CC BY
73
ПАМЯТЬ КУЛЬТУРЫ Cultural Memory
Т.А. Володина, К.А. Подрезов
РУССКАЯ АРМИЯ В ЗЕРКАЛЕ СОЛДАТСКОГО ФОЛЬКЛОРА (XVIII - первая половина XIX веков)
T.A. Volodina and K.A. Podrezov
The Russian Army in the Mirror of the Soldier's Folklore (18th - First Half of the 19th Centuries)
В отечественной исторической науке военная проблематика долгое время в основном сводилась к изучению войн и сражений, а также к изучению персоналий - жизни выдающихся полководцев и военных деятелей. Армия как социокультурный феномен, ценности, мотивации, модели поведения и эмоции военных, жизнь армии в контексте демографических, политических, социально-экономических и духовных факторов развития страны - все это по большей части оставалось за пределами внимания исследователей.
Существенной, но вполне объяснимой лакуной представляется практически полное отсутствие исследований о мировосприятии солдат применительно к периоду XVIII - первой половины XIX вв. В полный голос о своих думах и чувствах в это время заговорило дворянство (а для XVIII в. дворянство почти сливается с понятием «офицерство»), поэтому исследователи располагают значительным количеством дошедших до нас писем, дневников и воспоминаний. Солдаты же представляют собой «молчаливое большинство». В указателях П.А. Зайончковского применительно к этому периоду насчитывается более полутора тысяч мемуаров, которые в той или иной степени посвящены армии и военным действиям. И только четыре сочинения принадлежат перу выходцев из простонародья, тянувших солдатскую лямку1.
Впрочем, и эти единичные мемуары выглядят не слишком убедительно в отношении «солдатскости». Памфил Назаров писал свои воспоминания, уже приняв монашество. Иван Остроухов (Иван Меньшой) - дослужившись до чина капитана. Мемуары же «суворовских ветеранов» И.О. Попадичева и Я.М. Старкова несут на себе такие следы «деланности» и явного литературно-фактологическо-
го вмешательства обработчиков, что воспринимаются, скорее, как часть преданий о Суворове. У пехотинца Памфила Назарова естественным лейтмотивом проходит тема обуви: то при ранении у него умыкнули сапоги, то Барклай-де-Толли указывает императору на полк, «идущий босыми ногами», то при отбитии французского обоза он «имел счастие получить башмаки и штиблеты»2. Улан Остроухов, в свою очередь, рассказывает о диких донских жеребцах, которые рвали недоуздки, об обучении верховой езде, о том, как его лечил эскадронный коновал3. Старков же при описании военных действий 1793 г. сбивается на выспренность и литературность: «Армией командовал древний вельможа, боярин Иван Петрович Салтыков... Адская революция безбожных французов»4.
Лишь в пореформенное время солдаты начали обретать свой собственный голос: сначала в немногочисленных воспоминаниях, потом - в письмах с фронтов мировой войны, а потом и в стенограммах и протоколах революционной эпохи.
Предположительно, голоса солдат можно услышать в различных судебно-следственных делах той эпохи, однако они до сих пор остаются на периферии исследовательского внимания историков. В документах учреждений политического розыска показания солдат тщательно фиксировались, поскольку речь шла о государственных преступлениях. В делах же о прочих преступлениях (побег, кража и т.п.) «расспросные речи» отличаются поразительной лапидарностью5.
Существует, впрочем, еще один пласт источников, который в теории может помочь реконструировать картину мира русского солдата - это фольклор. Однако еще Л.Н. Пушкарев сетовал: «Специальных исследований обобщающего характера по этому вопросу нет. Фольклорные же источники по данной теме вообще остались вне поля зрения военных историков»6. За последние десятилетия мало
что изменилось в этом отношении.
* * *
Первые робкие попытки осмысления солдатского фольклора как некоего комплекса источников, отражающего реалии солдатской жизни, предпринимались еще в дореволюционное время7. В этих работах преобладала иллюстративная и «пронародническая» подача материала. При этом в статьях 1880-х гг. делался акцент на примитивности и грубости солдатского фольклора (в сравнении с былинным эпосом), на основании чего формулировались выводы: «военная служба нравственно губила солдата», «сделавшись автоматом благодаря фельдфебельской системе, он переставал быть "человеком" в нравственном смысле», в результате чего возникало «полное отчуждение солдатской массы от народа»8.
Вместе с тем авторы оптимистично, в духе либеральных ве-
яний эпохи Александра II, заявляли, что в скором времени следует ожидать расцвета солдатского фольклора. Основания для этого они видели в гуманизации армии, сокращении сроков службы и в растущем просвещении простонародья. Эти наивно-оптимистические ожидания свидетельствовали скорее о непонимании исследователями сущности фольклора, ибо все, в чем эти авторы видели залог его расцвета, должно было привести, напротив, к угасанию фольклора, во всяком случае в тех его формах, которыми занималась классическая фольклористика. Ведь рост грамотности должен был с неизбежностью привести к ослаблению главной черты фольклора - устного характера бытования и передачи текстов. А сокращение сроков службы рядовых вело бы к размыванию армии как особого закрытого сообщества с собственной субкультурой.
В советской историографии фольклор тоже считался второстепенным источником при изучении армии. Л.Г. Бескровный даже не упоминал о фольклоре в своей фундаментальной работе по источниковедению военной истории. Историки, если и обращались к данной проблематике, то в первую очередь для того, чтобы акцентировать тему страданий народа от рекрутчины. Немногочисленные попытки использования солдатского фольклора неизменно заканчивались вердиктом: «Это - голос трудового народа, горький стон измученного и забитого служивого»9. Подчеркивалось, что рядовые императорской армии, по сути, превращались на службе в вещь и фактически оказывались рабами своих офицеров10. Вывод этот обеспечивался соответствующим подбором источников. За основу брались рекрутские и завоенные плачи, которые уже по своей жанровой специфике предполагали оплакивание - сына, отправляющегося на «горе-службу государеву», или солдата, готовящегося сложить голову. Советским историкам не приходило в голову, что, следуя этой логике, и замужнюю жизнь крестьянки должно рассматривать как «несчастный стон измученной и забитой женщины», ведь традиционный свадебный фольклор исполнен горькими плачами и причитаниями.
В качестве несомненного доказательства «муки мученической» солдатской доли в советской историографии использовались даже мнимофольклорные произведения. Примером могут служить псевдосолдатские песни, сочиненные революционерами с целью агитации и печатавшиеся в лондонской типографии Герцена11. Написанные офицерами, они предназначались для нелегальной отправки в Россию вместе с прокламациями12. Однако советские исследователи (по понятным соображениям) стремились причислить такие произведения книжно-поэтического письменного творчества к фолькло-
ру13.
Современные историки редко обращаются к этому типу источников, фольклор либо используют иллюстративно, либо «прочитывают» его в конкретно-историческом ключе. В качестве примера
можно привести некоторые современные работы, посвященные анализу реалий военной службы на материале фольклорных источников северных губерний России. Рассматривая, в частности, сюжет о крестьянской семье, где было три сына, и в которой во время рекрутского набора родители решили отдать в солдаты младшего, так как старшие сыновья были люди женатые и основательные, авторы как раз и толкуют этот сюжет в конкретно историческом ключе14. Они приходят к выводу, что в данных фольклорных текстах нашел отражение Рекрутский устав 1831 г., согласно которому родители имели право решать, кого из сыновей отдавать на военную службу. Сюжетные ходы сказок, которые начинаются с бегства солдата из армии, рассматриваются авторами как подтверждение масштабного дезертирства и проявление того, как сильно рядовые стремились распрощаться с опостылевшей службой15. В результате такие распространенные (причем не только в русском, но и в мировом фольклоре) мотивы, как три сына, младшему из которых выпадают испытания, или же «уход» героя как необходимое начало сказки - истолковываются прямолинейно, как отражение исторических реалий. Следуя подобной логике, можно и Конька-Горбунка с Сивкой-Буркой истолковать как отражение практик коневодства в крестьянской среде.
