CC BY
14
-о£>
<$о-
С.В. Прожогина
РУССКАЯ АЛЖИРКА ИЗАБЕЛЛА ЭБЕРХАРДТ: С МЕЧТОЙ О БРАТСТВЕ
В конце 1990-х гг. Париж захлестнули волна беженцев из Северной Африки и Ближнего Востока, настроения растущего непонимания усиления культурной разности, конфессионального различия в обществе. В это время возникает и встречная волна научных - и социологических, и политологических, и культурологических - исследований о неизбежности общественных процессов взаимодействия Востока и Запада, а также и острых, конфликтных ситуаций, нередко сопровождающихся вспышками и терроризма, и крайне-правых тенденций антиинтеграционного характера. Последние стали ярко заметны в Европе в целом в борьбе с «мультикультурализмом», а во Франции - особенно, где издавна, ещё со времен Французской революции 1789 г. права конфессиональных и других этно-нацио-нальных меньшинств были и остаются весьма ограниченными.
Но именно на фоне всего происходящего (а в Алжире в 1990-е гг. шла гражданская война, и алжирцев-эмигрантов в стране становилось всё больше) появляется объёмная (более тысячи страниц!), весьма впечатляющая литературная антология, созданная в духовном центре Парижа, в главном университете Франции, - в Сорбонне. Книга была составлена известным профессором Ги Дюга и названа им «Алжир. Мечта о Братстве»1.
Эта книга вобрала в себя примеры творчества выдающихся французских и алжирских писателей, ратовавших ещё в колониальную эпоху и позже, в эпоху борьбы за национальную независимость Алжира, за диалог цивилизаций, за несомненность пользы усвоения лучших традиций разных национальных культур, за важность взаимопонимания и дружбы народов. Они выступали за то, чтобы на земле людей не было угнетения человека человеком, не было ко-
лонизаторов и колонизованных, за то, чтобы исчезли ненависть и недоверие к «чужому», чтобы в понятие «своё» влились концепты не присвоения или захвата, но усвоения и обретения полноты и цельности достижений «другого». Мечта о Братстве на примерах, собранных в антологии, как написано во введении, - это прежде всего обращение к современному поколению, послание «людей доброй воли» к тем, кому не безразличны мир и покой на Земле.
В книге много имён, известных всем, в том числе и нашему читателю. О них написано немало трудов зарубежных и отечественных исследователей колониальной и постколониальной литературы французов, живших в Алжире, а также алжирцев, ставших классиками новой национальной литературы, возникшей в стране в 40-50-х гг. ХХ века. Это и Эммануэль Роблес, и Жан Пе-легри, и Жюль Руа, и Робэр Рандо, и Аб-делькадер Фикри, и Мулуд Ферауи, и Жан Амруш, и Мулуд Маммери, и Мохаммед Диб2. Но открывает книгу имя Изабеллы Эберхардт, чьи русские корни и русское гражданство, сохранявшееся на протяжении всей её жизни, делают особенно значимым Антологию, названную «Мечтой о Братстве».
Это имя в целом значимо не только для тех, кого интересует история литературы арабских стран, где в Магрибе возникло литературное франкоязычие. Ведь и Алжир, и Марокко, и Тунис долго были французскими колониями; Алжир, к примеру, с 1830 по 1962 год. Оно остаётся важным для всех, кому небезразличны проблемы возможности реальной «встречи» разных цивилизаций, компромисса «своего» и «чужого», желания выйти за пределы узко понятых культурной самодостаточности, самобытности, национальной самоидентификации, либо даже культурного превосходства. И особая от-
крытость к диалогу, ненависть к угнетению одного народа другим, щедрость души и способность (а по тем временам - даже и отвага) пробуждения к жизни тех, кого многие жившие в Алжире европейцы считали «автохтонами - дикарями», превратили имя Изабеллы Эберхардт в легенду, бывшую, однако, реальностью её короткой и мятежной жизни.
Она родилась 17 февраля 1877 г. в Женеве, где лечилась её мать, Натали Мордэ, вдова генерала русской армии, занимавшего важные посты в Российской империи. Изабелла - её дочь от второго, гражданского мужа, учителя её сыновей. Дочь при рождении была зарегистрирована на девичью фамилию матери, дабы избежать огласки отцовства простого «наставника» своих детей. Незаконнорожденность Изабеллы приведёт со временем к трудностям получения доли наследства генерала и его семьи, к финансовым и психологическим проблемам общения с братьями по матери.
Но пока Изабелла росла в этой семье, она получила прекрасное образование, ко-
торое дал ей именно её настоящий отец, сохранивший в семье русский язык и обучивший всех детей и французскому, и итальянскому, и немецкому, принятым в Швейцарии. При этом он не пускал дочь в школу, не очень доверяя «западной свободе» женщин, но разрешал ей прогулки по городу только в «мужском платье», переодетой в мальчика. Однако «простой семейный учитель» научил свою дочь и латыни, и греческому. Он даже прочитал вместе с ней Коран на классическом литературном арабском языке.
