CC BY
47
К 60 -ЛЕТИЮ ВЕЛИКОЙ ПОБЕДЫ
Русская газета и немецкая культура (Берлин, 1949-1950)1
Чубинский-Надеждин В. В.
Н
Вадим Васильевич Чубин-ский-Надеждин — доктор исторических наук, профессор, заведующий кафедрой истории и почетный ректор Северо-Западной академии государственной службы, заслуженный работник культуры РСФСР. В 1946-1950 гг. работал в Советской военной администрации и Советской контрольной комиссии в Германии (в 19491950 гг. был начальником отдела культуры и искусства советской газеты на немецком языке «Тэгли-хе рундшау» («Ежедневное обозрение»)).
”ет ничего более утомительного и скучного, чем писать (и соответственно читать) обзор .деятельности газеты. Хочешь не хочешь, а невольно скатываешься к перечислению названий, рубрик, подборок, статей и к прочей тягомотине, вгоняющей в сон не только читателя, но и самого автора. Посему я избавляю себя и других от этого сомнительного удовольствия. Постараюсь избежать необязательных подробностей.
Мы делали все то, что и другие восточногерманские газеты. Кое-что лучше (хотя бы потому, что у нас было больше материальных возможностей), кое-что, может быть, хуже (чаще всего от недостаточного проникновения в немецкие реалии). Но была область, в которой у нас не могло быть соперников. А именно — информирование читателей о русской культуре и науке, равно как о культуре и науке других народов Советского Союза. Тут нам, как говорится, были и карты в руки. О чем мы толь-
1 Для публикации в журнале В. В. Чубинский-Надеждин любезно предложил отрывки из изданной в 2005 году книги воспоминаний (См.: Чубинский-Надеждин В. В. Моя «оккупация» Германии. Русский офицер в Берлине и окрест. 1946-1950. — СПб: «Образование-Культура», 2005).
юнсууьтиромнш
УПРАВЛЕНЧЕСКОЕ
КОНСУЛЬТИРОВАНИЕ
6
ко не писали и чего только не публиковали, привлекая к этому делу советских авторов! По подшивкам «Тэглихе рунд-шау» (ТР) можно было изучить историю русской литературы от древних времен до современности. То же относится и к другим видам искусства, и к разным отраслям науки, и к народному образованию, и ко всему тому, что обнимается словом «культура» в его самом широком значении.
Для немцев 1949 г был годом Гете. Для русских — годом Пушкина. Усилия «Тэглихе рундшау» были направлены на то, чтобы он для наших читателей стал годом Гете и Пушкина. Такое сопряжение двух великих имен не раз встречалось в наших публикациях. Мы старались представить читателю обоих поэтов не только как творцов гениальных художественных произведений в стихах и прозе, но и как провозвестников и носителей идей гуманизма и освобождения людей от всяческого рабства — социального и духовного. По отношению к ним это было возможно, уж слишком далеко они от нас отстояли: не было ни марксизма-ленинизма, ни священной диктатуры пролетариата, ни проклятого империализма, ни злонамеренного космополитизма. Не скажу, что у нас это всегда ловко получалось. Неумолимая и ненасытная политика вкупе с затвержденными идеологическими клише требовала жертвоприношений и упорно толкала нас к прямолинейному осовремениванию духовного наследия прошлого. А кроме того, мы были одушевлены стремлением убедить читателя (и особенно как раз немецкого читателя), что творения классиков не должны пылиться в шкафах в качестве непременной принадлежности убран-
ства добропорядочной квартиры, что они многое могут дать современному человеку и многому его научить. Это стремление — само по себе законное и справедливое — тоже иногда подталкивало к некоторым упрощениям. Издержки были, наверное, неизбежны. А в целом, когда мы упорно и многократно повторяли: культура и народ принадлежат друг другу, культура — дело всех вас, уважаемые читатели, в этом заключалась большая и нужная людям правда.
Двадцать лет спустя журнал «Нойе дойче прессе» заказал мне и напечатал в трех номерах статью о работе отдела культуры ТР в 1949 г. Стоит ли объяснять, что тема статьи была приурочена к юбилею ГДР? Я внимательно просмотрел все, что публиковал наш отдел, и итогом явилось утверждение, что на первое место в своей деятельности «Тэглихе рундшау» ставила проблему — интеллигенция и народ. Доказать это не представляло трудности. По сути, утверждение это совпало с тем, что я только что сказал.