Думается, такое упрощенное толкование свидетельствует об игнорировании того факта, что фольклор является специфическим типом источника, о котором В.Я. Пропп писал: «Легко впасть в ошибку, полагая, будто фольклор непосредственно отражает социальные, или бытовые, или иные отношения»16.
Более аккуратно при изучении судеб солдатки подходит к фольклору П.П. Щербинин, признавая, что при его использовании нужно учитывать такую характерную черту песен и плачей, как стереотип-ность17. К такой осторожности российского историка побудила, на наш взгляд, работа американского историка Беатрисы Фарнсворт «Солдатка в фольклоре и судебной хронике»18. В этой статье исследовательница впервые указала на коренное противоречие между фольклорным образом солдатки (забитая, страдающая и презираемая) и поведением тех же солдаток при отстаивании своих прав в
судах (напористость и целеустремленность).
* * *
Прививкой от наивно-прямого цитирования фольклорных источников как фактов исторической реальности, на наш взгляд, должен служить учет достижений фольклористики и инструментария антропологии - с одной стороны, а с другой - поверка этих свидетельств фольклора другими типами источников. В этом случае мы увидим, что история младшего из трех братьев (неудачливого), который вынужден преодолевать тяжкие испытания и в итоге обязательно превзойдет двух старших (нормальных и успешных), является
широко распространенным фольклорным мотивом от Швеции до Бразилии19, где вряд ли действовал российский Рекрутский устав. А картина неизбывной горечи и слез в рекрутских причитаниях вдруг натолкнется на свидетельство юной дворянки, относящееся к 1812 г.: «Мы живем против рекрутского присутствия, каждое утро нас будят тысячи крестьян: они плачут, пока им не забреют лба, а сделавшись рекрутами, начинают петь и плясать, говоря, что не о чем горевать, видно, такова воля Божия»20.
Внимательный взгляд антрополога сразу же «заподозрит» в подобных чертах (утрата волос, смена одежды, сначала плачут - потом пляшут) приметы того, что в этой науке называется «обрядом пере-хода»21. Логическим следствием такого антропологического подхода должно являться, по крайней мере, признание того, что за «отделением» (проводы рекрута) должно следовать «включение» (вхождение в состав армии как особого сообщества). Но каким образом, при помощи каких практик, церемоний и инструментов, с какими целями и с какими результатами это включение происходило, - все эти темы не попадают в фокус внимания историков.
Все вышеприведенные рассуждения никоим образом не ставят своей целью опровергнуть тезис о трудности армейской службы. Действительно, служба солдатская была тяжела. Уже петровский Артикул Воинский 1715 г. за различные попытки уклонения от службы, дезертирство и нарушение дисциплины грозил солдатам «аркебузированием» (расстрелом) и виселицей, вырванными ноздрями и плетьми, каторгой и галерами. Несмотря на это попытки избежать солдатской лямки были упорными и постоянными: умышленное членовредительство и дезертирство являлись неизменными спутниками регулярной армии22. При этом побои, шпицрутены и жесточайшая муштра объяснялись советскими историками в духе классового подхода - «пылом офицеров, не видевших разницы между солдатами и своими крепостными»23.
Вместе с тем основное русло военно-исторических исследований в отечественной историографии, пролегавшее через «батальную» проблематику, рассматривало военные успехи России как предмет законной гордости; причины же этих успехов объяснялись мужеством и героизмом русских солдат и высоким воинским искусством полководцев. При этом возникающее концептуальное противоречие оставалось без объяснения: как забритые насильно, должные ненавидеть армию и офицеров-тиранов, готовые, дабы избегнуть рекрутчины, рубить себе пальцы и выбивать зубы - как эти солдаты могли проявлять мужество и героизм?
Обычные объяснения феномена победоносного марша России, предлагаемые как в советской, так и в современной учебной и научной литературе, сводятся к гению Петра I, мужеству русских солдат и плеяде блестящих полководцев (Румянцев, Суворов, Ушаков, Кутузов). Если следовать этой логике, то получается, что пример-
но с середины XIX в. талантливых полководцев «российская земля рождать» перестала, мужества у солдат поубавилось, а рождения второго Петра Великого (к сожалению или к счастью) страна не дождалась. Понятно, что подобное концептуальное противоречие невозможно разрешить в рамках «батального» подхода к изучению истории армии. И даже скрупулезное изучение слабостей технической стороны никак не может объяснить тот внутренний крах, которому армия оказалась подвержена в революционные годы. Для того, чтобы анализировать армию как социокультурный феномен, требуется перенастроить фокус исследовательского внимания в целом. Реляции и схемы сражений в рамках такой задачи играют скромную роль, а вот фольклор может рассматриваться как необходимый исторический источник.
* * *
Все историки на университетской скамье изучают курс источниковедения, знакомясь с классификацией исторических источников и методами работы с ними. Обычно главное внимание уделяется «солидным» видам (акты, законодательство и т.п.), а где-то на заднем плане и скороговоркой сообщается, что и фольклор тоже может выступать в качестве исторического источника24. Правда, в реальности попытки историков работать с фольклорными текстами были немногочисленны и, за исключением работ А.Я. Гуревича, выглядели не слишком впечатляюще.
Дело в том, что привлечение устного народного творчества в качестве исторического источника сразу же ставит историков перед фундаментальной методологической проблемой - соотношения фольклора и исторической действительности. В отечественной фольклористике существуют два принципиально различных подхода в решении данного вопроса: историческая и сравнительно-типологическая школы.
Историческая школа (В.Ф. Миллер, Б.А. Рыбаков, М.М. Плисецкий, С.Н. Азбелев) считала, что исходной точкой фольклорного произведения является исторический факт, пусть полузабытый и трансформированный в процессе многовековой устной передачи. Приверженцы этой школы стремились отыскать исторические события, которые послужили толчком к созданию того или иного сюжета.
Типологическая школа (В.Я. Пропп, Б.Н. Путилов, А.К. Байбу-рин) утверждает, что фольклорное произведение доносит до нас архаические пласты общественного сознания, имеющие мифологический генезис. При таком подходе фольклорное произведение рассматривается, прежде всего, как архаическая матрица, в которую встраиваются осколки исторических фактов. Однако отбору в этом случае все равно подвергаются те факты, которые «укладываются» в семантические шаблоны архаики, и поэтому мир, отраженный в
фольклоре, не может рассматриваться в координатах конкретно-исторических реалий25.
Развивая эти постулаты до логического завершения, сторонники первого подхода могли дойти до абсурдных утверждений: Баба-Яга, например, рассматривалась как обобщенный образ эксплуататоров и угнетателей народа26. Приверженцы же второго подхода связывали образ Бабы-Яги с древнейшими обрядами, присущими первобытному строю и таящими в себе воспоминания о матриархате. В этом образе, по их мнению, отражались отголоски смутных воспоминаний об обрядах инициации юношей, которые включали в себя преодоление препятствий и символический переход в царство мертвых27.
В силу этого историки и относятся к фольклору с определенной опаской и настороженностью. После работ В.Я. Проппа толковать Бабу-Ягу как отражение крепостного гнета «неприлично», а привязать мифологию охотников и собирателей к нарративу российской истории невозможно.
Возникает вопрос: а можно ли вообще в таком случае использовать фольклорный материал для изучения мировосприятия русских солдат? Не претендуя на разрешение этой проблемы и не углубляясь в теоретические глубины фольклористики, попробуем представить аргументы в пользу условий, которые могут обеспечить методологическую корректность при использовании фольклора.
* * *
Исследователи отмечают такое свойство фольклора как инклю-зивность28.
Под этим понимается то, что различные фольклорные формы функционируют не сами по себе в качестве устойчивых шаблонов, но всегда в контексте. Они неизбежно вплетают в свой текст реалии тех ситуаций, в которых происходит коммуникативная передача.
