CC BY
33
© 2011
Е. Г. Постникова
МИФОСЮЖЕТ ОБ «ОТЦЕ-ТИРАНЕ» И «СЫНЕ-ОСВОБОДИТЕЛЕ»
В ПУБЛИЦИСТИЧЕСКОМ ДИСКУРСЕ 1860-Х ГГ. И РОМАН М. Е. САЛТЫКОВА ЩЕДРИНА «ИСТОРИЯ ОДНОГО ГОРОДА»
Автор утверждает, что семантической доминантой, определяющей щедринское прочтение текста прошлого России, является эпоха Николая I. Мифосюжеты о братьях-вра-гах и противостоянии Отца-Тирана Сыну-Освободителю в русской мифологии истории проецируются на взаимоотношения Александра I, Николая I и Александра II. В политической истории России это мифологическое противостояние было вписано в традицию развертывания-свертывания либеральных реформ (от либерального Александра I — через закоренелого консерватора Николая I — к великому реформатору Александру II). Но Cалтыков-Щедрин исподволь подводит читателей к выводу, что «отец» и «сын», «тиран» и «освободитель», «реакционер» и «либерал» — одно и то же.
Ключевые слова: русская литература, М. Е. Салтыков-Щедрин, власть, мифология, история России,
«История одного города» М. Е. Салтыкова-Щедрина внутренне сориентирована на историю России. Конечно, нельзя ставить знак равенства между глу-повскими «обывателями» и русским народом. Но в то же время нельзя отрицать и тот очевидный факт, что важнейшие особенности мировоззрения и семантика поступков глуповцев, противопоставляющих «энергии действия» своих «начальников» собственную «энергию бездействия», «бунт на коленях»1, обусловлены поведенческими стереотипами и табуициями, содержащимися в традиционной политической культуре русских. Все события «Истории одного города» так или иначе ориентированы, повторяют семиотически отмеченные в историческом плане, т. е. значимые для русской истории события. А действия глуповских градоначальников воспроизводят ставшие парадигматическими действиями русской власти поступки-подвиги русских царей. И совершенно не случайно число русских царей, формально правивших Россией со времен первого венчанного на царство русского царя Ивана Грозного до выхода в свет «Истории одного города», совпадает с числом глуповских Властителей («всего же числом двадцать два, следовавших непрерывно, в величественном порядке.. .»)2.
Для понимания щедринского способа дешифровки текста прошлого России немалое значение имеет установление семантической доминанты. Сошлемся на замечательную статью Б. А. Успенского «История и семиотика», в которой дается определение понятия семантической доминанты. Отметив, что история — это прежде всего осмысление прошлого, а историческое сознание предполагает обратный ход мысли: от настоящего к прошлому, исследователь проводит парал-
Постникова Екатерина Георгиевна — кандидат филологических наук, доцент кафедры русской классической литературы Магнитогорского государственного университета. E-mail: ekaterinapost@ mail.ru
1 Салтыков-Щедрин 1973, 338.
2 Там же, 268.
лель между нашим восприятием исторического времени и восприятием времени в сновидениях. Парадоксальным образом оказывается, что все предшествующие события сновидения спровоцированы его финалом. Аналогично «семиотически отмеченные события заставляют увидеть историю, выстроить предшествующие события в исторический ряд». «Так образуется исторический опыт — это не те реальные знания, которые постепенно откладываются (накапливаются) во времени, по ходу событий, в поступательном движении истории, а те причинно-следственные связи, которые усматриваются с синхронной (актуальной для данного момента) точки зрения <.. .> Таким образом прошлое переосмысливается с точки зрения меняющегося настоящего», — утверждает исследователь3.
Под «семантической доминантой», вслед за Б. А. Успенским, мы будем понимать знаковое событие, которое сразу освещает все «предшествующие события — оставшиеся в нашей памяти, — определяя их прочтение, т.е мгновенно соединяя их причинно-следственными связями, мгновенно сцепляя в сюжетный ряд»4. Для нас важно определить, что же стало такой семантической доминантой для Щедрина. Какое событие или, может быть, целая эпоха повлияли на его восприятие, отбор исторических фактов и прочтение прошлого в перспективе настоящего?
