза! Да, и ему. (...) «Воспрещается», «вменяется в обязанность» - вот выражения, с которыми он совершенно неожиданно вынужден был познакомиться. Ни «закатить», ни «влепить» - ничего подобного» [2, с. 129].
Открытие, что не он «царь и бог», приводит помпадура к вопросу, «зачем нужны помпадуры» и ультиматуму: «либо закон, либо он, помпадур» [2, с. 133]. Включенная в общий контекст реформаторского дискурса, эта фраза прочитывается как уравнение: «помпадур» равно «произвол» (власть - это произвол). Ради прояснения этих важнейших вопросов помпадур снимает должностной мундир («сбрасывает помпадурский образ») и идет в народ. Здесь его ждет поразительное открытие: народ одинаково равнодушен и к закону, и к помпадуру (произволу): «Никаких мы ни градоначальников, ни законов твоих не знаем, а знаем, что у каждого человека своя планида. И ежели, примерно, сидеть тебе, милый человек, сегодня в части, так ты жть за сто верст от нее убеги, все к ней же воротишься!» [2, с. 137].
Салтыков-Щедрин отмечает абсолютную несовместимость официальной государственной политической мифологии и властной риторики с национальной мифологией. Основными смыслопорождающими мотивами национальной мифологии являются мотивы Судьбы («планиды»), Правды и Лада. У Щедрина читаем: «Ни помпадуры, ни закон - ничто не настигает полудикую массу. Ее настигает только «планида» - и дорого бы он дал в эту минуту, чтобы иметь эту «планиду» в своих руках Что такое «закон», что такое «помпадур» в глазах толпы? - это не что иное, как страдательные агенты «планиды», и притом не всей «планиды», а только той ее части, которая осуществляет собой карательный элемент. (...) Даже самая кара их имеет свойство далеко не «планидное», ибо, настигая одних, она не замечает, что тут же рядом стоят десятки и сотни других, которых тоже не мешает подобрать и посадить на съезжую. А потому толпа даже и в каре видит не кару, а несчастие» [2, с. 139]. Таким образом, «полудикая масса» (народ) видит во «властных идиотах» только руку Судьбы, да и то не божественной судьбы, в которой проявляется высшая справедливость (Правда), а судьбы случайной (рока).
Такие новомодные понятия секуляризованной культуры, как «Закон» и «Произвол», остаются непонятыми и непрочувствованными народом, что указывает на чужеродность ихпроисжждения, на невместимость в русскую Традицию и несоответствие национальному архетипу. Простой человек из народа заявляет помпадуру: «И о законе доложу вам, сударь: закон для вельмож да для дворян действие имеет, а простой народ ему
не подвержен!» [2, с. 137]. Властная риторика и система ценностей «бравых» реформаторов разбивается о народную философию, в которой существует собственное понятие закона: «Потому, народ - он больше натуральными правами руководствуется» [2, с. 138].
Так щедринский текст обнаруживает иронические провалы и ловушки, скрывающиеся в официальной идеологии и политической мифологии эпохи Великих реформ. Растиражированная в российском историческом и публицистическом дискурсе периода социальных перемен бинарная оппозиция «произвола» и «закона» в ее соотнесенности с «проклятым прошлым» и «светлым будущим» оказывается чистым вымыслом оторванной от простого народа национальной элиты. В народной философии «прошлое» не «проклятое», а «священное» время, время отцов и дедов. Оно не может быть однозначно отрицательным. В нем нет «произвола», а есть Правда и Лад, а «будущее» интересует народ настолько, насколько в нем будут «воскрешаться» древние архетипы и соблюдаться древние законы Правды, Лада и Традиции.
Но все это остается незамеченным помпадуром. Он делает свои выводы из общения с народом: «Впрочем, во всем этом была и утешительная для его самолюбия сторона, та именно, что ни помпадуру, ни закону никаких преимуществ друг перед другом не отдавалось» [2, с. 140]. Бесконечная война героев «Помпадуров и помпадурш» с законами - проявление властной харизмы, которая дает право любому русскому властителю утверждать: «Я-закон» («Я вам книга»).
Пройдя через искус сомнения, «властный идиот» вновь победоносно восстанавливает утраченную на время привычную картину мирозданья и «цельное миросозерцание», произнеся сакральную фразу всех российских властителей: «Влепить». На том и успокаивается. Время трансформаций «кануло в Лету» («Но время полемики уже миновало» - [2, с. 141]). Начался процесс сворачивания реформ.