В качестве пояснения приведем фронтовое воспоминание ветерана Великой Отечественной войны, историка Л.Н. Пушкарева о том, как солдат Красной армии рассказывал на фронте сказку о Еруслане Лазаревиче. Вот как он описывал встречу героя с побитой ратью: «... Наехал он на силу богатырскую побитую. Ну, не так много, как под Сталинградом побито, но все же порядочно»29. Сталинград здесь естественным образом вплетается в традиционный сказочный текст именно в процессе коммуникативной передачи. Как раз инклюзивность и дает нам возможность использовать фольклор как средство для реконструкции социокультурной обстановки определенного времени и определенной среды.
Конечно, многие фольклорные сюжеты имеют общий генезис и уходят корнями в седую древность. Собственно, на этом основана сама классификация и типология сказок в мировой фольклористике (первая сюжетная классификация типов сказок была произведена
финским ученым Антти Аарне30). Однако характерные черты позволяют вычленить то, что создавалось или привносилось именно солдатами, и на этом основании проанализировать, как воспринимали солдаты себя, армию, Россию.
Для иллюстрации приведем пример. Существует широко распространенный сказочный мотив «дележ подарков и побоев», в котором герой за свои заслуги должен получить какую-то награду. Да только на пути к этой награде встречается какой-то жадный человек, который требует отдать награду ему. Герой в качестве награды выбирает побои и, согласно уговору, «делится» ими со своим противником. Данный сюжет, согласно указателю Аарне и Томпсона, бытует в фольклоре многих народов - от Африки и Индии до Литвы и Германии31. В русском варианте, записанном Афанасьевым, солдат тоже «делится» батогами, но думы его, когда солдат находит утерянный перстень, отражают исторические реалии воинских уставов и субординации: «Коли в полку объявить, то дело пойдет по начальству - от фельдфебеля к ротному, от ротного к батальонному, от батальонного командира к полковнику, а тот к бригадному: эдак не скоро конца дождешься»32. И если сюжет сказки отражает общие архаические корни, то рассуждения солдата - армейские реалии XVIII в. В сознании крестьянина или горожанина такая четкая иерархически-ступенчатая система передачи информации просто не существовала.
Еще более ярким примером может служить сказка «Мать-убийца»33. Солдат, скопивший на службе 500 руб., отпросился в отпуск. Придя в родную деревню, он решил сохранить инкогнито и попросил старосту, чтобы тот определил его на «хватеру» в родной дом. Мать не узнала солдата и встретила постояльца резко враждебно. Увидев у солдата деньги, женщина, когда тот заснул, зарезала его и обобрала. Эпилог сказки далек от былинного речитатива: «А тут скоро нашли мертвое тело, стали разыскивать и оказалось, что это она своего родного сына со свету спровадила. Ну после того известно, что было: суд, да кнут, да каторга»34.
Перед исследователем соблазнительно вырисовывается возможность начать рассуждать о глубокой травме народного сознания, которая являлась результатом разрыва всех родственных связей между солдатами и их семьями в эпоху рекрутчины. Но соблазн этот сразу испаряется, как только в указателе Аарне и Томпсона мы находим сюжет «Убийство вернувшегося солдата», который по фабуле полностью совпадает с текстом, приведенным у Афанасьева. Оказывается, он присутствует в немецком, литовском, французском, греческом, чешском, венгерском, словенском и англо-американском фоль-клоре35. Становится понятно, что сам по себе этот мотив (убийство родителями неузнанного сына) уходит корнями в седую архаику. Но вот диалог героев насчет харчей и постели отражает, безусловно, знакомые каждому солдату реалии расквартирования в крестьянской
избе. На просьбу накормить ужином мать отвечает солдату: «Жри, что царь даст; вишь, на вас сборы большие, сухари непокупные»36.
Исследователи фольклора уже в XIX в. заметили, что наиболее близкий к ним по времени, «свежий», пласт фольклора был в значительной степени порождением бивака и казармы. Правда, этот факт вызывал у них скорее печаль и разочарование, нежели исследовательский азарт. Они сетовали, что высокая поэтика устного народного творчества демонстрирует «прогрессирующее вырождение в малохудожественные шаблоны солдатской песни» да в «чудовищные выверты трактирно-лакейской цивилизации»37.
Еще П.А. Бессонов, сопровождая публикацию собрания П.В. Киреевского, сокрушался, что с эпохи Петра «эпос вскоре сделался солдатским, а солдатские песни остались единственно с характером былевым; народ устранен или сам устранился от участия в сем новом мире»38. В советское время, участвуя в подготовке издания исторических песен XVIII в., Л.И. Емельянов также признавал, что «в результате петровских реформ в самой структуре среды, создававшей фольклор, произошли серьезные изменения. Наиболее важным из них нужно считать образование регулярной армии»39. Он указывал на широко распространенное среди фольклористов противопоставление «старшей» исторической песни (XVI - XVII вв.) «младшей» песне (XVIII - XIX вв.). Эти поздние фольклорные произведения, по его свидетельству, рассматривались учеными как нечто второстепенное и захудалое, не могущее идти ни в какое сравнение с жемчужинами былинного эпоса или с историческими песнями времен Ивана Грозного40.
Подтверждением сильного «казарменного фактора» могут служить классические публикации П.В. Киреевского и А.Н. Афанасьева: здесь, действительно, в поздних фольклорных текстах очень часто встречаются солдаты в качестве действующих лиц и армейские реалии, вплетенные в повествование41.
Думается, этот феномен легко объяснить. Созданная Петром I армия в силу некоторых характеристик и особенностей представляла собой насыщенную питательную среду для зарождения, бытования и распространения фольклора.
Во-первых, со времени петровских реформ регулярная армия превратилась в многочисленное военное сообщество, разделяющее совместный опыт жизнедеятельности (сражения, походы, досуг, заготовка провизии и т.п.) и в силу этого вырабатывающее общие представления и модели поведения. Длительный срок службы сотен тысяч рядовых естественным образом обеспечивал преемственность и передачу этого опыта и представлений. Солдаты постоянно контактировали друг с другом - на зимних квартирах, на маршах и у бивачных костров. Полки пересекались с другими воинскими частями при передислокациях и в сражениях. Сказка, песня и поговорка неизбежно порождались этой средой и быстро распространялись благодаря ей.
Во-вторых, подавляющая неграмотность солдатской массы дела-
ла устную коммуникацию основным способом передачи информации, Конечно, это не сводило русскую армию к реалиям архаического бесписьменного общества. В конце концов, статьи воинских уставов и царские манифесты, молитвы и реляции вполне осознавались солдатами как фиксированные письменные тексты. Однако при мизерном количестве грамотных даже эта информация большинством воспринималась в устном виде, не говоря уже о непосредственном общении солдат между собой. Значение такой устной коммуникации не сводилось исключительно к прагматическим задачам передачи информации. Рота, шагая по дороге, запевала песню, седоусый ветеран рассказывал на привале сказку, солдаты в перебранке использовали специфические выражения и поговорки, понятные только внутри этой армейской среды. Все это являлось инструментом по формированию особого взгляда на мир, взгляда армейской корпорации. Могучий дух этой корпорации был столь силен, что, забирая рекрута из крестьянской среды, она за несколько лет превращала его в солдата, в устах которого слово «мужик» становилось презрительным ругательством.
В-третьих, специфика взаимодействия солдат регулярной армии с окружающим миром коренным образом отличалась от традиционного мира русских крестьян. Прежде всего, жизнь солдат характеризовалась многократным увеличением событий, впечатлений и явлений, с которыми им приходилось сталкиваться постоянно. Принципиально важно то, что эти исторические события (объявление войны, поход, штурм, осада крепости, гибель военачальника, отступление, поражение или победа) воспринимались солдатами и как события их собственной жизни, ведь они порождали ситуации, которые касались солдата самым непосредственным образом.
