CC BY
87
ФИЛОЛОГИЯ
УДК 882(09)
АРХЕТИП ГРОЗНОГО ЦАРЯ МОСКОВСКОГО ЦАРСТВА В «ПОМПАДУРАХ И ПОМПАДУРШАХ» М.Е. САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА
© Е.Г. Постникова
Автор утверждает, что цикл Салтыкова-Щедрина «Помпадуры и помпадурши» содержит все древнейшие архетипы и фундаментальные парадигмы русской мифологии власти. В анализируемых главах актуализируется архетип Грозного, карающего и наказующего Царя Московского царства. Ключевые слова: мифология; власть; архетип; царь; Салтыков-Щедрин.
Русская мифология власти содержит несколько архетипических образов властителей: от святого князя древней Руси и грозного царя московского царства до Государя Императора Российской империи. В архетипе святого князя сочетается представление о святости и царственности. «Они, - говорит летописец, - заступники на земли русской, светочи сияющие, воины, просящие Господа за свой народ» [1]. На святых князей проецировался образ Христа и его Страстей. Примерно треть святых мучеников, канонизированных со времени Крещения до освобождения от монгольского ига, составляют святые князья-страстотерпцы. Батюшка-царь Московского царства берет на себя роль нака-зующего и карающего Бога-Савоафа. Он остается Христом, но Христом на Страшном суде. Так понимал свою власть Иван Грозный. Русские императоры, начиная с Петра I, взяли на себя функции Бога Отца и Творца. Петр I создал Россию «из тьмы небытия» по своему «образу и подобию».
Для русской мифологии власти знаковыми фигурами стали Иван Грозный и Петр Великий. Дело в том, что оба эти государя в русской исторической мифологии воспринимаются как онтологически первые, Создатели русской государственности, Творцы архе-типических жестов [2]. Иван Грозный был первым русским «боговенчанным» (венчанным на царство) царем. Петр Великий был первым русским императором. Именно с этими персонажами русской истории связана
идея богоизбранности и особой харизмы царской власти. В их правлении берет начало явление сакрализации монарха. Самые неожиданные, на первый взгляд, поступки этих властителей воспринимались как животворящие акты первогероев (почти богов), устанавливающие правила поведения, кодифицирующие новый порядок в самодержавном государстве.
Исследователь русской политической мифологии Ален Безансон утверждает: «К концу века секуляризации образ правителя не столько изменился, сколько раздвоился, поскольку в низших слоях общества продолжает господствовать прежний образ Царя, а образ Императора усваивается лишь европеизированной частью общества» [1, с. 99]. От себя уточним, что в художественном мире М.Е. Салтыкова-Щедрина с поразительной настойчивостью повторяется ситуация, когда «блистательные» реформаторы в духе «a la Pierre le Grand» (аля Петр Великий) в самый неожиданный момент с легкостью оборачиваются в «варваров-москови-тян» аля Иван Грозный и с большим удовольствием «жгут, в реке топят и в синодики записывают» [3]. Особенный интерес Щедрина к фигуре Ивана IV неслучаен. С большой долей вероятности можно утверждать, что образ именно этого русского царя и семантика его поступков - актов по отношению к вверенному ему культурному сообществу: народу и элите - долгое время являлся
семиотическим стержнем русской мифологии власти.
В «Помпадурах и помпадуршах» Салтыков-Щедрин исследует мифологию власти и ее роль в русском национальном сознании. Русская губерния (уголок русской провинции), которым доблестно управляет мудрый «помпадур» (губернатор) - это не просто часть и подобие России, это русский макрокосм, замкнутый русский мир, Россия в миниатюре, а губернатор, при всей своей зависимости от «нынешнего главноначальствующего», является его полнейшим хозяином и властелином. На наш взгляд, щедринские помпадуры, так же как и «градоначальники» в «Истории одного города», являются авторской интерпретацией архетипа батюшки-царя, а в событиях их «правления» и «свержения» проявляются основные закономерности и реактуализируются важнейшие парадигмы русской мифологии власти. Как показывает Щедрин, простому смертному чиновнику, волею судеб дослужившемуся до места губернатора в русской провинции, предстояло слиться с архетипом единовластного русского Властителя, отказавшись при этом от некоторых личностных качеств. Чтобы доказать свое право на власть, ему необходимо было освоить поведение хариз-матика «помпадура», которое в русском варианте обычно отличается бесчинством и произволом.
