CC BY
106
3. Баранов А.Г. Функционально-прагматическая концепция текста. М., 1993. С. 3.
4. Серио П. Как читают тексты во Франции // Квадратура смысла. Французская школа анализа дискурса. М., 1999. С. 38-39.
5. Кройчик Л.Е. Публицистический текст как дискурс // Акценты. Новое в средствах массовой коммуникации. Воронеж, 2002. № 5-6. С. 9.
6. Степанов Ю.С. Константы. Словарь русской культуры. Опыт исследования. М., 1997. С. 40.
7. Голоса из России. Сборники А.И. Герцена и
Н.П. Огарева. Кн. 1-111. Вып. 1. 1856-1857. М., 1974. С. 11, 13.
8. Добролюбов НА. Собр. соч.: в 3 т. М., 1987. Т. 1. С. 373-374.
9. Герцен А.И. Собр. соч.: в 30 т. М., 1958, 1959. Т. ХШ-ХУП. С. 323.
10. Писарев Д.И. Сочинение: в 4 т. М., 1956. Т. 3. С. 462.
11. «Колокол». Газета А.И. Герцена и Н.П. Огарева. 1864. Вып. 7. М., 1963. С. 1535.
Поступила в редакцию 1.04.2009 г.
Shirina E.V. Language personality of Russian public-ists-democrats of XlX-th century in the context of conceptual estimations. The article contains principles of text construction according to speech mental formulas of conceptual estimations and publicists’ opinions of the XIX-th century. The key concepts, such as ‘personality’, ‘people’, ‘Russia’, ‘power’ have been connected with the central problems of their articles and were a part of a language political universum on the general ideological views and creative abilities as ways of effective influence on the addressee.
Key words: discourse; key concepts; pragmatics; language political universum; language personality.
УДК 882(09)
МИФ ОБ ИДЕАЛЬНОМ РУССКОМ ГОСУДАРСТВЕ В «ПОМПАДУРАХ И ПОМПАДУРШАХ» М.Е. САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА
© Е.Г. Постникова
Автор утверждает, что глава «Единственный» цикла «Помпадуры и помпадурши» ремифологизи-рует простодушно-обывательскую утопию об идеальном русском Государстве - вольном общежитии с добрым Батюшкой-Царем во главе, возвращающем свой народ в «волшебный рай» («золотой век»). Ключевые слова: мифология; власть; государство; утопия; Салтыков-Щедрин.
Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина всегда интересовала природа власти и закономерности ее установления, репрезентации и функционирования на русской почве. Власть - это структурообразующий центр большого мифа о государстве. А образ властителя (вождя, царя) и семантика его поступков-актов по отношению к вверенному ему культурному сообществу: народу и элите -является семиотическим стержнем любой национальной мифологии. Оговоримся сразу, что национальную мифологию мы будем понимать как совокупный, иносказательно выраженный коллективный опыт самосохранения, внутренней организации и развития сообщества в качестве одной великой Семьи [1].
В «Помпадурах и помпадуршах» Салтыков-Щедрин исследует мифологию власти и ее роль в русском национальном сознании. Отметим прежде всего, что этот литератур-
ный текст является культурным ответом на историческую ситуацию «революции сверху» - либеральные реформы, или «катастрофы», по выражению одного из героев Щедрина, проводимые властью в 60-70-е гг. XIX в. Писатель фиксирует ситуацию объединения несовместимых социальных пространств прошлого (старой крепостнической России) и будущего (новой пореформенной России) в неожиданное абсурдное непрерывное целое. Создается гротескный образ некоторого Царства, некоторого Государства, которое ни здесь, ни там, а следовательно, нигде. Государства, в котором все перепутано, «благонамеренные» консерваторы проводят либеральные реформы, а «неблагонадежные» либералы неожиданным образом начинают воскрешать традиционные культурные поведенческие коды и старые модели видения и понимания социального мира. В этом мире
пороки прошлого невозможно отличить от добродетелей будущего. Задуманные как сакральные действия русской власти, рефор-мы-«катастрофы» вновь и вновь воскрешают парадигматические для русской исторической мифологии ситуации («смуту», «самозванство», дворцовые перевороты, войны и революции, деспотизм грозных царей и либерализм реформаторов и т. д.).