«Господин Трофимовский», как называли его в доме, настолько увлёкся мусульманской цивилизацией, что решил принять ислам. Этому ни мать, ни дочь не были удивлены, более того, Изабелла продолжала упорно заниматься арабским языком. А в 1888 г., когда девочке исполнилось одиннадцать, её старший брат по матери вступил во французский Иностранный легион и был направлен на военную службу в Алжир. С тех пор юная Изабелла ещё больше стала интересоваться Востоком. Но только в 20 лет, в 1897 г., когда её мать решила навестить сына в Алжире, она вместе с ней поехала в г. Аннабу, где тот служил.
Мать Изабеллы вскоре скончалась и была похоронена под арабским именем на мусульманском кладбище города - переправлять её тело в Швейцарию было очень дорого. Вскоре после смерти матери Изабелла, оставшаяся в Алжире, сама приняла, как и её отец, ислам. Она встала на сторону «местных жителей», сострадая им и поддерживая их сопротивление власти французов. Через два года в Женеве умер её отец. Служивший в Алжире брат, закончив воинскую карьеру, женился на француженке и уехал во Францию. Изабелла сочла, что она окончательно освободилась от семейных привязанностей (другой её брат покончил с собой ещё в Швейцарии). Вскоре она вышла замуж за алжирского солдата Слимана Эхни. Отныне она живёт в гуще арабского общества, пользуясь свободой, которую ей ещё с детства давала привычка носить мужское платье. Она одевается как бедуин, ска-
чет на лошади, посещает алжирскую глубинку, говорит только по-арабски и даже вступает в контакт с представителями тайного суфийского братства, которое активно помогает беднейшим слоям колонизованных алжирцев. Арабам было даже лестно, что европейская женщина называет себя Махмуд, они удивлялись её храбрости и неподдельной вере в их Священное писание...
Изабелла занималась журналистикой и писательством, сотрудничая с разными выходившими в то время в Алжире и издаваемыми европейцами газетами и «толстыми» журналами. Она публикует свои наблюдения, заметки о жизни страны, повести и новеллы. Они были не просто увлекательны и интересны для всех, порой они соответствовали уже возникавшим в колониальном обществе тенденциям отделения колониальной культуры от метрополии, где в то время царил дух шовинизма.
Однако небольшие заработки писательским талантом Изабеллы не позволяли её семье избавиться от нищеты, в которой жили алжирцы, в среде которых она в основном существовала и бедность с которыми разделяла. Глинобитная хижина, которую они вдвоем с мужем построили в местечке Аин-Сефра, внезапно была разрушена бурным наводнением: в 1904 г. здесь произошло редкое явление, когда растаял снег в горах и мутные воды забушевали в давно пересохшем русле местной реки. Изабелла погибла под балками своей хижины, и тело её унес стремительный поток... Муж сумел как-то чудом выбраться на берег, но прожил недолго и умер в 1907 г.
Короткая жизнь Изабеллы (всего 27 лет!) отмечена её неистовым энтузиазмом, презрением к опасности, ненавистью к национализму и шовинизму. Она преодолевала «границы дозволенного» в контексте колониализма, её творчество было сопряжено с искренностью души, сострадавшей угнетённым. Неслучайно именно эта фигура стала символом «Мечты о Братстве» и началом, как это отмечено в Антологии, процесса, который со временем приобрёл спе-
цифический характер в литературном франкоязычии Магриба в целом, а в литературе Алжира особенно - в его поэзии, прозе и драматургии, ставших неотъемлемой частью мирового литературного процесса.
Конечно, творчество Изабеллы Эбер-хардт, её сотрудничество с литературными кругами колониальной интеллигенции Алжира и связи со зревшим уже тогда в стране сопротивлением раздражали и возмущали колониальную администрацию. Об Изабелле и её странных нравах ходило немало слухов. Её часто преследовали, особенно когда она живописала ту нищету, в которой живут арабы и берберы в сельской местности, в горах. Но её призывы понять и помочь угнетённым поддерживали пусть тогда ещё немногие, но уже пополнявшие свои ряды «люди доброй воли» - те европейцы, жившие или родившиеся в Алжире, которые впоследствии встанут на сторону движения за предоставление независимости Алжиру. Особенно впечатляла повесть Изабеллы Эберхардт «Под игом» («Sous le joug»), напечатанная в 1902 г. в журнале «La grande France» («Большая Франция»), издававшемся в Алжире, столице страны, которую метрополия просто считала одним из своих «департаментов». Писательница разоблачала безжалостные нравы колонистов, не считавшихся с особым укладом жизни завоёванных народов, населявших Алжир, стараясь вызвать сострадание к участи угнетённых. Эта её повесть, как и другие рассказы и новеллы, опубликованные во франко-алжирском журнале «Акбар», стали откровением для многих французов, живших как в колонизованной ими стране, так и в самой метрополии.
Эти произведения оказались практически первыми художественными свидетельствами, исполненными реализма на грани с документалистикой, чем колониальная литература в целом не отличалась ранее, увлекаясь «экзотизмом» или романтизмом показа чего-то необычного, неведомого европейцам. Поэтому не удивительно, что колониальные власти пристально следили
за всеми передвижениями Эберхардт по Алжиру и за её публикациями, стремясь всячески порочить её жизнь и творчество. Но Изабелла, словно предчувствуя рождение новой и «смелой» литературы, открыто и бесстрашно встречала все вызовы своих недоброжелателей, часто оскорблявших её за брак с алжирцем, её принятие новой веры и даже требовавших высылки её из страны.