В итоге сформировалась уникальная ситуация для стойкого бытования и функционирования фольклора именно в армейской среде, частота и количество коммуникативных передач возрастали здесь многократно. Проще говоря, здесь всегда было, о чем рассказывать, кому рассказывать и зачем. Более того, без этого «рассказывания» армейская среда просто не могла существовать. Именно благодаря особенностям этой среды солдатский фольклор в полной мере обнаруживал такие жанровые черты фольклорных текстов, как вариативность - с одной стороны, а с другой - относительную жесткость и устойчивость стереотипных форм.
Действительно, ряд мотивов солдатского фольклора демонстрируют связь с гораздо более ранними сюжетами. Многократно, например, повторяется мотив «угроза врага», где неприятель (король шведский, прусский, французский или даже султан турецкий) похваляется захватить в полон всю русскую землю42. Тот же мотив мы можем видеть и в былинах киевского цикла, когда «собака Калин-царь» требует у князя Владимира очистить улицы и дворы Киева, «чтобы было б где стоять собаке царю Калине со своима й войсками
со великима»43. Не менее известен в древнем эпосе и мотив битвы как пира, потчевания врага. Однако в эту общую фольклорную основу солдаты вплетали реальные узнаваемые исторические события и военную детализацию.
Государыне Катерине Алексеевне» иностранные владыки грозят:
- Да я всю твою Россиюшку, я в полон ее возьму.
- Во Питере пообедаю, в Москву ужинать прийду
- Распиши-ка ты мне квартирушки по всей каменной Москве44.
Ответ на угрозы солдатский фольклор неизменно вкладывает в уста «признанного» военачальника (Петр I, Шереметев, Румянцев, Суворов, Кутузов), он строится на традиционных образах «потче-вания», но угощение это осмысливается в конкретно-исторических реалиях армейской жизни. Стереотипные формулы этого «потчева-ния», варьируясь, повторяются на протяжении XVIII - первой половины XIX вв.
- Уж мы столики расставим - Преображенский полк, Скатерти расстелем - полк Семеновский,
Мы вилки да тарелки - полк Измайловский, Мы поильце медяное - полк драгунушек, Мы кушанья сахарны - полк гусарушек, Потчевать заставим - полк пехотушек.
- А мы столики поставим ему - пушки медные, А мы скатерти постелим - вольны пули,
На закусочку поставим - каленых картечь; Угощать его будут - канонерушки, Провожать его будут - все козачушки.
- У нас есть ли пироги, они в Туле печены, Они в Туле печены, в Москве маком чинены; У нас есть ли сухари, они в Туле крошены, Они в Туле крошены, в Москве высушены;
Еще есть ли у нас похлебочка - у солдата на бедре, У солдата на бедре, да что на левой стороне!45
В целом солдатский фольклор этого времени несет в себе гораздо больше исторической конкретики в деталях, нежели былины или исторические песни XVI-XVII вв. В приведенных выше текстах мы видим понятное всем слушателям из числа армейских знание: об особой роли гвардейских полков, о различных родах войск, о патронной суме. И даже специфически армейская метафора о «сухарях» из Тулы отсылала одновременно и к привычному провианту, и к огнестрельному оружию. 158
И все же есть здесь одна красноречивая нестыковка: мимоходом брошенное «на левой стороне». Любой солдат прекрасно знал, что патронная сума, согласно императорских указов, носилась на перевязи через левое плечо, а значит, на правом бедре46. И каждый ясно понимал жизненную важность такого расположения: на левом бедре находилось холодное оружие (палаш или шпага), которое выхватывалось из ножен перед боем правой рукой, а патронная сума слева препятствовала бы этому, и промедление могло обернуться гибелью.
Очевидно, этот промах мы можем отнести на счет того исполнителя в Рязанской губернии, откуда к П.В. Киреевскому пришла запись этого текста47. Перетекая в крестьянскую среду, солдатские тексты подвергались изменениям, ведь исполнитель «из мужиков» не улавливал принципиальной разницы между патронной сумой на левом бедре и на правом.
* * *
Еще более выпукло феномен «размывания» конкретики солдатского фольклора при его распространении можно проиллюстрировать на примере «Плача войска по Петру I»48. В некоторых вариантах плача место захоронения императора описывается практически с точностью путеводителя:
Что у нас было на святой Руси, В Петербурге в славном городе, Во соборе Петропавловском, Что у правого у крылоса, У гробницы государевой, Молодой солдат на часах стоял.
Гробница Петра Великого действительно находится в Петропавловском соборе именно в этом месте, и так точно указать на расположение могли только те, кто своими глазами видел захоронение императора. Однако в процессе коммуникативных передач исполнители заменяли конкретику традиционными формулами:
В Петербурге в славном городе, У дворца было государева, У крыльца было воскрашенного.
Фольклор живет по своим внутренним правилам в поисках привычных формул, и не нужно искать логики в захоронении императора возле крыльца. Имя собора могло вылететь из памяти, крылос -мог превратиться в крыльцо, но в координатах фольклора у государя должен быть дворец, а у дворца - украшенное крыльцо. Впрочем, формула «на святой Руси» в одной строке с Петербургом тоже вызы-
вала внутренний диссонанс, на самом деле она требовала другого, более «правильного» продолжения. И вот мы уже встречаем варианты, выстроенные в соответствии с фольклорной традицией:
Как у нас было на святой Руси, На святой Руси, в каменной Москве, В каменной Москве, в Кремле в славном городе, У собора было у Успенского, У Ивана было у Великого, Молодой солдат на часах стоял.
«Плач войска по Петру» - один из наиболее эмоциональных текстов солдатского фольклора, в которых нашло отражение самосознание армии как детища Петра Великого. Недаром уже в собрании Киреевского было зафиксировано более десятка вариантов этого плача, записанных в разных концах страны. Аналогов ему просто нет, хотя фольклористы и связывают эти тексты с традиционными поминальными плачами. Однако все плачи по другим правителям (Иван Грозный, Алексей Михайлович, Екатерина, Павел, Александр I) выглядят бледной тенью, по сравнению с монументальным плачем по Петру49.
В других текстах в качестве плакальщиков преобладают сенаторы и приближенные, жены и дети скончавшегося царя (государыня и наследник). Правда, применительно к Ивану Грозному мы тоже находим призыв к царю «встать и взглянуть на свою армеюшку», однако этот текст исполнен столь многих анахронизмов («полки Семеновский и Измайловский», «гвардия», «бритые бороды»), что не может не навести на мысль о заимствовании и о «перенесении» петровского плача на фигуру Грозного. А Екатерину II и вовсе оплакивают «засажоны добры молодцы», которые содержатся под арестом в Петропавловской крепости. Призыв («встань-проснись, наша матушка») сопровождается такими жалобами («А начальство пошло строгое»), что это позволило П.А. Бессонову сопроводить публикацию довольно ехидным замечанием: «Это все, очевидно, вопли со стороны недовольных государем Павлом»50.
В свое время Б.Н. Путилов колебался в решении вопроса: был ли плач по Ивану Грозному переработкой петровского плача или все-таки этот текст оформился в XVI в.51 Однако он сделал чрезвычайно ценное замечание: плач войска по Петру имеет принципиальное отличие от жанровой специфики поминальных плачей. В традиционных формулах поминальных плачей исполнители оплакивают не умершего, они жалеют себя, оставшихся в живых. Общий посыл поминальных плачей - «Посмотри на меня, горькую сироточку», как мне горько и тяжело живется. Плач по Петру в этом отношении отличается коренным образом: он абсолютно не соответствует «жалобной» направленности. Молодой солдат, который стоит на часах
возле могилы императора, обращается к нему от имени всего войска:
- И ты встань-проснись, православный царь, Посмотри, сударь, на свою гвардию, Посмотри на всю армию:
Уже все полки во строю стоят, Все полковники при своих полках, Подполковники на своих местах, Все майоры на добрых конях, Капитаны перед ротами, Офицеры перед взводами, А прапорщики под знаменами, -Дожидают они полковника, Что полковника Преображенского, Капитана бомбандирского52.