Одной из ведущих тем «Истории одного города» является тема психологического и физического рабства, «рабского сознания». Выбор темы определен общественно-политическим дискурсом эпохи Великих реформ. Считаем уместным здесь напомнить, что время расцвета творчества Щедрина совпало с эпохой обширных социальных трансформаций, инициированных правящей элитой. Александровская эпоха стала «лиминальным» периодом в истории русского общества. Традиционная русская жизнь подверглась революционной переделке («революция сверху»), а традиционный социальный космос — «пересозданию». Социальное пространство, как и время, оказалось раздроблено, разведено по двум акси-ологически полярным полюсам, между которыми пролегла настоящая пропасть. При этом непосредственное прошлое (время отцов) понималось как «порочное», «проклятое», иррациональное. Тогда как будущее, пореформенное пространство мыслилось как «светлое», блистательное, новорожденное, пересозданное. В исторически ангажированном публичном дискурсе определение недавно ушедшей эпохи Николая II как эпохи «произвола» и «насилия» стало доминантой политической риторики. Забегая вперед, мы можем предположить, что Щедрин не подпадает под обаяние «помпезной» риторики новоявленных блестящих реформаторов, иронизирует над их благоприобретенной прогрессивностью, и в событиях настоящего видит проявление вечно живого прошлого.
На наш взгляд, М. Е. Салтыков-Щедрин навсегда остался «загипнотизированным» эпохой Николая I, эпохой рабства, которое «в крови» русского человека. Именно история Николаевского царствования стала той самой семантической доминантой, которая определила особенность прочтения Щедриным текста прошлого России. Правление Николая — «палочника» (Николая — «вешателя») повлияло на отбор и интерпретацию сатириком реальных исторических событий, так или иначе отраженных в «Истории одного города», в том числе и на автор-
3 Успенский 1996, 73.
4 Там же, 72.
ское прочтение легенды о «призвании варягов на Русь». С этой точки зрения все прошлое России оценивается как планомерно ведущее к «рабству», «произволу» и «насилию» предыдущего царствования. В «Истории одного города» на эпоху Николаевского царствования ориентирована глава «Подтверждение покаяния. Заключения», а в образе ее главного героя — последнего из описанных Щедриным достославных градоначальников Угрюм-Бурчеева — с легкостью узнавался современниками «неудобозабываемый» Николай I. Для нашего исследования важно. что проанализированная нами глава «О корени происхождения глуповцев» была написана последней и напечатана в 1870 г. в «Отечественных записках» после главы об Угрюм-Бурчееве. Таким образом, эти главы стали началом и концом глу-повской истории. Если в главе «О корени происхождения глуповцев» «начались исторические времена», то в главе «Подтверждение покаяния. Заключение» исторические времена заканчиваются («История прекратила течение свое. Конец»)5. Таким образом, эти главы соотносятся между собой как исток и итог, как исходная точка и заключение. Так как прошлое естественным образом влияет на настоящее и будущее, обе эти главы, как и вся «История одного города», важны для понимания оценки Щедриным современной ему эпохи и его пророчеств о будущем.
Здесь считаем необходимым указать на некоторые мифологемы, активно используемые либеральной и радикальной риторикой шестидесятых для популяризации ведущих идеологий своего времени. Для нас важно установить, какие из них и с какой целью использовал в своем творчестве М. Е. Салтыков-Щедрин. Начнем с типичного. Вот, к примеру, в речи П. В. Павлова, обращенной к собранию Литературного фонда 2 марта 1862 г читаем: «Россия прожила тысячелетие. По прошествии этого длинного периода на наших глазах совершается событие огромной важности: высочайший манифест 19-го февраля открывает свою печальную историческую процессию похорон старого, рабовладельческого порядка вещей. У ног наших разверзается великая могила, готовая принять труп отжившей страны; за плечами нашими пора рабства; перед нами неизвестное будущее»6. В этой цитате наглядным образом представлены основные мифологемы и архетипы, подключаемые мыслящей элитой к недавнему прошлому страны. С прошлым России связаны образы рабства (рабовладения), похорон, могилы, трупа. Основная идеологема здесь: рабовладение в России отменено навсегда. Будущее пока неизвестно. Мифологема, являющаяся обратной стороной данной идеологемы, ее чувственным инобытием, может быть описана так: рабовладельческая Россия умерла, ее хоронят в «великой могиле», скидывая туда «труп отжившей страны». Будущее таинственно.