Исследуя национальную мифологию. Щедрин не мог проигнорировать важнейший закон мифологического мышления: микрокосм является частью и подобием макрокосма. В истории нации «целое и часть типично мифическим способом совпадают, потому что целостность нации тождественно присутствует в каждой из частей» [2]. Каждый отдельный русский человек является персонификацией национального характера, не говоря уже о том, что в помазанных на царство властителях всегда созерцаема вся нация. В данном случае губерния (уголок русской провинции), которой доблестно управляет мудрый «помпадур» (губернатор), - это не просто часть и подобие России, это русский макрокосм, замкнутый русский мир, Россия в миниатюре, а губернатор, при всей своей зависимости от «нынешнего главноначальствующего», является его полнейшим хозяином и властелином. На наш взгляд, Щедринские помпадуры, так же как и «градоначальники» в «Истории одного города», являются авторской интерпретацией архетипа батюшки-царя, а в событиях их «правления» и «свержения» проявляются основные закономерности и реактуализируются важнейшие парадигмы русской мифологии власти.
Глава «Единственный» цикла «Помпадуры и помпадурши» - это русская простодушно-обывательская утопия, не случайно она снабжена подзаголовком «Утопия». Для нашего анализа мифологии власти в «Помпадурах и помпадуршах» эта глава имеет ключевое значение. В «Единственном» рисуется образ идеального правителя идеального русского Государства с подключением основных архетипов и культурных парадигм национальной мифологии.
С первых строк «Единственного» читатель попадает в особенную атмосферу мифологического времени и пространства. Появление на свет «самого простодушного помпадура в целом мире» происходит в момент
пересечения профанного бытового исторического времени с временем сакральным, временем первотворений. Вот как это звучит у Щедрина: «Природа создала его в одну из тех минут благодатной тишины, когда из материнского ее лона на всех льется мир и благоволение. В эти краткие мгновения во множестве рождаются на свете люди не весьма прозорливые, но скромные и добрые; рождаются и, к сожалению, во множестве же и умирают. Но умные муниципии подстерегают уцелевших и, по достижении ими законного возраста, ходатайствуют об них перед начальством. И со временем пользуются плодами своей прозорливости, то есть бывают счастливы. Увы! с каждым днем подобные минуты становятся все более и более редкими. Нынче и природа делается словно озлобленною и все творит помпадуров не умных, но злых. Злые и неумные, они мечутся из угла в угол и в безумной резвости скачут по долам и по горам, воздымая прах земли и наполняя им вселенную. С чего резвятся? над кем и над чем празднуют победу?» [3].
Подобно людям мифической эпохи, щедринские герои живут в двух измерениях времени: священном и профанном. Наглядно это можно выразить так: «профанное время имеет отверстия, в которые вечность архе просвечивает и проникает. Хотя все смертное идет своим ходом, но в нем действуют неизменные прасобытия» [2, с. 130]. «Единственный» рождается в одно из таких мгновений, когда сакральное время проникло в социальный космос, осветив его божественным светом «мира и благоволения». Таким образом, самой судьбой ему уготована особая миссия - миссия восстановления вечного «архе» человеческой истории - временного возрождения утраченного рая.
В процитированном нами отрывке обращает на себя внимание и содержащаяся в нем идея деградации истории. Как известно, для древних циклических систем свойственна тенденция к обесцениванию современного момента. Время, как и мир, портится, изнашивается, регрессирует. Именно поэтому «нынче и природа делается словно озлобленною и все творит помпадуров не умных, но злых» [3, с. 219]. В этом смысле «Единственный», - возможно, последний.