Здесь Щедрин вплотную подходит к открытию Феномена самооборачиваемости реформ на русской почве. Все русские реформы-«катастрофы» обладают удивительной способностью восстанавливать то, что только что так торжественно было демонтировано, и воскрешать то, что недавно с такой помпой было «навсегда» похоронено. «Отжившее» прошлое с
неумолимым упорством возвращается и преследует нарождающееся общество будущего. Задуманные как благое творение Самодержца всея Руси во имя будущего обновления общественной жизни, резкие социальные преобразования привели к возвращению еще большей кабалы административного порядка и «тьмы» прошлого. Вот как Щедрин описывает иронический распад Великих реформ, их превращение в гротесковые перевертыши в главе «Зиждитель»: «Теперь ни игры ума, ни жажды славы - ничего нет. Ничем не подкупишь человека, ибо все в нем умерло, все заменено словом «фюить!». Но разве это слово! Ведь это бессмысленный звук, который может заставить только вздрогнуть. Пли опять другое модное слово; не твое дело! - разве можно так говорить! Может ли
быть что-нибудь предосудительнее этой безнадежной фразы? Не она ли иссушила вконец наше пресловутое творчество? не она ли положила начало той адской апатии, которая съедает современное русское общество и современную русскую жизнь?» [2, с. 201]. Парадокс заключается в том, что утверждение реакционных лозунгов «фьюить» и «не твое дело» происходит в самый разгар блистательной деятельности власти по проведению либеральных реформ. Речь идет не о времени Огца-тирана (Николая I), а об эпохе его Героя-сына, Александра II - Освободителя.
Отмеченный русскими мыслителями феномен са-мооборачиваемости реформ, на наш взгляд, к сожалению, является одной из фундаментальных парадигм русской исторической мифологии. И Салтыков-Щедрин обратил внимание на способность русской «революции сверху» в какой-то момент обернуться против себя и воссоздать то, что она была призвана разрушить. Целью либеральныхреформэпохи царствования Александра II было устранение бюрократического хаоса и произвола предшествующей николаевской эпохи, упорядочение административной системы - результатом стали еще больший хаос и усиление давления административной системы. Щедрин пишет в «Зиждителе»: «Прежде у нас не было ни гласных судов, ни земских учреждений, но была цензура (...) Теперьу нас существуют всевозможные политические и общественные интересы. Все дано нам: и гласный суд, и земские учреждения, а сверхтого многое оставлено и из прежнего. Тут-то бы и поговорить. А между тем никто ничему не радуется, никто ни о чем не печалится. Как будто бы никаких дотаций и не бывало. (...) Скучное время, скучная литература, скучная жизнь. Прежде жть «рабьи речи» слышались, страстные «рабьи речи», иносказательные, но понятные; нынче и «рабьихречей» не слыхать (Т. 8, С. [199-200]).
Исследователь К. Платт дает такую оценку этому периоду в русской истории: «Реформаторы мечтали о полной реорганизации русского общественной жизни, по образцу представлявшихся прогрессивными западноевропейских народов, которая ввела бы власть закона, защищающего индивидуальные свободы и объединяющего всех русских в социальном и политическом согласии и процветании. (...) Но, несмотря на несомненные успехи великих реформ, эта эра русской истории, как и более ранний петровский период, являет собой картину, изобилующую двусмысленностью и иронией. (...) Результаты реформ, как бы значительны они ни были, далеко не достигли того, на что надеялись многие русские, внезапное социальное процветание, которого все ожидали, не случилось. Кроме того, многое из того, что было достигнуто, в последующий период реакции подверглось уничто-жению или коренному изменению. Хотя в последующие годы многие интеллектуалы рассматривали эту эпоху как великое начало гуманистического политического либерализма в России, другие, и они составляли большинство, считали ее скорее великим поражением, значение которого состояло главным образом в том, что оно послужило катализатором роста оппозиционного движения, приведшего полвека спустя к
революции 1917 года» [1, с. 90].
Салтыкову-Щедрину, как никому из русских художников, удалось описать весь трагизм внутреннего состояния человека, жизнь которого пришлась на «эпоху реформ» 60-х г. - этот «лиминальный» период в истории русского общества, когда оно словно «зависло» где-то между «отжившим», «умирающим», «проклятым» прошлым и еще только нарождающимся, заповедным «светлым» будущим, как между жизнью и смертью. Этот внезапный рывок социальной истории Салтыков описывает как период, когда все ориентиры потеряны, все стало возможным, рухнули традиционные преграды, а «плюс» и «минус» поменялись местами, то есть вступил в силу закон переворачивания смысла (компенсирующего взаимодействия противоположностей).