Одним из излюбленных средств для возбуждения читательского интереса к проблемам культуры были в нашей газете дискуссии. В самом начале 1949 г. завершилась бурная дискуссия о формализме в искусстве. Ее застрельщиком стал литературовед Александр Львович Дымшищ, занимавший пост начальника отдела культуры управления информации СВА в Германии. Тема была очень болезненной. Гитлер и его приспешники были такими же ярыми, как Сталин сотоварищи, противниками всяческого формализма, модернизма, абстракционизма в изобразительном искусстве. Все эти
3/2005
течения клеймились как проявление вырождения, дегенерации. Многие их сторонники оказались в концлагерях и вышли из них с репутацией борцов против фашизма. Всякая критика в их адрес вызывала реминисценции недавнего прошлого и в этом духе интерпретировалась. Статья Дымшица, хотя и отличавшаяся сдержанным тоном, вызвала шум. В редакцию ТР пошел поток дискуссионных откликов и возражений. Культурбунд (Союз деятелей культуры для демократического обновления Германии) провел публичное обсуждение спорных проблем в Берлинском университете. Позиция газеты отражала тогдашние официальные установки советских идеологических властителей. Но немецкие деятели искусства еще пребывали в иллюзии, что добились желанной свободы, и не были склонны безропотно подчиняться каким бы то ни было установкам свыше. Заключая дискуссию на газетных страницах, Дымшиц счел нужным призвать к развертыванию принципиальной критики в сфере искусства (какая критика подразумевалась, понятно само собой), чтобы способствовать его, то есть искусства, органичному включению в борьбу за прогресс (снова — политика, политика, политика).
Отшумели споры о формализме, а весной и летом мы начали новую дискуссию, специально посвященную литературе. Она укладывалась в рамки юбилея Гете. Ее инициатор — писатель Фриц Эрпенбек опубликовал статью под заголовком «Кого вы наградили бы премией Гете?». Участвовали в ней писатели, пытавшиеся разобраться в слабых местах современной литературы и в вечном вопросе: как литератору найти путь к читателю. Кстати говоря,
этот вопрос был для тогдашней Германии особо актуален.
На этом мы литературу в покое не оставили. Новая дискуссия началась в середине ноября того же 1949 г. и завершилась в марте 1950-го. Предыстория ее такова. Ранней весной наша газета напечатала знаменитую статью Горького «С кем вы, “мастера культуры”?». Это не была инициатива нашего отдела. И цель публикации была чисто политической — привлечь деятелей культуры к участию в борьбе за мир и единство Германии. Эта статья, как оказалось, вдохновила нашего литературного критика Густава Лейтерица, и через несколько месяцев он принес свой опус с тем же сакраментальным «С кем вы?»; только круг тех, к кому он обращался, был более узким: не «мастера культуры» вообще, а «мастера литературы». И проблема тоже была сужена: речь шла главным образом о том, что писатели неохотно обращаются к художественному воплощению сегодняшней действительности, погрязли, так сказать, в прошлом. Судьба этой статьи решалась в моем разговоре с заместителем главного редактора подполковником Георгием Федоровичем (надеюсь, я не перепутал отчество) Пшеницыным — человеком умным, образованным и душевным, хотя и крайне эмоциональным. Мнение было единым: заголовок, вне всякого сомнения, изменить, использование Лейтерицем формулировок Горького выглядит попросту смехотворным. Ну а статью напечатать можно в дискуссионном порядке. Заголовок ей дали нейтральный: «Что происходит в современной литературе?». Отклик превзошел все ожидания. Почта принесла сорок дискус-
3/2005
УПРАВЛЕНЧЕСКОЕ
КОНСУЛЬТИРОВАНИЕ
7
УПРАВЛЕНЧЕСКОЕ
КОНСУЛЬТИРОВАНИЕ
8
сионных статей, из них мы напечатали полностью двенадцать, а еще восемь — в отрывках. Мнения, как и следовало ожидать, разделились. Часть авторов статей поддержала позицию Лейтери-ца: нужно повернуться лицом к сегодняшнему дню. Другие (по преимуществу — писатели известные) возражали: требуется временной интервал, прежде чем можно будет обратиться к художественному воплощению нынешней действительности. И те, и другие приводили примеры из литературной практики. Мы ожидали разнобоя мнений, понимали также неуместность категорических требований в этом сложном вопросе. И все же начали дискуссию, чтобы стимулировать творческие поиски литераторов.
Со страниц газеты споры перекинулись и на писательские собрания. На одном из них я присутствовал и, к собственному удивлению, почувствовал явно недоброжелательное отношение части собравшихся к Лейтерицу. А вскоре после этого последовал неожиданный демарш известного поэта Иоганнеса Р. Бехера, прояснивший ситуацию. Он позвонил главному редактору полковнику Александру Владимировичу Кирсанову и сказал, что не следовало начинать дискуссию выступлением Лейтерица, учитывая его плохую репутацию, не дающую ему морального права судить о творчестве писателей, которые посвятили свою жизнь борьбе против фашизма (репутация была связана с романом о Рихарде Вагнере, опубликованном Лейтерицем в годы фашизма). Бехер был мужчиной очень амбициозным и преисполненным сознания своего величия и пренебрежения к тем, кого он считал ниже себя,
то есть почти ко всем смертным. Я собственными ушами слышал его слова, обращенные к одному из участников собрания в Культурбунде: «Вот еще, буду я разговаривать с таким сапожником, как Ян Петерсен». Сказано это было громко, возбужденным тоном, слышали эту фразу многие и, вероятно, передали ее «герою». Ян Петерсен был писателем с боевым антифашистским прошлым, выступившим, кстати, в 1935 году в черной маске в Париже на Всемирном конгрессе писателей в защиту культуры как представитель немецких антифашистов, действующих в подполье в Германии. Он вовсе не заслужил презрительного отношения к себе. Отзыв Бехера о Лейтерице, уже несколько лет добросовестно трудившемся в «Тэглихе рундшау» и сделавшем немало полезного, тоже не был справедлив. Но Бехер был Президентом Культурбунда, автором текста Национального гимна ГДР, лауреатом Национальной премии. К тому же после создания ГДР руки у нас уже не были столь свободны, как раньше. Поэтому я счел за лучшее в качестве заключительного слова дать статью (точнее — доклад) заведующего отделом культуры ЦК СЕПГ Стефана Хаймана. Она не являлась прямым откликом на дискуссию, но затрагивала ту же проблематику и трактовала ее вполне разумно и взвешенно. Лейтериц, не знавший о том, что происходит в кулуарах, и собиравшийся разделать под орех своих оппонентов, был недоволен, даже обижен моим решением. Но оно дало возможность покончить с нараставшей вокруг дискуссии напряженностью.
