CC BY
112
17. Полищук Д. И крутится сознание, как лопасть // Новый мир. - 2005. - № 5.
18. Хренов Н.А. Теория искусства в эпоху смены культурных циклов // Искусство в ситуации смены циклов: междисциплинарные аспекты исследования культуры в переходных процессах / отв. ред. Н.А. Хренов. - М.: Наука, 2002.
19. Цивьян Т.В. Verg. Georg. IV, 116-148: к мифологеме сада // Текст: семантика и структура. - М.: Наука, 1983.
20. Чупринин С., Новиков В., Вайль П. Встречным курсом. Академический выбор // Знамя. - 2005. - № 6.
21. Яковенко И.Г. Переходные эпохи и эсхатологические аспекты традиционной ментальности // Искусство в ситуации смены циклов: междисциплинарные аспекты исследования культуры в переходных процессах / отв. ред. Н.А. Хренов. - М.: Наука, 2002.
22. Ямпольский М.Б. Демон и лабиринт: (диаграммы, деформации, мимесис). - М.: Новое лит. обозрение, 1996.
Колмакова Оксана Анатольевна, доцент кафедры русской литературы Бурятского госуниверситета, кандидат филологических наук. Тел.: (3012)459789. E-mail: [email protected]
Kolmakova Oxana Anatolyevna, associate professor, department of Russian literature, Buryat State University, candidate of philological sciences.
УДК 82-14
© С.С. Имихелова Русская классическая традиция в поэзии Андрея Румянцева (к 75-летию народного поэта Бурятии)
Статья посвящена исследованию поэтического мира русского поэта А. Румянцева, одной из ее главных черт - верности традиции русской классической поэзии.
Ключевые слова: А. Румянцев, русская поэзия, традиция, тема большой и малой родины, песня, музыкальность.
S.S. Imikhelova
Russian classical tradition in the poetry by Andrey Rumyantsev (to the 75th jubilee of the people's poet of Buryatia)
The article is devoted to the poetic world of the Russian poet A. Rumyantsev, to one of its main characteristic - adherence to the tradition of Russian classical poetry.
Keywords: A. Rumyantsev, Russian poetry, tradition, motherland theme, song, melodiousness.
Русскому поэту Андрею Румянцеву в этом году исполняется 75 лет. Он родился в небольшой деревне на Байкале под названием Шерашово, учился в Иркутском университете, работал в бурятских изданиях и организациях, возглавлял организацию иркутских писателей, сейчас живет в Москве. Существует богатая критическая и литературоведческая литература о поэте: стараниями сотрудников Иркутской областной библиотеки была издана солидная книга «Поле жизни, поле поэзии. О творчестве народного поэта Бурятии Андрее Румянцеве» (Иркутск, 2010), где собраны отклики самого разного характера, в том числе простых читателей. Тем не менее стихи, поэмы, переводы, литературная эссеистика, проза - все, что создано поэтом более чем за полвека и составило пять томов собраний сочинений, требуют серьезного осмысления.
Формулу важных свойств поэзии Румянцева -открытость, честность, душевное тепло, когда-то высказал один из классиков бурятской литературы Николай Дамдинов. Он высоко оценил первые стихи поэта: «Лучшие произведения пишутся нередко и в очень молодые годы» [Дамдинов, с. 19]. Критик и литературовед А.К. Паликова очень точно назвала свою статью о Румянцеве
словами поэта: «Сердцем найденное слово» [Па-ликова, с. 58].
Можно выделить, на наш взгляд, замечательно верный отзыв московского литератора А. Дорина о поэте: «В лучших стихах Румянцева есть тот камертон, которому отвечает поэзия высшей пробы, - это когда при минимальных художественных средствах достигается удивительная сила чувства, переживания, когда глубина мысли гармонично сочетается с художественностью образа,
- от чего и слеза на щеке невесома, и душа затаивается в думе глубокой» [Дорин, с. 101]. «Поэзия высшей пробы» - такой похвалы мало кто может удостоиться из ныне живущих стихотворцев.