В центре каждой главы «Помпадуров и помпадурш» находится фигура очередного харизматического властителя. Здесь стоит заметить, что термин «харизма» теологического происхождения, и в теологии означал ниспосланную Духом Святым отдельным лицам способность авторитетного воздействия и власти над людьми. В светском употреблении этот термин приобрел более широкий смысл и применим к любому человеку, вызывающему эмоциональный и религиозный отклик у группы последователей. Он проник в политику в качестве современной версии «божественного права» [4].
Политической истории человечества известны как минимум два типа харизматических лидеров. Назовем их харизматиками «от природы» и харизматиками «по власти». Ха-ризматики «от природы» в мифологизированном варианте истории любого государства играют роль героев-спасителей нации. Ха-
ризматики «по власти» со временем становятся тиранами и воспринимаются нацией как узурпаторы. Они соотносятся друг с другом как герой-сын и тиран-отец. И тот, и другой тип властной харизмы являются исторически объективными и имеют свое выражение в мифологии.
Вот что пишет о типе «харизматика по власти» В. Полосин, изучающий миф о государстве самых древних культур: «...обожествляется и мифологизируется сама священная должность, но не смертный человек, который через посредство ритуала «входит в миф», отождествляется с функциями метаисторического персонажа не буквально, а условно, лишь в меру своего личного соответствия образу этого персонажа. Собственно, именно для этого и нужен символический религиозно-политический ритуал: человек надевает маску и является богоносцем, лишь находясь в маске» [5]. Б.А. Успенский, исследуя явление сакрализации монарха в культуре русской, приходит к выводу, что «с принятием титула русские монархи начинают рассматриваться как наделенные особой харизмой <...> Сама харизма приписывалась статусу монарха, его функции, а не его природным свойствам» [6]. Таким образом, сама должность властителя придает ему черты харизматического лидера -Отца народа. В художественном мире Салтыкова-Щедрина сама должность «помпадура» придает пытающемуся воплотиться в нее простому смертному черты харизматического лидера. Герои Щедрина чаще всего не по харизме попадают во власть, а по власти становятся харизматиками.
Щедрин вытащил из глубин коллективного бессознательного вечный страх русского человека перед властью, сравнимый разве только с нуминозным чувством человека перед лицом Бога, одновременно великим и ужасным. Этот страх является следствием концепции богоподобности и богоизбранности царя Московского царства, культивируемой когда-то Иваном Грозным. Именно Иван Грозный создал своеобразное «политическое богословие», подведя религиозные основы под собственный произвол и насилие. На это обратил внимание еще В.О. Ключевский: «Иван IV был первый из московских государей, который узрел и живо почувствовал в себе царя в настоящем библейском смысле,
помазанника божия. Это было для него политическим откровением, и с той поры его царственное я сделалось для него предметом набожного поклонения. Он сам для себя стал святыней и в помыслах своих создал целое богословие политического самообожания в виде ученой теории своей царской власти» [7]. Поступки грозного русского властителя, карающего и наказующего, как Бог-Отец Саваоф, неоспоримы и неподсудны. «Саваоф -это закон, неумолимый и карающий, и на земле его воплощает государь» [2, с. 68]. Русский властитель не обязан отчитываться перед своими подданными. Подданные же обязаны трепетать и смиренно принимать наказание, не оспаривая его. «Земные цари», щедринские помпадуры, с удовольствием прикидывают на себя архетип богоподобного грозного царя.
