Рука Петербурга к истории русской нации Текст научной статьи по специальности «История и археология»

ЗАМЕТКИ АНГАЖИРОВАННОГО ИСТОРИКА

сЕргЕй сЕргЕЕв

рукА пЕтЕрбургА

к истории русской нации статья первая

вопросы национализма 2015 № 4 (24)

Русская верховная власть с петровского переворота до 17 октября 1905 г., несмотря на её переезд из Москвы в Петербург, принятие императорского титула, подражание то Стокгольму, то Парижу, то Берлину, щедрый приток немецкой крови в жилах Гольштейн-Готторп-Романовых (именно так именовался род российских монархов, начиная с Петра III, в европейском аристократическом справочнике «Готский альманах») и декларации про «общее благо», оставалась неизменной, скроенной ещё по московской мерке — «надзаконной и автосубъектной» (А.И. Фурсов). «Ни при одном из более или менее размеренных видов правления, которые принято называть неограниченными, единоличная власть никогда не достигала и никогда не достигнет той степени, каковой она достигла в России, где все управление, по сути, осуществляется особой императора. Во всех странах, управляемых неограниченной властью, был и есть какой-нибудь класс или сословие, какие-нибудь традиционные учреждения, заставляющие государя в известных случаях поступать так, а не иначе и ограничивающие его причуды; в России ничего подобного нет», — писал в своей знаменитой книге «Россия

Данная статья является продолжением моих работ «Русская федерация», «Принцип Москвы», «На путях к "империи наоборот"» (ВН. 2015. №21, 22, 23) и имеет те же особенности, о которых говорилось в предисловии к первой из них.

и русские» (1847) декабрист-эмигрант Н.И. Тургенев. Какие бы решительные перемены ни происходили в жизни страны — вплоть до отмены крепостного права — самодержавие менять свою природу не находило нужным. В первых же параграфах введения к фундаментальным «Началам русского государственного права» А.Д. Градов-ского (1875) читаем: «Россия, по форме своего государственного устройства, есть монархия неограниченная... Ст. 1-ая наших основных законов признает русского Императора монархом неограниченным и самодержавным. — Название "неограниченный" показывает, что воля императора не стеснена известными юридическими нормами, поставленными выше его власти. Выражение "самодержавный" означает, что русский Император не разделяет своих верховных прав ни с каким установлением или сословием в государстве, т.е., что каждый акт его воли получает обязательную силу независимо от согласия другого установления». В 1897 г. в ответе на вопрос всероссийской переписи о роде занятий последний российский самодержец с обескураживающей прямотой написал: «Хозяин земли Русской». Под этим пассажем легко представить автограф Ивана III.

Не стеснённый юридическими нормами хозяин мог позволить себе какие угодно неожиданные перемены. Иногда — пугающе жестокие, например, массовые репрессии против русской знати в правление Анны Ива-

201

202

новны: «дело Долгоруких» — казнено четверо, троим вырезали языки и вырвали ноздри, так или иначе, пострадало около 50 человек; «дело Волынского» — казнено три человека, двоих «нещадно били кнутом», одному вырезали язык. Всё это как будто возвращает нас в опричные времена, кстати, А.П. Волынского, среди прочего, обвиняли в том, что он в частных разговорах называл Ивана Грозного «тираном». Иногда — напротив, случались нововведения весьма гуманные: Елизавета Петровна, гармонично сочетавшая в себе любовь к радостям плоти и богобоязненность, не считаясь с мнением своих вельмож, из личных религиозных убеждений отменила в России смертную казнь, чего не было в ту пору нигде в Европе, а Пётр III упразднил страшную своими бессудными расправами Тайную канцелярию. Но несравненно чаще перемены эти были просто самодурские, лишавшие как внешнюю, так и внутреннюю политику последовательности и логики. Как признавал в 1801 г. Александр I, законы в империи, «быв издаваемы более по случаям, нежели по общим Государственным соображениям, не могли иметь ни связи между собою, ни единства в их намерениях, ни постоянности в их действии. Отсюда... бессилие законов в их исполнении, и удобность переменять их по первому движению прихоти или самовластия». Отсюда же, добавим, и традиционный российский алгоритм конца XVIII-XIX в. «реформы—реак-ция». Всё зависело от степени здравого смысла в монаршей голове. Когда первого в последней образовывался дефицит, происходили сущие нелепицы. Тот же Пётр III из-за своего поклонения прусскому королю Фридриху II свёл на нет все русские усилия в чрезвычайно кровопролитной (хотя, по совести говоря, не очень-то России нужной) Семилетней войне и заключил со своим обожаемым идолом мир без всяких условий, начав готовиться к ещё более бесполезной для империи войне

с Данией. Экстравагантный романтик Павел I одним мановением руки отменил важнейшие законодательные акты Екатерины II — Жалованные грамоты дворянству и городам. Впрочем, как известно, оба эти оригинала — отец и сын — плохо кончили, что и имеет в виду знаменитый пушкинский парафраз «славной шутки» мадам де Сталь: «Правление в России есть самовластие, ограниченное удавкою». Позднее к удавке добавится бомба. Но суть дела останется прежней: в правовом поле тягаться с верховной властью невозможно, для политической оппозиции предусмотрен единственный выход — насилие.

Нередко крутые повороты самодержавной политики вовсе не удостаивались обоснований или объяснений. Скажем, введение военных поселений при Александре I не имело вообще никакого правового обеспечения — никаких регламентов или положений, этот вопрос не обсуждался ни одним государственным органом, всё совершилось, «так сказать, келейно — волею императора Александра и трудами графа Аракчеева» (Н.К. Шиль-дер). Совершенной тайной было покрыто отречение от престола цесаревича Константина Павловича и назначение наследником престола великого князя Николая Павловича, что нарушало установленный Павлом I автоматический порядок наследования престола и что аукнулось государственным кризисом после смерти Александра I. Карьеры главнейших имперских чиновников ломались порой совершенно по-кафкиански. Так, в манифесте 1758 г. о лишении чинов и ссылке первоначально приговорённого к смерти канцлера А.П. Бестужева-Рюмина говорилось, что императрица Елизавета никому, кроме Бога, не обязана давать отчёт о своих действиях, что сам факт опалы есть свидетельство великих и наказания достойных преступлений, что, наконец, она не могла Бестужеву «уже с давнего времени... доверять». Через

полвека Александр I, просвещённый воспитанник швейцарского республиканца Лагарпа, поступит почти так же, как и его патриархальная прабабка. В 1812 г. государственный секретарь М.М. Сперанский был внезапно арестован и безо всякого объявления его вины сослан в Нижний Новгород, а потом в Пермь, где и провёл четыре года. В 1816 г. его столь же внезапно помиловали и сделали Пензенским губернатором, но в указе об этом опять-таки ничего не говорилось о сути совершённого им «преступления», сообщалось только, что ранее были «доведены до сведения моего обстоятельства, важность коих принудила меня удалить со службы тайного советника Сперанского», но теперь «приступил я к внимательному и строгому разсмотрению. и не нашел убедительных причин к подозрению». Со временем нравы сильно смягчились, но Николай II, не арестовывая и не ссылая своих министров, отправлял их в отставку (причём, по его понятиям, сами они не имели права подать в отставку), также не затрудняя себя сообщением каких-либо внятных мотивов оной: например, так случилось в 1914 г. с В.Н. Коковцовым. Ну, на то он и хозяин.

А вот совсем мелочь, но уж больно показательная. В 1901 г. танцовщица Матильда Кшесинская, бывшая фаворитка Николая II, а в ту пору — фаворитка великого князя Сергея Михайловича, вступила в конфликт с директором императорских театров князем С.М. Волконским, отказавшись от ношения какого-то костюма в какой-то роли. Волконский наложил на неё штраф в 50 рублей, Кшесинская написала государю, прося этот штраф снять. Тот приказал министру двора барону В.Б. Фредериксу её просьбу исполнить. На попытку последнего возразить, что в таком случае положение всякого директора театров станет невозможным, «хозяин земли Русской» безапелляционно ответил: «Я этого желаю и не желаю, чтобы со мной об

этом больше разговаривали!» В результате Волконский подал в отставку, а на его место был назначен сговорчивый В.А. Теляковский.

Разумеется, при надзаконности верховной власти никаких законодательных учреждений, её контролирующих, в принципе быть не может. Все усилия придать такую функцию формально высшему государственному органу империи — Сенату неизменно и неизбежно проваливались. Чрезвычайно характерен следующий эпизод. В 1802 г. Сенат получил право возражать против новых императорских указов, если они ему покажутся несогласными с другими законами, неясными или неудобными к исполнению. Вскоре Сенат этим правом воспользовался. По докладу военного министра Александр I определил, что все дворяне унтер-офицерского звания обязаны служить в военной службе 12 лет, против чего сенаторы единогласно выразили свой протест, справедливо увидев здесь нарушение Жалованной грамоты, восстановленной императором сразу по восшествии на престол. В ответ на это царь-реформатор издал указ, в котором разъяснялось, что Сенат неправильно истолковал свои права, ибо право возражений относится только к старым указам, а не к новым, которые он обязан принимать неукоснительно. А.А. Корнилов так прокомментировал эту архетипическую историю: «Трудно понять, каким образом в уме Александра совмещалась идея необходимости ограничения самодержавной власти с такого рода противоречиями этой идее на практике. Поведение Александра в данном случае тем более было странно, что изложенное право Сената далее не ограничивало, в сущности, его самодержавной власти, так как в случае, если бы государь в ответ на протест Сената просто повторил свою волю об исполнении изданного им указа, то Сенат обязывался по регламенту немедленно принять его к исполнению». Но даже возмож-

203

204

ность просто возражать против самодержавного произвола вызвала негодование самого либерального из русских монархов. Что уж говорить про других.

Пускай Сенат был средоточием консервативной оппозиции александровским реформаторским замыслам. Но и Государственный совет, созданный по плану Сперанского, одобренному самим Александром, состоящий из высших чиновников империи, не только не получил ограничительных полномочий (император мог утвердить мнение меньшинства), он даже не стал де-факто единственным законосовещательным учреждением России. Новые законы неоднократно принимались без обсуждения в ГС — после рассмотрения в Комитете министров, Собственной его императорского величества канцелярии (где особую и весьма весомую роль играла политическая полиция — III Отделение с приданным ему корпусом жандармов), Синоде, по итогам «всеподданнейших докладов» отдельных министров. Чёткого разграничения законодательной и исполнительной власти в Российской империи до 1905 г. так и не сложилось.

Не стал Сенат и высшим органом государственного надзора за администрацией. В этой области с ним небезуспешно конкурировали те же Комитет министров и Собственная его императорского величества канцелярия. Русская монархия сознательно шла на создание ситуации «семи нянек», ибо более всего боялась возникновения такого института исполнительной власти, который мог бы поставить верховную власть в положение «царствует, но не правит». Лавируя между всевозможными соперничающими учреждениями, самодержавие, таким образом, сохраняло полную свободу рук. Даже Комитет министров не был единственной высшей инстанцией исполнительной власти, ибо до 1905 г. не предполагал наличия однородного правительства, связанного единым курсом и ли-

дером, являясь ареной борьбы разных ведомств, особенно таких гигантов, как МВД и Министерство финансов. А практика индивидуальных «всеподданнейших докладов» часто и вовсе обессмысливала комитетские совещания. Характерны сетования министра иностранных дел империи начала XX в. В.Н. Ламздорфа: «Положение нашего министерства становится невыносимо сложным, когда мы не можем обойтись без содействия других ведомств. Исполнение от нас ускользает; то и дело оказываешься перед сюрпризами и противоречиями. Не надо забывать, что в России, увы, нет единого императорского правительства, но есть более десятка министров, так или иначе соперничающих между собою, каждый из которых весьма далёк от того, чтобы стремиться к общей цели, но ищет способа добиться своих в ущерб целям других и зачастую даже в ущерб высшим интересам отечества». Крупный чиновник МВД Вл. И. Гурко писал о «бессилии русской государственной власти» в конце XIX — начале XX в. «осуществить что бы то ни было смелое и решительное, так как власть эта была. распылена между дюжиной министров, постоянно препятствовавших друг другу, благодаря разности политических взглядов.» По справедливому замечанию А.Е. Преснякова: «Не отрекаясь от своей сущности, самодержавие не могло быть введено не только в конституционные, но и в бюрократические рамки ».

Эффективность такого стиля управления была крайне сомнительной: «Одно из самых серьезных и неизбежных неудобств абсолютной власти состоит в том, что, веря в свои возможности сделать все, она не делает совершенно ничего или делает очень мало. В еще большей степени, чем власть представительная, она должна была бы действовать так, чтобы управление шло, так сказать, само собой и ее вмешательство требовалось бы как можно реже; на деле же вмешательство аб-

солютной власти происходит очень часто. Сама природа этой власти возлагает на нее это тяжкое и удручающее бремя; единственное средство освободиться от него — это передать часть своей власти представительным органам. Но самодержцы, как правило, не любят, чтобы административные дела шли единообразно и регулярно, без их непосредственного влияния; они предпочитают во все вмешиваться. И каков же результат этого? Они до тех пор будут уделять все свое внимание мелочам и частным подробностям, всегда более легким и многочисленным, пока не рухнут под их бременем. Тогда, убедив себя, что совесть их чиста, они говорят себе, что трудятся для страны, жертвуют временем, отдыхом, даже здоровьем, что они, наконец, исполняют свой долг монархов с поистине религиозным рвением. Но, поглощенные мелочами, они не замечают, как упускают важные дела, предоставляя их небрежности, неспособности или дурным страстям своих министров или низших чиновников или вообще оставляя их на волю случая. Заботиться о деталях и одновременно управлять ходом правительственной машины — задача, с которой одному человеку справиться невозможно, даже если он употребит на это все свои силы. Поэтому, идя таким путем, самодержцы верны себе: они прежде всего и в основном занимаются частностями» (Н.И. Тургенев). Прекрасной иллюстрацией к этой цитате может служить Николай I, находивший время для личных допросов неблагонадёжных поэтов и публицистов и определения фасона и цвета чиновничьих мундиров, но с горечью признававшего, что Россией управляет не он, а несколько тысяч столоначальников. По словам А.Ф. Тютчевой, он «проводил за работой восемнадцать часов в сутки из двадцати четырех, трудился до поздней ночи, вставал на заре, спал на твердом ложе, ел с величайшим воздержанием, ничем не жертвовал ради удовольствия и всем

ради долга и принимал на себя больше труда и забот, чем последний поденщик из его подданных. Он чистосердечно и искренне верил, что в состоянии все видеть своими глазами, все слышать своими ушами, все регламентировать по своему разумению, все преобразовать своею волею. В результате он лишь нагромоздил вокруг своей бесконтрольной власти груду колоссальных злоупотреблений, тем более пагубных, что извне они прикрывались официальной законностью и что ни общественное мнение, ни частная инициатива не имели ни права на них указывать, ни возможности с ними бороться».