И тем не менее отыскать в полифонии тем, образов, мотивов то, что составляет единство поэтического мира, сложно, хотя приобщение к ним вызывает острую сопричастность читателя различных возрастных групп, разной степени начитанности. Это так похоже на восприятие стихов Есенина, о которых, кажется, А. Блок сказал: любовь русского человека к Есенину зиждется на полном человеческом понимании и сочувствии.
А. Блоку принадлежит формула двух качеств настоящего поэта: это преобладание у него раз-
мышлений о смерти (он даже отмерял количество этих размышлений - 9/10 от всего написанного) и наличие яда противоречий, что и составляет его нутро. Этими двумя качествами в полной мере обладала поэзия А. Румянцева - как ранняя, так и зрелая. И дело вовсе не в возрасте, когда думы о смерти привычно живут рядом («Когда немало было пройдено...», «Держись, осенний лист, держись.»), когда душа готовится «уже к последнему походу» («На родине»). В лирике Румянцева смерть всегда находится рядом с его соотечественниками - охотниками, рыбаками (например, стихотворение «Мужики» или строка-лейтмотив «Жизнь рискованная насмерть укачала рыбака» в стихотворении «Ночь на дальние утесы черный бросила покров.»); смерть отзывается думами о фронтовиках, погибших, как его родные дяди, или умерших от ран после войны, как его отец; смерть, порожденная разнузданным насилием в стране, подослала убийц и лишила жизни единственного сына (цикл «У черного порога»). Смерть всегда рядом с лирическим героем Румянцева, он мужественно ее принимает как нелегкую судьбу, как вечную спутницу, как библейский предел, который положен человеку и который отвести невозможно.
Что касается противоречий, то без антитезы как одного из основных способов поэтической речи не обойтись ни одному поэту. И читатель постоянно сталкивается с этим «ядом» в румянцевской поэзии, но часто это вовсе не прием и не украшение. С главным противоречием в поэзии Румянцева читатель сталкивается постоянно, потому что в определении, что есть Государыня Жизнь (название одной из книг пятитомника), поэт не уклоняется от утверждения двух противоположных образных рядов. С одной стороны, земная жизнь - это «простое шаткое крыльцо», рама окна в родном доме, в котором виден край небосклона, «пот и смолевая грязь» рыбацкого труда в родной деревне, и во всем этом есть красота и свет, но, с другой стороны, земное - это и грязная улица села, заплеванный помост у чайной, это и время «злых, беспощадных» 90-х годов, время господства тех, кто «опасней гремучей змеи, беспощаднее лютого зверя». На антитезе, например, построено стихотворение «Царевна», где русская женщина - и царевна с ангельским лицом, «небесный отрок», и одновременно «жертва самосуда, / Хмельного мата, темных драк» [Румянцев, 2006, с. 289], живущая в гнилом болоте. Но читатель вовсе не замечает, что столкнулся здесь с красотой или яркостью поэтического приема - просто перед ним возник трагический конфликт во внутреннем мире поэта. Ведь в этом противопоставлении горечь, пе-
чаль, гнев - как ожог от земного пламени, и от этого «лицо опалившего зла» может излечить неземное, какое-то высшее начало, тот свет, о котором говорится в другом стихотворении: рана залечится дождем, который льется с высоты, «из горних пажитей». Такова румянцевская Государыня Жизнь.
Разумеется, немало у поэта стихов прозрачно ясных, малодраматичных и даже пафоснооптимистичных стихотворений - например, одно из лучших «У моей деревни смешное имя.» - о родной деревне Шерашово. Но и такой лирике не чужд внутренний конфликт, которого не могут скрыть так присущие поэту мужественная сдержанность и юношеский максимализм.
В своей книге «Кастальский ключ», цитируя скорбные строки русских певцов о родине - целый «свиток сыновних откликов на беду матери», поэт писал, что крупные поэты страдают одним страданием - болью за свою Россию. Эти слова лишний раз свидетельствуют о принадлежности самого Румянцева к поэтам - верным сыновьям своей родины-матери. Верность -стержень художественного мира поэта, а верность Румянцева традициям русской поэзии -важная сторона этого мира.