Сам М. Е. Салтыков-Щедрин впервые использовал образ похорон старого, похоронной процессии в финале сделавших его знаменитым «Губернских очерков» в 1856 г.: «Разве вы не видите, разве не понимаете, что перед глазами вашими проходит похоронная процессия?
— Но кого же хоронят? Кого же хоронят? — спрашиваю я, томимый тоскливым предчувствием.
— Прошлые времена хоронят, — отвечает Буеракин .»7.
5 Салтыков-Щедрин 1973, 277, 423.
6 Лемке 1908, 10.
7 Салтыков-Щедрин 1973, 468.
Это место из «Губернских очерков» прокомментировал Н. А. Добролюбов, выразив позицию радикального крыла демократического лагеря, пытавшегося сорвать правительственные реформы: «Дальше как в прошлом году сам господин Щедрин похоронил прошлые времена. Но вот опять все покойники оказались живехоньки и зычным голосом отозвались в третьей части Очерков и в других литературных произведениях последнего времени8. Мы видим, что в демократическом публичном дискурсе популярный в риторике шестидесятых образ похорон прошлого, образ Трупа трансформируется в образ ожившего покойника, или Живого Мертвеца.
В чуть не прервавшей журналистскую и политическую карьеру Д. И. Писарева статье «О брошюре Шедо-Ферроти» (1862 г.) читаем: «Династия Романовых и петербургская бюрократия должны погибнуть. Их не спасут ни министры, подобные Валуеву, ни литераторы, подобные Шедо-Ферроти <...> То, что мертво и гнило, должно само собою свалиться в могилу нам остается только дать им последний толчок и забросать грязью их смердящие трупы»9. Для нас важно, что «свалиться в могилу», по мнению Писарева, должно не только «отжившее прошлое», но самодержавие вообще. В статье содержится выпад против царя-освободителя, проводящего либеральные реформы Александра II: «Посмотрите на Александра II: в его личном характере нет ни подлости, ни злости, а сколько подлостей и злодеяний уже на его совести. Кровь поляков, кровь мученика Антона Петрова, загубленная жизнь Михайлова, Обручева и других, нелепое решение крестьянского вопроса, истории со студентами, — на что не погляди, везде или грубое преступление, или жалкая трусость. Слабые люди, поставленные высоко, легко делаются злодеями. Преступление, на которое никогда не решился бы Александр II как частные человек, будет непременно совершено им как самодержцем всея Руси»10. Как мы видим, демократическая журналистика не связывала образ «счастливого будущего» с эпохой Александра-освободителя, и в этом она не совпадала с общим тоном реформаторского дискурса.
А. И. Герцен, искренне радовавшийся тому, что Николай I, этот «тяжелый тиран в ботфортах», наконец-то «зачислен по химии», в 1858 г. на его сына Александра II проецировал популярный на Руси архетип Батюшки-Царя («Говорят, теперешний царь — добр. Может быть, того свирепого гонения, которое составляет характер прошлого царствования, нет, и мы первые душевно рады повторить это»), а на старое окружение его отца — образ «злых бояр», вредящих молодому Царю: «Но ведь этого и не захотят закоренелые в рабстве слуги Николая. Они погубят Александра — и как жаль. Жаль за его доброе сердце, за веру, которую мы в него имели, за слезы, которые он несколько раз проливал»11. Здесь мы видим ставшее общим местом публицистического дискурса эпохи Великих реформ противопоставление прошлого царствования (рабства) царствованию будущему (свободному). В конце пятидесятых годов питающий либеральные иллюзии по отношению к Александру II Герцен в своих статьях в «Колоколе» и «Полярной звезде» частенько воскрешал древний мифосюжет о Сыне (Герое-освободителе;
8 Добролюбов 1962, 150.