Но «люди доброй воли», последующие поколения алжирских деятелей культуры не забыли художественное наследие «русской алжирки», принявшей ислам и призывавшей к братству и взаимопониманию разных народов. Они, если использовать выражение известного алжирского писателя и публициста Жана Амруша (1906-1962), чья берберская семья была в своё время христианизирована, могли бы сказать, что руководствуются той формулой сосуществования европейцев, арабов, берберов и других народов в Алжире, где уравновешены зависимость французской и алжирской цивилизаций: «Алжир - это разум моей души, а Франция - душа моего разума».
Примечательным было и то, что новая литература Алжира, расцветшая уже в эпоху колониальную, начинала формулировать свои свидетельства о колониализме и доказательства самобытности и самостоятельности своей страны на языке французском. Ставший теперь классиком алжирской литературы Катеб Ясин (1929-1989), автор уникального романа «Неджма» (1954 г.), определил это другой формулой, утверждавшей возможность жизни как «выхваченного оружия из рук врага».
Но и сегодня, уже после вспышки гражданской войны в Алжире, боровшемся с нашествием исламского интегризма, вытеснявшего и истреблявшего «западное влияние» на арабов и берберов, отряд «людей доброй воли», стремящихся к взаимодействию, взаимопониманию и уважению разных народов и их культур, следует напутствию зачинателей движения к диалогу цивилизаций, протеста против угнетения и неравноправия, борцов за истинные Справедли-
<$о-
вость, Равенство и Братство. Среди них одной из первых была «русская алжирка» Изабелла Эберхардт.
И сегодня во Франции, где снова обостряется негативное отношение к североаф-риканцам, прибывающим в страну (почти ежедневно по несколько сот человек, а за последние годы - до 1 миллиона!) есть и те, кто прекрасно понимает, что повседневная жизнь в смешанном обществе, поликультурном, полиэтническом, — это неизбежность процесса глобализации. Среди них живет дух Изабеллы Эберхардт, призывавшей лелеять «мечту о Братстве». Возможно, именно эта мечта, этот в те далекие времена её короткой жизни почти невозможный романтизм порыва её души, запе-чатлённой в публикуемых ниже новеллах, останется яркой вспышкой света надежды человечества сохранить «Землю людей» (как сказал бы Сент Экзюпери) в целостности в огромном и грозном океане нашей бушующей жизни.
Изабелла Эберхардт ДРУГ*
Они служили в одном подразделении: Луи Ломбар - обозным солдатом и Дахман Бу Саид - стрелком. Жили по соседству. Они прибыли в Эль-Уэд почти в одно и то же время, и оба чувствовали себя здесь чужаками, жили тоскливо среди этих бескрайних горячих песков, уходящих куда-то за пылающий горизонт. Ломбару было особенно плохо - ведь он был горец из Юры... С тех пор как он попал на службу в армию и покинул Францию, он постоянно испытывал какой-то кошмар, который только усиливался по мере того, как окружающая его реальность становилась всё более странной и всё менее понятной ему. Он жил, словно в застывших декорациях песчаных дюн, окруживших единственный городок с
* L'ami, впервые опубликовано в «L'Akhbar» 7/VIII-1905.
тысячью серых куполов, испытывая тоску, близкую к отчаянию. Оно тяготило его душу бывшего крестьянина. А родина была так далеко, что казалась потерянной навсегда. И глаза его не видели вокруг ничего привычного, знакомого, и взгляд не мог отдохнуть на этом унылом, однообразном пейзаже... И обозному солдату приходилось словно брести по этой новой жизни, как в глухом лесу, и сердце его сжималось от боли и отчаяния. Он даже плакал иногда по ночам, думая о ферме, где вырос, о своих стариках-родителях, которых оставил.
Бу Саид родился на берегу моря, в Боне. Он тоже привык к зелени садов, раскинувшихся в долине у подножия гор. Его отец был довольно состоятельным землевладельцем и дал сыну начальное образование во франко-арабской школе при мечети. Но, повзрослев, Дахман Бу Саид стал искать приключений и покинул родительский дом, записавшись в армию. Однако и для него приказ служить в далеком городке посреди пустыни оказался тягостной ссылкой. Он тоже испытывал какое-то тревожное состояние души, словно пустыня давила и сжимала её.
Хотя он и был мусульманином, но люди, жившие на юге его страны, были совсем не те, что арабы, которые жили на её севере. И он, Бу Саид, их даже опасался. Особенно стрелков, которых знал по службе в армии. И он жил замкнуто, одиноко, не желая быть таким же беспощадным и жестоким, как его сослуживцы. Некоторых их них ему доводилось встречать ещё в детстве: они, мальчишками, были чистильщиками обуви в Боне или носильщиками.
И он сблизился с французом, обозным солдатом. Поначалу оба даже не разговаривали друг с другом. Но как-то вечером, когда Ломбар повел на водопой лошадь майора, та взбрыкнула и отбросила солдата, он упал на землю. Бу Саид увидел это и поспешил на помощь, укротив рассвирепевшее животное.
Ломбар, высокий блондин, хотя ещё и совсем молодой, привык посматривать на окружавших его здесь людей искоса и с недоверием, хотя и был со всеми честен. Он взглянул на подоспевшего ему на помощь Бу Саида, на его орлиный профиль, на его почти чёрное от загара лицо, и тот вызвал у него симпатию.