В художественном мире Салтыкова-Щедрина непримиримыечерты социального прошлого и будущего соединяются в дисгармоничное единство. Реформаторская риторика парадоксальным образом вызывает к жизни дореформенную систему мышления. Так, например, об упраздненном помпадуре в главе «Он» читаем: «главную черту старого помпадура составляла кроткая покорность закону и законности. Окруженный ореолом власти и пользуясь всеми ее фимиамами, он не был, однако ж, опьянен ими, но любил соединять величие с приветливостью и даже допускал, что самые заблуждения людей не всегда должны иметь непременным последствием расстреляние» [2, с. 154]. Перед нами созданный либеральным публицистическим дискурсом и чаемый всеми прогрессивными общественными силами образ «просвещенного» властителя, архе-типически восходящий к древнерусскому образу праведного царя и европейскому образу «просвещенного монарха». Тем более неожиданным для подданных оказывается устранение этого благодушного и либерального Властителя в самый разгар эпохи Великих реформ. На вопрос «почему» и «за что» недоумевающие обыватели, составляющие самый цвет умереннолиберального общества, «никаких ответов не обретали, кроме отрывочных фраз, вроде «распустил» и «не удовлетворяет новым веяниям времени» (в старину это, кажется, означало: не подтягивает)» [2, с.143].
Парадокс ситуации заключается в том, что клише реформаторского дискурса используются для объяснения закономерностей восстановления дореформенного порядка: «Но, рассуждая таким образом, мы, очевидно, забывали завещанную преданием мудрость, в силу которой «новые веяния времени» всегда приходили на сцену отнюдь не в качестве поправки того или другого уклонения от исторического течения жизни, а прямо как один из основных элементов этой жизни. Не бунтовской вопрос «за что?» служил для него исждною точкой, а совершенно ясное и положительное правило: будь готов. Будь готов, то есть: ходи весело, ходи грустно, ходи прямо, жди вкось, ходи вкривь. Тебе ничего не приказывают, ни от чего не предостерегают; тебе говорят только: будь готов. Не к тому будь готов, чтоб исполнить то или другое; а к тому, чтобы претер-петь»[2, с. 144]. «Новые веяния времени», оказывается,
требуют от человека старого послушания, готовности в любоймомент «претерпеть» от Власти. А чаемый «бла-говестник самоновейшего духа времени» («Он») на деле поразительно напоминает «властного идиота» Угрюм-Бурчеева из «Истории одного города», образ которого был ориентирован на Николая I.
В наивных рассуждениях вполне «процивиллизо-вавшегося» с помощью либеральных реформ рассказчика совершенно неожиданным образом соединяется то, что в риторике реформ представлялось несовместимыми чертами социального прошлого и социального будущего. Так, например, пытаясь разобраться, «кто те «злые», которые обязываются трепетать», и «кто те «добрые», которые могут с доверием взирать в глаза прекрасному будущему» [2, с. 158], герой приходит к внутренне противоречивым, чреватым самои-ронией выводам.
Во-первых, настоящими двигателями либеральных реформ оказываются «добрые взяточники»: «Но что же можетбыть покладистее, уживчее и готовнее жрошего, доброго взяточника? Ради возможности стянуть лишнюю копеечку он готов ужиться с какою угодно внутренней политикой, уверовать в какого угодно бога. Сегодня, напялив мундир, он отправляется в собор поклониться богу истинному, а завтра - только прикажите! -в том же мундире выйдет на лобное место и будет кричать: распни! распни его!» [2, с. 160].
Во-вторых, огромную роль в реформировании Российской действительности сыграли и старые -добрые сторонники телесных наказаний («любители оглушений и заушений»): «Помилуйте! - говорили последние, - что же такое оглушения и заушения, как не самое яркое выражение новейших веяний времени, как не роскошный плод, в котором они находят свое осуществление!» [2, с. 160].
В третьих, неслужащие Государству («шлющиеся») люди, которых когда-то «Петр Великий бил палкой и приказывал им брить лбы и записывать на службу», служат ярким выражением одной из важнейших либеральных свобод нового времени - «свободы шалопайствовать»: «Шалопаи проникли всюду, появились на всех ступенях общества и постепенно образовали такое компактное ядро, что, за неимением другого, более доброкачественного, многие усомнились, не тут ли именно и находится та несокрушимая крепость, из которой новые веяния времени могут производить смелейшие набеги свои?» [2, с. 161].