Завораживающее впечатление производит эта выстроившаяся и застывшая в строгой военной субординации армия, которая ожидает только одного - своего полководца. Она, безусловно, признает царя «своим», членом этой единой и могучей корпорации. Как только появляется намек на слезы войска (как мы и указывали, вариантов этого плача зафиксировано множество), из гробницы раздается государев окрик:
- Аль, ребятушки, у вас прыянту (провианту) нет? -Прыянту нет, сухарей не стает53.
Думается, драматическая «слабость» последующих плачей по государям была связана как раз с тем, что сознание солдатской массы не могло в полной мере воспринять женщину как полководца (даже «матушка Екатерина» не тянула на образ Жанны-д'Арк). Да и монархи-мужчины явно проигрывали Петру I в способности занять место «капитана бомбандирского» в сознании российского воинства. По тональности чувств и мыслей развитие петровского плача следует искать, скорее, в поэтической традиции - сначала в стихах Г.Р. Державина (его «Снигирь», по сути, представляет собой «плач по Суворову»), а затем и в строках Иосифа Бродского («На смерть Жукова»).
* * *
Высокий уровень конкретики мы наблюдаем в солдатском фольклоре и в отношении хронологии и пространства. В классическом эпосе эти категории условны, к фактической географии и реальному времени они не имеют отношения54. Здесь за именами городов
или рек закреплено в первую очередь знаковое содержание: Киев - это смысловой центр мира, а Волга олицетворяет путь богатыря в любое место, главное - что это путь к испытаниям. Известно, как фольклор любит сакральные числа (3, 7, 12, 90, 100, 500), к конкретному измерению пространства или времени эти цифры не имеют никакого отношения. Именно поэтому в исторических песнях XVI в. о завоевании Казани мы находим:
- Как он, Грозен Царь Иван Васильевич, Скоплял силушку ровно тридцать лет, Ровно тридцать лет, еще три года.
- Как под городом по Казанью стоит Белый Царь, Стоит Белый Царь, Царь Иван Васильевич:
Он не год стоял, не два года, Он стоял ровно семь годов55.
На этом фоне солдатские песни XVIII в. демонстрируют уже совершенно иное понимание пространства и времени. Безусловно, они могут ошибаться в деталях, но само тяготение фольклорного текста к точной датировке события или к конкретизации места отражает возросший историзм сознания солдат. Выше уже указывалось, что этот историзм был связан с тем, что они сами являлись участниками событий исторического масштаба. Солдаты не просто отправлялись в поход, а «с кавалером Борисом Петровичем Шереметевым, конным эскадроном и пешеходным батальоном» выступали на «шведскую границу», выражаясь бюрократическим языком, с указанием даты:
Как во тысяча во семьсот во первом году,
Да и шестого месяца июня,
Как шестого на десять во числах56.
На самом деле, конечно, эта датировка не соответствует реальным фактам. Примечательно другое: тексты солдатского фольклора ощущают потребность привязать событие к конкретной дате. Безусловно, в этом чувствуется влияние приказов и рапортов, но одновременно - и влияние специфических условий бытования фольклорной информации в армейской среде. Ведь выступали в поход не легендарные богатыри, которые жили «когда-то, давным-давно», а конкретные полки, и перемещались они в пространстве не мгновенно из Новгорода в Хвалынское море, а ногами мерили совершенно реальные версты от одного реального населенного пункта или рубежа (реки, границы) до другого. Поэтому и география в солдатском фольклоре обретала черты реальности и протяженности:
- Во солдатах быть мне и в походе Что под славным городом под Орешком По нынешнему званию Слюссельбургом.
- Из славного из города изо Пскова Поход держать в шведскую землю, Под славной под город под Юрьев, Под тот ли под Юрьев ливонской.
- Не дошедши он Мызы, становился,
Не дошедши он Мызы, за пятнадцать верст57.
Пределы родной страны раздвигаются, но не волшебным образом, до града Китежа или Святой земли, а до тех стран, где реально пришлось побывать войскам, где солдатам по воле верховного командования довелось «принять участие в делах и походах»:
- Во поход иттить солдатушкам в землю прусскую. Что на Вислу наша армия собиралася,
Через Вислу да по дивизиям переправлялась.
- Чернышев шел с кавалериею чрез Саксонию, Князь Краснощекой с казаками шел Померанией, Граф Фермор со пехотою шел землею Польскою58.
Все это находило отражение не только в песнях, но и в сказках, пословицах и поговорках. Невоенный человек просто не мог бы понять смысл выражения «Молода, в Саксонии не была», зафиксированного В.И. Далем. Это была форма ироничного отказа в ответ на какую-то просьбу, близкая по смыслу к выражению «нос не дорос». Сложилась она, безусловно, после Семилетней войны, но и сто лет спустя она употреблялась, и Даль зафиксировал эту поговорку с пометкой «солдатск. отказ»59.
Эта распахнутость солдатского сознания большому миру, его вовлеченность в грозные и важные события порождала глубокие изменения в мировосприятии. Сравнение 7-го и 8-го выпусков в издании песен Киреевского, например, позволяет заметить интересные закономерности. 7-й выпуск посвящен произведениям фольклора, которые складывались в период от Ивана Грозного до Петра I, а 8-й, соответственно, - петровскому времени. В 7-м выпуске только в двух текстах встречается прилагательное «российский», в песне «Григорий Отрепьев и Марина» и в песне о Михаиле Скопине-Шуйском60. В случае с Отрепьевым эти слова вкладываются в уста «вора», который обращается к «польскому вельможе, к сатане»:
- А я сын их Димитрий, Российский князь.
Как поверил-то вельможа его ложныим словам,
И признал его вельможа Российским царем.
Заслуги же Скопина-Шуйского песня признает безоговорочно именно как спасителя всей земли:
- Он очистил царство Московское
И великое государство Российское.
В противоположность этому в текстах того же 7-го выпуска мы находим несколько десятков вхождений различных слов с корнем «рус», но все они так или иначе семантически тяготеют к обозначению языковой, этнической и православной общности. События происходят «на Святой Руси»; герой, встречаясь с противником, «говорит ему языком Русскыим»; «Русаки погану Литву колоть-рубить» начинают; «нечестивый Гужмунд» (Сигизмунд) поселяется на Москве «во святыих местах, в царских Русских теремах». А полонянка, уведенная к татарам, поет ребенку: «Ты по батюшке зол Татарченок, а по матушке ты Русеночек»61.
Совершенно другая картина предстает перед нами в 8-м выпуске песен Киреевского: здесь появляется «Россия», и появляется она в первую очередь в солдатском фольклоре. Причем семантические связи явно отличают эти лексические единицы от «Руси» и не сводят «Россию» к дипломатически-официальным смыслам. Возле стен Орешка разворачивается обсуждение штурма: «Что не ярые тут пчелы зашумели, что возговорят Российские солдаты»62. Вот как рисуется сражение «под городом под Шлюшеном» (Шлиссельбургом):
- Возвилася тут пулечка свинцовая,
Она падала не на воду, не на землю;
Она падала во армию Российскую63.
А при взятии Колывани (Ревеля) Петр подступает к городу:
- И он шанцы-батареи отбивает,
В белокаменну стену стреляет,
А в город армию свою впускает,
И он Шведские караулы все снимает,
Он Российские караулы расставляет64.
Объяснить это можно лишь одним обстоятельством: солдаты из крестьян, взятых в регулярную армию по рекрутскому набору, начинают ощущать свою принадлежность к общности, которая не сводима исключительно к этническо-религиозной компоненте. Конечно, «Русь» в текстах XVIII в. по-прежнему присутствует: обычно в
виде традиционных зачинов («Как у нас было на святой Руси») или же как часть традиционной титулатуры («Во всеё Руси царь Петр сударь Лексеевич»). Однако гораздо чаще «Русью» обозначается то место, куда мечтаешь вернуться - из похода, из плена, из-за границы. Плененный в Пруссии генерал Чернышев («засажон сидит российский граф») мечтает: «Отпишу я на Русь грамотку». А «Скири-дов-генерал... российских матрозов утешает»:
- Не тужите вы, дети, по своей отчизне,
Не вовсе мы в море погибнем,
Воротимся мы в Русь с победой.