Отражение этих русских религиознополитических представлений о царской власти мы встречаем в цикле «Помпадуры и помпадурши», в частности в главе «Он». Как царский взгляд подобен грозе, так взгляд нового щедринского помпадура подобен молнии («По внешнему виду в нем не было ничего ужасного, но внутри его скрывалась молния» (т. 8, с. 164). Как богоподобный Грозный царь решает, кому жить, а кому умирать, так в «Его» власти оказывается жизнь простых губернских чиновников: «Мы не знаем даже, надолго ли «Он» оставил нам жизнь» (т. 8, с. 164). Как у грозного Бога-Отца, так и у «Него» простой смертный человек не может добиться ответа на свой робкий вопрос «За что?» (т. 8, с. 143). Единственное право, которое представляется подданным, - право на трепет («жизнь возможна для нас только под одним условием: под условием, что мы обязаны ежемгновенно и неукоснительно трепетать» (т. 8, с. 164).
Претензия «помпадуров» быть выше любых законов, божеских и человеческих, разоблачаемая Щедриным как самозванство, скорее всего связана с феноменом сакрализации монарха в России. Дело в том, что на начальном этапе формулировки концепции царской власти в России самодурство монархов подавалось ими как проявление особой царской харизмы и богоизбранности. По мнению исследователей, Иван Грозный считал себя обладателем особой царской харизмы. Как считает Б.А. Успенский, именно та-
кое восприятие побуждало Грозного считать, что его действия не подлежат человеческому суду. «Поступки царя неподотчетны и не нуждаются в оправдании, подобно действиям Бога; в отношении своих подданных царь выступает как Бог, и лишь в его отношениях с Богом проявляется его человеческая природа», - пишет исследователь [6, с. 216]. Для Грозного его бесчинства являлись знаком его харизматичности. К тому времени канона поведения харизматического царя на Руси еще не было, и первый русский царь воспринимал свой новый статус как возможность полного произвола.
Возьмем на себя смелость утверждать, что образы щедринских помпадуров и семиотика их поведения внутренне ориентированы на ставшие парадигматическими действиями русской власти поступки-жесты именно этого русского царя. Докажем это, проанализировав главу цикла, которая называется «Помпадур борьбы, или проказы будущего».
Как показал Щедрин, особенность русской концепции власти в традиционном ее варианте ярче проявляется тогда, когда очередной либеральный помпадур резко «оборачивается» консерватором, прогрессист, так и не «процивиллизовав» до конца обывателей, превращается в реакционера. Этот мифологический сюжет политического оборот-ничества в очередной раз повторяется в анализируемой нами главе цикла. Герой этого очерка, прикинув на себя в молодости образ либерального правителя, в какой-то момент, видимо, понял, что потерял ту властную харизму («особое помпадурское вещество»), в ее национальном варианте, которой традиционно обладают русские грозные правители.
Вовремя спохватившись, в попытке исправить положение он пользуется одним из сильнейших орудий современных политиков - ритуалом покаяния и отречения от грехов юности. Известно, что политические лидеры с большим удовольствием пользуются древними орудиями: магическим словом, мифом и ритуалом для захвата, легитимизации и удержания власти. Таким магическим словом для Феденьки Кротикова становится слово «БОРЬБА», прописанное Щедриным заглавными буквами. Появляется и свой «церемониал», который является пародией на христианский ритуал очищения, покаяния и отречения от сатаны во время обряда креще-
ния. Вот этот эпизод: «На другой же день (благо время случилось красное), он, в сопровождении правителя канцелярии, чиновников особых поручений и частных приставов, с раннего утра двинулся в подгородную слободу. Шествие открывал Ноздрев, а замыкал Держиморда; Тарас же Скотинин шел рядом с Феденькой и излагал программу будущего. Лаврецкий с прочими раскаявшимися рассеялись по сторонам и притворились, что рвут цветы. Придя в подгородную слободу, Феденька выбрал пустопорожнее пространство, где было не так загажено, как в прочих местах, велел удалить кур и поросят и подвергнул себя двухчасовому воздержанию. Затем встал и пред лицом неба проклял свои прежние заблуждения; а дабы запечатлеть эту клятву самым делом, тут же подписал заранее изготовленный Лаврецким циркуляр. В циркуляре этом описывался церемониал проклятия и выражалась надежда, что все подчиненные поспешат последовать этому примеру. Кроме того, излагалось, что наука есть оружие обоюдоострое, с которым необходимо обращаться по возможности осторожно. Что посему, ежели господа частные пристава не надеются от распространения наук достигнуть благонадежных результатов, то лучше совсем оные истребить, нежели допустить превратные толкования, за которые многие тысячи людей могут в сей жизни получить законное возмездие, а в будущей лишиться спасения...