Значительно спокойней прошла дискуссия о народной музыке, начатая
3/2005
нами еще в конце сентября, а завершившаяся к началу декабря. Музыковед Карл Лаукс, открывший ее, употребил применительно к музыке термин «народная» отнюдь не в смысле «фольклорная». Он проводил мысль, что подлинно великая музыка всегда имеет народные корни и потому следует стремиться преодолеть разрыв между современным музыкальным творчеством и широкими массами. Следует, писал он, осуществить принцип «Вся музыка для всего народа». Он затронул, видно, чувствительную струну, так как в газету пошли отклики и от музыкантов, и от читателей. Некоторых, правда, смущал избранный Лауксом термин в силу его двузначности. Но в общем дискуссию можно было считать удавшейся.
О пятой дискуссии этого года — по поводу порядка присуждения Национальных премий — говорить особо не буду. Ее ведущая идея — в будущем (так как первые премии были уже присуждены) шире привлекать к обсуждению кандидатур общественность и лучше знакомить ее с достижениями кандидатов — возражений не вызвала. Критика прозвучала по поводу того, что при первом присуждении об этом не позаботились.
Есть старое, давно утвердившееся в русском языке слово «культуртрегерство», распространение культуры. Происходит оно от немецкого «КиКиг^адег», носитель культуры, распространитель культуры. Сейчас его если и употребляют, то обычно с оттенком иронии. Но то, чем занималась ТР в Германии применительно к русской классической культуре и к той культуре, которую мы много лет именовали советской, было
как раз культуртрегерством в самом высоком, благородном смысле слова. Ведь все это делалось непосредственно после двенадцати лет внедрения воинственной и, надо признать, отнюдь не малоэффективной нацистской антикультуры, включая четыре года войны, насаждавшей злобу, ненависть и презрение к другим народам (особенно к славянским) и к их культурному наследию. Потому-то и приходилось ударными темпами знакомить традиционно высококультурную, но временно отравленную оголтелым шовинизмом Германию с нашей культурой.
Иногда я задавал себе вопрос: а не перебарщиваем ли мы порой в безоглядных стараниях приобщить малоподготовленного немецкого читателя к культурному развитию нашей страны, не прибегаем ли к действиям по видимости нужным, а по существу бесполезным? Конечно, иной раз и перебарщивали. От одного примера я не удержусь, тем более что речь идет о моей личной вине. По моей инициативе мы перепечатали из газеты «Советское искусство» серию статей об истории знаменитого Малого театра в связи с его юбилеем. Статьи показались мне очень интересными, да и были таковыми. Но для кого? Для тех, кто знал, что такое Малый театр, бывал в нем, был знаком с пьесами, о которых там говорилось, имел представление об актерах и режиссерах, наконец, интересовался театральным искусством. Много ли можно было найти таких людей среди наших читателей? Хорошо, если вообще такие попадались. И когда один из немецких участников еженедельных общередакционных собраний, считавший себя высокообразованным интел-
3/2005
уПрАВЛЕНЧЕСКОЕ
КОНСУЛЬТИРОВАНИЕ
9
ЕЕ
ОИ
СА
ЕВ
ЧО
Е
2
10
3/2005
лектуалом, выразил сомнение в целесообразности уже завершившейся публикации столь пространных материалов об «одном из театров в Москве» (именно так он и сказал), я сразу понял, что допустил промах. И впрямь, чем был для немца Малый театр, которого он никогда в глаза не видел? Только «одним театром в Москве». Куда полезней было бы дать лишь одну статью, а еще лучше — очерк, не обремененный подробностями, но зато живо, наглядно и выразительно рисующий роль Малого театра в истории русской культуры и его особенности в сопоставлении с особенностями развития театрального искусства в Германии. Вот это было бы что надо! А так... Получился холостой выстрел. К счастью, такого рода промахи были, думаю, не правилом, а исключением.
Не были, например, холостыми выстрелами подборки стихов советских поэтов, которые мы начали регулярно печатать вместе с краткими характеристиками их творчества. Если кое-какие произведения советской прозы уже дошли до немецкого читателя (некоторые благодаря ТР), то с поэзией дело обстояло плохо. И наша инициатива, если судить по читательским письмам, была оценена должным образом.