Вместо усиления управляемости государственного аппарата (общая численность которого с конца XVII в. до 1913 г. увеличилась с 4,7 тыс. до 252,9 тыс., т.е. почти в 54 раза) мы видим административный хаос, господство временщиков (среди которых преобладали отнюдь не Потёмкины, а скорее Бироны и Аракчеевы) и множество локальных самодержцев в виде министров и губернаторов. В эпоху Николая I, по свидетельству вовсе не либерала, а твёрдого консерватора Н.А. Любимова, «губернатор, при какой-то ссылке на закон, взявший со стола том свода законов и севший на него с вопросом: "где закон?", был лицом типическим, в частности, добрым и справедливым человеком. Начальник был безответственен в отношениях своих к подчиненным, но имел, в тех же условиях, начальство и над собою». (Кстати, судя по замечанию П.А. Вяземского в записных книжках 1846 г., империя сохранила старую добрую московскую традицию — назначать областными начальниками только «варягов»: «Есть у нас какое-то правило, по коему не определят человека губернатором в такую губернию, где он имеет поместье». Ниже, по другому поводу, он хорошо объясняет тайный резон этого правила: «.человек на своем месте делается некоторою силою, само-

205

206

бытностью, а власть хочет иметь одни орудия, часто кривые, неудобные, но зато более зависимые от ее воли».) Как следствие — чудовищная коррупция, которой пронизана вся история российской бюрократии Петербургского периода. Только один пример, специально взятый не из XVIII в., когда крали целыми рекрутскими наборами, и не из 30-40-х гг. XIX в., всем памятных по «Ревизору». В дневниках за 1901-1903 гг. члена ГС А.А. По-ловцова читаем о деле петербургского градоначальника генерал-лейтенанта Н.В. Клейгельса, воровавшего «самым беззастенчивым манером». За его грехи, по мнению прокурора петербургского окружного суда, ведшего дознание, полагалась ссылка на поселение. Но связи наверху, в том числе и личное благоволение Николая II, завершили это дело переводом Клейгельса в Киев — генерал-губернатором, с присвоением чина генерал-адъютанта.

С конца XVIII в. Европа стремительно менялась. Образцовая «абсолютная» монархия Франция после почти столетнего примеривания различных форм правления в 1871 г. успокоилась на республике. Одна за другой множились конституционные монархии: Швеция (1809), Испания (первая конституция — 1812, окончательно — 1837), Норвегия (1814), Нидерланды (1815), Греция (1822), Бельгия (1831), Дания (1848), Италия (1861), Сербия (1869), Румыния (1866), Австро-Венгрия (1867), Германия (1871). В 1879 г. конституцию получила освобождённая от турецкого гнёта самодержавной Россией Болгария — особенно пикантно, что и сочинили её русские юристы (в том числе и упомянутый выше Градовский). Ещё более пикантно, что внутри самой империи конституцию имела Финляндия и — в 1815-1830 гг. — Польша. К концу XIX в. Россия оставалась единственной неограниченной монархией в Европе. Даже на «деспотическом» Востоке подули новые веяния. В 1876 г.

конституцией (правда, вскоре ликвидированной и восстановленной только в 1908 г.) обзавелась Османская империя, в 1889-м — Япония. В Новом Свете всё выше поднималась звезда североамериканской демократии. На этом фоне Российская империя выглядела всё более архаичной, вызывая отторжение у собственной вестерни-зированной интеллектуальной элиты, и явно проигрывала в эффективности странам, следовавшим европейскому мейнстриму, о чём свидетельствовали её поражения в Крымской и Русско-японской войнах. Более того, такая система развращала народную психологию, ибо зыбкость основополагающих правил общежития, идущая сверху, не могла не порождать пресловутого правового нигилизма снизу. Ну и наконец, без свободы политической все гражданские свободы оказывались более или менее фиктивны. Как писал ещё М.М. Сперанский: «Хотя права гражданские и могут существовать без прав политических, но бытие их в сем положении не может быть твердо». Показательно, что до 1906 г. регистрация любых общественных организаций имела в России разрешительный характер, т.е. «являлась не законным правом граждан, а милостью, даруемой властью по своему усмотрению» (А.С. Туманова). В российском законодательстве было чётко записано: «запрещается всем и каждому заводить и вчинять в городе общество, товарищество, братство или иное подобное собрание без ведома или согласия правительства». Полиция бдительно следила даже за зубоврачебными или астрономическими обществами, за художественном кружком любителей МХТ, за клубом футболистов и т.д., везде подозревая возможную крамолу. И это не было просто паранойей — при отсутствии легальной политической жизни оппозиционные элементы могли угнездиться под каким угодно прикрытием.

Наиболее влиятельная русская историко-юридическая школа

XIX в. — «государственная», представленная такими светилами как С.М. Соловьёв, К.Д. Кавелин, Б.Н. Чичерин, В.И. Сергеевич, тот же Градовский, разработала концепцию, согласно которой, после необходимого в интересах обороны страны «закрепощения сословий» русская монархия эволю-ционно их «раскрепощает» и движется к установлению правового порядка. Великие реформы вроде бы подтверждали правоту «государственников», но вдруг забуксовали, как только речь зашла об участии общества в управлении государством, что обессмысливало эти преобразования, лишало их перспективы, сохраняя в стране всё тот же старорежимный военно-бюрократический порядок, ещё более укрепившийся в эпоху «контрреформ». Николай II, едва вступив на престол, с ходу отверг самые скромные пожелания земских деятелей, заклеймив их «бессмысленными мечтаниями». Наблюдая всё это, на пороге XX столетия патриарх «государственной школы» Б.Н. Чичерин, долгое время считавший ограничение самодержавия преждевременным для России, вынужден был радикально пересмотреть свою позицию: «Для всякого мыслящего наблюдателя современной русской жизни очевидно, что главное зло, нас разъедающее, заключается в том безграничном произволе, который царствует всюду, и в той сети лжи, которой сверху донизу опутано русское общество. Корень того и другого лежит в бюрократическом управлении, которое, не встречая сдержки, подавляет все независимые силы и, более и более захватывая власть в свои руки, растлевает всю русскую жизнь. Но ограничить бюрократию невозможно, не коснувшись той власти, которой она служит орудием и которая еще чаще служит ей орудием, — то есть неограниченной власти монарха. Пока последняя существует, безграничный произвол на вершине всегда будет порождать такой же произвол в подчиненных сферах. Законный

порядок никогда не может упрочиться там, где все зависит от личной воли и где каждое облеченное властью лицо может поставить себя выше закона. (курсив мой. — С.С.).»

Попытки ограничения «безграничного произвола на вершине» в Петербургский период предпринимались неоднократно. Самой значительной и близкой к успеху из них была «затейка» Верховного Тайного совета, высшего совещательного органа империи, учреждённого вскоре после смерти Петра I. Преобладавшие там «сильные персоны» — князья Голицыны и Долгорукие, среди которых особенно выделялся Дмитрий Михайлович Голицын, пригласив в 1730 г. на ставший в очередной раз вакантным русский трон племянницу Петра — вдовствующую герцогиню Курляндскую Анну Ивановну, поставили ей обязательным условием подписание «кондиций», по сути, юридически ликвидировавших самодержавие. Неверно считать, что «верховники» отстаивали только свои личные корыстные интересы. В «кондициях», сначала подписанных, а потом разорванных Анной, содержались требования к монарху без согласия ВТС «ни с кем войны не всчинать», «миру не заключать», «верных наших подданных никакими новыми податми не отягощать», «у шляхетства живота и имения и чести без суда не отъимать». Первые три пункта были актуальны для всех слоёв населения, измученных петровской военно-налоговой вакханалией. Последний — наконец-то давал правовые гарантии всему русскому дворянству. В форме присяги императрице, разработанной «верховника-ми», понятие «самодержавие» полностью отсутствовало, а от присягающего требовалось быть верным не только государыне, но и «государству», «отечеству», что существенно поднимало уровень тогдашней русской правовой культуры. Там же речь идёт о том, чтобы «х купечеству иметь призрение, и отвращать от них всякие обиды и не-

207

208

воли, и в торгах иметь им волю, и никому в одни руки никаких товаров не давать [т.е. речь идёт о запрещении монополий, активно практиковавшихся при Петре], и податми должно их об-лехчить» и «крестьян податми сколько можно облехчить, излишние рос-ходы государственные разсмотрить». Декларировалось расширение совещательного начала в государстве: «Будет же когда случитца какое государственное новое и тайное дело, то для оного в Верховный тайный совет имеют для совету и разсуждения собраны быть Сенат, генералитет, и калежские члены и знатное шляхетство; будет же что касатца будет к духовному управлению, то и синодцкие члены и прот-чие архиереи, по усмотрению важности дела». «Верховники» планировали созвать комиссию для разработки новых законопроектов, в которую должны были войти 20-30 выборных от шляхетства. Причём в случае, если комиссия будет касаться церковных, военных или торговых вопросов, то следовало привлекать к их обсуждению выборных от духовенства, «военных людей» и купечества, «и тех выборных от всякого чина допускать в совет и давать им ровные голосы». По точной формулировке П.Б. Струве, в «кондициях» и других документах «верхов-ников» «заключены были в зародышевом виде две основные здоровые идеи конституционализма. Это: 1) идея обеспечения известных прав человека, его личной и имущественной неприкосновенности; 2) идея участия населения в государственном строительстве». Неверно также считать, что шляхетство было сплошь за самодержавие, напротив, из его среды было выдвинуто несколько конституционных проектов, но их создатели и «верховники» не смогли найти между собой компромисс (в дворянских проектах планировалось значительно расширить число членов ВТС), и в результате в момент конфликта «сильных персон» и императрицы шляхетство взяло сторону

последней, надеясь, что она удовлетворит их требования лучше. Кое-какие льготы дворянство действительно приобрело, но не политические или даже гражданские права, взамен получив все прелести «бироновщины», оставшейся в памяти «благородного сословия» как одна из самых чёрных эпох в его истории.

В 1762 г., после вступления на престол Екатерины II, воспитатель цесаревича Павла граф Никита Иванович Панин предложил одновременно учредить Императорский совет из 6-8 сановников, без согласования с которым императрица не могла принять ни одного закона, и усилить значение Сената, которому давалось право представлять возражения на «высочайшие указы». Екатерина, чьё положение на троне было тогда ещё очень шатким, несколько месяцев раздумывала над этим демаршем и даже подписала составленный Паниным соответствующий манифест, но позже, поняв, что реальной общественной силы за его автором нет, оторвала от документа свою подпись. Несмотря на почтение к Монтескье и энциклопедистам, императрица ограничивать свою власть явно не желала и откупилась от дворянских притязаний дарованием первому сословию неотъемлемых гражданских прав. Панин, однако, не расстался с конституционными намерениями и вместе с братом Петром и Д.И. Фонвизиным принялся обдумывать проект «фундаментальных законов» для России, где весьма чётко изложена суть проблемы: «Где. произвол одного есть закон верховный, тамо прочная общая связь и существовать не может; тамо есть государство, но нет отечества, есть подданные, но нет граждан, нет того политического тела, которого члены соединялись бы узлом взаимных прав и должностей. Государь. не может. ознаменовать ни могущества, ни достоинства своего иначе, как постановя в государстве своем правила непреложные (кур-

сив мой. — С.С.), основанные на благе общем, и которых не мог бы нарушить сам, не престав быть достойным государем». Никита Иванович возлагал все надежды на воцарение своего воспитанника, но не дожил до этого дня, и слава богу, ибо разочарование было бы слишком жестоким — сын отнял у дворянства даже то, что дала мать. Трудно поверить, что автор афоризма «велик в России лишь тот, с кем я говорю и пока я с ним говорю» некогда сочувственно внимал панинским мечтам. Есть сведения, что руководители антипавловского заговора 1801 г. П.А. Пален и Н.П. Панин (племянник Н.И.) планировали после переворота установить конституционное правление.

«Дней Александровых прекрасное начало», когда на престол взошёл монарх, практически не скрывавший своих республиканских убеждений, породили немало конституционных проектов, наиболее значительные из которых — и по глубине мысли, и по возможностям их реализации — разработки Михаила Михайловича Сперанского. заказчиком их был сам царь. Сперанский основывался на разделении законодательной, исполнительной и судебной властей, осуществлявшихся различными учреждениями: первая — Государственной думой, вторая — министерствами, третья — Сенатом. Хотя право законодательной инициативы оставалось почти исключительной прерогативой императора, чётко прописывалось, что «никакой новый закон не может быть издан без уважения Думы» и что «установление новых податей, налогов и повинностей уважается в Думе»; предполагалась ответственность министров перед «законодательным сословием». Думское начало должно было проникнуть всю Россию, начиная с волостного уровня, из депутатов губернских дум образовывалась уже Дума Государственная. В думских выборах получало право принимать участие, кроме дворян, «среднее состояние» (купцы, мещане,

государственные крестьяне). Все эти предложения были похоронены после отставки Сперанского, о которой уже говорилось выше. В 1820 г., по поручению Александра I, Н.Н. Новосиль-цов разработал проект Государственной уставной грамоты Российской империи — в ней фигурировал двухпалатный Государственный сейм, который «законодательной власти государя содействует», вплоть до права вето. Кроме того, Уставная грамота содержала «ручательства» всевозможных свобод — вероисповедания, «тиснения» (т.е. печати), неприкосновенность личности и собственности, утверждала «коренной российский закон: без суда никто да не накажется». Но, несмотря на то, что император «был действительно близок к реальному введению в России пусть крайне ограниченной, но все же конституции» (С.В. Ми-роненко), обнародовать этот документ и придать ему силу закона он так и не решился. В конце 1822 — начале 1823 г. Александр окончательно покончил с планами политических реформ.