Так получается, что «новое время» и «новые веяния» содержат в себе и ожтно оправдывают «старое зло»: взяточников, «дантистов» и «шалопаев», на героическую борьбу с которыми был направлен весь реформаторский дискурс. Реформаторские формулировки под пристальным взглядом Щедрина обнаруживают свою изнанку. Абсурдные смысловые перевертыши, выявленные нами в щедринском тексте, подрывают основы публичного дискурса, открывая полную иронии способность русской «революции сверху» в любой момент обернуться против себя самой.
Здесь же Щедрин обращает внимание на одну из особенностей эпохи реформ александровского царство-
вания: как и в любую эпоху, связанную с социальным кризисом, она вызывает к жизни архаизацию массового сознания. Текущая действительность анализируется современниками с помощью древних схем, характерных для мифологического способа мышления. По древнему закону бинарных оппозиций русский мир в публичном дискурсе делится на «проклятое прошлое» дореформенной России и «светлое будущее» России пореформенной, на «ужасных» реакционеров и «прекрасных» реформаторов, какна несомненное зло и безусловное добро, как на иррациональный хаос и разумный социальный космос. У Щедрина эта закономерность коллективного мышления эпохи бурных перемен содержится в следующем пассаже: «В чем состоят «веянья» времени? Оие 1ез шесИаЩз ^ешЫеЩ! que 1ез Ыопз se rassurent! [Пусть злые трепещут, пусть добрые взирают с доверием!] Все это прекрасно, но кто же те «злые», которые обязываются трепетать? Кто те «добрые», которые могут с доверием взирать в глаза прекрасному будущему?» [2, с. 158]. Но, как это ни парадоксально звучит, именно такая бинарная структура русского религиозного и политического дискурса и породила феномен самооборачиваемости реформ на русской почве.
По мнению Ю.М. Лотмана иБ.А. Успенского, специфической чертой русской культуры является ее принципиальная полярность, выражающаяся в дуальной природе ее структуры. «Основные культурные ценности (идеологические, политические, религиозные) в системе русского средневековья располагаются в двуполюсном ценностном поле, разделенном резкой чертой и лишенном нейтральной аксиологической зоны» [3, с. 4]. Поэтому новое мыслилось не как преодоление, а как эсхатологическая смена всего. «В русской культуре изменение протекает как радикальное отталкивание от предыдущего этапа. Естественным результатом этого было то, что новое возникло не из структурно «неиспользованного» резерва, а являлось результатом трансформации старого, так сказать, выворачивания его наизнанку. Отсюда, в свою очередь, повторные смены могли фактически приводить к регенерации архаических форм», - отмечают исследователи [3, с. 5].
Эти рассуждения ученых помогают нам ответить на вопрос, почему Щедрин как будто совсем не верит в возможность окончательной и бесповоротной трансформации России в новую идеальную страну идеальной мечты. Почему писатель-сатирик словно игнорирует величие реформированного социального пространства и с какой-то маниакальной настойчивостью вглядывается в глухие углы и темное подполье так называемого «новорожденного» и «перевоссо-зданного» русского космоса? Почему в его творчестве с такой безнадежностью повторяется один и тот же эпизод возвращения «Огца-тирана» и превращения просвещенных сладкоголосых либералов в рыкающих и испепеляющих взглядом реакционеров?
Примеров такого политического оборотничества в тексте «Помпадуров и помпадурш» содержится великое множество. Не говоря уже о Митеньке Козелкове и Феденьке Кротикове, которые в самый разгар своего благоприобретенного либерализма вдруг превращались в
воинствующих консерваторов, Щедрин показывает, как «красная» молодежь тайно мечтает о том времени, когда «в зубы беспрекословно трескать можно было» [2, с. 95], а власть, проводящая либеральные реформы, уверяет «по секрету: мы все, сколько нас ни есть, мы все немножко нигилисты...да!» [2, с. 111].
Очевидно, Салтыков-Щедрин, как гений, чутко чувствовавший процессы, происходящие в коллективном бессознательном нации, уловил эту склонность русских в момент построения нового активизировать старые культурные модели. Он обнаружил тенденцию русского культурного общества в эпоху самого резкого разрыва с Традицией отцов, публично «выворачивая ее наизнанку» и декларативно подвергая ее константы решительному переименованию, сохранять внутреннюю глубинную связь с этой самой «проклинаемой» Традицией. Либеральные реформы 60-х-70-хгодов XIX века, замысленные как величественные, поистине цар-
ские жесты русской власти, в интерпретации Салтыкова-Щедрина выглядят как карнавальные выходки «помпезных» дураков («помпадуров»).