А иногда жизнь ставила такие вопросы, что хоть плачь. «Нойес Дойч-ланд» опубликовала как-то четыре письма, авторы которых гневно протестовали против употребления в печати вообще и в этой газете в частности слов «Россия» и «русский». Их следовало заменить на «Советский Союз» и «советский». Один из авторов даже укорял газету за то, что она назвала танце-
вальный ансамбль, выступавший в советской зоне, русским. В недавние времена в Германии, напротив, игнорировался эпитет «советский». Была только Россия и в лучшем случае нечто «советско-русское». Теперь же шибко прогрессивные личности требовали искоренить само слово «русский». И самое смешное во всем этом: центральный орган Социалистической единой партии Германии не нашел возражений против столь экстремистских лингвистических предписаний. Пришлось взять это на себя. Мы поместили статью под заголовком «"Россия" или "Советский Союз". Как нужно называть?» и терпеливо разъяснили суть вопроса.
Пока мы в нашем отделе усердно занимались юбилеями, дискуссиями, творчеством писателей, композиторов, художников, спектаклями, концертами и кинофильмами, научными открытиями, университетами и школами, наконец, нуждами интеллигенции, в Германии с весны 1949 г. назревало, а осенью разразилось эпохальное событие: раскол страны на два государства. Те, кто это совершил — оккупационные державы и их единомышленники из числа немцев, — взваливали вину за это друг на друга. На деле были виноваты и те и другие. Но распространяться на эту тему не буду, об этом написаны многие тысячи страниц.
В редакции, насколько я помню, раскол был встречен на редкость спокойно и даже, пожалуй, с чувством удовлетворения. После провозглашения ФРГ казалось вполне естественным, что советская зона должна оформить свое независимое существование. Рассуждений о том, что следовало бы присоединиться к ФРГ, не было слыш-
но, по крайней мере я их не слышал. Может быть, кто-то из немцев так думал, но помалкивал. Я бы даже рискнул сказать, что внешне всюду проявлялись признаки некоего подъема, воодушевления и что мы сами этот подъем ощущали. Западная Германия тогда еще не пользовалась популярностью, жизненный уровень был везде примерно одинаковым, оккупационный режим — везде достаточно жестким, массового бегства на Запад, которое стало головной болью восточногерманских властей через несколько лет, не отмечалось, прелести коммунистического правления еще не успели в полной мере выявиться, многим, особенно людям относительно левых настроений, казалось, что подлинно демократическая Германия рождается именно на Востоке. Известно, что престарелый Генрих Манн собирался вернуться из эмиграции не куда-нибудь, а в ГДР, и был даже заочно избран президентом Германской академии искусств. Его возвращению помешала смерть.
Занимаясь проблемами культуры, сотрудники нашего отдела не участвовали непосредственно в освещении политических событий. Но и мы откликнулись на создание ГДР рядом публикаций, в том числе под заголовком «“Вперед, мой народ, вперед...” Зов наставников — осуществление внуков» подборкой цитат из произведений Гете, Фрейлиграта, Гейне, Гервега, Уланда, Фихте, Гофмана фон Фаллерслебена. Цель, которая была перед нами поставлена, — поднять национальное самосознание немцев (именно так, а не иначе), призвать их к защите своей великой культуры против агрессивного вторжения американских стандартов,
американской масс-культуры и всего прочего, насаждаемого США. Мы в роли хранителей немецких культурных традиций и норм, их защитников от экспансии из-за рубежа — такова была парадоксальная ситуация!
* * *
В течение 1949 г. я мало-помалу попробовал свои силы в нескольких газетных жанрах. Статьи, в том числе передовая, корреспонденции, рецензии, комментарии на злобу дня. Выход на страницы газеты уже перестал быть для меня событием чрезвычайным. Нужно было писать — и я писал.
Но истинное удовлетворение принесли мне и притом вызвали некоторый (не будем говорить — широкий) резонанс у читателей три довольно крупные публикации 1950 г.: «Народная драма и ее интерпретация», «Пьесы и их критики», «Современная литература и ее “из-ничтожители”» (названия похожи по форме, умысла в этом нет). Что такое три статьи? Ничтожно малая капелька в безбрежном и бездонном океане ежедневной прессы. Но для меня лично они значили очень много, предвосхищая мое будущее реальное приобщение и к журналистике, и к науке. Все три были посвящены театру, и все три затрагивали проблемы, имевшие общий интерес. Вот почему о них, пожалуй, следует сказать пару слов.