9 Писарев 1955, 126.
10 Там же, 123.
11 Герцен 1958, 16-17.
Царе-Избавителе), отрицающем Отца-Тирана, узурпатора власти. В цитированной уже статье «Крещеная собственность» (1858) читаем: «Есть дела, в которые честные люди не мешаются, есть союзы, которые пятнают, которые шли Николаю и отвратительны для Александра»12. В статье «Сербы и черногорцы» (1860 г.). поднимая польский вопрос, Герцен в последний раз использует это мифологическое противопоставление древних образов (Отца-Тирана — Сына-Освободителя): «Мы считаем Александра II, даже после всех его ошибок, после того как он упал до пояса в Австрию, — лучшим из всех романовских Меровингов <...> Что же сделал для Польши Александр II? Сыну шло, было прилично покрыть чем-нибудь черную память страшного отца, устроить ему кротостью и льготами прощение, заставить забыть его»13. Но уже в 1861 г. Герцен приходит к страшному для себя выводу, что Сын и Отец — одно: «О, если б слова мои могли дойти до тебя, труженик и страдалец земли русской . как я научил бы тебя презирать твоих духовных пастырей, поставленных над тобой петербургским синодом и немецким царем <.> не верь им. Царь с ними, и они его. Его ты видишь теперь — ты, отец убитого юноши в Бездне, ты, сын убитого отца в Пензе. Он облыжным освобождением сам взялся раскрыть народу глаза и для ускорения послал во все четыре стороны Руси флигель-адъютантов, пули и розги»14. И в конце концов, в публицистике Герцена 1862 года образы Отца и Сына (Николая I и Александра II) окончательно сливаются, и на них начинает проецироваться фольклорный образ живого мертвеца. Оказывается, что Царь-реформатор содержит в себе Отца-тирана — вечно живого мертвеца: «Видно, николаевщина была схоронена заживо и теперь встает из-под сырой земли, в форменном саване, застегнутом на все пуговицы»15.
Пессимистический вывод русской демократии о том, что Отец и Сын (Тиран и Освободитель; реакционер и либерал) — одно, разделял, скорее всего, и Салтыков-Щедрин. Это выдается хотя бы в соотношении образов Грустилова (гл. «Поклонение мамоне и покаяние») и Угрюм-Бурчеева (гл. Подтверждение покаяния. Заключение»), на первый взгляд, совершенно не имеющих ничего общего. Установлено, что глава «Поклонение мамоне и покаяние» построена в основном на сатирическом переосмыслении Щедриным некоторых исторических материалов о царствовании Александра I (Встреча Александра и Крюднер, деятельность секты Татариновой, ссылка академика Лабзина и т. д.). Тогда как образ Угрюм-Бурчеева внутренне ориентирован на его «преемника» Николая I. Для современников не составило большого труда идентифицировать щедринского «властного идиота». Внешность героя, его манера одеваться и стремление устроить общество на военный манер по типу одной общей казармы выдает внутреннюю его связь с Нико-лем I. С другой стороны, в аккуратных домиках с палисадниками, в которые глу-повцев загоняет новый градоначальник, узнаются военные поселения Аракчеева. Некоторые особенности портрета, такие как «холодные», властные, «стальные» глаза и развитая нижняя челюсть («бульдожья челюсть»), застегнутый на все пуговицы мундир — стали доминантными устойчивыми признаками портрета Николая I в либерально-демократической литературе. Так, к примеру, у Герцена
12 Герцен 1958, 16.
13 Там же, 356.
14 Там же, 374.
15 Там же, 536.