Солдаты («добры молодцы, которых посылают на границы прусские») мечтают: «Со пути я, со дороженьки напишу в отчизну грамотку». А потом, уже на границе (шведской/прусской/турецкой) сокрушаются:
- Мы стояли во Прусской земле, на границе,
Под Кистрином-городочком, три годочка:
Нам ни весточки, ни грамотки с Руси нету65.
Пока Стефан Яворский и Феофан Прокопович сочиняли торжественные панегирики, утверждая имперский концепт «России», пока Тредиаковский и Ломоносов развивали его в поэмах и одах, солдатское сообщество (в массе своей неграмотное) усваивало понятие о России, трансформируя стереотипные фольклорные тексты и вплетая в них новые черты картины мира. Конечно, вербально «Россия» звучала в статьях воинских уставов, в церковных проповедях, в приказах и победных реляциях (все это они воспринимали на слух), но в конечном счете это понятие наполнялось смыслом благодаря специфике жизни солдат и их вовлеченности в события российской истории.
Из числа простонародья солдаты были первыми, кто «помыслил» Россию как новую сущность. Правда, прежде всей этой огромной массе нужно было сначала оказаться за пределами России, в полном соответствии с пословицей - «рыба воды не разумеет». Эта новая Россия уже не сводилась к «Святой Руси», сакральный компонент отступал на задний план. Зато она вбирала в себя государя-императора, которого армия воспринимала в первую очередь как главного полководца. Эта Россия включала в себя корпорацию, в которой единым строем стояли «полковнички, майорушки и все солдатушки». Специфическим учебником географии для солдатской массы становились походы, передислокации и даже сами названия полков, которым присваивались наименования, связанные с какой-то конкретной местностью или городом Российской империи. По мере укрепления образа этой новой России «полковая картография» множилась и рас-
пространялась вширь: от Ингерманладского, Псковского и Тобольского полков - к Иркутскому, Кубанскому и Эриванскому.
Солдатское сознание в фольклорных текстах уже четко понимает, что у России есть границы, и за пределами этих границ - не Россия. Да, эти границы можно «подвинуть», и они сами не раз их «подвигали», но стоит это великих трудов, пота и крови.
Подобный взгляд коренным образом отличается от пространственных категорий классического фольклора. Эпическая география условна: Киев, Днепр, Царьград или половецкая земля - все эти места имеют в большей степени смысловое символическое значение, нежели географическое. Василий Буслаев, например, отправляется на своем корабле по Волге в Иерусалим и (вопреки всем географическим реалиям) благополучно его достигает, неизвестно, правда, каким образом. В народно-крестьянском сознании эти представления держались долго и прочно, ведь у сакральной «Святой Руси» границы были не очерчены. Даже в начале XX в. исследователи фиксировали широко распространенное предание о существовании «настоящей», но тайной карты России: «Много сотен дают, да не сыскать ее. А карта-то эта такая, что ничего в ней нет. Как есть ничего! Одна Россия. Куда ни поверни, Россия да и только. А больше ничего. Потому эта карта такая, что ведь России меры нет
- никакой ей меры нет»66.
* * *
В настоящей статье были затронуты лишь некоторые сюжеты, связанные с историко-культурным и социокультурным прочтением военно-исторической проблематики. Главной задачей было проанализировать как возможности фольклора, так и подводные камни, возникающие при использовании этого источника в работе историка. На самом деле круг исследуемых вопросов здесь может быть гораздо шире: пути формирования солдатской идентичности, взаимоотношения солдат с офицерством, отношения с другими сословными группами из числа гражданского населения, взгляд на врагов и союзников и т.п.
Представляется, что использование фольклорных текстов может быть достаточно плодотворным в арсенале историка, если исследователь не упускает из виду специфику фольклора как такового и его особые отношения с исторической реальностью.
Примечания Notes
1 Записки солдата Памфила Назарова, в иночестве Митрофана: 1792
- 1839 гг. // Русская старина. 1878. Т. 22. № 8. С. 529-556; Воспоминания Ивана Меньшого, 1806 - 1822 // Русская старина. 1874. Т. 10. № 5. С.
46-59; Старков Я.И. Рассказы Старого воина о Суворове. Москва, 1847; Попадичев И.О. Воспоминания суворовского солдата. Санкт-Петербург, 1895.
2 Записки солдата Памфила Назарова, в иночестве Митрофана: 1792 -1839 гг. // Русская старина. 1878. Т. 22. № 8. С. 535, 536, 546, 552.
3 Воспоминания Ивана Меньшого. 1806 - 1822 // Русская старина. 1874. Т. 10. № 5. С. 54-56.
4 Старков Я.И. Рассказы Старого воина о Суворове. Москва, 1847. С. 3, 4.
5 Розенгейм М.П. Очерк истории военно-судных учреждений в России до кончины Петра Великого. Санкт-Петербург, 1878. С. 335.
6 Пушкарев Л.Н. Солдатская песня - источник по истории военного быта русской регулярной армии XVIII - первой половины XIX в. // Вопросы военной истории России: XVIII и первая половина XIX веков. Москва, 1969. С. 422.
7 Барсов Е.В. Причитанья Северного края. Ч. 2. Плачи завоенные, рекрутские и солдатские. Москва, 1882; Белов И.Д. Наш солдат в песнях, сказаниях и поговорках // Исторический вестник. 1886. Т. XXV. № 8. С. 315-349; Евдокимов Л.В. Русский солдат и его служба в народных воззрениях // Военный сборник. 1916. № 2. С. 129-143; № 4. С. 133-138; № 7. С. 101-112; № 9. С. 145-158; № 11. С. 129-143.
8 Барсов Е.В. Причитанья Северного края. Ч. 2. Плачи завоенные, рекрутские и солдатские. Москва, 1882. С. XLIV; Белов И.Д. Наш солдат в песнях, сказаниях и поговорках // Исторический вестник. 1886. Т. XXV. № 8. С. 336.
9 Пушкарев Л.Н. Солдатская песня - источник по истории военного быта русской регулярной армии XVIII - первой половины XIX в. // Вопросы военной истории России: XVIII и первая половина XIX веков. Москва, 1969. С. 431.
10 Гуковский Г.А. Солдатские стихи XVIII в. // Литературное наследство. Т. 9-10. Москва, 1933. С. 115-118.
11 Солдатские песни. Лондон, 1862.
12 Литературное наследство: Герцен и Огарев. Т. 61. Москва, 1953. С. 554. 938.
13 Пушкарев Л.Н. Солдатская песня - источник по истории военного быта русской регулярной армии XVIII - первой половины XIX в. // Вопросы военной истории России: XVIII и первая половина XIX веков. Москва, 1969. С. 427; Гуковский Г. Солдатские стихи XVIII века // Литературное наследство. Том 9-10. Москва, 1933. С. 112-152.
14 Волокитина Н.А., Иванов Ф.Н. Отражение реалий военной службы в песенном фольклоре населения Европейского севера России конца XVIII -XIX в.// Вестник Вятского государственного гуманитарного университета. 2014. № 11. С.72-82; Волокитина Н.А., Иванов Ф.Н. Отражение реалий военной службы в сказках населения Европейского севера России в конце XVIII - XIX в.// Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и искусствоведение. Вопросы теории и практи-
ки. 2013. № 10-1 (36). С. 43-48.