Прежде всего талант русского поэта всегда был неотрывен от любви к родине большой, верности родине малой. Именно в этой главной теме видится сближающая Румянцева с Есениным и Блоком идея прикосновения к русской тайне, загадке русской души. Все книги, отдельные циклы, литературные эссе, прозаические вещи современного поэта отмечены этим «странным» чувством - болью-тоской за Россию, в очередной раз поруганную, обманутую, но по-прежнему твердо стоящую на ногах. Как и стихотворение, начинающееся строками: «Я не знаю названия странной болезни, / Что терзает с рождения душу мою.» [Румянцев, 2006, с. 260].
Этим чувством движется и другое чувство -долг перед русской культурой, перед великой русской литературой, когда Румянцев пишет строки любви и признания русским писателям-классикам. В его многочисленных эссеистиче-ских статьях о них можно обнаружить немало глубоко интимного, личного отношения, какое открывается, быть может, только в любви к женщине, единственной, желанной, неповторимой. Многочисленные цитаты, аллюзии в его стихотворениях - они тоже свидетельствуют о его преданности родной литературе, любимым поэтам. И эта цитация - не простое заимствование, а глубокое знание своих предшественников, позволяющее вступить в диалог с ними. Цитация может быть прямой, а может быть малозаметной,
подтекстовой, и от того ее воздействие на читателя еще сильнее.
Об есенинском присутствии, милосердном его отношении к «братьям нашим меньшим» читателю подскажут строки:
Хорошо, что в этой чаще Отыскал я свой причал,
Что на вздох сосны грустящей Тихим вздохом отвечал,
Что звезды рожденье видел Среди облачных глубин,
Вольной птицы не обидел,
Зверя в жизни не убил.
(«В доме бакенщика тихо.»)
[Румянцев, 2006, с. 186]
Но глубинное родство двух русских поэтов видится в образе-символе золотой избы («Дом», «День рожденья. Янтарная осень.).
Такой же тематический интертекст можно заметить в строках, наполненных блоковским чувством принадлежности своего поколения матери-России, переживающей страшные годы:
Не бездельнику и не разине -Небесам говорю я свое:
Мы последние дети России,
Что счастливою знали ее. <.>
А теперь -
Простаки и разини -
В отчем доме, где правит ворье,
Мы - клейменные дети России,
Те, что предали скопом ее.
(«Не бездельнику и не разине .»)
[Румянцев, 2010, с. 346]
Мысль, выраженная предшественником: «В сердцах, восторженных когда-то, / Есть роковая пустота.» - может служить общим знаменателем для стихотворений двух поэтов, разделенных целым столетием, и в их сопоставлении ощутим подтекст, особенно мучительный для нас, сегодняшних читателей. Да и в других стихотворениях Румянцева, направленных против тех полити-ков-»паханов», для кого «Россия - мачеха, не мать», звучит грозная инвектива, родственная гневным политическим памфлетам Пушкина и Лермонтова.
А как безотрадна картина, которая вторит блоковским строкам: «Россия, нищая Россия.»: разоренный храм с «израненным кирпичом» - это сама навек израненная душа поэта. Сто лет прошло, но снова блоковская музыка звучит со страниц поэтических книг Румянцева: «И вот опять над нашей пущей / Лесное нищее село.». Но неизменна нота личной вины поэта в этой музыке: Лукоморье уже без чудес.
Дикий ветер варначит на поле.
И высокое лоно небес Потемнело, как небо в запое.
А дороги к святыням - в грязи,
И святое объявлено зряшным.
Хочешь - злобствуй,
А хочешь - грози
Падшим душам и брошенным пашням.
И чернят, и клянут, и грозят.
Ты ж покайся в убогом селенье:
«Только я, только я виноват,
Что Россия в таком запустенье!»
(«Лукоморье уже без чудес.»)