- Спасибо, - сказал ему Луи. - Помоги мне отвести эту ненормальную лошадь в конюшню, - попросил он Бу Саида. Француз впервые обратился к арабу. Люди, говорившие на непонятном ему языке, непохожие на его соотечественников, носившие какие-то странные одежды, не только были чуждыми ему, но даже пугали его.
- Ты приехал из Франции? - спросил его Бу Саид, когда они шли рядом.
- Ну, конечно. А ты - отсюда родом?
- О нет! Я из Бона, из прекрасного края, где цветут деревья, где родники бьют прямо из гор. Не то, что здесь!
- Да уж. Проклятое место. Нет ничего хуже.
Ломбар не осознавал этого, но он испытал удовольствие, узнав, что Бу Саид был родом не из той ужасной местности, где они служили в армии. И это заставило его разговориться с арабом. И с тех пор, встречаясь, они болтали, хотя между ними и лежала пропасть, разделявшая два народа. Но вскоре они стали друзьями. Ведь Луи был тоже одинок и не водился со своими соотечественниками, служившими санитарами, вполне счастливыми и не мучившимися тоской по родине.
А те из французов, что родились в Алжире, вообще смеялись над ним, потому что у него был низкий солдатский статус, почти лакейский, как говорили они. А Луи не любил их местное арго, какой-то «циничный» французский, как казалось ему. И он предпочёл общество вполне серьезного и мыслящего парня, араба. Таким казался ему Бу Саид.
.Когда им нечего было делать, они встречались в маленькой комнате Лом-
бара; штопая своё поизносившееся бельё, расспрашивали друг друга о том, как жили раньше. Они пытались воссоздать в своих рассказах образ родных краёв, которые, быть может, и не увидят никогда больше... И утешали друг друга в своём житье-бытье «изгнанников», чужаков, пленников пустыни, повествованиями о вещах и людях, которых любили раньше.
Почти целый месяц Луи не осмеливался выйти за пределы военной крепости; узкие улочки городка, по которым ходили арабы, не казались ему надёжными. Да и куда бы он пошёл? Но вот однажды вечером Бу Саид, и сам уставший от их «заточения», предложил Луи показать ему городок. И они вышли на улицу. Поначалу Луи шёл за Бу Саидом оглядываясь, с опаской. Его ноги увязали в почти белом песке, таком мелком, что казалось, что его просеяли сквозь сито. Но постепенно он привыкал к местности, и кое-что даже вызывало у него любопытство. И хотя он умел только писать и читать, теперь оказалось, что его ум просыпался от долгой спячки.
По улицам, когда уже был поздний вечер и опускалась ночь, медленной походкой шли арабы, набросив на лоб капюшоны своих бурнусов, перебирая длинные чётки, висевшие на шее, шли, добираясь до своих таинственных домов с куполообразными крышами. Или присаживались за столики мавританских кофеен, или просто опускались на циновки, лежащие на полу. Кто-то из них обменялся коротким приветствием с Бу Саидом.
- Что он тебе сказал? - спросил заинтересованный Луи.
- Просто поприветствовал меня.
- Так ты знал его раньше?
- Нет. Просто в нашей религии так принято. Приветствовать друг друга, даже если мы незнакомы.
- Это хорошо. Вежливо. Но скажи, пожалуйста, а зачем женщины здесь закрывают лицо и почему вообще редко встречаются на улицах?
- Это не входит в привычки арабских женщин, часто выходить из дома. Но если ты хочешь видеть лица арабок, я могу тебе показать их. Пойдём! Эх, если бы можно было оказаться в Телле, там ты бы смог увидеть настоящих красоток!
- А где этот Телль?
- Это на севере. Там, куда ты прибыл на своём корабле, когда пересёк море.
- Да, это было бы шикарно!
Ночь уже совсем окутала городок, и он опустел. Ломбар и Бу Саид вышли на песчаную дорогу, ведущую к Туггур-ту. Они дошли до дома где-то на юго-западной окраине городка, почти на границе с пустыней. Двери его были открыты, внутри всё гудело от шума. Там на лавках сидели стрелки, они выпивали и спорили. Взгляд солдата остановился на каких-то странных фигурах, закутанных, словно призраки, в белые покрывала, но с открытыми, тёмными от загара татуированными лицами. Кто-то из них выпивал вместе со стрелками, а другие танцевали, смешно подрагивая всем телом.
Одна из них сидела на полу «по-турецки», била в барабан и пела глубоким, низким голосом какую-то жалобную монотонную песню, печаль которой совсем не совпадала с атмосферой, царившей в этом доме.
- Они не очень-то красивы, эти женщины, - сказал Бу Саид. - Но что делать? Других здесь нет. А встретиться с кем-то, не имея друзей в городе, невозможно.
Одна из танцовщиц, покачивая бедрами, обернутыми чем-то красным, подошла и села рядом с Луи Ломбаром. Взяла его за руку. Она заговорила на смеси арабского и французского, Луи едва понимал её. От её одежды исходил сильный запах каких-то духов, чем-то напоминающих запах корицы, смешанной с мускусом. Луи смотрел на неё с любопытством и одновременно со страхом, будто перед ним было какое-то человеческое существо непонятного
вида. Однако к этому ощущению примешивалось и чувственное притяжение к женщине. Ломбар и Бу Саид много выпили в тот вечер и надолго задержались в этом заведении, называвшемся «Таверной Бен диф Аллаха».