15 Волокитина Н.А., Иванов Ф.Н. Отражение реалий военной службы в песенном фольклоре населения Европейского севера России конца XVIII - XIX в.// Вестник Вятского государственного гуманитарного университета. 2014. № 11. С. 74; Волокитина Н.А., Иванов Ф.Н. Отражение реалий военной службы в сказках населения Европейского севера России в конце XVIII - XIX в.// Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и искусствоведение. Вопросы теории и практики. 2013. № 10-1 (36). С. 45.
16 Пропп В.Я. Фольклор и действительность: Избранные статьи. Москва, 1976. С. 26.
17 Щербинин П.П. Военный фактор в повседневной жизни русской женщины в XVIII - начале XX века. Тамбов, 2004. С. 88.
18 Farnsworth B. The Soldatka: Folklore and Court Record // Slavic Review. 1990. Vol. 49. No. 1. P. 58-73.
19 Aarne A., Thompson S. The Types of the Folktale: A Classification and Bibliography. 2nd ed. Helsinki, 1961. № 402.
20 Грибоедовская Москва в письмах М.А. Волковой к В.И. Ланской // Вестник Европы. 1874. № 8. С. 599.
21 Геннеп А. ван. Обряды перехода: Систематическое изучение обрядов. Москва, 1999.
22 Бескровный Л.Г. Русская армия и флот в XVIII веке (Очерки). Москва, 1958. С. 29-31, 38, 39, 143, 144, 163-165.
23 Бескровный Л.Г. Русская армия и флот в XVIII веке (Очерки). Москва, 1958. С. 159.
24 Шмидт С.О. Путь историка: Избранные труды по источниковедению и историографии. Москва, 1997. С. 87; Пушкарев Л.Н. Классификация русских письменных источников по отечественной истории. Москва, 1975. С. 196, 197.
25 Неклюдов С.Ю. Заметки об «исторической памяти» в фольклоре // АБ-60: Сборник к 60-летию А.К. Байбурина. Санкт-Петербург, 2007. С. 77-88.
26 Тудоровская Е.А. Волшебная сказка. Сказки о животных // Русское народное творчество. Т. II. Кн. 1. Москва; Ленинград, 1955. С. 312-344.
27 Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. Москва, 2000. С. 36-89.
28 Путилов Б.Н. Теоретические проблемы современной фольклористики. Санкт-Петербург, 2006. С. 30-32.
29 Интервью Л.Н. Пушкарева от 4 июня 1997 г. // Я помню [Электронный ресурс]. URL: https://iremember.ru/memoirs/drugie-voyska/pushkarev-lev-nikitich/
30 Aarne A. Verzeichnis der Märchentypen. Helsinki, 1910; Aarne A., Thompson S. The Types of the Folktale: A Classification and Bibliography. 2nd ed. Helsinki, 1961.
31 Aarne A., Thompson S. The Types of the Folktale: A Classification and Bibliography. 2nd ed. Helsinki, 1961. № 1610.
32 Афанасьев А. Н. Русские народные сказки. В 5 т. Т. 5. Москва, 1914. С. 207.
33 Народные русские сказки не для печати, заветные пословицы и поговорки, собранные и обработанные А.Н. Афанасьевым, 1857 - 1862. Москва, 1997. С.333-336.
34 Народные русские сказки не для печати, заветные пословицы и поговорки, собранные и обработанные А.Н. Афанасьевым, 1857 - 1862. Москва, 1997. С. 336.
35 Aarne A., Thompson S. The Types of the Folktale: A Classification and Bibliography. 2nd ed. Helsinki, 1961. № 939А.
36 Народные русские сказки не для печати, заветные пословицы и поговорки, собранные и обработанные А.Н. Афанасьевым, 1857 - 1862. Москва, 1997. С.335.
37 Каллаш В.В. Отечественная война в русской народной поэзии // Отечественная война и русское общество. Т. 5. Москва, 1912. С. 174.
38 Бессонов П.А. Заметка к 8-му выпуску // Песни, собранные П.В. Киреевским. Вып. 8. Москва, 1870. С. XLVIII.
39 Исторические песни XVIII века. Ленинград, 1971. С. 13.
40 Исторические песни XVIII века. Ленинград, 1971. С. 7, 8.
41 Афанасьев А.Н. Русские народные сказки. В 5 т. Москва, 1913 - 1914; Народные русские сказки не для печати, заветные пословицы и поговорки, собранные и обработанные А.Н. Афанасьевым, 1857 - 1862. Москва, 1997; Киреевский П.В. Песни, собранные П.В. Киреевским. Вып. 1 - 10. Москва, 1860 - 1874.
42 Исторические песни XVIII века. Ленинград, 1971. № 284, 411, 415, 417, 433; Исторические песни XIX века. Ленинград, 1973. № 36-40, 263273
43 Былины. Ленинград, 1986. С. 107, 570.
44 Исторические песни XVIII века. Ленинград, 1971. № 411, 417, 433.
45 Исторические песни XVIII века. Ленинград, 1971. № 60, 411; Исторические песни XIX века. Ленинград, 1973. № 37.
46 Висковатов А.В. Историческое описание одежды и вооружений российских войск. Ч. 2. Санкт-Петербург, 1842. С. 28.
47 Киреевский П.В. Песни, собранные П.В. Киреевским. Вып. 9. Москва, 1872. С.88, 89.
48 Киреевский П.В. Песни, собранные П.В. Киреевским. Вып. 8. Москва, 1870. С.282-294.
49 Киреевский П.В. Песни, собранные П.В. Киреевским. Вып. 6. Москва, 1864. С. 210-212; Вып. 7. Москва, 1868. С. 45-47; Вып. 9. Москва, 1872. С. 265, 266, 419.
50 Киреевский П.В. Песни, собранные П.В. Киреевским. Вып. 9. Москва, 1872. С. 265.
51 Путилов Б.Н. Русский историко-песенный фольклор XIII - XVI веков. Москва; Ленинград, 1960. С. 231-235.
52 Киреевский П.В. Песни, собранные П.В. Киреевским. Вып. 8. Москва, 1870. С. 283.
53 Киреевский П.В. Песни, собранные П.В. Киреевским. Вып. 8. Москва, 1870. С. 290.
54 Путилов Б.Н. Теоретические проблемы современной фольклористики. Санкт-Петербург, 2006. С. 284-287.
55 Киреевский П.В. Песни, собранные П.В. Киреевским. Вып. 6. Москва, 1864. С. 4, 23.
56 Исторические песни XVIII века. Ленинград, 1971. С. 61.
57 Исторические песни XVIII века. Ленинград, 1971. С. 56, 60, 66.
58 Исторические песни XVIII века. Ленинград, 1971. С. 171.
59 Даль В.И. Пословицы русского народа. В 2 т. Т. 1. Москва, 1989. С. 208.
60 Киреевский П.В. Песни, собранные П.В. Киреевским. Вып. 7. Москва, 1868. С. 4, 14.
61 Киреевский П.В. Песни, собранные П.В. Киреевским. Вып. 7. Москва, 1868. С. 2, 3, 4, 18, 46, 57-60.
62 Киреевский П.В. Песни, собранные П.В. Киреевским. Вып. 8. Москва, 1870. С. 141.
63 Киреевский П.В. Песни, собранные П.В. Киреевским. Вып. 8. Москва, 1870. С. 147.
64 Киреевский П.В. Песни, собранные П.В. Киреевским. Вып. 8. Москва, 1870. С.216
65 Исторические песни XVIII века. Ленинград, 1971. С. 168, 185, 194, 255.
66 Евдокимов Л.В. Русский солдат и его служба в народных воззрениях // Военный сборник. 1916. № 2. С. 140.