[Румянцев, 2006, с. 166] По-другому и не может откликнуться русский поэт на то, что происходит с его родиной, и только любовь, вина, память, раскаяние за обездоленность позволяют ее сыну не только горевать, но и надеяться.
Диалог с русскими поэтами («двух голосов перекличка») многое может сказать читателю и в стихотворениях, где то Пастернак аукнется: «Ты живешь в промерзшем доме / Вечным пленником зимы. / Ничего в округе, кроме / Тлена, холода и тьмы» [Румянцев, 2006, с. 181]; то тютчевский «ветер ночной» безумием наполнит строки: «Он, этот ветер, сердце гложет, / Он тучи рвет в горящей мгле. Какая злоба в темном ветре, / Какая нега в ясном дне!» [Румянцев, 2006, с. 222]; а то рубцовская звезда увидится над притихшей, уставшей деревней: «И шепчешь звезде над избою, / Где темные ветви сплелись: / Куда ты зовешь за собою, / В какую отрадную высь?» [Румянцев, 2006, с. 193].
И вполне отчетливо видится также продолжение некрасовской линии русской поэзии, когда прикоснешься к плачу поэта по русской женщине, по ее судьбе в ХХ в. Ведь русская поэзия, по Румянцеву, - это не только тревожный набат, лепет ребенка, радость и восторг «подростка босоногого», но и кружащийся за окном черный ворон, но и такое, «о чем с тоскою смертною поется», о чем «заплачет сердце. кровью обольется» («О, русская поэзия!»). А сердце и душа поэта особенно скорбными слезами плачут в стихотворениях, посвященных русской женщине: «Сестра», «Станция прощания», «В молчаливой толпе / За селом., «Мать», «Какие обновки носила.» и др.
Часто, читая Румянцева, приходят на память лермонтовские строки, правда, написанные по другому поводу, но они аллюзивно вторят многим и многим лирическим исповедям Румянцева, после которых читатель мог бы обратиться к поэту: любить, прощать, ненавидеть - это «святое право страданьем куплено тобой». Только совесть, вина, горечь, ощущение тревоги, беды как отражение какой-то необъяснимой тоски и встраивают Румянцева в тот ряд глубоко национальных поэтов, выразивших важный пласт,
чрезвычайно важную основу, которую и можно назвать «русским духом». И при этом страдание дает ему высокое право сохранить верность пушкинскому завету, гармонично усмиряющему злобу и негу, боль и радость, выраженному так отрадно: «Печаль моя светла.» Афористичность стихотворения Румянцева «Взывает время к доброте.» тоже навеяна и лермонтовской надеждой, и пушкинским светом.
Продолжая мысль о главном свойстве поэта -верности всему, что ему дорого, - России, русской культуре, родной байкальской деревне, любимой женщине, делу всей жизни - поэзии, разумеется, не можешь не сказать об эстетическом, поэтическом кредо поэта, которое выражено в его многочисленных стихах-размышлениях о творчестве, о поэзии. Эта тема неотступно преследует Румянцева, как, впрочем, каждого русского художника. За этим кредо - не просто лирическая исповедь, а целое мировоззрение, философская картина мира, о которой принято говорить применительно к поэтам натурфилософского крыла русской поэзии.
Чувство творческой тоски, очень русское, по мнению В. Марковича [Маркович], у Румянцева выражено музыкально. Музыка звучит, потому что «у каждой судьбы есть тональность и темп», именно так только можно говорить о судьбе рано погибшего друга - драматурга Александра Вам-пилова.
Беснуется ветер Над плесом, в горах.
Тебя опрокинули волны -И скорбные ноты Поплыли в хорах,
И, вторя, запели валторны.
У каждой судьбы Есть тональность и темп.
Судьба не свершается немо.
Мне каждая пьеса близка твоя тем,
Что в ней -
Без различья сюжетов и тем -Звучит музыкальная тема.