Особенностями мифологического восприятия времени объясняются и некоторые
личностные черты помпадура 4-го, а именно его простодушие и детская наивность, которая при ближайшем рассмотрении оказывается величайшей мудростью. Детскость помпадура выражается в его стыдливости («административная стыдливость, доходившая до того, что он не мог произнести слово «сечь», чтоб не сгореть при этом со стыда» [3, с. 221]), в его привычке краснеть («Начальственного любомудрия не было в нем нисколько. Во время прогулок, когда прохожие снимали перед ним шапки, он краснел; когда же усматривал, что часовой на тюремной гауптвахте, завидев его, готовится дернуть за звонок, то мысленно желал провалиться сквозь землю и немедленно сворачивал куда-нибудь в сторону» [3, с. 220]). Иронизируя над непросвещенностью лучшего из помпадуров, Щедрин подчеркивает инфантильные черты в его образе. Помпадур, как дитя малое, «ни наук, ни искусств не знал», но книжки с картинками рассматривал с удовольствием: «В особенности нравилась ему повесть о похождениях Робинзона Крузо на необитаемом острове (к счастью, изданная с картинками)» [3, с. 220].
Такие особенности характера помпадура можно объяснить архаическими представлениями о времени-маятнике, качающемся между полюсами: хаосом - космосом, смертью -жизнью, которые способствовали отождествлению поколения дедов и внуков. Этим объясняется популярность в древних мифологиях образа младенца, наделенного старческой божественной мудростью. В мифах божественная мудрость часто сочетается со старческим или младенческим бессилием.
Используя текстуальную стратегию гротеска, Щедрин соединяет несоединимое. Современный миф о просвещенном (непросвещенном) Властителе скрещивается с древним мифом о мудром младенце. Непросвещенный, неотягощенный знаниями великовозрастный младенец оказывается мудрейшим правителем. Невежество героя подается как детскость, а детскость - как мудрость. Как такой странный симбиоз мог воспринять читатель - человек эпохи радикальных социальных преобразований, проникшийся звонкой риторикой реформ и живущий в либеральном мифе о прогрессе и просвещенности нынешнего царствования? Попытка Щедрина подключить к «отрицательному» образу
непросвещенного монарха «положительный» вечный миф о мудром божественном младенце разрушала устоявшиеся схемы и стереотипы восприятия действительности. Так щедринский гротеск подрывал общие места публичного дискурса эпохи Великих реформ.
Мудрость идеального правителя заключается в отказе от помпадурского творчества, той самой «зиждительной активности», как ее понимали другие герои цикла («Ежели я живу смирно и лишнего не выдумываю, -внушал он своему письмоводителю, - то и все прочие будут смирно жить. Ежели же я буду выдумывать, а тем паче писать, то непременно что-нибудь выдумаю: либо утеснение, либо просто глупость» [3, с. 220]). Герой отрекается от установленных до него парадигматических схем и поведенческих кодов русской власти. Он наотрез отказывается проводить «внутреннюю политику» аля Иван Грозный, не собирается вписываться в архетип карающего и наказующего царя московского царства («он даже полагал (и, быть может, не без основания), что в каждой занумерованной и писанной на бланке бумаге непременно заключается чья-нибудь погибель, а потому принял себе за правило из десяти подаваемых ему к подпису бумаг подписывать только одну. «Вы ко мне с бумагами как можно реже ходите, - говорил он письмоводителю, - потому что я не разорять приехал, а созидать-с. Погубить человека не трудно-с. Черкнул: Помпадур 4-й, и нет его» [3, с. 221]).