Авторы, аннотация, ключевые слова
Володина Татьяна Андреевна - докт. ист. наук, профессор, Тульский государственный педагогический университет имени Л.Н. Толстого (Тула)
ORCID ГО: 0000-0001-5390-1089
Подрезов Константин Андреевич - канд. полит. наук, доцент, Тульский государственный педагогический университет имени Л.Н. Толстого (Тула)
ORCID ГО: 0000-0003-1309-1784
Статья посвящена анализу возможности и перспектив использования фольклорных источников в контексте изучения мировосприятия русских солдат XVIII - XIX вв. Авторы дают краткую характеристику историографической традиции обращения к этим источникам. В результате в статье делается вывод о наличии комплекса факторов, которые порождали некоторое пренебрежение со стороны исследователей фольклора к поздним фольклорным текстам. Другой комплекс причин приводил к осторожно-
опасливому отношению к солдатскому фольклору со стороны историков.
Следуя принципам сравнительно-типологической школы в фольклористике, авторы указывают на непродуктивность прямого «прочтения» фольклора и его иллюстративного использования в историческом нарра-тиве. В статье обосновывается необходимость применения комплексного методологического инструментария при работе с данным типом источников: учет теоретических достижений фольклористики касательно историзма фольклора, использование методов антропологии и поверка свидетельств фольклора данными других источников. Используя предлагаемые методологические принципы, авторы реконструируют на основе фольклорных источников специфические элементы солдатского мировосприятия: более высокий уровень исторической конкретики, изменения в пространственно-временной картине мира, представление об идеальном монархе как верховном главе национальных вооруженных сил, восприятие армии как своеобразной воинской корпорации, осмысление солдатами нового понятия - «Россия».
Русская армия, регулярная армия, рекрут, солдат, фольклор, солдатский фольклор, мировосприятие, источниковедение, история культуры, военная история.
References (Articles from Scientific Journals)
1. Belov, I.D. Nash soldat v pesnyakh, skazaniyakh i pogovorkakh [Our Soldier in Songs, Legends, and Sayings.]. Istoricheskiy vestnik, 1886, vol. 25, no. 8, pp. 315-349. (In Russian).
2. Evdokimov, L.V. Russkiy soldat i ego sluzhba v narodnykh vozzreniyakh [The Russian Soldier and his Service in the Eyes of the People.]. Voyennyy sbornik, 1916, no. 2, pp. 129-143; no. 4, pp. 133-138; no. 7, pp. 101-112; no. 9, pp. 145-158; no. 11, pp. 129-143. (In Russian).
3. Farnsworth, B. The Soldatka: Folklore and Court Record. Slavic Review, 1990, vol. 49, no. 1, pp. 58-73. (In English).
4. Volokitina, N.A. and Ivanov, F.N. Otrazheniye realiy voyennoy sluzhby v pesennom folklore naseleniya Evropeyskogo severa Rossii kontsa XVIII -XIX v. [The Reflection of the Realities of Military Service in the Song Folklore of the Population of the European North of Russia at the End of the 18th - 19th Centuries.]. Vestnik Vyatskogo gosudarstvennogo gumanitarnogo universiteta, 2014, no. 11, pp.72-82. (In Russian).
5. Volokitina, N.A. and Ivanov F.N. Otrazheniye realiy voyennoy sluzhby v skazkakh naseleniya Evropeyskogo severa Rossii v kontse XVIII - XIX v. [The Reflection of the Realities of Military Service in the Fairy Tales of the Population of the European North of Russia at the End of the 18th - 19th Centuries.]. Istoricheskiye, filosofskiye, politicheskiye i yuridicheskiye nauki, kulturologiya i iskusstvovedeniye. Voprosy teorii ipraktiki, 2013, no. 10-1 (36), pp. 43-48. (In Russian).
(Essays, Articles, and Papers from Books, Proceedings, and Research Collections)
6. Neklyudov, S.Yu. Zametki ob "istoricheskoy pamyati" v folklore [Notes on "Historical Memory" in Folklore.]. AB-60: Sbornik k 60-letiyu A.K. Bayburina [AB-60: A Collection in Honor of the 60th Birthday of A.K. Bayburin.]. St. Petersburg, 2007, pp. 77-88. (In Russian)
(Monographs)
7. Aarne, A. Verzeichnis der Marchentypen. Helsinki: Suomalaisen Tiedeakatemian Toimituksia, 1910, 63 p. (In German).
8. Aarne, A. and Thompson, S. The Types of the Folktale: A Classification and Bibliography. 2nd ed. Helsinki: Academia Scientiarum Fennica, 1961, 588 p. (In English).
9. Beskrovnyy, L.G. Russkaya armiya i flot v XVIII veke (Ocherki) [The Russian Army and Navy in the 18th Century (Essays).]. Moscow, 1958, 645 p. (In Russian).
10. Gennep, A. van. Obryady perekhoda: Sistematicheskoye izucheniye obryadov [The Rites of Passage: A Systematic Study of Rites.]. Moscow, 1999, 198 p. (In Russian). = Gennep, A. van. Les rites de passage: Étude systématique des rites. Paris: Émile Nourry, 1909, 288 p. (In French).
11. Propp, V.Ya. Istoricheskiye korni volshebnoy skazki [The Historical Roots of the Fairy Tale.]. Moscow, 2000, 333 p. (In Russian).
12. Propp, V.Ya. Folklor i deystvitelnost: Izbrannyye stati [Folklore and Reality: Selected Articles.]. Moscow, 1976, 325 p. (In Russian).
13. Putilov, B.N. Russkiy istoriko-pesennyy folklor XIII - XVI vekov [Russian Historical-Song Folklore of the 13th - 16th Centuries.]. Moscow, Leningrad, 1960, 300 p. (In Russian).
14. Putilov, B.N. Teoreticheskiye problemy sovremennoy folkloristiki [Theoretical Problems of Contemporary Folklore Studies.]. St. Petersburg, 2006, 315 p. (In Russian).
15. Pushkarev, L.N. Klassifikatsiya russkikh pismennykh istochnikov po otechestvennoy istorii [The Classification of Russian Written Sources on Russian History.]. Moscow, 1975, 281 p. (In Russian).
16. Shmidt, S.O. Put istorika: Izbrannyye trudy po istochnikovedeniyu i istoriografii [The Path of the Historian: Selected Works on Source Studies and Historiography.]. Moscow, 1997, 612 p. (In Russian).
17. Shcherbinin, P.P. Voyennyy faktor v povsednevnoy zhizni russkoy zhenshchiny v XVIII - nachale XX veka [The Military Factor in the Everyday Life of the Russian Woman in the 18th - Early 20th Centuries.]. Tambov, 2004, 507 p. (In Russian).
Authors, Abstract, Key words
Tatyana A. Volodina - Doctor of History, Professor, Tula State Lev Tolstoy Pedagogical University (Tula, Russia) ORCID ID: 0000-0001-5390-1089 [email protected]
Konstantin A. Podrezov - Candidate of Political Science, Associate Professor, Tula State Lev Tolstoy Pedagogical University (Tula, Russia) ORCID ID: 0000-0003-1309-1784 [email protected]
The article analyzes the possibilities and prospects of using folklore sources to study the perception of the world of Russian soldiers in the 18th - 19th centuries. The authors give a brief description of historiographic tradition of applying to these sources. It is concluded that there are some factors that led to a certain neglect of the later folklore texts on the part of folklore pundits. Other reasons caused the guarded and cautious attitude to the soldier's folklore from historians.
Following the principles of comparative-typological school in folklore studies, the authors argue that the direct "reading" of folklore and its illustrative usage in a historical narrative is non-productive. The authors justify the opinion that the work with this kind of sources should require a complex of methodological instruments, such as dealing with theoretical advances in the area of folklore studies in relation to the historicism of folklore, the application of the methods of anthropology and the verification of folklore data by information from other sources. Applying the above methodological principles, the authors reconstruct on the basis of folklore sources the specific elements of the soldier's perception of the world, i.e. a higher level of greater historical concreteness, changes in spacio-temporal view of the world, the image of an ideal monarch as the head of the national armed forces, the idea of an army as a sort of military corporation, and the soldier's comprehension of Russia as a new concept.
Russian army, regular army, recruit, soldier, folklore, soldier's folklore, perception of the world, source studies, cultural history, military history.