[Румянцев, 2010, с. 403]
Во многих произведениях - поэтических и прозаических - громко звучит, как музыка, верность Румянцева друзьям-писателям - не только рано ушедшему Вампилову, но и творящему до сего дня Распутину, с которым неотрывны жизнь, судьба. Ведь Румянцев с Распутиным -дети русской деревни, этой Атлантиды, замершей в ожидании катастрофы, и страдающие души обоих все прощаются, все глядят и не наглядятся на любимые очертания. Одно из трагических произведений «Оставленное село», построенное на риторических вопросах к собеседнику, напомнит читателю один большой недоуменный
вопрос, звучащий в «Прощании с Матерой». Но спасется русская Атлантида, несмотря ни на что, не пойдет под нож истории, залогом этому - два художника, поэт и прозаик, их личности, их сыновняя вина, их стойкость и совесть.
Стихотворение Румянцева «Учителя», на наш взгляд, тесно связано с автобиографическим рассказом Распутина «Уроки французского». В них говорится о том, как в детстве рождается личность, открывающая мир жестоких, суровых нравов. Именно детство встает в памяти двух художников, ведь именно в детстве душа еще пребывает в потемках, но уже воспринимает мудрые уроки: ребенок превращается в личность, по их мнению, именно с чувством вины, с обретением памяти. Случаи из детства часто вспоминаются Румянцеву для того, «чтоб злом, умножившим невзгоды / Не ранить больше никого / Хотя б в оставшиеся годы» [Румянцев, 2006, с. 23]. Память о суровом детстве диктовала обоим строки автобиографических произведений в одно и то же время; рассказ и стихотворение закономерно перекликаются: оба предварены посвящением своим учительницам. Метафорически «Уроки французского» (1976) - рассказ о рождении в способном мальчике чувства вины перед учительницей, дающей уроки «другого» языка, и личность откликнется на диалог с другим миром, когда родной мир вдруг осветится присланными никогда невиданными ярко-красными яблоками как истиной. И чувство вины даст первые лично -стные ростки.
В стихотворении Румянцева «Учителя» (1978) лирический герой также вспоминает детство и дает своим учителям метафорическое наименование: «усталая учительница - бедность», «наставник чумовой - недоеданье». Но рядом были вожатые - «всегда спасавший труд / и вечно утешающая вера», а также «веселая учительница
- гордость», и еще «достоинство - прекраснейший учитель» [Румянцев, 2010, с. 356-357]. Именно эти «учителя» ковали характер деревенского мальчишки. И общее, что закаляло его, если вспомнить еще и стихотворение «Жестокость», - это чувство вины как ответственности перед другими людьми, понимание чужой боли и другого человека.
И здесь важна снова верность своей музыке, своей песне (ср. «песни ветровые» из блоковской «России»), прежде всего звучанию русских песен, услышанных еще в детстве.
Песни русские,
кто вас складывал?
Время ль скрадывал?
Душу ли вкладывал?
Кем вы потеряны?
Кем вы найдены?
Вы тети Верины?
Иль тети Надины?
(«Песни русские»)
[Румянцев, 2006, с. 94] Вопрос, прозвучавший в начале, звучит совсем не отвлеченно, потому что затем лирический герой вспоминает, как тети - «песельницы мои» - выводят «чистыми, безгрешными, сердешными словами» песню о лучинушке-кручинушке, о том, как «выплакала песня / сле-зоньки за всех» и «сердце ожило. Радости - черед». Ответом на заданный вопрос звучит в финале определение всем русским песням: «Те, что / зовут и поднимают, / Горе отмывают / И печаль скрадывают, / Гордо поднимают / Тех, кто их складывал» [Румянцев, 2006, с. 94-97].
Песни тети Веры и тети Нади, «мамина песня» («Вот бы плыть на байкальскую воду .») - и есть песни народные, сложенные в полях России теми, кто своей жизнью, своим трудом и творческим даром своим способны гордо встретить и отвести («отмыть») все беды и печали.