Своеобразие его взгляда на «внутреннюю политику» проявляется еще и в том, что он не верит в бунты и революции. В этом отношении интересно такое высказывание простодушного помпадура: «Всякий, - говорил он, - кого ни спросите, что он больше любит, будни или праздник? - наверное ответит: праздник. Почему-с? а потому, государь мой, что в праздник начальники бездействуют, а следовательно, нет ни бунтов, ни соответствующих им экзекуций. Я же хочу, чтоб у меня всякий день праздник был, а чтобы будни, в которые бунты бывают, даже из памяти у всех истребились!» [3, с. 221]. Обратим внимание на противопоставление праздника будням, характерное для архаической мифопоэтической и религиозной традиции. По древним представлениям во время праздника не просто восстанавливается са-
кральное мифологическое время, мир возвращается в это всегда существующее «ар-хе». Как отмечает В.Н. Топоров, во всех культурах мира в многочисленных обозначениях праздника как солнечного или божьего дня подчеркивается мотив незанятости, пустоты от дел, «порожнести». «Эта «пустота», «незаполненность» Праздника так или иначе соотносится с обычной для понимания праздника идеей о разрыве профанической временной длительности, о празднике как состоянии, когда время останавливается, когда его нет», - пишет исследователь [4]. Сакральное время - это вечный праздник. С профанным историческим временем связаны всякие злоключения. А значит, для того чтобы исчезли злоключения (экзекуции и бунты), нужно просто-напросто восстановить время сакральное. Из процитированного нами пассажа становится ясно, что целью идеального властителя («Единственного») является восстановление сакрального доисторического времени, вечного праздника. И та тишина, бездействие, всеобщая «объедалов-ка», которая установилась с его «воцарения» в городе, объясняется мифологическими представлениями о необходимости разрыва в профанической длительности ради будущего обновления мира.
Современное же начальство утратило древнюю функцию мифологического Властителя воскрешать священное время «оно». Современные помпадуры живут только буднями, поэтому когда «начальник вдруг находится в отсутствии», это уже воспринимается как праздник. Подтверждение этой мысли находим в следующих размышлениях простодушного помпадура: «До сих пор так было, что обыватель тогда только считал себя благополучным, когда начальник находился в отсутствии. Сии дни праздновали и, в ознаменование общей радости, ели пироги. Почему, спрашиваю я вас, все сие именно так происходило? А потому, государь мой, что, с отъездом начальника, наставала тишина. Никто не скакал, не кричал, не спешил, а следовательно, и не сквернословил-с. Я же хочу, чтобы на будущее время у меня так было: если я даже присутствую, пускай всякий полагает, что я нахожусь в отсутствии!» [3, с. 221].
«Единственному», по всей видимости, известна магическая природа слова. «Рево-
люция» оказывается таким магическим словом современного политического дискурса. Если его слишком часто произносить, оно превращается в заклинание и воплощается в реальность. «И часто бывают у вас революции?» - спрашивает «необыкновенный»
помпадур. «Одна в год», - отвечают ему [3, с. 222]. Помпадур догадывается, что революции накликает сама власть: «Да и что за радость отыскивать революции - не постигаю! Если б даже доподлинно таковые в зародыше существовали, зачем оные преждевременно пробуждать и накликать-с? Не лучше ли тихим манером это дело обделать, чтобы оно, так сказать, измором изныло» [3, с. 222]. Революции, по Щедрину, это плод больной фантазии власти и ее же собственных рук дело. «Единственный» изобретает свой способ борьбы с революциями: он их просто игнорирует. «Не верю! Ничему этому не верю! <...> Не только в революции, я даже в черта не верю» [3, с. 223]. Помпадур придумывает антизаклинание против революций: «Нет ре-волюций-с. Нет и никогда не бывало-с» [3, с. 223]. Новый помпадурский миф воплощается в реальность. Через какое-то время революции действительно исчезают («И что же вышло? Сначала, действительно, обывателям казалось несколько странным, что выискался такой помпадур, который не верит в бунты, но мало-помалу и они начали осваиваться с этим взглядом. Прошел год, прошел другой, снегири свистали и щебетали во всех рощах, а революций все не было» [3, с. 223]).