С той поры до начала XX в. верховная власть в России никогда более всерьёз не задумывалась над вопросом своего законодательного самоограничения. Даже пресловутая «конституция» М.Т. Лорис-Меликова 1881 г. не предполагала ничего более, чем включение в ГС выборных от земств; «земский собор» Н.П. Игнатьева 1882 г. также имел чисто совещательное значение. Начиная с «Русской Правды» П.И. Пестеля и «Конституции» Н.М. Муравьёва, ограничительные проекты, заслуживающие разговора не только в кругу узких специалистов-историков, стали уделом нелегальной политической оппозиции, легальной в Российской империи не могло быть по определению.

Легитимность самодержавия, начиная с Петра, обосновывалась не только его божественным происхождени-

209

ем, но и тем, что оно — протагонист Просвещения в России, причём в обоих наиболее распространённых смыслах этого слова. В первом, узком, идеологическом — петербургская монархия претендовала быть носителем и проводником идеи разумно устроенного, сначала «регулярного», а потом и «законного» государства. Но при всех своих — иногда несомненно искренних — потугах в этом направлении Романовы сами их же подрывали на корню. Просвещение — это предсказуемость, расчёт, установление компромиссных правил и соблюдение оных. Но когда правила не соблюдаются, причём на уровне суверена гигантской империи, когда правитель в своей власти ничем не ограничен, кроме удавки или бомбы, — тут уже не Просвещение, тут самый настоящий Романтизм крайне реакционного извода. Уже Павел с его идеалом рыцарского ордена в качестве основы государственного порядка, на практике выразившимся в какой-то оргии плац-парадов, как призрак из прошлого явившийся после вольтерьянствующей матушки, был пугающим симптомом. Но царил он недолго, а его необузданный деспотизм современники списали на действительно имевшую место психическую неуравновешенность. Между тем, как верно заметил А.Е. Пресняков, хотя «многое в личности и действиях Павла может быть предметом индивидуальной патологии. самодержавие выступило при нем в полном обнажении своей сущности».

Что роман верховной власти с Просвещением явно разладился, стало окончательно понятно, когда наследник и, казалось бы, полный антипод императора-магистра — ученик Ла-гарпа и покровитель Сперанского объявил своей главной задачей борьбу за незыблемость монархического правления в Европе, сделал надконфессио-нальный христианский мистицизм государственной идеологией и дал добро на разгром университетов, в которых

теперь требовалось преподавать политэкономию на основе Писания.

И это, конечно же, не случайно. Для обоснования надзаконного самодержавия несравненно более подходят религиозные, а не правовые аргументы, простодушная вера, а не лукавый разум. «Лучшая теория права — добрая нравственность, и она должна быть в сердце независимой от этих отвлечен-ностей и иметь своим основанием религию», — говорил Николай I, чуждый мистических озарений отца и брата, но понимавший практическую ценность благочестия для прочности его власти. Его господствовавший почти тридцать лет казарменный Романтизм твёрдо закрепил за самодержавием репутацию антипросвещенческой силы. По словам С.М. Соловьёва, Николай «инстинктивно ненавидел просвещение как поднимающее голову людям, дающее им возможность думать и судить, тогда как он был воплощенное: "не рассуждать!"... По воцарении Николая просвещение перестало быть заслугою, стало преступлением в глазах правительства. Смотр стал целью общественной и государственной жизни». «Под конец [николаевского] тридцатилетия задыхались уже все, не то что дурные, а именно хорошие, благомыслящие люди, преданные и государю, и государству», — вспоминал И.С. Аксаков.

Не случайно и то, что, со времён «официальной народности» С.С. Уварова, в агитпропе «западнической» по своему генезису империи всё более усиливаются проклятия в адрес «загнивающей Европы» и декларации об особом пути России (особость эта, естественно, заключена в незыблемости самодержавия), что понятно — Европа после 1789 и 1848 гг. и в теории и на деле уже отрицала монархический принцип как таковой. И вот потомки «державного плотника», яростного гонителя Московской Руси, начиная с Александра III, становятся её горячими поклонниками. Петербург-

ская империя на идеологическом уровне пришла к самоотрицанию, покаянно вернувшись к отвергнутым некогда московским корням (в государственной практике, впрочем, никогда от них не отрываясь). При последнем российском самодержце, любившем наряжаться на придворных маскарадах в костюм русского царя XVII столетия, было прославлено больше святых, чем за предшествующие два века. Так он надеялся восстановить связь с «народной почвой», якобы утерянную Романовыми в эпоху петровских преобразований, когда, в частности, почти прекратились новые канонизации. Но за эти два века «почва» изменилась столь сильно, что вместо обретения фундамента самодержавие провалилось в пустоту.

С просвещением в широком, образовательном смысле у российской монархии также сложились весьма двусмысленные отношения. С одной стороны, невозможно отрицать, что создание университетов, которых к началу XX в. насчитывалось десять, — почти исключительно её заслуга. С другой — постоянное урезание их автономии (а в конце 1840-х — начале 1850-х они и вовсе балансировали на грани закрытия; в 1853 г. на 50 млн. населения приходилось всего лишь 2900 студентов, «то есть почти столько же, сколько в одном Лейпцигском университете» — М.А. Рахматуллин) сигнализировало об отрицании верховной властью самой сути университетского обучения. Среднее образование бдительно охранялось от социальных низов (т.е. от 90% населения страны), последний по времени законодательный акт, подтверждающий неуклонное следование этой стратегии, датируется 1887 г. — пресловутый указ о «кухаркиных детях». Настоящей ахиллесовой пятой Российской империи было начальное школьное образование. К концу XIX в. всеобщий (но не обязательный!) характер оно имело только в двух прибалтийских губерниях — Эст-

ляндской и Курляндской (с 1870-х гг.). (Для сравнения: Австрийская империя начала планировать введение всеобщего начального образования уже в конце XVIII в.) По данным Министерства народного просвещения, в 1890 г. училось только 15% детей школьного возраста, т.е. 1 учившийся приходился на 7 неучившихся. По доле учащихся среди населения страны Россия занимала одно из последних мест в Европе: в 1905 г. — 3,5%, в то время как в большинстве европейских стран этот показатель колебался от 12 до 17%. Доля казны в материальном обеспечении начальной школы была очень невелика, и со временем не увеличивалась, а снижалась (как и расходы в абсолютных цифрах), а доля городских и сельских обществ и особенно земств возрастала. В 1899 г. государство финансировало народную школу менее чем на 1/10, а земства, городские и сельские общества и частные лица — более чем на 4/5. Уровень грамотности в стране, по переписи 1897 г., едва превышал 20%.

Логику самодержавия нетрудно понять: оно просто никогда не ставило своей задачей поступательное повышение образовательного уровня как можно большего числа своих подданных. Более того, такая задача была прямо противоположна её сущности — надзаконно управлять десятками миллионов грамотных людей слишком затруднительно. В архаическом социуме империи большинство составляли крестьяне, которые, как правило, из поколения в поколение жили в своём собственном аграрно-циклическом замкнутом мире, где в узкопрактическом смысле даже умение читать и писать не казалось столь уж необходимым. Подход к образованию у Романовых был сугубо прагматический — им нужны были образованные чиновники, всё остальное казалось излишним или даже подрывающим устои. Отсюда и стремление держать университетскую жизнь под жёстким контролем.

Ф.И. Тютчев прекрасно определил культурную политику петербургской монархии как «попытку присвоить себе современную культуру, но без ее основы, без свободы мысли». Истинность этой сентенции всецело подтверждается отношением самодержавия к печатному слову. Недолгие периоды его относительного раскрепощения сменялись эпохами цензурных погромов. Разрешение частных типографий и частных журналов при Екатерине II очень быстро обернулось многочисленными запретами, расправами над А.Н. Радищевым и Н.И. Новиковым (если над первым состоялся, хотя и фиктивный, но суд, то второго осудили на 15 лет заключения в Шлис-сельбургской крепости по именному указу императрицы с загадочной формулировкой: «по силе законов»), и, в конце концов, уничтожением всех вольных типографий, ибо «для печатания полезных и нужных книг имеется достаточное количество казенных типографий». Зигзаги екатерининской политики хорошо иллюстрирует динамика количества издаваемых книг: в 1762 г. — 95 названий, 1785 — 183, 1786 — 271, 1787 — 387, 1788 — 439, 1789 — 339, 1790 — 263, 1797 — 165. При ревизии новиковских книжных складов было сожжено 18 656 томов. Похожая история в лайт-варианте произошла и при Александре I: сначала — возобновление частных типографий и смягчение цензуры, в конце — «система гонений, придирок, оскорблявших писателя, достигшая нелепости нередко анекдотической, при знаменитых цензорах Бирукове и Кра-совском» (Н.Л. Бродский). Запрещению могли подвергнуться, например, невиннейшие любовные вирши «О, как бы я желал пустынных стран в тиши / Безвестный, близ тебя к блаженству приучаться» с вердиктом: «.автор не хочет продолжать своей службы государю для того только, чтобы всегда быть со своей любовницей».

Эпоха настоящего террора против

отечественной словесности — правление Николая I, как будто запустившего специальный смертоносный антилитераторский вирус — ни при каком правителе России за всю её историю (исключая Сталина, ну этот вне конкуренции) ранняя писательская смертность не была столь высока: Рылеев, А. Одоевский, Бестужев-Марлинский, Грибоедов, Веневитинов, Дельвиг, Пушкин, Лермонтов, Боратынский, Кольцов, Гоголь, Станкевич, Полежаев, Языков. Не ко всем этим смертям Николай прямо или косвенно руку приложил, но во всех них чувствуется какой-то рок, говоря словами Гоголя: «Слышно страшное в судьбе наших поэтов.» А прибавим сюда аресты, тюремные заключения, ссылки, цензурные кары, жертвами которых стали Достоевский, Герцен, Огарёв, Тургенев, Чаадаев, И. Киреевский, Даль, И. Аксаков, Самарин, Салтыков-Щедрин, Надеждин, Шевченко, Костомаров. В «мрачное семилетие» 1848-1855 гг. незавуалиро-ванное обсуждение каких-либо насущных общественных проблем в легальной российской прессе стало фактически невозможно. «.Мысль и ее движение теперь подозрительны, какое бы ни было их направление», — писал в частном письме начала 1850-х гг. славянофил А.С. Хомяков.

Отмена предварительной цензуры при Александре II не привела русскую печать к освобождению от административного произвола, который теперь использовал систему «предостережений», после третьего из которых журнал или газета приостанавливались на срок от двух до восьми месяцев. Позднее к этому добавились другие ограничения — запрет розничной продажи издания «за вредное направление»; увеличение времени предоставления на просмотр в цензуру вроде бы «бесцензурных» журналов; право, данное министру внутренних дел, запрещать печати касаться любого вопроса внутренней или внешней политики и т.д. Отношение к печатному слову

при Александре III рельефно отражено в циркулярном письме от 25 декабря 1881 г. и. о. начальника Главного управления по делам печати П.П. Вяземского (между прочим, сына известного поэта): «.предварительная цензура обязана не только устранять все то, что имеет прямо вредный или тенденциозный характер, но и все то, что может допускать предосудительное толкование». Какой простор для самых смелых чиновничьих фантазий!

Так что, по мере роста культурного уровня образованного слоя русского общества, ориентированного на ценности европейской цивилизации, в глазах последнего верховная власть всё более представала скорее не светочем Просвещения, а орудием помрачения, как сострил ещё в 1821 г. Вяземский-старший.

Нет, не Просвещение и не «общее благо» были истинными ценностями для Петербурга, а внешнеполитическое могущество как таковое (недаром любимым развлечением Романовых, начиная с Павла, были плац-парады), заветная вершина которого — гегемония в Европе, хотя российская экспансия развивалась по самым разным направлениям. На Северо-западе борьба со Швецией завершилась в 1809 г. присоединением к империи Финляндии. На западе, после участия в разделах Речи Посполитой, Россия получила Литву, Белоруссию и Правобережную Украину (без Галиции, оказавшейся под властью Австрии). По итогам войн с Наполеоном в 1815 г. в состав империи вошла большая часть «этнографической Польши». На Юго-Западе и Юге Россия, упорно продолжая линию, начатую ещё при Алексее Михайловиче, стремилась установить своё доминирование на Балканах и в перспективе снова водрузить крест на Константинопольской Софии. Второй фронт этой многосерийной, так и не решившей поставленной задачи войны

проходил по Кавказу, окончательно покорённому в 1860-х гг. Завоевание Средней Азии в 60-80-х гг. также было обусловлено перипетиями европейской политики империи — соперничеством с Англией в рамках Большой игры. С Петра прошло почти два века, но геополитические фантазии российских самодержцев оставались столь же беспредельными. Военный министр Николая II А.Н. Куропаткин записал в дневнике 16 февраля 1903 г.: «.у нашего государя грандиозные в голове планы: взять для России Маньчжурию, идти к присоединению к России Кореи. Мечтает под свою державу взять Тибет. Хочет взять Персию, захватить не только Босфор, но и Дарданеллы».