С «маминой песней», признается лирический герой, и связана непонятная, странная болезнь, «что терзает с рождения душу мою». Песни эти, вначале «раздетые», «сиротские», затем приправленные крутой слезой, обжигающим кипятком, стали судьбой, той странной болезнью, что «растворилась в крови. Так сомкнулись память о матери и чувство странной любви к Родине.
Слово песня со всеми его лексическими значениями и смыслами сегодняшнему исследователю очень легко назвать одним из доминирующих концептов творчества Румянцева. Обладая универсальным характером, термин «концепт» тем не менее дает возможность взглянуть на песню как составную часть индивидуальной картины мира поэта. В лексико-семантическое поле этого концепта входят такие единицы, как печаль и боль, чистота и свет, тайна и красота, т. е. все то, что и составляет национальный дух творений поэта. А также родина - малая и большая, где музыка снежной вьюги, зимней пурги не только не мешают стиху, они как раз придают ему индивидуальную мету - «как оттиск фамильной печатки» («Стальная дорога, плацкартный вагон.»).
И не случайно у Румянцева концепт этот приобретает иное значение, почти антиномичное музыкальности вообще, - и в этом видится кредо русского поэта (в книге «Кастальский ключ» поэзия определена как «особая запись общественных болей»), не способного совладать со страданием при виде горестного облика своей родины, забывшей вольный и высокий дух своих песен: Ах, эта песня робкая,
В ночном селе случайная,
Как тропочка, короткая,
Как небушко, печальная!
Над камышом-осокою,
Над вымершими хатами Ну кто тебя, высокая,
Возьмется вдруг подхватывать?
Деревня, что ли мглистая,
Угрюмая, нетрезвая?
Зачем ей песня чистая,
Веселая да резвая?
Она бы, может, вывела,
Как прежде, бойким голосом,
Да нелюдь душу выбила -Осыпалась колосом.
[Румянцев, 2006, с. 288]
В наступивших горьких временах и песни слышатся такие, что выглядят нелепыми и поэт, владеющей музыкой сонета, и прославленный музыкант «при легкой скрипке, тоненьком смычке». И все-таки музыка не замолкает в лирике Румянцева: наперекор беде и боли раздаются «голоса чудесные», которые таятся в лопухах, крапиве, любой земной мелочи (вспомним в очередной раз, «из какого сора растут стихи»), и «когда они звучали / У каждой травки теплилась слеза, / И дерева навытяжку стояли, / И сладко обмирали небеса» («В такой глуши быть не могло поэта.») [Румянцев, 2006, с. 263].
В своем литературном эссе, посвященном Есенину, А. Румянцев отмечал верность поэта благородной интонации классической русской поэзии, ее глубочайшей искренности, но еще он отмечал ту особенность, которой всегда был предан сам: «За чистой красотою и ясностью земной картины, нарисованной в стихотворении, таится ее связь с завораживающей и притягивающей душу небесной жизнью. Сама Русь, увиденная глазами влюбленного сына, отчалила в высь, в тот “небесный” сад, которого так не хватает на земле. Это постоянное присутствие в стихах молодого поэта вышней силы, правды и красоты превращает его лирику в некий храм, где обитает особое знание жизни - земной и небесной» [Румянцев, 2010, с. 238].
«Поэт, похожий на свою родину» - так назвал Румянцев статью о Есенине. А разве нельзя так же назвать и самого Румянцева? Разве не соответствует чистоте и духовной силе Байкала его поэзия? Разве его не научила родная земля мужественному приятию нелегкой судьбы, открытости чужой беде и боли, бесподобной искренности его исповедальной лирики? Да, верность отчей земле, которой наполнены все творения А. Румянцева, и является той главной традицией, которой отличается русская классическая поэзия.
Литература
1. Дамдинов Н. Близкая душа // Поле жизни, поле поэзии. О творчестве народного поэта Бурятии Андрея Румянцева. Литературные портреты. Статьи. Рецензии. Отзывы читателей. - Иркутск, 2010.
2. Дорин А. Когда нет расстоянья. // Поле жизни, поле поэзии. - Иркутск, 2010.