Оказывается, что бунты и революции есть следствия явления помпадурства, результат активной «зиждительной» деятельности власти («в праздник начальники бездействуют, а следовательно, нет ни бунтов, ни соответствующих им экзекуций»). Отсюда делается вывод, что самая лучшая «внутренняя политика» - это политика невмешательства в природную обывательскую жизнь, а «самая лучшая администрация заключается в отсутствии таковой» [3, с. 220]. «Единственный» идеальный властитель, своей политикой «ничего не деланья» приносящий своему народу счастье и благополучие, странным образом напоминает довольное языческое божество: «Он же, ласковый и простодушный, ходил по улицам и не только никого не ловил, но, напротив того, радовался, что всякий при каком-нибудь деле находит-
ся, а он один ничего не делает и тем целому городу счастье приносит» [3, с. 224].
«Единственный» выполнил главную функцию идеального властителя, культурного героя нации - вернул свой город в «золотой век», изначальное сакральное время, состояние вечного праздника. Исследуемый нами гротескный нарратив содержит в себе историю восстановления и вторичной утраты потерянного рая: «Настал какой-то волшебный рай, в котором царствовало безмерное и беспримесное блаженство» [3, с. 229]. Рай, восстановленный помпадуром 4-м, не соответствует христианским представлениям о рае, а скорее сориентирован на древние представления о золотом веке - счастливом и беззаботном состоянии первобытного человечества, когда люди жили, не зная горя, трудов, голода, а умирали как будто объятые сном [5].
В утопии Щедрина читаем: «Дни проходили за днями; город был забыт. Начальство, не получая ни жалоб, ни рапортов, ни вопросов, сначала заключило, что в городе все обстоит благополучно, но потом мало-помалу совершенно выпустило его из вида, так что даже не поместило в список населенных мест, доставляемый в Академию наук для календаря.
Помпадур торжествовал, помпадурша сделалась поперек себя шире, но все еще не утратила пленительности. В течение десяти лет не случилось ни одного воровства, ни одного восстания; снегири постепенно старе-лись и плодили других снегирей, но и эти, подобно родителям, порхали лишь с ветки на ветку, услаждая обывательский слух своим щебетанием и отнюдь не думая о революциях; обыватели отъелись, квартальные отъелись, предводитель просто задыхался от жира. Одно было у всех на уме; заживо поставить помпадуру монумент» [3, с. 235].
Город, где царствует «Единственный», не только попадает в сакральное время, но и находится в сакральном месте, в которое не может попасть простой смертный. Отсюда мотив изолированности, замкнутости «волшебного рая»: «Пускай все об нашем городе позабудут-с - только тогда мы благополучно почивать будем-с» [3, с. 233]. Вторичная потеря рая происходит по вине помпадура, который «совершил не все». Он «позабыл отвести от города пролегавший через него про-
езжий тракт» [3, с. 235]. Тайна была нарушена, «волшебный рай» расколдован. «Открытие» города воспринимается его обитателями как трагедия метафизического уровня, как конец мировой утопии: «Открыли-с! Нас открыли! - кричали они впопыхах. Он побледнел.» [3, с. 235].
Отметим здесь, что Салтыков-Щедрин был знаком с русскими утопическими легендами о «далеких землях», которые выражали идею идеального Государства (вольного общежития с народным царем во главе). К.В. Чистов называет несколько таких легенд: легенды о реке Дарье, о «Новых островах», об «Ореховой земле», о «Городе Игната» и самую популярную в период с 18501880 гг. легенду о Беловодье [6]. На наш взгляд, мотив изолированности и замкнутости, таинственности города, которым управляет добродушный Помпадур 4-й, был заимствован Щедриным из этих легенд, а образ «Единственного» явно сориентирован на образ доброго царя-батюшки (народного царя), живущий в народном сознании.