Иногда Ломбар и Бу Саид приходили отдохнуть и полежать на песке, чистом и мягком, как ковер, на вершину большой серой дюны, которая возвышалась над Эль-Уэдом. Оттуда открывался вид на бесконечную дорогу в пустыне и печальные маленькие городишки, расположенные вокруг Эль-Уэда, где бродили среди руин чёрные козы, да виднелись купола крыш оставшихся там домов.
С вершины дюны можно было видеть и причудливую игру солнечных лучей на песке, и вереницы женщин, возвращавшихся с водой от источника, согнувшихся под тяжестью кожаных вёдер, которые они несли на голове, несмотря на старания не потерять грациозность. У некоторых были и глиняные кувшины.
.Однажды Бу Саид окликнул Лом-бара при вечерней раздаче почты:
- Я получил письмо!
- Я тоже.
Дождавшись, пока все офицеры разойдутся по квартирам со своими вестями из дома, они пошли в комнатушку Ломбара и там, усевшись на кровать и распечатав конверты, обменялись новостями. Радовались, как дети. И в их разговоре французские имена родственников смешивались с арабскими. У Ломбара кузина Жанна вышла замуж за сына Бессона, державшего площадку для игры в тяжелые металлические шары в Коппонэксе, а у Бу Саида брат Али женился на дочери Си Хаджа Таха-ра, продавца лошадей из Морриса. Купил двух коров, дела его наладились, и старики-родители были довольны. Бу Саиду, как и Луи, так хотелось повидать «своих»! Луи ещё рассказал, что из письма он узнал, что Франсуаза, дочка Мушэ, человека весьма состоятельного, передаёт ему привет и ждёт
не дождётся, когда окончится его служба в армии.
Бу Саид ещё раз перечитывал своё письмо, и Луи, склонив голову на его плечо, увидел красивые, каллиграфические арабские буквы, заполнившие, словно рисунок, всю согнутую пополам страницу.
- И как только ты разбираешь всё то, что здесь написано?! - с удивлением воскликнул он. - Просто непостижимо, честное слово!
.Вечера, когда приходила почта, были почти праздничными для двух солдат, и они читали и перечитывали полученные письма, бесконечно комментировали их и объясняли друг другу известия из родных краев.
В конечном счете они всё узнали о семьях, в которых выросли, их интересовали все новости, они знали, кто из их родственников где живёт, и можно было уже подумать, что и тот, и другой солдат провёл свое детство и юность на родине другого. Они уже даже предполагали, кто какой ответ получит на свои письма к родным, и обязательно просили друг друга передать привет от себя родственникам и знакомым.
.Пришла зима. Странная, печальная и тревожная. Под огромным хмурым небом дюны казались зловещими, ветер беспрестанно гудел, собирая серый песок вокруг крепостных стен. Было холодно, и теперь друзья редко прогуливались. Они предпочли встречаться у Луи, - его комнатушка была просторнее и теплее, чем у Бу Саида. Там стояла кровать, стол и деревянная скамейка. На стене, на гвозде висел рюкзак обозного солдата, а рядом с ним, тоже на гвозде, - ружье со штыком. Бу Саид считал себя более опытным, служил уже не первый год и давал много советов своему товарищу. Он даже помогал ему по хозяйству: стирал бельё, побелил стены, вырезал картинки из журналов и развесил их, потом даже приспособил в комнате Луи какое-то арабское зеркало. Над столом водрузил рога газели, стащив их у какого-то
офицера, приволок выделанные из кожи амулеты и стрелы, выточенные из камня, туарегов, раскрашенные в разные цвета. Словом, украсил всем этим жилище, которое, в общем, служило им обоим. Бывая редко у себя, Бу Саид даже приносил с собой матрас, когда не ночевал в своей комнате.
- У нас стало так красиво! - любил он повторять с гордостью, и Ломбар соглашался с ним, глядя на то, как изменилась его комнатушка.
Постепенно связав себя крепкой дружбой, излечившись от тоски, которая было охватила их в ссылке на эту далёкую землю, они почувствовали себя счастливее. И те долгие месяцы, которые им обоим ещё предстояло здесь провести, уже не пугали их больше. Они не любили даже говорить о том, как тоскуют по родным краям, в которые, быть может, им и не удастся больше вернуться.
Товарищи - и соотечественники Луи, и европейцы из Алжира, - все стали презирать его: ведь он стал другом «туземца», «козла», «дикаря», как называли колонизаторы алжирцев. И когда европейцы насмехались над Ломба-ром, глядя на него свысока, высокий блондин из Юры пожимал плечами и отвечал на насмешки:
- А что вы хотите? Чтоб было мне хуже? А если мне нравится ходить и дружить с арабом?! Вам-то что до этого? Живите, как хотите! Мне наплевать на вас!
Однажды он даже ударом кулака свалил с ног одного из насмехавшихся над ним и оскорблявших его. И с тех пор никто больше не задевал Ломбара. Его оставили в покое, довольствуясь презрительными улыбочками при виде его, когда он шёл рядом с арабским стрел ком.