Список литературы
1. Платт К. История в гротескном ключе. Русская литература и идея революции / пер. с англ. М. Маликовой. СПб.: Академический проект, 2006.
2. Салтыков-Щедрин М.Е. Помпадуры и помпадурши // М.Е. Салтыков-Щедрин. Собр. соч. в 20 т. М.: Худ. литература, 1973. Т. 8. С. 5-215.
3. Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры (до концаXVIII) // Труды по русской и славянской филологии. Сер. XXVIII: Литература. Тарту, 1977. С. 3-24.
Bibliography
1. Platt K. History in a Grotesque Key. Russian Literature and the Idea of Revolution / translation from English by M. Malikova. Saint-Petersburg: Academic project, 2006.
2. M.Y. Saltykov-Shchedrin Pompaduy and Pompadurshy // M.Y. Saltykov-Shchedrn Complete works in 20 vol. М.: Hud.iteratura, 1973. Vol. 8. C. 5-215.
3. Lotman Y.M., Uspensky B.A The Role of Dual Models in the Dynamics of Russian Culture (till the end of XVIII) // Works on the Russian and Slav ic Philology. Series XXVIII: Literature. Tartu, 1977. C. 3-24.
УДК 821.161.1.0 Зайцева Т.Б.
ТИП ЭСТЕТИКАВ ПОВЕСТИЧЕХОВА«ТРИГОДА»
Философская концепция датского философа Сёрена Киркегора о выборе человека на стадиях жизненного пути (эстетической, этической, религиозной) близка чеховской концепции самоактуализации личности. Одним из признаков эстетического образа жизни Киркегор называл преклонение перед поэзией и искусством. Только в них эстетик наждит совершенную красоту, поскольку «применяя к жизни строгие требования искусства во всей их полноте, вряд ли найдешь в жизни много прекрасного» [5. С. 318]. Нередко эстетик пребывает отшельником в своем мире воспоминаний или фантазий, рожденных творениями искусства, и только из этого источника черпает восторги, наслаждения, энергию души. Г рубая, несовершенная и приземленная, прозаичная действительность противопоставляется эстетиком идеальному миру искусства, литературы. С этой точки зрения эстетика можно назвать «человеком литературным». Именно такой тип человека обнаруживается и в творчестве Чехова, что обусловлено важным историческим обстоятельством: представление человека о себе и представление человека в литературе конца XIX века во многом определялось литературоцентрич-ностью и литер атурозависимостью эпохи.
Рассмотрим с такой точки зрения повесть Чежва «Три года», которая наглядно демонстрирует широкий литературный контекст чеховского творчества и дает представление о чежвском «человеке литературном» как разновидности типа эстетика.
Книги и разговоры о литературе (о Шекспире, Шиллере, Пушкине, Лермонтове, декадентах и т.д.) сопровождают героев повести с первой и почти до последней страницы и влияют во многом на их представления о мире, о людях, на поведение в обычной жизни. Так, сестра Алексея во время болезни, «слу-
шая исторический роман, думала о том, <...> что если бы кто-нибудь описал ее жизнь, то вышло бы даже очень жалостно» [10. С. 12]. Нина Федоровна и сама пробует «наметить» сюжетную схему и «набросать» отдельные сцены своих воспоминаний. Юлия Сергеевна, раздумывая над предложением Лаптева руки и сердца, перебирает в памяти известные ей романы, сравнивая свою ситуацию с общераспространенными литературными представлениями о любви, и пытается найти готовые подсказки, как ей поступить.
Духовное содержание литературы - атрибут бытия. Материальное же воплощение литературы - книга -становится непременным атрибутом быта чежвских героев. У каждого из героев по-разному складываются отношения с жизнью, с бытием, и это по-разному проявляется даже на бытовом уровне отношений с литературой. Вместилище книг - книжный шкаф становится не просто предметом мебели, но и средством характеристики героев, а в более широком смысле символом всей литературозависимой эпохи (вспомним «Вишневый сад», знаменитое обращение Гаева к столетнему «многоуважаемому шкафу», символизирующему чаяния и идеалы русской культуры золотого века). Закрытые зелеными занавесками дверцы книжного шкафа в комнате Юлии Сергеевны говорят не только о ее скрытности, как считает Лаптев, но и о бесстрастном отношении к книгам, о преобладании в ее характере этической составляющей. Открыт в ее комнате только киот с образами. Эстетическое же (в традиционном понимании этого слова) пробуждение героини состоялось во второй половине повествования, правда, благодаря живописи. По сравнению с мужем, Юлия - человек не литературный, в повести она почти единственный искренне верующий человек. Хотя следует обратить вни-