Уникальность исследованного нами нарратива, на наш взгляд, заключается в том, что, несмотря на всю иронию, подключенную Щедриным к образу «самого необыкновенного из всех необыкновенных» помпадура, на гротескность образа «волшебного рая», в котором «жир сам собой нагуливается, покуда не сформируется совершенно лоснящийся от сытости человек» [3, с. 233], в этом очерке Щедрин реактуализирует дохристианскую мифологию власти. В предложенном сатириком утопическом варианте идеального государственного устройства оказываются неактуальными традиционные исторические представления о Власти. Ни древнерусские представления о праведной и неправедной власти, ни популярные в Московском царстве представления о самозванном и истинном Властителе, ни характерная для секуляризованной культуры идея сакрализации монархии, ни представления о властной харизме никак не отразились в утопии. Опираясь на вечно живущие в коллективной душе архетипы Правды, Лада, Рая (Ирия), Щедрин словно реконструирует текст языческого прошлого нации. И оказывается, что с тех времен мало что поменялось в массовом сознании. И официальная идеология не придумала и не создала ничего лучше образа
«Золотого царства, подсолнечного Государства», хранящегося в памяти народа с языческих времен.
Цикл «Помпадуры и помпадурши» состоит из нескольких нарративов, которые, по сути дела, содержат в себе все древнейшие архетипы и фундаментальные парадигмы русской мифологии власти. Первый из нарративов репрезентирует мифологический сюжет смены власти: на место дряхлеющего властелина «помпадура» приходит новый, полный сил молодой правитель, что по мифологическим законам должно привести к обновлению мира и процветанию рода-племени (главы «Прощаюсь ангел мой с тобой» и «Старый кот на покое»). Второй нарратив содержит в себе характерный для России, с точки зрения Щедрина, мифосюжет о самозванце (царе-шуте) на троне, который закономерным образом воплощается в вечно живое, вездесущее, судящее и карающее земное божество (главы, посвященные Митеньке Козелкову и Феденьке Кротикову: «Здравствуй, милая, хорошая моя!», «На заре ты ее не буди», «Она еще едва умеет лепетать», «Помпадур борьбы или проказы будущего»). Третий нарратив актуализирует миф о возвращающемся отце-тиране («живом мертвеце») и воскрешает вечно живой в русском историческом сознании архетип грозного, карающего и наказующего Царя Московского царства («Он»). Четвертый нарратив дает современную интерпретацию древнему мифу о культурном герое-демиурге, обновляющем мир, начинающем Новую эру, творящем Новую Россию по образу и подобию своему. При этом эпоха Петра I играет
роль фундаментальной парадигмы русской исторической мифологии (глава «Зиждитель»). Пятый нарратив ремифологизирует простодушно-обывательскую утопию об идеальном русском государстве - вольном общежитии с добрым батюшкой-царем во главе, возвращающем свой народ в «волшебный рай» («золотой век») (глава «Единственный»). Перечисленные нами нарративы являются составными частями русской исторической мифологии.
1. Полосин В. Миф. Религия. Государство. Исследование политической мифологии. М., 1999. С. 83.
2. Хюбнер К. Истина мифа. М., 1996. С. 328.
3. Салтыков-Щедрин М.Е. Современная идиллия // Салтыков-Щедрин М.Е. Собр. соч.: в 20 т. М., 1973. Т. 8, С. 219.
4. Топоров В.Н. Праздник // Мифы народов мира. Энциклопедия: в 2 т. М., 1992. Т. 2. С. 330.
5. Токарев С.А. Золотой век // Мифы народов мира. Энциклопедия: в 2 т. М., 1992. Т. 1. С. 471.
6. Чистов К.В. Русские-народные социальноутопические легенды. М., 1967. С. 240-242.
Поступила в редакцию 7.04.2009 г.
Postnikova E.G. Myth about the ideal Russian state in Saltykov-Shchedrin’s novel “Pompadury I Pompadurshi”. The author asserts, that the chapter «Edinstvenniy» of the cycle “Pompadury I Pompadurshi” demythologizes the unsophisticated and philistine utopia about the ideal Russian State, shown as a free hostel with a kind father-tsar as a head who tries to return his people to a “magic paradise” (“The Golden Age”).
Key words: mythology; authority; state; utopia; Saltykov-Shchedrin.