Исполнив все это, Феденька громко возопил: сатана! покажись! Но, как это и предвидел Пустынник, сатана явиться не посмел. Обряд был кончен; оставалось только возвратиться в Навозный; но тут сюрпризом приехала Иоанна д'Арк во главе целой кавалькады дам. Привезли корзины с провизией и вином, послали в город за музыкой, и покаянный день кончился премиленьким пикником, под конец которого дамы поднесли Феденьке белое атласное знамя с вышитыми на нем словами: БОРЬБА» (т. 8, с. 189).
Этот сатирический нарратив является отражением «культурного конфликта», связанного с явлением самосакрализации власти и внутренним сопротивлением ему традиционного христианского сознания. Здесь Щедрин иронизирует над претензией русских властителей и подражающих им политиканов взять на себя роль духовного сословия. Ав-
тор подметил важнейшую тенденцию в общественно-политической жизни эпохи: претензию политических движений нового времени занять место религии. (Ф.М. Достоевский видел в нигилизме и социализме «новую религию» («церковь нигилистов»). Щедрин обращает внимание на стремление любого политического движения, будь то старый-добрый консерватизм или новомоднейший либерализм, стать религией секуляризованного общества, спародировав при этом любую мировую религию.
Возможно, что этот эпизод сориентирован на известный в русской истории случай публичного покаяния Ивана Грозного. Подтверждение нашей догадке мы находим в другой главе «Помпадуров и помпадурш», в которой описан аналогичный случай само-оборачивания «помпадура». Речь идет о главе «Она еще едва умеет лепетать». Как утверждают комментаторы текста, главные образы этих глав Митенька Козелков и Феденька Кротиков изначально не были разделены. Митенька Козелков в гранках именовался еще Феденькой Кротиковым (т. 8, с. 487). Митенька высказывает такую идею: «Я желал бы, чтобы вся губерния - понимаете, вся губерния! - присутствовала при этой моей, так сказать внутренней исповеди. Вы читали Карамзина? <...> Помните там то место, когда Иоанн Грозный, убежденный добродетельным Сильвестром, решается.» (т. 8, с. 114). Имеется в виду то место в «Истории.» Карамзина, где описывается эпизод исповеди-покаяния Ивана Грозного перед избранными людьми Московского царства. В таком случае политическое оборотничество русской власти, ее привычка грешить и каяться, из Грозного царя Московского царства внезапно превращаться в убогого Парфения Уродивого и наоборот изначально заложена в традиционный канон царского поведения, разработанный еще в XVI в. Важно подчеркнуть, что это единственное упоминание имени Ивана Грозного в «Помпадурах и помпадуршах», хотя образ первого русского царя присутствует в подтексте.
Отрекшись от либерального прошлого, очистившись от «сатаны и всех дел его», Феденька теперь может вступить в должность, слиться с архетипом Грозного русского властителя и получить «помпадурскую» харизму. Подобно Ивану Грозному, создавшему
собственное «политическое богословие», Феденька основывает свою доктрину власти, опираясь на русское религиозно-политическое мышление. Об особенностях этого мышления Щедрин пишет: «Оказалось, что теория, до которой Феденька додумался лишь трудным процессом либеральных разочарований, была во все времена основанием всех верований обывателей, всей их жизни. Исстари они безропотно помирали, исповедуя, что против беды да попущения, как ни мудрствуй, ничего не поделаешь. Исстари повелось у них так, что сегодня человек пироги с начинкой ест, а завтра он же, под окнами у соседей, куски выпрашивает» (т. 8, с. 197). Здесь пародируется идея христианского смирения и терпения, живущая в национальном сознании.