У Бу Саида были тоже проблемы с его арабскими соотечественниками. Он часто спорил с теми, кто критиковал его дружбу с «руми» (французом), который, как они полагали, ничему хорошему Бу Саида не научит. Будет толь-
ко его поучать и командовать им, как все здешние французы.
.А друзья, зная теперь городок за пределами крепости, посещали там своих хорошеньких темнокожих подружек с бархатными глазами. Они оба были не искушены в любви, имели простое обхождение с людьми, да и манеры их были похожи, и удовольствия, которые получали они от своей простой и незатейливой жизни. Хотя Бу Саид привносил в свои любовные увлечения больше страсти и серьёзности, что немало удивляло Луи, считавшего их встречи с женщинами простой забавой. Ведь они были так ещё молоды, и любовное времяпрепровождение было не столь существенно. Луи считал, что до «серьёзного» увлечения, которое обязательно должно окончиться свадьбой, ещё далеко. Вот тогда и можно будет говорить о «настоящей любви». И его удивляло, что Бу Саид страстно увлекался красотками, а потом с лёгкостью оставлял их и занимался другими, забывая о ревности. Луи, глядя на него, разумно рассуждал, что у каждой страны есть свои особенности, и разные люди живут по-разному.
.Два месяца уже прошло с того времени, как Луи и Бу Саид стали друзьями. И им обоим хотелось, чтоб их дружба длилась вечно. Но к концу зимы Бу Саид, у которого были слабые легкие, заболел. Он сильно простудился, но не хотел лечиться, хотя у него уже поднялась высокая температура. Его всё-таки уложили в госпиталь. Майор считал, что он обречён. Ломбар был сильно огорчён и всё свободное время проводил у постели больного, ухаживая за ним. Ужасная тоска овладела обозным солдатом при мысли, что Бу Саид не поправится. Умрёт. Значит, Господь Бог не милостив и к нему, наконец-то обретшему своего единственного друга!
Несколько дней Бу Саид был в бреду, без сознания. Но однажды вечером вдруг пришел в себя. Санитар зажёг ночник, осветивший палату, где стояли
четыре койки, узенькие, пустые, за исключением той, на которой лежал Бу Саид.
- Ломбар, Ломбар, - позвал он. У него была ужасная слабость. Он был истощён, исхудал, черные большие глаза были пустыми, лицо исказилось, губы приклеились к зубам. Когда-то красивый парень был неузнаваем. Но что было ужаснее всего, так это то, что он хрипел и издавал свист при дыхании.
- Не беспокойся ни о чём, не нервничай, - увещевал его Ломбар, хотя его и пугало молчание друга. - Теперь, когда ты пришёл в сознание, болезнь отступила. Ты спасён!
Но Бу Саид покачал головой. И сказал:
- Ломбар. там остались мои бумаги. письма. мои вещи. Сохрани их. Возьми себе.
- Да нет же! Всё будет хорошо! Что ты такое говоришь?! Мне это разрывает сердце! - ответил ему Луи.
Он говорил другу что-то ещё, но видел, что это - конец. И боялся расплакаться. Бу Саид лежал неподвижно, закрыв глаза. Ломбар думал, что он заснул. Сидел молча. Но больной вдруг захрипел и повернул голову на подушке. Высвободил свою руку из ладони Ломбара и поднял вверх указательный палец. Три раза его губы что-то прошептали. Луи ничего не понял. Потом Бу Саид как-то задергался, словно в судорогах, и ужасно икнул. Так и умер почти на руках у друга, который в ужасе вскочил со стула, на котором сидел возле постели Бу Саида.
- Нет, это невозможно! Это ужасно, - повторял без конца Луи, рыдая.
Он просидел у постели умершего друга до утра, стиснув ладонями виски. Санитары накрыли тело усопшего белой простыней.
Утром пришли мужчины, одетые в белое, обмыли тело Бу Саида, перевезя его в другое помещение, где делают вскрытие умерших. Потом эти люди завернули тело в белый саван, закрыв и
его лицо навсегда. Стали торжественно и монотонно читать над ним свои молитвы. В углу стоял Ломбар, держа в руках свою фуражку, слушал их и тоже молился. У каждого была своя религия. Но Бог для всех людей Един. В этом обозный солдат был уверен.
Бу Саида унесли из госпиталя на носилках, покрыв белой простыней. Ломбар шёл за траурным кортежем, который, выйдя за пределы города, направился в серую долину, где находилось мусульманское кладбище. Став полукругом вокруг носилок, опущенных на землю, арабы молились, но не вставали на колени. Потом они опустили тело в глубокую и широкую могилу. Забросали её зелеными пальмовыми ветками, а после засыпали песком. Ломбар стоял, наблюдая за всей процедурой погребения. Его охватило какое-то оцепенение. И он с глухой тоской смотрел на землю, где жил, словно в изгнании, а теперь вот и без единственного друга. Командовавший стрелками капрал положил на платок несколько сухих печений и ягод сухого инжира, которые унесли с собой нищие.
Потом все вернулись в город, Лом-бар следовал за людьми в полном одиночестве. Он был не из их расы. И его печаль была безмерна. Угнетающа. Когда он пришёл в свою комнату, то отчаянно заплакал, увидев всё то, что с такой любовью украсил и устроил Бу Саид. Ночью он отправился за почтой, думая о том, что его друг уже никогда не прочтёт пришедших к нему писем, не поделится с ним, с Луи, своими новостями.