читаем: «Он был красив, но красота его обдавала холодом; нет лица, которое так беспощадно бы обличало характер человека, как его лицо. Лоб, быстро бегущий назад, нижняя челюсть, развитая за счет черепа, выражали непреклонную волю и слабую мысль, больше жестокости, нежели чувственности. Но главное — глаза, без всякой теплоты, без всякого милосердия, зимние глаза»16. У Щедрина сказано: «Это мужчина среднего роста, с каким-то деревянным лицом, очевидно никогда не освещавшимся улыбкой <...> Глаза серые, впавшие, осененные несколько припухшими веками; взгляд чистый, без колебаний; нос сухой, спускающийся от лба почти в прямом направлении книзу; губы тонкие, бледные, опушенные подстриженною щетиной усов; челюсти развитые, но без выдающегося выражения плотоядности, а с каким-то необъяснимым букетом готовности раздробить или перекусить пополам <. >. Одет в военного покроя сюртук, застегнутый на все пуговицы»17.
Конечно, Щедрину интереснее было бы выразить свое отношение к нынешнему царствованию, либеральному правлению царя-освободителя Александра II. Но скорее всего, он не мог этого сделать по цензурным соображениям. Внутреннюю преемственность, тесную связь между русским консерватизмом и русским либерализмом в их самодержавном варианте Щедрин показывает в образах «либеральнейшего» из глуповских правителей Грустилова и «реакционнейшего» Угрюм-Бурчеева. Более детальный анализ обнаруживает, что меланхолический Грустилов, при всем его сходстве с сентиментальным Александром I, вобрал в себя черты Николая I (например, любовь «кушать чай на лоне природы» в разнообразных беседках и павильонах), тогда как некоторые идеи и поступки «административного василиска» Угрюм-Бурчеева взяты из текста императорского поведения либерального Александра I. Об этих властных и исторических парадоксах современный исследователь пишет: «Но именно Николай I застроил весь Петергоф разными беседками и павильонами, в которых обожал кушать чай на природе, окруженный многочисленным семейством. И именно бесчеловечный Николай окончательно уничтожил военные поселения, придуманные его человеколюбивым братом. И именно Аракчеев на коленях умолял Александра не строить военные поселения. И именно Александр произнес фразу о том, что военные поселения будут устроены, хотя бы пришлось уложить трупами дорогу от Петербурга до Чудова»18.
Как нам кажется, здесь Щедрин пытается разрушить бинарную мифологическую систему, характерную для реформаторского дискурса. Герой-спаситель (Александр) оказывается ничем не лучше Тирана-монстра (Николая). Дело в том, что, мифологизируя образы реальных исторических деятелей (Александра I, Николая I и Александра II), общественно-публицистический дискурс действует по законам массового сознания. При этом исторические персонажи подводятся под некий эталонный образец, им буквально навязывается определенная роль, как навязана была сложной исторической личности Николаю I роль «тяжелого тирана в ботфортах», как от его сына Александра II требовали стать «Героем-избавите-лем» («Царем-освободителем»), так же как Александр I был вписан в архетип Ца-
16 Герцен 1958, 62.
17 Салтыков-Щедрин 1973, 399.
18 Грачева 2000, 49.
ря-Благословенного. По мнению М. Элиадэ: «Это сведение событий к категориям, а личностей — к архетипам происходит в сознании европейских народных слоев вплоть до наших дней в соответствии с архаической онтологией <.> Историческая личность уподобляется своему историческому прообразу (герою и т. п.), а событие ассимилируется с категорией мифических действий (борьба с чудовищем, братья-враги)»19.
История мифологического противостояния братьев-врагов, которая так или иначе проецировалась на взаимоотношения братьев Александра I и Николая I, затем трансформировалась в историю противостояния (на метафорическом уровне) Отца-Тирана и Сына-Освободителя (Николая I и Александра II). В политической истории России это мифологическое противостояние было вписано в традицию развертывания-свертывания либеральных реформ (от либерального Александра I — через закоренелого консерватора Николая I — к великому реформатору Александру II). На наш взгляд, замечательная особенность русского исторического сознания, обозначенная Ю. М. Лотманом и Б. А. Успенским как мифолого-эс-хатологическая модель, под влиянием которой «психология реформы <...> включала в себя полный отказ от существующей традиции и от преемственности по отношению к непосредственным политическим предшественникам», внутренне опирается на древний мифологический закон космогонического цикла20. Согласно этому закону чередование справедливого и подлого, «закона» и «произвола» характерно для смены времен: «Золотой век, правление императора мира, чередуется в биении каждого момента жизни с пустыней, с правлением тирана»21.