Империя была, по сути, машиной, запрограммированно работающей на войну. Тот же Куропаткин подсчитал, что за два века — XVIII и XIX — Россия провела 72 года в мире и 128 лет в войне, причём из 33 внешних войн только 4 были оборонительными, а остальные 29 — наступательными, предпринятыми либо «для расширения пределов», либо «в интересах общественной политики». Естественно, армия и расходы на неё росли как на дрожжах. Всего, по Куропаткину, «войны истекших двух столетий привлекли к бою около 10 млн. человек, из них около одной трети потеряно для народа, в том числе убитых и раненых почти один миллион». В 1800 г. армия насчитывала 400 000 человек на 35 млн. населения (1,14%). При Александре I под ружьё было поставлено в общей сложности более двух миллионов человек — свыше четверти населения, способного носить оружие. В некоторых губерниях, не набиравших предписанного числа рекрутов, разрешили вместо них сдавать двенадцатилетних мальчиков в военно-сиротские заведения. Военный бюджет составил в 1814 г. более двух третей общего государственного бюджета (70 млн руб. из 114). С 1810 по 1818 г. подушная подать, платимая русским кре-

213

214

стьянством прежде всего на содержание войска, выросла в 2,5 раза (с 1 руб. 26 коп. до 3 руб. 30 коп). При Николае I даже в мирное время военную службу несли более миллиона человек. С 1825 по 1854 г. численность армии и флота увеличились почти на 40%, а ежегодные расходы на их содержание — на 70%. Из общего сильно дефицитного бюджета (за указанный период расходы возросли со 115 до 313 млн руб. в год, а доходы — со 110 до 260 млн) вооруженные силы поглощали, в среднем, свыше 40%. Отсюда, кстати, и дикое явление военных поселений, отменённых лишь в 1857 г., призванных сократить военные расходы — дескать, крестьянин «землю попашет», а после займётся выполнением воинских артикулов, не требуя от государства ни копейки. Только после военной реформы Д.А. Милютина (1874), заменившей рекрутскую систему на современную призывную, удалось значительно сократить численность армии (на 40%) и несколько нормализовать военный бюджет. В правление «царя-миротворца» Александра III военные расходы на какое-то время заметно сократились, но уже к началу 90-х гг. приблизились к показателям первого года царствования, а затем стали стабильно расти (1881 г. — 256,4 млн руб.; 1882 — 209,2; 1891 — 242,5; 1894 — 270,3). И это не случайно: военное министерство разрабатывало планы наступательной войны с театром военных действий на Босфоре и в Галиции, одобряемые императором, проводились соответствующие учебные маневры, шло создание пограничных укрепрайонов, активно строился военный флот (скажем, в 1883 г. у России имелось только 3 броненосца, в 1897-м — уже 18). К 1900 г. русская армия — самая большая в мире — составляла около миллиона человек на 132 млн. населения (0,75%). Понятно, что при таких приоритетах на просвещение, здравоохранение, улучшение крестьянского быта и прочие мелочи

денег всегда не хватало, меж тем, как заметил А.А. Половцов, при сокращении военных сил на треть или даже на четверть «нашлись бы на все деньги».

К началу XX столетия Россия была второй после Британии величайшей империей Земли, раскинувшейся на 1/6 мировой суши. Только вот ни материальных выгод, ни новых территорий для расселения стремительно растущий русский народ от этого, в отличие от англичан, создавших целую англосаксонскую ойкумену (и даже от французов с их Алжиром), не приобрёл. «Армии и отношения внешней политики государств должны быть обращены на одно: на расширение торговых сношений. А у нас о них и не помышляют. Мы проливаем свою кровь за Кавказом, а англичане там торгуют», — печалился в записной книжке 1841 г. П.А. Вяземский. Доля России в мировой торговле далеко не соответствовала её державным размерам: в начале XIX в. — 3,7%, в середине — 3,6%, в конце — 3,4%. «Не имея своего торгового флота, сколько-нибудь стоящего такого названия, Россия не только на Балтийском море была по части транспорта в руках иностранцев, преимущественно англичан, но и на Черном обходилась греческими и турецкими судами, хотя бы часть их плавала под русским флагом. даже в Азии русская торговля была почти целиком в руках армянских, бухарских, персидских купцов» (А.Е. Пресняков). Показательна в этом смысле судьба единственной не имевшей геополитического значения, чисто «экономической» русской колонии — Северной Аляски, управлявшейся, по подобию западноевропейских колониальных предприятий, коммерческой структурой — Российско-Американской компанией. Империя быстро, легко и за бесценок с ней рассталась. Плоды отваги и предприимчивости Г.И. Шелихова, Н.П. Резанова, А.А. Баранова пошли прахом. Как и грандиозный проект И.Ф. Крузенштерна начала XIX в. — преобра-

зование русской заморской торговли с Востоком по европейским стандартам, ради «свержения ига, налагаемого на нас. иностранцами, которые приобретая в России на щет ея великие богатства, оставляя наше Государство для того, чтобы проживать оные на своей родине, и таким образом лишают Россию капиталов, кои оставаясь в нашем отечестве развивали бы повсеместное благосостояние, если бы природным Россиянам предстояли средства, могущие оживлять общий дух и рвение. Чрез сие можно было достигнуть до того, чтобы мы не имели более надобности платить Англичанам, Датчанам и Шведам великие суммы за Ост-Индские и Китайские товары. При таковых мерах скоро бы пришли Россияне в состояние снабжать сими товарами и Немецкую землю дешевле, нежели Англичане, Датчане и Шведы.» Похоронено было и предложение А.С. Грибоедова (1828) об учреждении Российской Закавказской компании, с привлечением «выходцев русских» — «для заведения и усовершенствования в изобильных провинциях, по сю сторону Кавказа лежащих: виноделия, шелководства, хлопчатой бумаги, колониальных, красильных, аптекарских и других произведений», чтобы извлечь из этих земель «для государства ту пользу, которую в течение 27 лет Россия напрасно от них ожидала». В середине XIX в. была задавлена бюрократическим контролем и произволом Амурская компания, созданная по инициативе и под покровительством генерал-губернатора Восточной Сибири знаменитого Н.Н. Муравьёва-Амурского, этого русского «отважного, предприимчивого янки», по характеристике И.А. Гончарова. Ничего такого Гольштейн-Готторп-Романовым не надо было, а надо было только одного — чтобы Европа признавала их за «царей горы».

Отрадным исключением среди итогов имперской экспансии явились последствия побед над Турцией по-

следней трети XVIII — начала XIX в. (войну 1735-1739 гг. к этому ряду не отношу, ибо возвращением Азова, к тому же разрушенного, по условиям мирного договора, не может быть оправданы гигантские людские потери —150-160 тыс. человек, по подсчётам Н.Н. Петрухинцева, больше, чем в Северную войну! — допущенные из-за авантюризма Миниха и Бирона). Их результатом стали долгожданная ликвидация Крымского ханства, освоение Новороссии (главными бенефициарами которого, правда, оказались почти исключительно малороссы — выходцы из Черниговской и Полтавской губерний) и присоединение Бессарабии (там не было крепостного права, край стремительно заселялся русскими, в том числе и беглыми крепостными, в 1897 г. немолдаване, среди которых преобладали славяне, составляли более половины местных жителей).

В остальном же русские были, используя хэмингуэевский парафраз А.И. Фурсова, «победителями, не получающими ничего». Некоторые войны России приносили ей одну только славу, причём не всегда полезную. Например, Семилетняя война (о её нулевых результатах говорилось выше, при этом стоила она нам, по разным оценкам, от 60 до 138 тыс. убитых и раненых) или поход Николая I 1849 г., предпринятый для спасения Австрии от венгерской революции и закрепивший за империей репутацию «жандарма Европы» (кстати, тоже обошедшийся не так уж дёшево, учитывая отсутствие крупных сражений: 708 убитых и 10 885 умерших от болезней и ран). Знаменитое освобождение Болгарии от турок в 1877-1878 гг., купленное более чем ста тысячами русских жизней, привело лишь к появлению нового государства, недружественного к России (возвращение южной Бессарабии — недостаточно утешительный приз). П.А. Вяземский, один из немногих не захваченных панславистской истерией, написал ещё весной 1877 г., в

216

самом начале этой войны, стихотворение, дающее трезвую оценку не только ей, но и российской внешней политике в целом, призывая думать о том, что от последней «выиграет Курск, Чем-бар, Курмыш иль Вятка» и о том, чтобы она проводилась «не ценой потоков русской крови: / В нас лишней крови нет, она и нам нужна»:

Зачем так чутки мы на чуждые нам

стоны

А страждущей семьи нам голос часто

чужд?

Зачем по сторонам кидаем миллионы, Когда их нет для кровных наших

нужд?

Как будто нет у нас ни скорби,

ни страданья, Как будто нет у нас ни туги,

ни страды, Ни хлеба алчущих, ни алчущих

познанья, Ни жадно чающих движения воды! Нет, многие поля еще у нас

безводны — Для орошенья их да брызнет свежий

ключ.

Торговле, грамоте упрочьте путь

свободный,

Степям вы дайте жизнь, потёмкам —

Божий луч. Нет, почва русская, томясь

без удобренья, И много просит рук, и много денег

ждёт,

Чтоб зрелой жатвою добра

и просвещенья Насытиться вполне мог доблестный

народ.

(Подобные настроения проникали даже в сознание части — правда, меньшей — российской бюрократии. Так, министр финансов М.Х. Рейтерн писал в 1862 г. генерал-губернатору Западной Сибири А.О. Дюгамелю по поводу планов продвижения в Среднюю Азию, что «стремиться к дальнейшим завоеваниям вместо того, чтобы развивать уже имеющиеся средства, то же,

что отказываться от существенного и гоняться за призраками».)

Или возьмём войны с Францией при Павле и Александре I, окружённые в отечественной культуре восторженным ореолом: трудно понять, какие насущные русские интересы привели наши войска на Сен-Готард и под Аустерлиц — ни Французская республика, ни Наполеон никак России не угрожали. Вторжение «двунадесять языков» стало лишь следствием её участия в антифранцузской коалиции. Как утверждал Н.Я. Данилевский, которого трудно заподозрить в антипатриотизме: «Войну 1812 года мы вели за чуждые нам интересы, война эта была величайшею дипломатическою ошибкой, превращенной русским народом в великое народное торжество». Боевые потери России в наполеоновских войнах составили 420 тыс. убитых, раненых и пленных. Велики были жертвы и среди мирных жителей (убыль только мужской части населения Смоленской губернии в 1812 г. равнялась 100 тыс. человек), так что общий итог людских утрат, видимо, приближается к миллиону. Большая часть Европейской России была совершенно разорена военными действиями, в одной Москве ущерба насчитали свыше 340 млн рублей серебром. И что же получили взамен победители? Польшу? Но никаких русских выгод здесь не просматривается — одни убытки. Несмотря на польские легионы в составе Великой армии, автономное Царство Польское удостоилось массы привилегий (конституция, парламент-сейм, собственные вооружённые силы), в том числе и экономических: его торговля, сетовал декабрист М.С. Лунин, поддерживалась единственно путем транзита, разрешенного в ущерб русской торговле. Дороги Царства, его каналы, мосты, города, его храмы и крепости ремонтировались за счет России. Вплоть до 1821 года доходов Царства не хватало для покрытия бюджетных расходов; и опять-таки именно Россия постоянно

пополняла бюджет». От своей части (100 млн франков) контрибуции, наложенной участниками антинаполеоновской коалицией на Францию в 1815 г., Александр I красиво и благородно отказался, в то время, когда, по словам другого декабриста, М.И. Муравьёва-Апостола, «огромная полоса России. еще представляла одни развалины от нашествия врагов». Доля русских в населении Польши за всю историю её пребывания в составе империи не достигла и 3%.

Финляндия, несмотря на то, что её обитатели активно сражались на стороне шведов, так же, как и Польша, получила конституцию, парламент (сейм), язык заседаний которого был шведский, своё войско и множество других льгот. К ней прирезали вошедшую в империю ещё в начале XVIII в. Выборгскую область. Финские товары продавались в остальной России беспошлинно, а русские товары в княжестве пошлиной облагалась; импорт германских зерновых составлял в Финляндии 58%, а российских — только 36%. Русских в Финляндии проживало всего 0,2% (самая малая доля русских в империи). Православным в Финляндии запрещалось преподавать историю, в то время как финны могли занимать любые должности на территории всей империи. «Без ложного стыда, — писал Куропаткин, — мы должны признать, что Финляндия в течение XIX столетия, хотя в значительной степени за счет платежных сил и средств русского населения, стала культурнее многих русских губерний».

Северному Кавказу, вплоть до самого конца XIX в., российское правительство предавало «не столько экономическое, сколько стратегическое значение — как перешейка между Южной Россией и русскими владениями в Закавказье и Средней Азии» (И.Л. Бабич). По поводу русского проникновения в Среднюю/Центральную Азию «большинство современных ученых склонны полагать, что

экономическая политика в регионе была малоактивной, а основным стимулом были политические задачи, в частности соперничество с Англией», характерно, что «объемы российско-центральноазиатского товарооборота были в десятки раз меньше товарооборота Англии с Индией. Для России более важным являлось идеологическое господство, осознание себя "мировой державой", которая несет окраинам "цивилизованную жизнь" и конкурирует на этом поприще с другими великими державами» (С.Н. Абашин). Переселение из Великороссии в этот регион в 1860-1870-х гг. шло почти исключительно самовольно, несмотря на запретительные меры; только с 1893 г. оно было окончательно легализовано, однако «политика, направленная на ограничение потока переселенцев и "учинение препятствий" для самовольного водворения, сохранялась и в первые годы XX в.» (О.А. Брусина). За исключением Семиречья, русская миграция в Среднюю Азию была очень невелика. Лишь после переселенческого бума начала прошлого столетия русские там составили весомое меньшинство — 10%.

Впрочем, что говорить про Среднюю Азию, если в иные времена даже в Сибирь перебраться было крайне затруднительно — так, в 1860-1880-х гг. правительство фактически закрыло для переселения наиболее доступные сибирские губернии, по закону 1866 г. отменялись ссуды и льготы для переселенцев — государственных крестьян, за самовольное переселение предусматривалось уголовное наказание от 3 недель до 3 месяцев. В 1861 г. в Петербурге отвергли масштабный план по заселению Приамурья, предложенный Н.Н. Муравьёвым-Амурским, со следующей формулировкой: «Правительство, не встречая никакой побудительной причины желать особенно поспешного заселения Амурского края, который должен, так сказать, составлять поземельный запас для Рос-

сии в будущности, не имеет надобности и дарить принадлежащие ему земли в собственность частным лицам или даже продавать их за бесценок, когда, без малейшего сомнения, страны, прилегающие к Амуру, будут с каждым годом приобретать и большее значение и большую ценность, по мере развития Европейской и Американской промышленности и торговли на Восточном океане». Когда в 1873 г. другой восточносибирский генерал-губернатор Н.П. Синельников обратился в МВД с просьбой разрешить опубликовать в «Правительственном вестнике» объявление о желательности переселения в Амурский край, то министр внутренних дел А.Е. Тимашев поспешил ему разъяснить, что этого делать нельзя «ввиду склонности крестьян к переселениям».