Такая особенность русского национального мышления позволяет Феденьке прикинуть на себя роль проводника божественной воли, карающего и наказующего «за грехи наши» Бога-Отца Саваофа. Заигрываясь во власть, Феденька проецирует на Навозный образ Содома. Библейская история спародирована в следующем пассаже: «Не дерзость ли предотвращать болезни, голод, пожары, когда все это посылается свыше, по заслугам людей? Чаша нечестии до того переполнилась, что самое лучшее средство спасти это гнездилище неключимостей (так называл Феденька Навозный. - Е. П.) - это погубить его. Пусть голод, холера и огонь делают свое губительное дело; пусть истребляют виновных, невинных же подвергают испытанию. Феденька без сожаления оставит этот новый Содом и готов променять его даже на пустыню. При слове «пустыня» воображение Феденьки, и без того уже экзальтированное, приобретало такой полет, что он, не в силах будучи управлять им, начинал очень серьезно входить в роль погубителя Навозного. Ангел смерти, казалось ему, парит над нечестивым городом; пожар истребил все дома, по улицам валяются распухшие трупы людей и распространяют смрад. А он, Феденька, одетый по-дорожному (поодаль виднеется заложенный дормез, из окна которого выглядывает Иоанна д'Арк), стоит на базарной площади и провозглашает грандиозный поход в пустыню» (т. 8, с. 195).
Из всех знаковых событий правления Ивана Грозного в качестве семантической
доминанты Щедрин выбирает историю жестокого похода на Новгород Великий, когда почти все население города и прилежащих к нему окрестностей было истреблено по одному подозрению в измене. В результате этого похода «благочестивый государь царь и великий князь Иван Васильевич всеа Росии самодержец» зверски пытал и уничтожил десятки тысяч своих верноподданных («по-веле приводити владычных бояр и иных служивых людей, и детей боярских, и гостей, и всяких градцких и именитых изрядных людей, и жен их и детей пред себя, и повеле их пред собою горце и лютее и безчеловечне различными муками мучити... и телеса их некоею составною мудростию огненною подъжигати») [8]. Возможно, именно это событие и определяет характерную для щедринских помпадуров традицию везде предполагать измену, раскрывать заговоры, истреблять «яд» («И надо этот яд истребить. «Да-с» - (т. 8, с. 175)) и «без малейшего факта бить тревогу и ходить войною вдоль и поперек, приводя в трепет оторопелых обывателей» (т. 8, с. 173). Игнорируя мудрую внешнюю политику Ивана IV, русская власть усваивает в качестве образцовых действий его «внутреннюю политику» произвола и истребления собственного народа («обывателей»). Как показывает Щедрин, с тех пор разорение собственной земли («Разорю») становится сакральным действием русской власти, а событие новгородского похода играет роль предзаданной парадигмы.
Из текста царского поведения заимствуется и ставшая семиотическим атрибутом грозного властителя традиция создания собственного войска «кромешников» для борьбы с заговорщиками, т. н. «опричны». Как отмечали А.М. Панченко и Б.А. Успенский, «доктрина наказания, как она сложилась в «политическом богословии» Грозного, в сущности, проста. Ее можно выразить с помощью параллелизма: на том свете наказание определяет Бог, а осуществляет сатана и бесы; на этом свете опалу налагает царь, а карательной практикой занимаются опрични-ки-кромешники во главе с Малютой» [2, с. 74].