Но русский реформаторский дискурс не учитывал этой особенности, которую ясно видели Герцен и Щедрин и которую Дж. Кэмпбелл выразил так: «С этой точки зрения, тиран-изверг в не меньшей степени представляет отца, чем прежний император мира, чье место он захватил, или же тот просветленный герой (сын), который должен заменить его <...> в действительности Драконоборец и Дракон, приносящий жертву и жертва, единодушны за кулисами — там, где нет полярности противоположностей, но смертельные враги на сцене — там, где разворачивается вечная война между Богами и Титанами <.> сын убивает отца, но сын и отец — это одно целое»22.
Мы можем утверждать, что Щедрин исподволь подводит читателей к выводу, что, какие бы дела, «великие» или «малые», ни совершала глуповская (а на метафорическом уровне и русская) власть, какие бы грандиозные реформы она ни проводила, какие бы войны («за просвещение» или «против просвещения») ни вела, суть этих действий, как и природа власти вообще, остается неизменной — произвол и насилие по отношению к собственному народу. В этом смысле «отец» и «сын», даже если они «тиран» и «освободитель», «реакционер» и «либерал», действительно, — одно.
19 Элиаде 2000, 52.
20 Успенский 1996, 414.
21 Кэмпбелл 1997, 338.
22 Там же, 339.
ЛИТЕРАТУРА
Герцен А. И. 1958: Собр. соч.: в 9 т. М.
Грачева Е. Н. 2000: «История одного города» М. Е. Салтыкова (Щедрина) или «Полное изображение исторического прогресса с непрерывно идущими гадами» // Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города: Роман. СПб., 5-56.
Добролюбов Н. А. 1962: Собр. соч.: в 9 т. Т.2. М.; Л.
Кэмпбелл Дж. 1997: Тысячеликий герой. М.
Лемке М. 1908: Очерки освободительного движения шестидесятых годов. СПб.
Писарев Д. И. 1955: Сочинения: в 4 т. Т. 2. М.
Салтыков-Щедрин М. Е. 1973: Собр. соч.: в 20 т. Т.8. М.
Успенский Б. А. 1996: История и семиотика (восприятие времени как семиотическая проблема) // Б. А. Успенский. Избранные труды. Т. 1. Семиотика истории. Семиотика культуры. М., 9-70.
Успенский Б. А., Лотман Ю.М. 1996: Споры о языке начала XIX в. как факт русской культуры // Б. А. Успенский. Избранные труды. Т. 2. М., 411-473.
Элиаде М. 2000: Миф о Вечном возвращении. М.
MYTHOPLOT OF TYRANT OF A FATHER AND LIBERATOR OF A SON IN PUBLICIST DISCOURSE OF THE 1860-S AND SALTYKOV-SHCHEDRIN’S NOVEL “A TOWN’S STORY”
Ye. G. Postnikova
The author argues that it is the epoch of Nikolay I that is the semantic dominant governing Shchedrin understanding of the Russian past. Mythoplots about brothers-enemies, and confrontation between tyrant of a father and liberator of a son in Russian mythological history cover the relations between Alexander I, Nikolay I, and Alexander II. The mythological confrontation in the history of Russia fits in with the tradition of introducing-blocking liberal reforms: from liberal Alexander I via diehard conservative Nikolay I to a great reformer Alexander II. But Shchedrin little by little leads the reader to the conclusion that father and son, tyrant and liberator, conservative and liberal are one and the same.
Key words: Russian literature, M. Ye. Saltykov-Shchedrin, power, mythology, Russian history.