24 декабря 1949 г. ТР опубликовала пространную рецензию своего эксперта по музыкальным вопросам Карла Лаукса на премьеру народной музыкальной драмы Мусоргского «Борис
ЕЕ ОИ ^ і СА ЕВ ЧО
“к
^ ь-
О К
11
3/2005
ЕЕ ОИ ^ і СА ЕВ ЧО Е
2
12
3/2005
Годунов» в Германской государственной опере. Лаукс назвал эту премьеру «праздничной постановкой» и в первых строках рецензии пояснил смысл этого выражения: театр отметил, дескать, таким путем 70-летие генералиссимуса Сталина. Не думаю, что это соответствовало истине: до такого раболепства деятели искусств ГДР еще не дошли. Скорее всего, назначение спектакля на день рождения вождя народов было поступком непреднамеренным. Но как могла советская газета замолчать столь очевидное совпадение?! Как все, что писал Лаукс, рецензия была очень толковой. Он рассказал историю создания разных редакций оперы, пояснил замысел композитора, а применительно к самому спектаклю не пожалел самых лестных слов: блестяще, превосходно, великолепно, совершенно. Я присутствовал на премьере, разделял общий настрой и одобрил сочинение Лаукса. Успех был велик. Пресса дружно воздавала хвалу дирижеру, постановщику, исполнителям, оркестру.
И тем не менее уже 10 января наша газета напечатала первую, 11-го — вторую часть моей статьи, в известной мере пересматривавшей (или, скажем осторожнее, уточнявшей) нашу первоначальную оценку. Что же случилось за эти две недели? Строго говоря, ничего особенного. Я вчитался в написанную режиссером-постановщиком печатную программу спектакля, сопоставил ее с тем, что увидел на сцене, и с газетными откликами, показавшимися мне очень уж мелкотравчатыми, обозлился и решил, что без повторной статьи не обойтись. Поручать это Лауксу нельзя было не только потому, что он уже высказал свое мнение, но и пото-
му, что по понятным причинам он был далек от российской исторической и социально-психологической проблематики и не сказал бы того, что следовало сказать. Так и получилось, что в нарушение обычных неписаных канонов мы без видимого повода вернулись к тому же сюжету. Я писал с воодушевлением, принес чистовую рукопись Пшеницыну, тот прочитал и сказал: «Валяйте». Рукопись пошла к переводчикам, а затем в набор и в номер.
Рассердившее меня утверждение режиссера гласило, что народность драмы заключается в том, что ее героем является «народ русских (sic! — В. Ч.) со всей непостижимостью его демонизма и мистики». Изложив, соответственно, свой взгляд на сущность народной драмы (он, конечно, не был полностью моим, ибо я заглянул и в кое-какие книжки), я попытался конкретно показать, как недостаточное углубление в историю и следование устарелым представлениям о России и русских отразилось на постановке и оформлении массовых сцен, на трактовке образа главного героя, на приданных некоторым персонажам наружности, ухватках, костюмах, уместных разве что для изображения средневекового монгольского воинства. Не упустил я случая высмеять избитые басни о «непонятной», «демонической», «мистической» русской душе, которыми с давних времен кормят злосчастного западноевропейского читателя.
Сейчас я думаю, что был слишком строг к тем, кого критиковал. Откуда им было набраться требуемых знаний? Слава богу, что они вообще после долгого перерыва обратились к русской опере, да еще к такой сложной, как
«Борис Годунов», и поставили ее со всем тщанием, на которое были способны. Никуда не денешься — мы для них оставались экзотикой. Хотя непосредственное общение с нами должно было, казалось бы, убедить их, что мы повинны во многом, но никак не в демонизме и мистике.
Если в первой из трех упомянутых статей я выступал в роли, так сказать, защитника русской оперы от режиссерской неосведомленности, то во второй пришлось защищать поставленные в Берлине старые пьесы от экстремистских газетных критиков. Кое-кто из них обрушился на «Сирано де Бержерака» Ростана, объявив пьесу устаревшей и способной своими «милитаристскими тенденциями» повредить воспитанию немецких людей, прежде всего — молодежи. Требование: снять с репертуара. Кое-кто объявил комедию Шеридана «Школа злословия» обычной болтливой стряпней, для постановки которой не стоило тратить такие ценные актерские силы. (Кстати, среди отличившихся этими критическими опусами газет была и достопочтенная «Нойес Дойч-ланд».) Я оценил выпады против творений Ростана и Шеридана как проявления либо «критического недомыслия», либо «ребяческого левачества» и прочитал критикам маленькую нотацию о необходимости бережного отношения к классическому наследию и о несостоятельности вульгарного социологизма (термин, известный всем, кто знает историю советского литературоведения). И критикам, и читателям пришлось с удивлением узнать от меня, что «Школа злословия» с неизменным успехом идет с 1940 г. в Московском Художественном Театре, а «Сирано де Бер-
жерак» до недавнего времени шел в двух московских театрах и исполнитель главной роли у вахтанговцев (я имел в виду Рубена Симонова) получил за нее Сталинскую премию.
Обе эти статьи вызвали единодушное одобрение и в редакции, и за ее пределами. Мне привелось услышать немало лестных слов, от которых могла закружиться голова. Меня от этого спасали здравый смысл и чувство юмора. Ларчик открывался просто. Большие проблемные статьи, посвященные од-ному-единственному произведению искусства, появлялись в ежедневных газетах нечасто. Соответственно, каждый раз вызывали интерес. Любопытно, что к числу хвалителей статей относился и доктор Лаукс, написавший свою рецензию на «Бориса Годунова» в несколько другом ключе. Отвечая на вопросы коллег по музыкальному цеху, кто скрывается за подписью «В. Надеждин», он с некоторой торжественностью отвечал: «Это наш лейтенант».