Имитируя архетип грозного бога-царя и повторяя прадействия русской власти, щедринский помпадур Феденька Кротиков создает некое подобие опричны для проявления
своего «царского кроткого гнева»: «Тут прежде всего фигурировали: Ноздрев, Тарас Скотинин и Держиморда (разыскивали и Сквозника-Дмухановского, но оказалось, что он умер, состоя под судом), которые и сделались главными исполнителями всех Федень-киных предначертаний. Шалопаи сновали по улицам, насупивши брови, фыркая во все стороны и не произнося ни единого звука, кроме «го-го-го!». Вид их навел в либеральном лагере такую панику, что даже либералы посторонних ведомств («независимые», как они сами себя называли) - и те струсили» (т. 8, с. 183). «Кромешная», инфернальная природа кротиковских «шалопаев» проявляется и в их стремлении «выбить дух» из всех инакомыслящих и просто подозрительных («Я этот дух из них выбью» - (т. 8, с. 192)). Вот как описано это у Щедрина: «Скотинин до того очаровал Феденьку, что совершенно оттеснил Лаврецкого. Он всякое утро представлял Кротикову доклад, под которым, за неумением его грамоте, подписывался Ку-тейкин. В докладе никаких других фраз не было, кроме: «а дабы сей пагубный дух истребить» и: «а дабы обуздать злокозненный оный дух». В заключение предлагалась мера: фюить!» <...> Обыкновенно заключения доклада принимались всецело и тут же передавались Ноздреву и Держиморде, которые со всех ног бросались исполнять их» (т. 8, с. 193).
Гнев грозного русского царя могла сдержать только любимая женщина. Историки отмечают, что на характер Ивана Грозного очень повлияла смерть его первой жены Анастасии Романовны: «С ее смертью некому стало сдерживать бешеный нрав царя. Царь Иван при жизни Анастасии и тот же царь Иван после смерти Анастасии - как бы два разных характера» [9]. Возможно, именно этот момент объясняет парадоксальное появление в образах щедринских помпадурш, которые изначально ориентированы на маркизу де Помпадур и призваны развенчать явление фаворитизма, богородичных черт. «Помпадурши» оказываются Матушками болезными, Заступницами. Так, в главе «Старая помпадурша» читаем: «Между тем уважение к Надежде Петровне все росло и росло. Купцы открыто говорили, что, «если бы не она, наша матушка, он бы, как свят
бог, и нас всех, да и прах-то наш по ветру развеял!» (т. 8, с. 50).
Еще одним подтверждением нашего предположения о том, что образы щедринских помпадуров так или иначе внутренне сориентированы на фигуру Ивана Грозного, первого русского царя, является эпизод, не вошедший в основной текст очерка «Помпадуры и Помпадурши». В черновом автографе читаем: «Говорили, что Феденька вообразил себя Иоанном Грозным, что до сих пор он злодействовал и гонял собак, что теперь раскаивается и хочет во всем повиниться, но что через несколько времени опять сделается злодеем, запрется с своей гвардией в солдатскую слободку и станет оттуда казнить и миловать. Даже правителя канцелярии не пощадили насмешники и прозвали добродетельным Сильвестром» (т. 8, с. 502). Убрав этот эпизод из основного текста, Щедрин снял такое открытое сравнение русских вла-стелинов-«помпадуров» с Иваном Грозным, но в подтексте эта идея осталась. Видимо, для Щедрина важно было подчеркнуть, что насилие и произвол властьимущих по отношению к собственному «начальстволюбящему» народу - это не просто подражание эксцессам патологической личности, а один из базовых архетипов русской мифологии власти.