А когда вернулся к себе, то понял, что ему больше нечего делать в этой стране. Разве что только считать дни до своего освобождения из армии. Он бросился на кровать и долго плакал, а холодный зимний ветер выл за окном, поднимая песок, засыпавший могилы на мусульманском кладбище. Эта песчаная земля стала последним приютом для Дахмана Бу Саида.
Изабелла Эберхардт ОБРАЩЁННЫЙ (М'ТУРНИ)*
Лачуга из плохо сложенных камней, клочок почти бесплодной земли в суровых горах Пьемонта. Нищета, в которой росли двенадцать детей. Потом обучение на каменщика у грубого и злого хозяина. Он смутно помнил свое несчастливое, неграмотное детство, в котором были редкие лучи солнца на хмурых вершинах и немного тишины в тёмных уголках леса, где на берегу ручья росли зеленые папоротники.
На этом и кончались воспоминания о своей родине у Роберто Фрауги, который в поисках работы завербовался в Алжир со своими товарищами. Ему казалось, что там, в Африке, он будет работать на себя, а не на хозяина, скопит денег на старость и тогда уже вернётся в родную Санта-Репарату, купит хороший кусок земли, будет выращивать на нём кукурузу и рожь, и всего этого хватит ему на пропитание до конца дней.
Но на раскалённой африканской земле с бескрайними горизонтами он почувствовал себя абсолютно чужим и испугался того, что здесь всё было абсолютно другим, непривычным!
Он провел несколько лет, работая в городах на морском побережье, - там было много европейцев и соотечественников. Среди них он чувствовал себя увереннее. А люди, одетые в шерстяные плащи с капюшоном - бурнусы, медленно ходившие, говорившие на непонятном языке, внушали ему недоверие, он их сторонился, когда встречал на улицах.
Потом, потеряв работу в алжирской столице, он устроился к какому-то богатому вождю племени, жившему почти на границе с пустыней Сахара. Тот предложил Роберто хороший заработок, если он благоустроит его деревню - крепость, защищавшую от колони* Впервые напечатана в «La Dépèche algérienne». 30/TX-1903 г.
альных солдат, как военный форпост. Деньги были немалые, и Роберто принял предложение, хотя и долго колебался: сама мысль о том, что надо ехать куда-то далеко-далеко, в пустыню, жить долгие месяцы с арабами, пугала его. Но он поехал, исполненный беспокойством и сомнениями. И после изнурительной тряски по ночам в скрипучем дилижансе, Роберто Фрауги добрался, наконец, в М'Силу.
Это было летом. Непривычная жара, словно исходившая от земли, окутала Роберто. Какой-то непонятный запах царил в воздухе. Ему даже стало дурно, да ещё и страшно было. Он стоял один посреди площади, совсем один под ночным небом, усыпанным огромными бледными звёздами.
Там, где-то вдали, шумела саранча, и это был единственный звук, заполнявший молчание ночи. Едва различались силуэты пальм. Ночная мгла застилала всё вокруг. Потом он увидел на земле какие-то белые вытянутые формы: это прямо на земле спали арабы, вышедшие из домов, спасаясь от духоты и ползающих там скорпионов.
Роберто заснул в крошечном номере тамошнего отеля. На рассвете его разбудил высокий загорелый бедуин с черными глазами.
- Пойдём со мной. Я - слуга каида, вождя.
Раннее утро показалось прохладнее. Земля - посвежевшей. Тишина всё ещё царила над спящим городом.
Фрауги, взобравшись на мула, ехал за бедуином, сидевшим на серой лошади с взъерошенной шерстью. Она радостно подпрыгивала на каждом шагу. Они пересекли высохшее русло реки. День медленно занимался, освещая старые ветхие дома, часовни марабутов - местных сахарских святых - в форме кубов. Потом они проехали Герфалу и оказались в долине, пустой, покрытой песком розового цвета. Она казалась бескрайней. Где-то вдали, на юге, виднелись очертания синеватых гор.
- Эта долина называется Ходна. А
там, в горах, находится Бу-Саада, - пояснил ему бедуин.
Ехали долго, и где-то на краю этой долины стали заметны серые домишки, ютившиеся вокруг часовни с высоким куполом. Над ними, в горах и была крепость каида, квадратная, обнесённая облупившимися стенами, когда-то побелёнными известкой.
Несколько человек согнулись вокруг фонтана с тёплой водой желтоватого цвета. Она текла сюда, пробиваясь сквозь красную землю и грязновато белые скалы.
Приехавшему каменщику предоставили маленькую комнатушку, совсем почти пустую, но свежевыбеленную. На полу лежала циновка. В углу стоял сундук. На гвозде висел кожаный фартук.
Там Фрауги прожил почти полгода, вдали от всяких контактов с европейцами, среди местных жителей - почти чёрных от палящего над ними солнца, с глазами и лицами, как у орлов, с курчавыми волосами на голове, скрытыми под чалмой, обвязанной чёрной веревкой.
Седдик, парень, который привёз сюда Роберто, был начальником бригады подручных рабочих, помогавших каменщику. Во время стройки они пели долгие, протяжные, печальные песни.