3. Маркович В. Еще раз о «творческой тоске» // Нева. - 1994. - № 10.
4. Паликова А. «Сердцем найденное слово» // Поле жизни, поле поэзии. - Иркутск, 2010.
5. Румянцев А. Государыня Жизнь: стихотворения. Венки сонетов. Поэма. Переводы. - Иркутск: Родная Земля, 2006.
6. Румянцев А. Моя Атлантида: рассказы, очерки, литературные эссе. - Иркутск: Родная Земля, 2010.
Имихелова Светлана Степановна, профессор кафедры русской литературы Бурятского госуниверситета, доктор филологических наук. Те!: (3012)223015. E-mail: [email protected]
Imikhelova Svetlana Stepanovna, professor, department of Russian literature, Buryat State University, doctor of philological sciences.
УДК S2.Q9 Бу
© ИН Именохоева «Сансара бытия» в монголоязычной поэзии
В статье представлены семантический и герменевтический анализ поэтических текстов Б. Дугарова и Б. Батхуу. Раскрывается влияние буддийской картины мира на монголоязычную поэзию.
Ключевые слова: сансара, буддизм, бытие, Дугаров, Батхуу.
I.N. Imenokhoeva
“Sansara of existence” in Mongolian poetry
This article deals with the semantic and hermeneutic analysis of the Buddhist worldview on the Mongolian poetry is revealed. Keywords: sansara, Buddhism, existence, Dugarov, Batkhuu.
У каждой культуры свой уникальный взгляд на проблематику бытия, жизни и предназначения человека, оттененный своеобразием религиозной принадлежности, этническим самосознанием, а также естественным состоянием души и собственным мироощущением. В творческих произведениях бурятского поэта Б. Дугарова огромный пласт занимают идеи буддизма, отвечающие на вопросы: Кто есть человек? Кто он во Вселенной? Ты лепечешь сплетни городские,
Думая, что слушаю тебя.
А меня уже несут ветра степные по крутым просторам бытия.
И твоя улыбочка порхает, осеняя твой словесный вздор.
Я ж веду с суровым Субудаем вот уже какой по счету разговор.
И зачем все эти пересуды, будничные всплески суеты, если я давно в тени у Будды навожу незримые мосты.
И зачем в твоих глазах раскосых загорается призывный блеск, я не тот, кто есть, я из прохожих, заглянувший к вам в пути с небес.
[Дугаров, с. 422]
За простым, на первый взгляд, сюжетом кроется глубоко философская тема стихотворения. Сюжет построен на разговоре автора со своей подругой, в центре которого антиномия быта и бытия: она - земная, он - лирический герой, возвышенный, лишь «заглянувший к нам в пути с
of poetic texts of B. Dugarov and B. Batkhuu. The strong influence
небес». Автор искусен в выборе эпитетов: «ветра степные», «сплетни городские», «суровый Субудай», «глаза раскосые», «призывный блеск». Аллегоричными являются, на наш взгляд, строки: «Я ж веду с суровым Субудаем вот уже какой по счету разговор», «я давно в тени у Будды навожу незримые мосты».
Художественное своеобразие стихотворения Б Дугарова заключено в проницательном видении окружающего мира в сочетании с лирической, отчасти элегической, интонацией. Поэт как бы завуалировал разговоры героя о жизненных планах, о вечной жизненной борьбе с окружающим миром и своим собственным «я». Мнения, идеи и взгляды не раз меняются, происходят постоянная внутренняя борьба, вечный поиск истины, вследствие чего употреблен эпитет «вот уже какой по счету» к слову «разговор». Аллегория «я давно в тени у Будды навожу незримые мосты» передает мысли и чувства лирического героя, своей философичностью далекого от материально-бытового существования.
Известно, что двоюродный брат Будды -Ананда - был ближайшим помощником, «тенью» Будды на протяжении последних 25 лет его жизни, а быть в тени у Будды означает находиться под его покровительством. «Навожу незримые мосты» - метафора неоднократной попытки лирического героя вырваться из мира, пробиться