Вообще, Сибирь так и не была до конца XIX в. по-настоящему освоена, не сделавшись ни объектом массовой русской колонизации, ни источником сырья для российской промышленности, ни заметным рынком сбыта для мануфактур и фабрик Центра. Но при такой активной внешней политике — «до того ль, голубчик, было.» Вплоть до строительства Транссиба (1891-1901) с экономической точки зрения Сибирь, по резкому, но удачному выражению одного автора, оставалась большим «географическим трупом». Полковник Генерального штаба Н.А. Волошинов в 1889 г. риторически вопрошал: «Триста слишком лет Сибирь считается покоренной русскими, но владеет ли ею Россия? Принадлежит ли на самом деле Сибирь русскому народу и русскому государству? Пользуется ли этим громадным пространством своих владений стомиллионный русский народ или им владеют и извлекают из него выгоды несколько тысяч заброшенных туда выходцев, назвавших себя "сибиряками".» В правительстве и в обществе доминировало представление о безнадёжной убыточности и бесперспективности раз-

вития сибирских земель, единственное предназначение которых, по словам министра иностранных дел второй четверти XIX в. К.В. Нессельроде, быть «для России глубоким мешком, в который опускались наши социальные грехи и подонки в виде ссыльных и каторжан и тому подобное». При этом русские Сибири жили несравненно лучше своих единоплеменников в Великорос-сии, что было связано как с отсутствием крепостного права, так и с удалённостью от высокого начальства. Декабрист В.Ф. Раевский, находившийся в 1820-1850-х гг. в иркутской ссылке, позднее вспоминал: «Я воображал себе Сибирь холодной, мрачной, страною, заселенной простодушным и бедным народом, и вдруг увидел огромные слободы, где не было ни одной соломенной крыши, и народ разгульный и бойкий». П.П. Семенов-Тян-Шанский поделился такими своими впечатлениями 1855 г.: «избы крестьян Тобольской губернии поражали меня своим простором по сравнению с тесными курными избами крестьян черноземных великорусских губерний. одежда сибирских старожилов также была несравненно лучше одежды крестьян Европейской России, особенно черноземной ее полосы. Сибирские старожилы не хотели верить, что в Рязанской губернии на целый двор приходится иногда по одному тулупу.» Большинство наблюдателей подчёркивали такие черты «сибирского характера» как развитое чувство собственного достоинства, отсутствие «той раболепной услужливости» и одновременно «той равнодушной грубости, которые так обыкновен-ны в русском крестьянине» (М.С. Ка-ханов); сходство с американцами, «необыкновенную восприимчивость к новизне» (А.А. Кауфман). Управляющий Морским министерством И.А. Шеста-ков записал в дневнике (1886): «Россия, пожалуй, возродится Сибирью. У нас остаются дураки, а сюда идет сметка, способность.»

Кавказ, Закавказье и Средняя Азия

существовали за счёт постоянных дотаций из великорусского Центра. В русской прессе писали, что политика империи на Востоке есть «политика самопожертвования, более тратящая на покоренных, чем приобретающая от них». В 1890-х гг. государство тратило на Кавказ до 45 млн руб. в год, а получало только 18 млн, естественно, дефицит в 27 млн покрывала Великорос-сия. В 1913 г. расходы российской казны в Тифлисской губернии и Закаталь-ском округе превышали получаемые казной доходы на 40 млн руб., то есть на сумму большую, чем все расходы на высшее и среднее образование по смете Министерства просвещения. В рапорте управляющего Бакинской казенной палатой А.А. Пушкарёва (начало 80-х гг.) говорится: «Несравненно богатейшие жители Закавказского края по сравнению с какой-нибудь Новгородской или Псковской губерниями, жители которых едят хлеб с мякиной, платят вчетверо меньше, в то время как голодный мужик северных губерний обязывается платить за богатых жителей Закавказья все не покрываемые местными доходами потребности по смете гражданского управления, не считая военной». С 1868 по 1881 г. из Туркестана в Государственное казначейство поступило около 54,7 млн рублей дохода, а израсходовано на него — 140,6 млн, то есть почти в 3 раза больше. Разницу, как говорилось в отчете ревизии 1882-1883 гг., Туркестанский край «изъял» за «счет податных сил русского народа». В 1879 г. полковник А.Н. Куропаткин (будущий министр) сообщал в отчете Военному министерству: «Оседлое население Туркестанского края по своему экономическому положению стоит в значительно лучших условиях, чем земледельческое население России, но участвует в платеже всех прямых и в особенности косвенных сборов в гораздо слабейшей пропорции, чем русское население». Только начиная с 1906 г. доходы казны от Туркестана стали превышать

расходы (22,2 и 18,8 млн руб. соответственно). Но и в 1912 г. главноуправляющий землеустройством и земледелием А.В. Кривошеин писал, что если сопоставить данные об этих доходах с количеством земли, земельной площади и ее ценностью на других окраинах империи, «то окажется, что Туркестан дает казне, относительно, вчетверо менее других частей Государства».

В 1868-1871 гг. русские центральные земледельческие районы, приносившие 10,39% дохода, расходовали только 4,6% от общего бюджета, а в 18791881 гг. показатели доходов и расходов были 11,1 и 5,42% соответственно. Центральный промышленный район давал бюджету в 1868-1871 годах 6,2% дохода, а расходов на него приходилось 3,3%, в 1879-1881 гг. эти показатели составляли 6,34 и 2,83%. Получалось, что в среднем на душу населения в губерниях Европейской России приходилось в 1,3 раза больше прямых податей, чем в Польше, в 2,6 раза больше, чем в Закавказье, почти в два раза больше, чем в Средней Азии. Коренное население Сибири платило государству в 2-10 раз меньше, чем русские крестьяне в тех же регионах. По некоторым подсчетам, население окраин ежегодно «обогащалось» в среднем на сумму от 12 до 22 рублей на одну душу мужского пола. В среднем налогообложение великорусских губерний в сравнении с национальными окраинами в конце XIX в. было больше на 59%.

В настоящее время ООН для измерения качества жизни населения использует так называемый индекс человеческого развития, или индекс развития человеческого потенциала. Он включает три показателя: 1) индекс ожидаемой продолжительности жизни при рождении, 2) индекс образования (процент грамотности и доля детей школьного возраста, посещающих школу, 3) индекс производства (валовой внутренний продукт на душу населения). Каждый показатель принимает значение от 0 до 1, индекс чело-

220

веческого развития равен их среднему арифметическому. Так вот, по расчётам Б.Н. Миронова, индекс человеческого развития для русских в императорской России равен 0,247, а для нерусских (взвешенный на доле каждого этноса) — 0,301, то есть на 22% выше. Из 14 народов, для которых имеются данные для подсчета индекса человеческого развития, у восьми — евреев, латышей, литовцев, поляков, украинцев, финнов, эстонцев и немцев — индекс был выше, чем у русских, а у пяти — башкир, белорусов, молдаван, татар, чувашей — ниже. Но зато средняя продолжительность жизни у русских (28,7 лет) была ниже не только чем у немцев (45), латышей (45), финнов (44,3), эстонцев (43,1), литовцев (41,8), поляков (41), евреев (39), украинцев (38,1), но и чем у молдаван (40,5), белорусов (36,2), башкир (37,3), татар (34,9), чувашей (31), и ниже средней продолжительности жизни для 14 народов империи (32,4). Что же касается образования, то к концу XIX века русских, умеющих читать, было 29,3%. Для сравнения: финнов — 98,3%, эстонцев — 94,1%, латышей — 85%, немцев — 78,5%, евреев — 50,1%, литовцев — 48,4%, поляков — 41,8%, греков — 36,7%. Из европейских народов империи от великороссов отставали только белорусы (20,3%) и украинцы (18,9%). И это не удивительно. Правительство из-за политических соображений гораздо обильнее финансировало просвещение национальных окраин, чем русских областей. Скажем, в конце XIX в. Московскому учебному округу, население которого почти вдвое превышало население Кавказского округа, доставалось вдвое меньше средств; Харьковский округ, по населённости превосходивший Кавказский в полтора раза, получал в четыре раза меньше; Одесский округ — столько же, сколько Рижский, хотя обгонял последний по числу жителей более чем в три раза.

«Оскудение центра» было одной из

центральных тем русской публицистики конца XIX — начала XX в. Впрочем, ещё раньше, в 1854 г. сенатор К.Н. Лебедев так описывал свои впечатления от поездки в орловскую деревню (опубликованные, правда, только в 1888 г.): «Крестьяне. очень недалеки от домашних животных. Этот старик не мытый, никогда не чесанный, босоногий; эта женщина полуобнаженная, мальчишки грязные, растрепанные, валяющиеся в грязи и на соломе, все эти нечеловеческие фигуры! Все они, как будто вне черты государственной жизни, как будто незаконные дети России, как будто побежденные мечом победителей им не соплеменных (курсив мой — С.С.).» Уроженец Воронежской губернии А.С. Суворин (1903) сетовал: «.центр наш стал ослабевать еще с XVIII столетия. Из него брали все, что можно было взять, — деньги, войска, интеллигенцию — и почти ничего в него не возвращали, то есть не удобряли землю, не насаждали земледельческих школ, не распространяли грамотности, не учреждали высших учебных заведений, даже обходили железными дорогами. Наш Центр изнемогал под бременем расходов и напряжением всех своих сил создавал мощь государства, а государство, расширяясь в границах, забывало этот Центр. Я назвал наш Центр Геркулесом, и правительство смотрело на него как на Геркулеса, способного совершить всякий подвиг. Но и у Геркулеса не Божьи силы. И Геркулесы теряют их. Бедные русские селения остаются в таком же виде, как при царе Алексее Михайловиче. Геркулес стоит в своей посконной рубахе у своих хором — жалкой избенки, покрытой соломой, которой нередко лакомится издыхающий друг его, лошадь.» Костромич В.В. Розанов (1896) возмущался: «Ничего нет более поразительного, как впечатление, переживаемое невольно всяким, кто из центральной России приезжает на окраину: кажется, из старого, запущенного, дичающего сада он въезжает

в тщательно возделанную, заботливо взращиваемую всеми средствами науки и техники оранжерею. Калужская, Тульская, Рязанская, Костромская губернии — и вся центральная Русь напоминает какое-то заброшенное старье, какой-то старый чулан со всяким историческим хламом, отупевшие обыватели которого живут и могут жить без всякого света, почти без воздуха. Можно подумать, что "империя" перестает быть русской, что не центр подчинил себе окраины, разросся до теперешних границ, но, напротив, окраины срастаются между собою, захлестывая, заливая собою центр, подчиняя его нужды господству своих нужд, его вкусы, позывы, взгляды — своим взглядам, позывам, вкусам (курсив мой. — С.С.). Русские в России — это какие-то израильтяне в Египте, от которых хотят и не умеют избавиться, "исхода" которых ожидают, — а пока он не совершился, на них возлагают все тяжести и уплачивают за труд ударами бича». Саратовец Г.П. Федотов, уже будучи в эмиграции, констатировал (1929): «Великороссия хирела, отдавая свою кровь окраинам, которые воображают теперь, что она их эксплуатировала». Современные историки в этой связи недвусмысленно говорят о «привилегированной периферии и дискриминированном центре».

Русские не только не были доминирующей этнической группой в Российской империи, но, напротив, — одной из самых ущемленных. Получалось, что быть русским — невыгодно. Разумеется, речь идёт не о дворянстве, верхушке духовенства или буржуазии (вкупе они составляли не более 2% русского этноса), а прежде всего о крестьянстве (90%). Система льгот, с помощью которых самодержавие стремилось привязать к себе новые территориальные приобретения, впервые опробованная на Украине при Алексее Михайловиче, выстроилась, таким образом, в систему нещадной эксплуатации русского большинства империи, которая с

конца XVIII в. распространилась и на украинцев. До отмены крепостного права экономическое угнетение русских дополнялось социальным. Представители «господствующего племени» легко могли стать крепостными дворян-католиков, дворян-мусульман и даже дворян-иудеев. Так, православное крестьянство Правобережной Украины и Белоруссии, считавшееся частью единого русского народа, войдя в православную Российскую империю ещё в конце XVIII в., до 1860-х гг. продолжало быть крепостной собственностью польских панов. В XVIII в. Нота Ноткин и Иосиф Цейтлин, оставаясь в иудейской вере, владели большими имениями с сотнями крепостных. При этом православные дворяне владеть крестьянами-мусульманами не могли, а крепостных иудеев в природе и вовсе не существовало. Вообще, крепостное право было почти исключительно русским (великороссов, малороссов и белорусов) уделом (ещё оно практиковалось в Грузии). Так же как и основное бремя военной службы — армия состояла из русских, украинцев и белорусов на 86%. После падения крепостного рабства всё русское крестьянство оказалось в рабстве общинном (об этом подробнее ниже). Или вот такая символическая деталь — А.А. По-ловцов в дневнике от 30 апреля 1901 г. рассказывает об обсуждении в Госсовете следующего вопроса: «забайкальский генерал-губернатор представлял о том, что по существующему для бурят порядку они не могут быть подвергаемы своим начальством телесному наказанию, тогда как находящиеся в той же местности русские переселенцы подвергаются телесному наказанию по приговору своих волостных судов».

Вполне можно говорить и о культурно-символической дискриминации русского неевропеизирован-ного большинства. Его культура, быт, внешний облик воспринимались ве-стернизированной элитой (по крайней

222

мере до середины XIX в.) как проявление дикости, отсталости, невежества и т.д. В конце 1820-х гг. полиция могла вывести из столичного театра русского купца просто из-за его бороды, и даже в 1870-х гг. вход в петербургский Таврический сад украшала надпись: «Вход воспрещается лицам в русском платье». А.Н. Энгельгардт в 1874 г. выражал надежду, что на «русский костюм» «начальство, наконец, перестанет. коситься».