Цикл Салтыкова-Щедрина «Помпадуры и помпадурши», по сути дела, содержит в себе все древнейшие архетипы и фундаментальные парадигмы русской мифологии власти. В анализируемых нами главах «Помпадур борьбы или проказы будущего» и «Он» актуализируется миф о возвращающемся от-це-тиране («живом мертвеце») и воскрешается вечно живой в русском историческом сознании архетип грозного, карающего и нака-зующего царя Московского царства. В этом цикле отразился «культурный конфликт» между феноменом сакрализации монарха (тенденцией к самообожествлению русской монархии) и традиционным православным сознанием, воспринимавшим эту тенденцию как самозванную претензию земной власти на роль Отца Небесного. Русские помпезные самодуры, не являясь харизматическими лидерами нации по природе, становятся хариз-матиками во власти. При этом властная харизма понимается ими как возможность безнаказанно творить произвол и насилие. Самодурство, когда-то описанное Фонвизиным,
как явление имеет, с точки зрения Щедрина, причины и корни более глубокие, чем кажется на первый взгляд. Самодурство на русской почве не просто признак непросвещенности и отсталости, а один из базовых архетипов русской мифологии власти. М.Е. Салтыков-Щедрин показывает Россию как архаическую страну, в которой жива языческая магия власти, страну, в которой не удалось просвещение и которая, несмотря на внешне принятые «западнические» формы общественных отношений, по сути этих отношений осталась где-то далеко в «темном» средневековом прошлом.
1. Безансон А. Убиенный царевич: русская культура и национальное сознание: закон и его нарушение / пер. с фр. М. Розанова, Н. Рудницкой. М., 1999. С. 101.
2. Панченко А.М., Успенский Б.А. Иван Грозный и Петр Великий: концепции первого монарха // Труды отдела древнерусской литературы. Т. XXXVII. Л., 1983. С. 54-78.
3. Салтыков-Щедрин М.Е. Современная идиллия // Салтыков-Щедрин М.Е. Собр. соч.: в 20 т. М., 1973. Т. 15, С. 71. Далее цитируется это издание с указанием тома и страниц.
4. Одайник В. Психология политики. Политические и социальные идеи К.Г. Юнга. СПб., 1996. С. 35.
5. Полосин В. Миф. Религия. Государство. Исследование политической мифологии. М., 1999. С. 175.
6. Успенский Б.А., Живов В.М. Царь и Бог (Семиотические аспекты сакрализации монарха в России) // Успенский Б. А. Избр. тр. Т. 1. Семиотика истории. Семиотика культуры. М., 1996. С. 219.
7. Ключевский В.О. Исторические портреты.
Деятели исторической мысли. М., 1990.
С. 104.
8. Повесть о походе Ивана IV на Новгород в 1570 году // «Изборник» (Сборник произведений литературы Древней Руси). М., 1969. С. 485.
9. Вернадский Г.В. Начертание русской истории. М., 2002. С. 185.
Поступила в редакцию 7.04.2009 г.
Postnikova E.G. The archetype of the fierce tsar of Moscow kingdom in Saltykov-Shchedrin’s novel “Pompa-dury I Pompadurshi”. The author asserts that the cyclus “Pompadury I Pompadurshi” written by M.E. Saltykov-Shchedrin, contains all the most ancient archetypes and fundamental paradigms of Russian mythology of the power. In the analyzed chapters the archetype of the fierce, chastising and punishing tsar of Moscow kingdom is represented.
Key words: mythology; power; archetype; tsar; Salty-kov-Shchedrin.
УДК 882
«ОНИ» И «МЫ» В РЕЦЕНЗИЯХ А.И. КУПРИНА: К ПРОБЛЕМЕ ЭТНОИДЕНТИЧНОСТИ АВТОРА
© С.А. Кулагин
Статья посвящена проблеме национальной идентичности в публицистике А.И. Куприна (18701938). На примере жанра рецензии рассматриваются механизмы и формы национальных сопоставлений - одного из основных способов авторской этноидентификации.
Ключевые слова: А.И. Куприн; национальная идентичность; рецензия.
Жанр рецензии в творчестве А.И. Куприна (1870-1938) представлен многопланово, однако по отношению к излюбленным публицистическим формам писателя - очерку, статье - занимает несколько периферийное положение. Прежде всего, это проявляется в том, что форма рецензии используется
Куприным, как правило, не в чистом виде, а переплетается с элементами других жанров (исключение составляет лишь «Рецензия на повесть Р. Киплинга «Смелые мореплаватели» (1903), где характер материала обозначен уже в заголовке). Рецензии Куприна не замыкаются в собственных жанровых рамках, а