Третья из указанных выше статей была тоже встречена с одобрением, к которому примешивались, однако, оговорки. Как-то ко мне пришел расстроенный и удрученный Карл Грюнберг — один из первых в Германии так называемых «пролетарско-революци-онных писателей», роман которого «Пылающий Рур» был широко известен в нашей стране. Год назад он рискнул написать пьесу из жизни современных рабочих-металлургов «Золотом льется сталь». Ее поставили в городе Нордха-узене (Тюрингия), премьера состоялась на одном из предприятий, имела успех. Но центральная профсоюзная газета «Трибюне» подвергла пьесу, а заодно и творчество Грюнберга в це-
ЕЕ
ОИ
СА
ЕВ
ЧО
“к
О К
13
3/2005
ЕЕ
ОИ
СА
ЕВ
ЧО
Е
2
14
3/2005
лом, а заодно и сами замыслы создать что-то стоящее на актуальном материале разносной критике. Грюнберг сотрудничал в ТР, пришел к нам за поддержкой, принес свою пьесу. Она была, конечно, далека от совершенства, но в общем это было добротное и заслуживающее внимания произведение. А главное — она была одной из немногих попыток написать пьесу о современности. Наша газета, как я уже отмечал, только что закончила дискуссию о современной тематике в литературе. Мы считали нашим долгом поддерживать пусть еще несовершенные, но честные и смелые попытки художественно освоить современность. И потому снобистски пренебрежительный тон, в котором трактовал этот вопрос критик «Трибю-не», вызвал у нас возмущение. Об этом я писал в своей довольно-таки обстоятельной полемической статье, заодно напомнив читателям, что уже сделано писателями ГДР в этом направлении.
Статья тоже имела резонанс. Правда, на заседании редколлегии один из немецких сотрудников выразил сомнение, не слишком ли мелок был повод для нее — заурядная рецензия в газете, стоило ли поднимать вокруг нее шум. В чем-то он, может быть, был прав. Но мы возражали: дело не в одной отдельно взятой рецензии, а в принципе. И действительно, письма читателей свидетельствовали, что наше выступление было своевременным.
Мною была написана еще одна статья, которая, к счастью, не появилась в газете. Писал я ее отнюдь не по велению сердца. В апреле 1950 г. Кирсанову позвонила Фрида Рубинер — старейшая коммунистка с солидным журналистским стажем, в недавнем
прошлом секретарь исполкома знаменитого Межрабпома, во время войны — одна из организаторов в Советском Союзе пропагандистской работы среди солдат гитлеровской армии, переводчица на немецкий язык многих произведений Ленина. Она в очень решительных выражениях заявила о своем несогласии с безоговорочно хвалебным отзывом «Тэглихе рундшау» о новом романе Анны Зегерс «Мертвые остаются молодыми» (отзыв написал — нужно сказать, со знанием дела — Альфред Канторович). Мы должны, говорила Рубинер, подвергнуть этот роман принципиальной критике. Кирсанов, естественно, роман еще не читал и обратился ко мне. Я его уже прочел, он произвел на меня большое впечатление, только к его финалу у меня возникли претензии. Мне показались противоречащими авторскому замыслу обстоятельства гибели главного героя. Его отец — спартаковец, первый из тех, кто остался молодым, погиб в 1919 г. от руки карателей, попав в плен после кровавых боев в Берлине. Сына, родившегося после гибели отца (он и есть главный герой романа) и унаследовавшего его убеждения, расстреливают фашисты на фронте по доносу, когда он ничего еще не успел совершить для торжества своих идеалов, не решился даже просто перебежать к наступающим советским войскам. На последних страницах романа мы узнаем, что его подруга ожидает ребенка. Что же, и ему суждено погибнуть и остаться молодым? Название романа символично, но что оно, в сущности, означает? На эту тему можно спорить, можно даже доискиваться у Зегерс неких затаенных мыслей. Не отражает ли пассивность Ганса (сына) пассивность немецкого народа,
так и не выступившего в массе своей против нацизма? Но критиковать писательницу по этому поводу просто бессмысленно. Роман превосходный, многоплановый и нужный людям.