Методы, которыми управлялась в петербургский период собственно русская Россия, трудно определить иначе, чем колониальные, и их надо сопоставлять не с внутренними практиками современных ей европейских государств, а с практиками последних в их колониях, например, Англии в Индии. П.А. Вяземский саркастически заметил в записной книжке 1830 г.: «Россия была в древности Варяжская колония, а ныне немецкая, в коей главные города Петербург и Сарепта [немецкая колония на Волге, в которой жителям были предоставлены огромные привилегии]. Дела в ней делаются по-немецки, в высших званиях говорят по-французски, но деньги везде употребляются русские. Русский же язык и русские руки служат только для черных работ». Причём некоторые окраины империи как раз не управлялись как колонии (Финляндия, да и, в общем, Польша); некоторые — управлялись как колонии местными элитами, но империя к этому фактически не имела отношения (Остзейский край); большинство окраин считались колониями, но колониальные практики реа-лизовывались в них не слишком интенсивно и эффективно (Кавказ, Закавказье, Средняя Азия). Наиболее же полно колониализм осуществлялся именно в русской России. Возникает вопрос: а где метрополия у этой колонии? В данном случае перед нами пример т.н. «внутреннего колониализма». Метрополия здесь находится не «вне», а «внутри». И колонизаторы — не

чуждый этнос, а привилегированный социальный слой. Лучшую формулировку сущности метрополии в Российской империи дал, на мой взгляд, американский историк Рональд Суни: «Важно отметить, что метрополия не обязательно определяется по этническому или географическому признаку. Метрополия является институтом политического господства. В некоторых империях властные структуры характеризовались не этническим или географическим отличием, а особым статусом или классовым характером, идентифицируясь со служилым дворянством или правящим классом. Такой была роль османов в Оттоманской империи, императорской семьи и высших эшелонов поземельного дворянства и бюрократии в Российской империи (курсив мой. — С.С.) или, сходным образом, коммунистической номенклатуры в Советском Союзе».

Но даже внутри указанной выше метрополии русское доминирование было весьма проблематичным. До Александра III Романовы позиционировали себя как наднациональные монархи, для которых первичен сословно-династический, а не этнический принцип. Политику, неподконтрольную никаким общественным силам, конечно, удобнее осуществлять, не связывая себя с каким-либо конкретным народом, а изображая из себя «равноудаленный» от всех народов империи наднациональный центр, опирающийся на лояльность этнически разношерстной элиты, которая (лояльность) направлена не на государство как таковое, а на личность монарха. В принципе, подобная политика свойственна для большинства континентальных империй, но если искать наиболее близкие её аналогии, то это будет даже не монархия Габсбургов, а скорее Оттоманская Порта. «Вот, извольте взглянуть, — говорил Николай I в 1839 г. заезжему маркизу де

Кюстину на празднестве в Михайловском замке, — неподалеку от нас стоят двадцать офицеров; из них только первые двое русские, за ними трое из верных нам поляков, другие частью немцы; даже киргизские ханы, случается, доставляют ко мне сыновей, чтобы те воспитывались среди моих кадетов.» В 1762 году 41% из числа 402 высших офицеров и половина из четырех офицеров самого высокого ранга были нерусскими. В поздней Российской империи 38% из 550 генералов носили нерусские фамилии. Особенно были сильны в метрополии польский и немецкий элемент.

В конце 1850-х гг. польское шляхетство составляло более половины всего потомственного российского дворянства. Даже в 1897 г., во время переписи населения, после десятилетий планомерной правительственной политики деклассирования безземельных шляхтичей, польский язык назвали родным около трети потомственных дворян империи. Поляки играли заметную роль не только в администрации западных окраин, но и в высшей бюрократии: в 50-х гг. их доля среди чиновников центрального аппарата достигала 6%. Многие русские аристократы (а иногда и особы царствующего Дома) были связаны с польской шляхтой семейными или романтическими узами. Но антироссийское восстание 1830 г. поставило польскому влиянию жёсткий предел, а мятеж 1863 г. весьма значительно его подорвал.

Немцы (как прибалтийские, так и подданные других государств, находящиеся на русской службе или владеющие какой-либо собственностью в российских пределах), напротив, будучи количественно немногочисленными (2-3% дворянства империи), играли непропорционально высокую роль в управлении последней, сохраняя за собой весь описываемый период в среднем около 20% высших постов в государственном аппарате, армии, при дворе. Благожелательное покровитель-

ство верховной власти, за исключением времени Александра III, по отношению к ним было практически неизменным. И причины этого вполне понятны. Остзейцы стали следующей после малороссов этнокорпорацией, на которую самодержавие могло опереться для сохранения своей «надзаконно-сти» и «автосубъектности». Ощущавших себя чуждыми русскому большинству немцев волновали не проблемы политического ограничения русской монархии, а собственные привилегии, которые последняя стабильно подтверждала. Это (плюс изобилие германской крови в монарших жилах) создавало империи Романовых репутацию не русской, а «немецкой». Причём этим определением пользовались как крайние консерваторы, вроде Ф.Ф. Вигеля, автора вышедшей за границей в 1844 г. на французском языке брошюры «Россия завоеванная немцами», так и радикальные анархисты, вроде М.А. Бакунина с его книгой «Кнуто-германская империя и Социальная революция»1.

Французская революция конца XVIII столетия открыла в Европе эру национализма, главные принципы которого — суверенитет нации, совпадение национальных и государственных границ, господство единой национально-государственной культуры. Многоэтничные империи, с одной стороны, и карликовые королевства и княжества, дробящие народы на изолированные друг от друга части, — с другой, постепенно уходят в прошлое. В 1829 г. из Оттоманской Порты выламывается Греция, позднее Сербия, Черногория, Болгария. В 1881 г. провозглашено создание королевства Румыния, объединившего в себе Валахию и Молдову. В 1861 г. вокруг Пьемонта образуется единая Италия, в 1871 г. вокруг Пруссии — единая Германия. Ав-

1 Я уже подробно писал о немецком вопросе в Российской империи на страницах _

«ВН»: Сергеев Сергей. «Хозяева» против «на- 223

ёмников». ВН. 2010. №3. _

стрийская империя с трудом удерживала центробежные тенденции своих славянских и мадьярских подданных, и последним вынуждена была предоставить широкую автономию.

Российская империя до конца XIX в. не только не являлась русским национальным государством, но даже не позиционировала себя таковым. Недаром министр финансов в 1823-1844 гг. Е.Ф. Канкрин на полном серьёзе предлагал переименовать Россию в Рома-новию или в Петровию (в честь Петра I). Зато под её обширным и внешне нерушимым куполом весьма успешно расцветали или зарождались многочисленные нерусские национальные проекты. И как ни парадоксально, этому процессу — пусть и бессознательно — весьма способствовало само самодержавие своей весьма своеобразной национальной политикой. Типичная схема последней выглядит так. Для того чтобы привязать к себе новопри-соединённую территорию, империя предоставляла ей максимум льгот, в первую очередь — автономию, конституируя тем самым особое положение того или иного народа и гарантируя его права. Естественно, национальное самосознание этих народов росло как на дрожжах, когда же этот рост начинал пугать власти предержащие, следовали репрессии, которые уже не могли его остановить, а только отрицательным образом укрепляли, объединяя народ в борьбе с притеснениями. Во всём этом видно полное непонимание Петербургом сущности и механизмов нациестроительства.

Весьма характерен в этом смысле случай Польши2. Как можно было надеяться сделать послушным или тем более «переварить», пусть деградировавшее и расчленённое, но всё же великое в прошлом государство, обладающее многовековыми имперскими

_ 2 Подробнее о польском вопросе: Сергеев

224 Сергей. Столетняя война с «воскресающими

_ мертвецами» // ВН. 2011. №6.

традициями, развитой исторической памятью и национальной культурой, ещё и к началу XIX в. гораздо более развитой, чем русская? Репрессии против польских националистов привели к созданию пантеона национальных героев — тайному внутри империи, явному — за её пределами, где обильная польская эмиграция, в составе которой были те же Лелевель, Мицкевич, Словацкий, ковала национальный миф о Польше — Христе европейских народов, терпящей крестные муки во имя их спасения от антихристианской Московии. Провал восстаний показал, что без пересмотра традиционной польской концепции нации, под которой подразумевались только шляхта, костёл и горожане, без включения в неё «сельского люда» национальное движение не имеет перспективы. После 1863 г. польская интеллигенция проделала огромную работу по демократизации национальной идеологии, без чего вряд ли стало бы возможно в дальнейшем возрождение независимой Польши.

Думаю, если бы не мятежи, самодержавие и дальше бы продолжало закрывать глаза на развитие польского национального проекта внутри империи. Показательно, что сидевших тихо финнов никто не трогал до 90-х гг., когда в их отношении был всё-таки применён ряд безнадёжно запоздалых русификаторских мер. К тому времени Финляндия стала уже вполне сформировавшимся, при режиме полного благоприятствования со стороны имперских властей, национальным государством, не только со всеми институтами такового, но даже и со своим национальным эпосом «Калевала», собранным и изданным в 1835 г. подданным Российской империи и почётным академиком (с 1876 г.) Императорской академии наук Элиасом Лённротом. По словам Вл. И. Гурко, «русская политика по отношению к Финляндии была политикой булавочных уколов, раздражавших, но отнюдь не обессиливавших

противника и даже придававших ему большую силу путем его озлобления, с одной стороны, а с другой — посредством внушения ему уверенности, что в сущности бояться ему нечего, что все сводится к пустым угрозам и бутафорской шумихе». Эффект русификации рубежа XIX-XX вв. был (и не мог не быть) только сугубо отрицательным — убийство в 1904 г. усердствовавшего в ней генерал-губернатора Н.И. Бобри-кова и подъём финского национального движения убедительно свидетельствовали об этом. Империя получила «под столицей враждебно настроенную к нам, полную сепаратных стремлений местность, населенную хотя и немногочисленной, но упорной народностью» (А.Н. Куропаткин).

Особый интерес представляет украинская проблема. С одной стороны, малороссы были и этнически, и религиозно, и по общим историческим корням наиболее близким к великороссам народом империи. С другой — они самые первые вошли в неё с набором гарантированных прав. Ликвидированы последние были только при Екатерине II, и украинское шляхетство, хотя и оказалось неспособным вступить за их сохранение в открытую борьбу, горестно оплакивало утрату своей родиной автономии. Большинство элиты бывшей Гетманщины разделяло концепцию, изложенную в анонимной «Истории русов», вышедшей из кругов, близких к казацкой старшине, в конце XVIII — начале XIX в. (первое издание — 1846 г.) и противопоставлявшей русов (малороссов) и московитов как два разных народа. Это сочинение оказалось «одним из главных текстов украинского национализма»: его безвестный «автор говорит уже языком романтического национализма, только "нация", о которой идет речь, это двоящийся феномен: "нация" в смысле политического представительства ("козацкая нация", куда не входят те же крестьяне) — и "нация", расширившаяся до всего "народа"» (А.А. Тесля).

В 1830-1840-х гг. предания казацкой старины подхватила молодая поросль националистически настроенных малороссийских интеллектуалов, создавших в 1846 г. первое украинское тайное политическое объединение — Славянское общество св. Кирилла и Ме-фодия (Кирилло-Мефодиевское братство), куда входили такие знаменитые впоследствии люди как поэт Т.Г. Шевченко, историк Н.И. Костомаров, этнограф и литературовед П.И. Кулиш, учёный-просветитель Н.И. Гулак. Кирилло-мефодиевцы мечтали о создании демократической федерации славянских народов, где каждый из них имел бы собственную республику, в том числе и украинцы («южно-россы»), отделяемые от «севернорусского племени» (великороссы и белорусы). Общество очень скоро было раскрыто III Отделением, его участники арестованы и подверглись наказаниям различной тяжести. Кирилло-мефодиевцы в дальнейшем сыграли выдающуюся роль в развитии украинского национального самосознания. Костомаров (кстати, украинец только по матери) разработал концепцию «двух русских народностей» — «великорусской и малорусской, или южнорусской», главное различие между которыми, по его мнению, в том, «что племя южнорусское имело отличительным своим характером перевес личной свободы, великорусское — перевес общности». Кулиш разработал «кулишов-ку» — особый украинский фонетический алфавит. Оба они в 1861-1862 гг. издавали в Петербурге первый легальный украинофильский журнал «Основа» (именно там была обнародована костомаровская идея о «двух русских народностях»). Ну, а о значении Шевченко для украинского национализма долго распространяться не приходится — без его поэзии последнего бы попросту не было.

Украинофильство к концу XIX в. становится распространённым явлением среди малороссийской интел-

226

лигенции. Это чутко уловил А.П. Чехов. В письме из Сум А.С. Суворину от 30 мая 1888 г. он так описал одну из дочерей помещиков Линтварёвых, в доме которых он в то время проживал: «Третья дщерь, кончившая курс в Бестужевке, — молодая девица мужского телосложения, сильная, костистая, как лещ, мускулистая, загорелая, горластая. Страстная хохломанка. Построила у себя в усадьбе на свой счет школу и учит хохлят басням Крылова в малороссийском переводе. Ездит на могилу Шевченко, как турок в Мекку». Более того, политически довольно индифферентный писатель в опубликованной в 1888 г. в журнале «Северный вестник» (№11) повести «Именины» счёл необходимым ввести такого эпизодического персонажа: «.бородатый, серьезный, всегда нахмуренный; он мало говорит, никогда не улыбается, а всё думает, думает, думает. Он одет в рубаху с шитьем, какое носил гетман Полу-боток, и мечтает об освобождении Малороссии от русского ига; кто равнодушен к его шитью и мечтам, того он третирует как рутинера и пошляка». В письме к редактору отдела беллетристики журнала А.Н. Плещееву Чехов пояснял: «Я. имел в виду тех глубокомысленных идиотов, которые бранят Гоголя за то, что он писал не по-хохлацки.» (В последующих изданиях повести, правда, «украинофил» исчезает). Впрочем, украинофильству противостояла иная, тоже весьма влиятельная, интегристская традиция малороссийской мысли. Достаточно вспомнить, что формула единой и неделимой России, первоначально украшавшая памятник Богдану Хмельницкому в Киеве, принадлежит полтавскому шляхтичу с казачьими корнями М.В. Юзефовичу, инициатору разгрома Кирилло-Мефодиевского братства и запретов литературы на украинской «мове».