В этой одиноко стоящей крепости тишина редко нарушалась другими посторонними звуками. Это был или стук копыт лошади, или скрип рукояти колодца, или глухое ржание верблюда, ложившегося отдохнуть на землю у ворот после работы.
По вечерам, на закате красного солнца, когда всё замолкало, люди молились. Они взбирались на гору, поднимали руки к небу и произносили торжественные слова. Потом, когда вождь племени, каид, удалялся на покой, его люди и слуги, присев на землю, болтали или пели, а кто-то из несчастных жаловался на свою судьбу, на свои никому не известные страдания.
В крепости все были любезны и добры с Роберто Фрауги и даже не осо-
бенно к нему требовательны. И вот, мало-помалу, в этой тихой монотонности дней, он перестал мечтать о возвращении на родину. Он привыкал к этой медленной, размеренной жизни - без особой суеты, забот, спешки. А с тех пор, как научился понимать арабский язык, он думал об «аборигенах» совсем по-другому, чем раньше. Теперь они казались ему общительными, простыми в обращении, и вовсе не «дикарями», как это полагали европейцы. Ему даже понравилось жить среди них.
И он попытался вместе с ними коротать вечера, взойдя на холм, где любили сидеть они, расспрашивая их об их жизни или рассказывая им что-то о своей стране.
После своего первого причастия Ро-берто так и не бывал больше в церкви. Ему было безразлично, а теперь и вовсе, в какого бога он верил раньше. Он видел вокруг себя спокойных людей, уверовавших в своего Бога. Расспросил об их вере. Она показалась ему куда более простой и человечной, нежели та, которой его учили с детства, тайны которой мучили его.
Зимой, когда работы по укреплению завершились и отъезд каменщика приближался, Фрауги вдруг почувствовал какую-то тоску и искреннее сожаление о том, что надо уезжать отсюда. Рабочие и слуги тоже сожалели: «руми» (европеец) оказался негордым и неспесивым, не презирал их. Казался одним из них. Добрый парень.
И вот как-то вечером, когда все собрались во дворе, лежали рядом на земле, слушая пение слепого, уважаемого всеми старца, пришедшего из соседней деревни, Седдик сказал каменщику:
- А зачем тебе уезжать? Теперь у тебя есть немного денег, каид тебя уважает. Сними домик Абделькадера, который уехал в Мекку. Там есть садик с инжирными деревьями и поле, с которого можно собрать урожай. Люди затевают строительство мечети и часовни с куполом, - это будет мавзолей свято-
го Сиди Беррабира. Работа даст тебе хлеб. И всё пойдет, как раньше...
И Фрауги согласился. Весной, когда стало известно, что владелец дома Аб-делькадер умер, Фрауги выкупил этот дом, даже не думая о том, что с мечтами о возвращении когда-то на родину покончено навсегда. Он уже навсегда заключил союз с той землёй, что казалась раньше такой горькой, а теперь стала прекрасной и больше не пугала его.
...Его европейская одежда давно превратилась в лохмотья. И однажды он примерил арабский кафтан и бурнус. Он нашёл это одеяние удобным и привык носить его. Как привык к медленному течению жизни и окружавшим его людям.
Дни проходили монотонно, текли года. Деревня жила по-прежнему в своей полудрёме. Но в сердце Фрауги не было никакой тоски по своему прошлому, по родному Пьемонту, от прежнего не осталось и следа. Зачем куда-то уезжать, если здесь ему было хорошо? Он говорил теперь по-арабски, даже знал какие-то мелодии, которые напевали рабочие... Привык к их медлительным, неторопливым жестам.
Однажды, в разговоре с кем-то, он вдруг сказал, что «нет Бога кроме Аллаха». Седдик воскликнул:
- Ух ты, Роберто! А почему бы тебе не стать мусульманином? Мы - твои друзья, а будем братьями! Я выдам тогда за тебя свою сестру, и будем все вместе славить единого Бога!
Фрауги промолчал. Он не мог сразу проанализировать свои чувства, но уже ощутил себя мусульманином, давно поняв, что эта вера ему нравится больше, чем вера его отцов... Оставался в задумчивости. Но через несколько дней перед старейшинами деревни и Седдиком он неожиданно ещё раз произнес священную формулу ислама: «Нет бога кроме Аллаха, и Мохаммед пророк его».
Старейшины хором подхватили славу Всевышнему, а взволнованный Сед-дик поцеловал каменщика. Так Роберто Фрауги стал Мохаммедом Касдаллахом.
Сестра Седдика, Фатима Зохра, стала женой обращённого в ислам европейца. Не было при этой церемонии никакой религиозной экзальтации. Просто каменщик принял ритуалы молитвы и поста.
В родном Пьемонте его ждали напрасно. Прошло уже тридцать лет. Роберто стал уважаемым старцем, славил Аллаха и смирился с судьбой. Домик с садиком, который он когда-то мечтал купить в родной Санта-Репарате, он нашёл под другими небесами, на другой земле, на границе с пустыней, где бескрайние горизонты затянуты горячей мглой...
Примечания
1 Algérie. Un rêve de fraternité. P.: Ed. Omnibus, 1997. 1010 p.
2 О них можно подробно узнать в вышедшей под грифом ИВ РАН «Истории национальных литератур стран Магриба» в трех томах. М., 1993. См. том «Алжир».