Все это я изложил Кирсанову, но тот сказал, что в любом случае игнорировать просьбу Фриды Рубинер не следует. Я должен съездить к ней и выяснить, чего она, собственно, хочет. Старая женщина жила в особняке на окраине Берлина, как большинство «проминентных» особ (выражение немецкое, сейчас бы их у нас назвали VIРами или «элитой»), привыкавших понемногу к привилегиям и льготам, присущим сталинистским режимам (впрочем, сегодняшний опыт показывает, что режимы в нашей стране меняются, а привилегии остаются). Она очень приветливо меня встретила, напоила кофе и угостила занимательными рассказами, из которых следовало, что литературные бонзы все подвержены идеологическому перерождению и Анна Зегерс — один из примеров этого. Конкретные претензии Фриды Рубинер удивительным образом совпадали с моими, только что я не делал из них столь далеко идущих выводов. Я даже заподозрил, нет ли в отношении Рубинер к Зегерс личных мотивов. А может быть, это было проявление недоверия и недоброжелательства, которые, по моим наблюдениям, эмигранты-антифашисты, жившие в Советском Союзе, склонны были питать по отношению к тем, кто эмигрировал в западные страны? К последним относилась и Анна Зегерс, находившаяся до войны во Франции, а во время войны — в Мексике. Так или иначе, но Фрида Рубинер говорила о ней с нескрываемым раз-
дражением и настаивала на том, что наша газета обязана реагировать на допущенные ею концептуальные промахи. Кстати, недоверие к возвратившимся с Запада превратилось через несколько лет в элемент репрессивной политики руководства.
Что меня удивило, так это претензии Рубинер к Иоганнесу Р. Бехеру. Казалось бы, уж он-то верой и правдой служил новому порядку. И в эмиграции был большей частью в СССР. Но, по ее сведениям, он: а) когда немцы стояли под Москвой, в припадке непозволительного пессимизма и паникерства пытался покончить с собой, б) подвержен националистическим настроениям. Хорошо уж, что она, слава Богу, не требовала, чтобы мы взялись заодно и за Бехера.
А еще я узнал от Фриды Рубинер, что она была одной из тех, кто готовил речи для Эрнста Тельмана (спичрайтером, как сказали бы сейчас). Для нас Тельман был тогда рыцарем без страха и упрека и великим пролетарским трибуном, так что ее рассказ меня несколько покоробил. Утешением могло служить то, что ее слова: «Для него приходилось писать речи» сопровождались признанием не только большого политического ума, но и ораторского дарования Тельмана. Слушая ее, я с трудом подавил усмешку, неожиданно вспомнив, как один немецкий солдат в лагере военнопленных настойчиво добивался у меня объяснения, почему Тельман каждый раз, поднимаясь на трибуну, смачно плевался на глазах у всех своих слушателей. Я, конечно, сказал, что это чушь. Но, по-моему, не убедил его.
м к
О 5 ^ I О < м ес
р- о
м £т < < 2
и
3/2005
м к
О 5 ^ I
О <
м ес
р- о
м £т 2
16
3/2005
В редакцию я вернулся в смятенных чувствах. Не хотелось затевать свару из-за романа, который мне понравился. Не хотелось ссориться с Зегерс, которую мы все очень уважали. Доложил Кирсанову о разговоре с желчной старушкой. После некоторого раздумья он повторил, что игнорировать пожелание Фриды Рубинер было бы неполитично. Попросил меня попробовать сочинить нечто деликатное, что удовлетворило бы обеих дам. Я попробовал. Когда пишешь без внутренней убежденности в необходимости писать, редко получается что-либо хорошее. Статья оказалась, что называется, и вашим, и нашим, ни богу свечка, ни черту кочерга. За пару дней до отъезда в очередной отпуск и на экзаменационную сессию в ЛГУ я принес статью Кирсанову. Он прочитал и произнес нерешительно: «Да... А может, мы зря это затеяли?» Я ответил: «Делайте, что хотите. Если не напечатаете, обижаться не стану, буду только рад». Не знаю, что решил бы Кирсанов, но получилось так, что я не вернулся, а он покинул Германию во время моего отпуска. Так эта статья и сгинула где-то. Думаю, что ей и мне крупно повезло.
* * *
В том самом месяце марте, когда я готовил к печати свою статью в защиту Ростана и Шеридана, меня пригласили выступить в Высшей партийной школе имени Карла Маркса с докладом о роли критики в культурной жизни Советского Союза. В этой школе учились тогда на краткосрочных курсах
(«повышали свою квалификацию», по нашей терминологии) сотрудники отделов культуры партийных газет. Я ни в коей мере не мог считать себя специалистом по литературной и прочей критике, но «Литгазету» и «Советское искусство», равно как «толстые» журналы, читал регулярно. Других спецов по этим вопросам у нас в редакции не водилось, а отказать товарищам из СЕПГ в их просьбе было неудобно. Пришлось еще раз просмотреть читанное раньше и отважно пуститься в путь. Со мной ехал Лаукс в качестве компаньона, чтобы я не чувствовал себя одиноким.
Это был мой первый визит в почтенное партийное учреждение. Второй, во много раз продолжительней, состоялся почти восемнадцать лет спустя. В 1950 г. ВПШ не имела еще своего здания в центре города напротив того самого музея, который когда-то был спасен от выселения моим другом Арсением Станкеевым. Она находилась в небольшом особняке где-то далеко на городской окраине. Добирались мы туда долго, тем более что прямиком через западные сектора путь нам был заказан, пришлось ехать в объезд, да к тому же еще в сумерках. Мой доклад был назначен на вечерние часы. А днем там выступал заведующий отделом культуры газеты «Нойес Дойчланд» Фриц Эрпенбек, говоривший о роли критики в культурной жизни ГДР. Не знаю, что толковал Эрпенбек, а моя задача оказалась не из легких. Переворошив уйму газет и журналов за последние годы, я почувствовал, что захожу в тупик. С одной стороны, роль критики очень велика; от критики подчас зависят судьбы людей, критическая публикация в солидной газете
может дорого обойтись критикуемому, игнорировать критику не полагается. С другой же, роль критики ничтожна; ей оставлено мало простора для собственной мысли, все поют на один лад, перепевая постановления Центрального комитета партии по вопросам идеологии и культуры, благо, за последние годы их накопилось много. Сквозь их призму рассматриваются все большие и малые произведения литературы и искусства, при этом, как правило, не просто в критическом, а в разоблачительном тоне.