На первых порах украинский национализм не имел сепаратистского посыла, пределом его мечтаний была об-

ластная автономия. Не играла в нём первую скрипку и «москвофобия» (хотя в стихах Шевченко она не редкость), куда сильнее звучал антипольский пафос, что было продиктовано польским культурным доминированием на Украине, о котором говорилось выше: на этом этапе именно поляки были врагом номер один, тот же Кулиш активно сотрудничал с имперской администрацией в период борьбы с мятежом 1863 г. В австрийской Галиции и вовсе существовало мощное движение москвофилов. Но в результате жёстких ограничений употребления украинского языка в печати на территории России именно Галиция, где ему была предоставлен легальный статус и в литературе, и в школе, стала новым центром украинского национализма. В 1860-х гг. туда часто приезжал Кулиш, в начале 70-х там некоторое время жил и работал М.П. Драгоманов, в 1894-м во Львов перебрался крупнейший украинский историк М.С. Грушевский. К концу XIX в. оформляется концепция Галиции как «украинского Пьемонта», в идеологии «украинства» усиливается русофобская составляющая, в частности, отрицается единство великороссов и малороссов в Киевский период, трактуемый теперь как начало собственно украинской национальной истории. Украинский национализм становится политической силой, представленной в Галицком сейме, всё более решительно побеждая москвофилов. Если в результате выборов 1901 г. в сейме оказалось примерно равное число представителей от обоих течений (7 украинцев против 6 москво-филов), то в дальнейшем баланс резко меняется в пользу украинцев: 19 против девяти в 1908 г. и 33 против одного в 1913 г.

Следует отметить, что хотя украинские националисты и мечтали о независимой Украине, в реальной политике до Первой мировой войны вопрос так не ставился: «.ни одна из украинских националистических групп не считала,

что в случае распада империй Украина окажется достаточно сильной, чтобы противостоять новообразованному Польскому государству и Москве.» (А.А. Тесля). Речь шла лишь о получении автономии в рамках федерации.

Говорить о широком проникновении в «народные массы» идей украинского национализма до 1917 г. затруднительно, они, по большей части, оставались уделом интеллигенции. украинофил Е. Чикаленко иронически вспоминал, что если бы поезд, в котором в 1903 г. ехали из Киева в Полтаву делегаты на праздник, посвящённый открытию памятника классику малороссийской словесности И.П. Котляревскому, потерпел крушение, украинское национальное движение остановилось бы на многие годы, если не десятилетия, ибо практически все его активисты помещались в двух вагонах этого поезда. Но с другой стороны, самодержавие удивительно мало предприняло для того, чтобы сделать невозможным торжество «мазепинцев» (как называли украинофилов в консервативной печати). Обрусение миллионов украинских крестьян было, в принципе, выполнимым делом (и крайне насущным, в том числе и для крепости империи, ибо только вместе с ними русские составляли в ней уверенное большинство; по переписи 1897 г. великороссов числилось 44%, малороссов — 18%). Но для этого нужно было, как минимум, наладить эффективную систему начального образования на русском языке, чего так и не удалось сделать, ибо, как уже говорилось выше, финансирование начальной школы осуществлялось из рук вон плохо. Запреты на использовании «мовы» в печати (циркуляр П.А. Валуева 1863 г., Эмский указ 1876 г.), при отсутствии позитивной русификаторской программы принесли больше вреда, чем пользы: «Если бы не было Эмского указа. то не было бы для украинцев надобности в создании австрийской "ирреденты", средоточием украинского культурно-

го движения был бы Киев, а не Львов» (Г.В. Вернадский). Провал этих мер к началу XX в. стал очевиден. В феврале 1905 г. Императорская Академия наук признала украинский язык особым литературным языком, отличным от русского. Экспертизу готовили светила русской науки — либеральные филологи Ф.Е. Корш, А.А. Шахматов, Ф.Ф. Фортунатов, С.Ф. Ольденбург, совместно с деятелями украинского национального движения — Ф.К. Волковым, М.А. Славинским, О.О. Руссо-вым (последний — крайне любопытный пример выходца из русской семьи, добровольно и сознательно ставшего украинцем). Тем самым де-факто Эм-ский указ был дезавуирован, а особая украинская культура — важнейшая основа украинского национализма — научно санкционирована.

Мощным инструментом ассимиляции украинцев могла бы стать переселенческая политика, тем более что среди украинских крестьян стремление переехать на свободные земли в Сибири, на урале, на Дальнем Востоке было широко распространено. Но даже после отмены крепостного права правительство не только не поощряло это стремление, а, напротив, препятствовало ему. Скажем, в 1879 г. губернатор Западного края разослал специальный циркуляр, предписывавший не допускать самовольных переселений. И хотя летом 1881 г. правительство приняло «Временные правила о переселении крестьян на свободные земли», документ этот не был опубликован, и крестьянам о нем ничего не сообщили, дабы не спровоцировать массового переселенческого движения. «.К массовой колонизации с запада на восток империи в правительственных кругах относились непоследовательно и с большой осторожностью. Помимо нежелания помещиков лишиться дешевого крестьянского труда, существовали и сдерживающие политические факторы. Украинцы и белорусы были нужны на западе империи для

227

228

усиления там "русского начала", что особенно стало ясно после польского восстания 1863 г.» (А.В. Ремнёв). Таким образом, и здесь Польша сыграла роль тяжкой и вредной обузы. Ситуация принципиально изменилась только при Столыпине. Характерные цифры: в Северном Казахстане в 1858 г. малороссов не наблюдалось вовсе, к концу века их там жило уже 100 тыс., а к 1917 г. — 789 тыс., причем с каждым новым поколением они все более русифицировались. В 1909 г. в Амурской области малороссы составляли основное ядро её населения — 40,6%, в Приморской области их было ещё больше — не менее 75%. Они быстро переходили на русский язык, а к 1930-м гг. в большинстве случаев сменили и своё этническое самосознание; в конце прошлого века русскими уже считали себя 86,8% от числа жителей Приморья (в основном это потомки обрусевших малороссов и белорусов), украинцами — 8,2%, белорусами — 0,9%. Но эти локальные успехи кардинально решить украинский вопрос уже не могли, время было безнадёжно упущено. И хотя «украинство» в собственно Наддне-прянской Украине не развилось в массовое политическое движение, усилиями его активистов образование украинской нации «было подготовлено так хорошо, что после февральской революции [1917 г.] там смогла состояться широкая национальная мобилизация» (А. Каппелер).

Упущены были и возможности русификации прибалтийского крестьянства (которая, конечно, представляется куда более сомнительным делом, чем украинский случай, учитывая высочайший уровень грамотности среди латышей и эстонцев и наличие уже к 1800 г. широкой сети школ на родных языках этих народов), находившегося с немецким дворянством в хроническом этносоциальном конфликте. Сословный принцип империи и особая роль остзейских баронов, о которой подробно говорилось выше, стали и здесь

непреодолимым препятствием. Показателен такой эпизод. В 1841 г. около 50 тыс. латышских и эстонских крестьян изъявили желание перейти из лютеранства в православие, ибо среди них прошёл слух, что в таком случае им разрешат переселиться в Ейский край, где они смогут получить землю (земля в Прибалтике была собственностью дворян). Однако Св. Синод, по воле Николая I, запретил этот переход. Епископ Рижский Иринарх, подававший просителям робкие надежды, был снят с должности и «вывезен из Риги почти как преступник» (Н. Лейс-ман). В 1845 г. разрешение на переход в православие было всё-таки дано, и до 1848 г., включительно, веру сменили 60 тыс. латышей. Но, естественно, ни в какой Ейский край их не пустили; социальное положение новообращённых осталось прежним. К 1849 г. переходы в православие практически прекратились, а многие прозелиты вернулись в лютеранство, дабы не осложнять отношения с помещиками. А во второй половине столетия в городах уже активно развиваются латышский и эстонский национализм. В 1878 г. тираж латышских газет составил 40 тыс. экземпляров (ср. с тиражами крупнейших русских газет: «Голос» — 17 тыс., «Московские ведомости» — 12 тыс.) В 80-х гг. латышские националисты создали карту «Латвии» — единой территории, заселённой латышами — перекраивавшую границы Эстляндии, Курляндии и Лифляндии, проведённые в сословных интересах немецкого дворянства. Десять тысяч подписей латышей стояли под соответствующей петицией, категорически отклонённой имперским правительством. В 1887 г. существовала 231 латышская национально-культурная организация. В 1888 г. был издан латышский национальный эпос «Лачплесис». Путём проведения массовых песенных фестивалей в национальное движение вовлекался и сельский люд. В 1862 г. публикуется эстонский национальный

эпос «Калевипоэг», в 1869-м — эстонцы провели первый фестиваль песни, в 1871 г. возникло Общество эстонских литераторов, занимавшееся пропагандой эстонского языка и фольклора, в 1891-м — стала выходить первая ежедневная газета на эстонском языке. «Национальное пробуждение» захватило и литовцев — современный государственный гимн Литвы «Национальная песнь» был опубликован и начал исполняться уже в конце 1890-х гг. Борьба с прибалтийскими национальными движениями с помощью цензурных запретов оказалась совершенно неэффективной.

В 1860-1870-х гг. оформляется грузинское национальное движение. Будущая правящая партия (недолго) независимой Армении «Дашнакцутюн» была создана в Тифлисе в 1890 г. Национальная интеллигенция стала формироваться у белорусов, татар, чувашей, черемисов, осетин, бурят, якутов. Причём в этом процессе вольно или невольно поучаствовали власти империи. Скажем, при покровительстве обер-прокурора Св. Синода К.П. Победоносцева знаменитый православный миссионер, человек вполне правых воззрений Н.И. Ильминский в качестве главного средства распространения православия среди нерусских народов Поволжья создал целую систему инородческих (татарских, чувашских, черемисских, вотяцких и т.д.) школ, где обучение детей происходило на их родных языках и обязательно учителями-единоплеменниками.

Совершенно особый, неповторимый сюжет — еврейский вопрос. В большинстве своём ставшие российскими подданными после присоединения к России Западного края, а позднее Царства Польского, сыны Израиля, верно следуя ветхозаветному правилу, стремительно плодились и размножались: «В течение всего XIX века евреи демонстрировали более высокий естественный прирост населения, чем подавляющее большинство других этнорели-

гиозных групп Российской империи, в результате чего их доля в населении империи возросла с 1,5% в 1800 году до 4,8% в 1880 году» (А.И. Миллер). Таким образом, Россия стала страной, где проживало более половины мирового еврейства. Правительственная политика по отношению к евреям до 8090-х гг. вовсе не была сплошь запретительной, напротив, практически весь предшествующий XIX в. власть стремилась «слить этот народ со всем населением России» (А.Д. Градовский) путём распространения среди него просвещения и «полезных занятий» (чего стоит бесславно закончившаяся многодесятилетняя эпопея привития евреям любви к земледельческому труду, ярко описанная А.И. Солженицыным в первом томе его книги «Двести лет вместе»!), а в период Великих реформы «подданные иудейского исповедания» получили немало льгот. Черта оседлости (Юго-Запад империи), за пределами которой евреям запрещалось жить (исключая выкрестов, купцов 1-й гильдии и лиц с высшим образованием) вовсе не была непроницаемой, о чём красноречиво свидетельствует статистика роста еврейской общины Петербурга: 1855 г. — менее 500 человек, 1910-й — почти 35 тыс. Ещё более важен качественный рост еврейского элемента, который с 60-х гг. захватывал всё более и более серьёзные позиции в торгово-промышленном классе и интеллигенции. В середине XIX в. евреи совершенно доминировали среди купцов черты оседлости. Даже в Петербурге в 1881 г. они умудрились составить 43% маклеров и 42% ростовщиков. Евреи фактически монополизировали хлебный и лесной экспорт и до введения государственной монополии на винокурение и питейную торговлю 1896 г. играли важнейшую роль в этом чрезвычайно прибыльном бизнесе. В середине 80-х еврейское происхождение имели 18,4% купцов первых _

двух гильдий по стране в целом, а в на- 229 чале XX в. — 35% российского торго- _

230

вого класса. Наплыв еврейской молодёжи (получавшей неплохое начальное образование в еврейских религиозных школах, щедро финансируемых государством — в конце XIX в. более чем на 52%) в средние и высшие учебные заведения был поистине наводнением: в 1880 г. евреи занимали места 12% всех учащихся гимназий (в черте оседлости — более трети), а к 1886 г. — 14,5% всех студентов (в Одесском университете каждый третий студент был евреем). Соответственно рос их процент среди людей «интеллигентных профессий»; так, в 1888 г. по Петербургскому судебному округу евреи составляли 21% всех присяжных поверенных и 39% помощников присяжных поверенных.

Обладая повсеместно отмечаемой современниками крепкой этнической спайкой, основой которой было до 1844 г. официально признаваемое общинное (кагальное) самоуправление, евреи казались неким несущим в себе угрозу «государством в государстве» — и правительству, и значительной части образованного общества, и малочисленному и слабому русскому «среднему классу», видевшему в них опасных конкурентов, и социальным низам, особенно в черте оседлости, где они на каждом шагу встречали еврея в роли ростовщика или корчмаря. И нельзя сказать, чтобы эти страхи были лишены основания — совершенно очевидно, что евреи претендовали на доминирование в тогдашнем российском бизнес-сообществе («место русского купца все более и более занимается евреем» — Вл. И. Гурко, 1902 г.) и уже делали нешуточные заявки на аналогичное доминирование в интеллигентской среде (Чехов с явным раздражением записал в дневнике 1897 г.: «Такие писатели, как Н.С. Лесков и С.В. Максимов, не могут иметь у нашей критики успеха, так как наши критики почти все — евреи, не знающие, чуждые русской коренной жизни, ее духа, ее форм, ее юмора, совер-

шенно непонятного для них, и видящие в русском человеке ни больше ни меньше, как скучного инородца. У петербургской публики, в большинстве руководимой этими критиками, никогда не имел успеха Островский; и Гоголь уже не смешит её»). При этом степень их реальной русификации была под большим вопросом. Уже с начала 60-х русская националистическая публицистика стала бить тревогу по поводу еврейского вопроса, а с рубежа 70-80-х его обсуждение стало приобретать характер мании преследования. В 1880 г. «Новое время» опубликовало «письмо в редакцию» под показательным для такого настроения заголовком «Жид идёт». Сам издатель этой весьма популярной газеты А.С. Суворин также неоднократно обращался к данной теме, предупреждая, что для русских «ничего не будет завидного в том, что вместо немцев явится культуртрегером ловкий и даровитый еврей, получивший все права гражданства и наполнивший высшие учебные заведения.» «Евреи — это государство, хотя и без государственной организации, рассыпавшееся по лицу всего мира; это — нация, но только лишенная государственной формы, лишенная своей территории, даже своего родного языка (древний еврейский язык большей частью достояние ученых), притом разметавшаяся по чужим краям, по чужим государствам и народам, но тем не менее проникнутая национальным самосознанием, сохраняющая единство исторических национальных воспоминаний и чаяний. Высшее образование в России создает по отношению к массе простого народа особую среду, которую печать наша прозвала "интеллигенцией", "культурным классом" и за которой признает право народного представительства ео ipso, даже без выборов и полномочий. Для простого же народа все они — "господа". Таким образом, вскоре сядут "в господах" над нашим русским народом и евреи — не просто, как теперь, торга-

ши, но уже, в самом деле, как умственная, "культурная", "общественная" и уж, конечно, отрицательная, а не положительная сила. При нашей же общественной податливости, при известной трусости прослыть "ретроградом" можно ожидать, что большинство наших мнимых либералов с либеральной предупредительностью обрадуется такому проявлению прогресса в нашем отечестве и подобно старинному возгласу изысканной вежливости: place aux dames (место дамам!) воскликнет: place aux Juifs! (место евреям!)», — писал в начале 80-х гг. И.С. Аксаков. Несколько ранее, в 1877 г. на страницах своего «Дневника писателя» Ф.М. Достоевский рисовал такую мрачную антиутопию: «.мне иногда входила в голову фантазия: ну что, если б это не евреев было в России три миллиона, а русских; а евреев было бы 80 миллионов — ну, во что обратились бы у них русские и как бы они их третировали? Дали бы они им сравняться с собою в правах? Дали бы им молиться среди них свободно? Не обратили ли бы прямо в рабов? Хуже того: не содрали ли бы кожу совсем? Не избили бы дотла, до окончательного истребления, как делывали они с чужими народностями в старину, в древнюю свою историю?» Прокатившаяся в начале 80-х погромная волна в черте оседлости вызвала если не оправдание, то понимание как «борьба с эксплуататорами» не только в правых изданиях, но и в революционном «Вестнике "Народной воли"».