Что было делать? Я вкратце рассказал слушателям о самих постановлениях, начиная с 1946 г. (обнаружилось, что они знали об этих постановлениях очень мало), о важнейших дискуссиях и отдельных крупных критических статьях. Прямо сказать о довольно жалком положении нашей критики как таковой было невозможно. По сему случаю я ограничился глухим намеком на реальное положение дел, свалив фактически вину с больной головы на здоровую: я упрекнул критику в недостаточной самостоятельности. Намек мой никто не понял. И вообще моим слушателям все казалось нормальным. Пришлось убедиться, что сидевшие передо мной молодые по преимуществу люди сплошь оказались леваками по типу наших рапповцев 1920-х гг. Им импонировали запретительные меры, коль скоро они касались того, что в их сознании ассоциировалось с буржуазной культурой.
В итоге на первое место в дискуссии (то есть в их вопросах и моих ответах) совершенно неожиданно вышла проблема оперетты. А именно: имеет ли право в современном демократиче-
ском, а тем более в социалистическом обществе существовать жанр оперетты. Чтобы ответить на этот вопрос, достаточно было посмотреть на репертуар театров и посетить эти театры. Оперетты ставились повсюду и пользовались огромным успехом. Я сам с удовольствием пересмотрел их в Берлине и за его пределами великое множество. Зал берлинского «Метрополь-театра» ломился от зрителей. Но мои слушатели считали это непростительной ошибкой. По их единодушному мнению, оперетту следовало,пользуясь известной формулой, уничтожить как класс. Логика была железной: оперетта возникла в период Второй империи (при Наполеоне III) во Франции. Ее общественной функцией (а любое искусство, как и его отдельные виды и жанры, напоминали мне они, выполняет вполне определенную общественную, классовую функцию — см. статью Ленина «Партийная организация и партийная литература») — так вот, ее общественной функцией было отражение и осмеяние разлагающегося буржуазного общества во Франции во второй половине XIX века. Волей-неволей и она сама несла в себе элементы этого разложения. Какую же функцию этот отживший жанр может выполнять при антифашистско-демократическом строе, а тем более в социалистическом обществе, где по определению никакого разложения нет и быть не может и, следовательно, его не нужно отображать и осмеивать. Мне вся эта болтология показалась диким бредом. Следуя этой логике, можно было «упразднить» любой литературный, музыкальный и иной жанр. Ведь все они возникли давно и в специфических условиях и тем
м к
О 5 ^ I О < м ес
р- о
“к
^ ь-
С
17
3/2005
не менее, несмотря на все перемены в жизни людей, в большинстве своем сохранились до наших дней. Но в своем воинственном азарте партийные журналисты ничего слушать не хотели и поведали мне, что Эрпенбек с ними согласен. Как раз в этот же день ему был задан аналогичный вопрос. Он пытался поначалу защищать ни в чем не повинную оперетту, но не устоял перед яростным напором аудитории и капитулировал: да, оперетта в социалистическом обществе неуместна.
Когда мои воззвания к здравому смыслу не возымели действия, я вышел из себя и, утратив, говоря по-современному, политкорректность, спросил: «Вы что, вообще хотите уничтожить легкую музыку, юмор, сатиру, лиричность, наконец, любовь? Это ведь невозможно!» Как об стену горох. Единственное мое возражение, которое их несколько поколебало, носило не рациональный, а авторитарный характер: ссылка на то, что в Советском Союзе, «социалистичность» которого в их глазах сомнению не подлежала, суще-
ствуют театры оперетты, где ставятся и пользуются большим успехом как классические произведения этого жанра, так и современные, советские.
Не знаю, было ли случайностью, что хотя сами слушатели мне сказали, что уже несколько дней дерутся между собой по этому необыкновенно актуальному вопросу, я услышал только противников оперетты. Сторонники если и были, то предоставили мне сражаться в одиночестве и не задавали вопросов, которые облегчили бы мое положение. Спор закончился, естественно, ничем.
На следующий же день я зашел к сотруднику отдела пропаганды Советского Союза Феличкину и попросил его написать статью о процветании оперетты в СССР. Мне не хотелось позорить партийную школу, и я сказал, что статья должна быть облечена в форму ответа на вопросы читателей. Он написал, мы напечатали. Может быть, это внесло некоторую лепту в то, что оперетта в ГДР сохранилась вопреки левацким наскокам.
м к
О 5 ^ I
0 < м ес
с
1 о м £Т
2