Наконец, впечатляющий рост еврейского влияния в хозяйственной и образовательных сферах напугал самодержавие своей неподконтрольностью и вызвал ряд репрессивных мер. В 1887 г. была принята процентная норма для евреев в средних и высших учебных заведениях: 10% в черте оседлости, 5% — вне Черты, 3% — в столицах; в 1891 г. из Москвы выселили тысячи евреев и т.д. (Тем не менее расхожий миф об участии властей в организации погромов современными исто-

риками не подтверждается.) Но всё это не могло решить проблему, а только вызывало раздражение среди еврейской молодёжи и толкало её в революцию: если в 1871-1873 гг. доля евреев, привлеченных к дознаниям по политическим делам, составляла от 4 до 5%, что соответствовало их доле в населении страны, то к концу 80-х таковых уже было от 35 до 40%. Реальный заслон «еврейскому нашествию» могли поставить только, говоря словами Н.П. Гилярова-Платонова, «покровительственные и поощрительные» меры по созданию на основе русского крестьянства массового слоя грамотных крестьян-собственников, но до столыпинской реформы никаких шагов в этом направлении предпринято не было.

Крайне противоречивая и непоследовательная национальная политика самодержавия невольно вовлекла в процесс нациестроительства значительную часть нерусских народов России и/или сделала их питательной почвой для политической оппозиции. Романовы, сами того не желая, заложили мину под собственную империю. К её русификации они шли с явной неохотой. «Народность» Николая I (по справедливому замечанию В.М. Живова, «самый неопределённый» элемент пресловутой уваровской триады) была столь же декоративна, как элементы древнерусского зодчества на классицистском фасаде Храма Христа Спасителя. И лишь покровительство создателю русской национальной оперы М.И. Глинке можно поставить Николаю Павловичу в актив. Несмотря на то, что Великие реформы объективно вели к формированию институтов национального государства, на имперской идеологии это мало отразилось. Даже во время польского мятежа 1863 г., когда сама обстановка, казалось бы, диктовала национализацию официоза, Александр II была крайне осторожен в выражениях. В правке императором собственной речи, произне-

231

232

сенной 17 апреля в Зимнем дворце перед депутатами от разных сословий и обществ, накануне её публикации, чётко видно старательное дистанцирование от националистического дискурса. «Так, если в окончательной редакции мы читаем слова: "посягательство врагов наших на древнее русское достояние", то первоначально рука царя вывела нечто существенно иное: "посягательство поляков на древнее русское достояние" — и, скорее всего, именно эту фразу ранее услышали депутаты. В другом месте Александр вычеркнул националистически звучащий оборот, которым начиналась фраза о его гордости единством патриотических чувств народа: "Я как русский." Говоря об угрозе войны с Францией и Англией, Александр выражал надежду на то, что "с Божиею помощью мы сумеем отстоять землю русскую", но в опубликованном тексте вместо двух последних слов читается "пределы Империи"» (М.Д. Долбилов).

Национализм Александра III, ставший в 1880-1890-х гг.государственной идеологией, дал очень мало практических результатов. Правление этого императора было слишком коротким, а меры, им предпринятые, — слишком паллиативными. Главным образом они выразились, за исключением торжества «русского стиля» в архитектуре (особенно в церковной) и оживления переселенческого движения, не в усилении русского доминирования, а в разного рода ограничениях по отношению к тем или иным «инородцам», скорее озлобивших последних, чем остановивших среди них сепаратные тенденции. Самим же русским в правление «царя-миротворца» в целом стало только хуже. Экономическая политика министра финансов И.А. Вышне-градского, а затем и сменившего его С.Ю. Витте разоряла Центральную Россию. Новая система хлебных тарифов, введённая в 1889 г., создавала ситуацию, когда стоимость провоза товаров по железным дорогам была тем

меньше (разумеется, относительно, а не абсолютно), чем больше было расстояние. В результате, перефразируя Ключевского, окраины пухли, а центр хирел. «По головам голодавшего русского центра, — писал публицист и рязанский помещик И.И. Колыш-ко, — неслись к Риге, Либаве, Одессе поезда с сибирским маслом, яйцами, птицей, мясом, а великоросс, провожая их, только облизывался в заботе, как и куда выпустить куренка. Русским сахаром откармливала Англия своих свиней, на вывоз сахара в Персию, Турцию, на Балканы давались вывозные премии, а великоросс пил чай вприглядку. В Берлине в дни привоза русского мороженого мяса и птицы немцы обжирались им до отвалу, а великоросс ел мясо лишь по двунадесятым праздникам». Жёсткие фискальные меры по взиманию с крестьян недоимок по уже отменённой подушной подати спровоцировали страшный голод в 97 губерниях и областях, который вкупе с холерой унёс более полумиллиона людских жизней. Финансовые достижения системы Вышнеград-ского («не доедим, но вывезем») пошли прахом: перевыручки по бюджету, достигшие в 1888-1891 гг. более 209 млн руб., были перечёркнуты потраченными в 1891-1892 гг. на помощь голодающим более 162 млн руб. Впечатляющий промышленный подъём конца XIX в., достигнутый стараниями Витте, имел обратной стороной «неимоверное падение цен на сельскохозяйственные продукты, в особенности на зерно, вызвавшее жестокий сельскохозяйственный кризис», бедственный «для всего земледельческого населения России, т.е. 80% русского народа» (Вл. И. Гурко). «Мы привыкли брать у деревни, давать — не умеем», — писал в 1894 г. В.Г. Короленко.

К социально-экономической политике 80-90-х гг. современники неоднократно применяли эпитет «социалистическая» (кстати, именно в это время К.Н. Леонтьев активно пропаганди-

рует свой проект «социалистической монархии»). При всей условности такого словоупотребления некоторые основания для него имелись (хотя, наверное, правильнее было бы говорить о госкапитализме). Так, характеризуя министра государственных имуществ М.Н. Островского (родного брата драматурга), А.Н. Куломзин писал, что тот, поработав в государственном контроле в период массовых хищений, был уверен, что «каждый предприниматель есть непременно плут и хищник», а казённое хозяйство следует держать в руках «размножением отчётности и всяких формальностей». Идеалом для него было государство в качестве «верховного распорядителя земельного фонда», которое раздавало бы эту землю частным лицам во временное владение. С.Ю. Витте в 1895 г. убеждал Николая II в том, что, если «в Англии класс чиновников должен только направлять частную деятельность», то в России «он должен принимать непосредственное участие во многих отраслях общественно-хозяйственной деятельности». Любопытную запись читаем в дневнике А.А. Половцова от 19 ноября 1894 г. В разговоре с председателем Департамента государственной экономии Государственного совета Д.М. Сольским он критиковал финансовую политику Витте, ибо «столь широко проводимые им принципы безграничного вмешательства правительственных чиновников в мелочи частной промышленной деятельности и всякого рода предприимчивости убивают эту предприимчивость, делают невозможным сильное развитие труда, а с ним вместе и подъем экономического благосостояния... та ужасная чиновничья опека, под которой мы живем, есть не что иное, как государственный социализм, приносящий нередко плоды еще более горькие, чем социализм отдельных граждан». На это Сольский ответил: «Это правда, но социализм делает повсюду такие быстрые шаги впе-

ред, что нам остается лишь подчиниться этому движению».

Но вернёмся к теме национализации нерусских народов. Несомненно, последняя была смертельной угрозой для империи Романовых, и то, что они её проморгали, не свидетельствует об избытке у них государственной мудрости. Но возможна ли была вообще русификация империи, для которой «русское неравноправие составляло фундаментальную предпосылку существования и развития» (Т.Д. Соловей, В.Д. Соловей)? Или поставим вопрос по-другому: а имелись ли достаточные ресурсы для слияния нерусских народов «с господствующей народностью посредством водворения среди них языка, гражданской цивилизации и учреждений господствующего племени» (М.И. Венюков)? Или даже так: а сложился ли, собственно говоря, субъект русификации — русская нация?

Литература

1. Айрапетов О.Р. Внешняя политика Российской империи (1801-1914). М., 2006.

2. Андреева Н.С. Прибалтийские немцы и российская правительственная политика в начале XX века. СПб., 2008.

3. Анисимов Е.В. Россия в середине XVIII века: Борьба за наследие Петра. М., 1986.

4. Анисимов Е.В. Россия без Петра: 1725-1740. СПб., 1994.

5. Анисимов Е.В. Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в XVIII веке. М., 1999.

6. Беляков С.С. «Цветы» и «корни» украинской нации // Вопросы национализма. 2015. №3 (23).

7. Бовуа Даниэль. Гордиев узел Российской империи: Власть, шляхта и народ на Правобережной Украине (1793-1914). М., 2011.

8. Виньковецкий Илья. Русская Америка: заокеанская колония континентальной империи, 1804-1867. М., 2015.

234

9. Выскочков Л.В. Николай I. М., 2006.

10. Вяземский П.А. Записные книжки (1813-1848). М., 1963.

11. Горизонтов Л.Е. Парадоксы имперской политики: Поляки в России и русские в Польше (XIX — начало XX в.) М., 1999.

12. Градовский А.Д. Начала русского государственного права. Т. 1-3. СПб., 1875-1883.

13. Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого: Правительство и общественность в царствование Николая II в изображении современника. М., 2000.

14. Джераси Роберт П. Окно на Восток: Империя, ориентализм, нация и религия в России. М., 2013.

15. ДолбиловМ.Д. Русский край, чужая вера: Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II. М., 2010.

16. Ерошкин Н.П. История государственных учреждений дореволюционной России. М., 2008.

17. Западные окраины Российской империи. М., 2007.

18. Каппелер Андреас. Россия — многонациональная империя. М., 2006.

19. Ключевский В.О. Курс русской истории. Ч. 4 // Собр. соч.: в 9 т. Т. 4. М., 1988.

20. Корнилов А.А. Курс истории России XIX века. М., 1993.

21. Курукин И.В, Плотников А.Б. 19 января — 25 февраля 1730 года. События, люди, документы. М., 2010.

22. Ливен Доминик. Российская империя и ее враги с XVI века до наших дней. М., 2007.

23. Миллер А.И. «Украинский вопрос» в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIX в.). СПб., 2000.

24. Миллер А.И. Империя Романовых и национализм: эссе по методологии исторического исследования. М., 2006.

25. Мироненко С.В. Самодержавие и реформы. Политическая борьба в России в начале XIX в. М., 1989.

26. Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII — начало XX в.) 3-е изд. Т. 1-2. СПб.,

2003.

27. Нефедов С.А. История России: Факторный анализ. Т. 2. М., 2010.

28. Новая имперская история постсоветского пространства. Казань,

2004.

29. Нольде Б.Э. История формирования Российской империи. СПб., 2013.

30. Павлов Д.С. «Русь от Карпат до Камчатки». Восход и закат галицкого русофильства // Вопросы национализма. 2013. №1 (13).

31. Петрухинцев Н.Н. Внутренняя политика Анны Иоанновны (17301740). М., 2014.

32. Правилова Е.А. Финансы империи. Деньги и власть в политике России на национальных окраинах. 1801-1917. М., 2006.

33. Половцов А.А. Дневник. 18931909. СПб., 2014.

34. Пресняков А.Е. Александр I // Он же. Российские самодержцы. М., 1990.

35. Пресняков А.Е. Николай I. Апогей самодержавия // Он же. Российские самодержцы. М., 1990.

36. Расписание перемен: Очерки истории образовательной и научной политики в Российской империи — СССР (конец 1880-х — 1930-е годы). М., 2012.

37. Рахматуллин М.А.Екатерина II, Николай I, А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. М., 2010.

38. Ремнёв А.В. Россия Дальнего Востока. Имперская география власти XIX — начала XX века. Омск, 2004.

39. Ремнёв А.В. Самодержавное правительство: Комитет министров в системе высшего управления Российской империи (вторая половина XIX — начало XX века). М., 2010.

40. Российская империя в зарубежной историографии. Работы последних лет: Антология. М., 2005.

41. Рыбаченок И.С. Закат великой

державы. Внешняя политика России на рубеже XIX—XX вв.: цели, задачи и методы. М., 2012.

42. Северный Кавказ в составе Российской империи. М., 2007.

43. Сергеев С.М. «Хозяева» против «наемников»: Русско-немецкое противостояние в императорской России // Вопросы национализма. 2010. №3.

44. Сергеев С.М. Столетняя война с «воскресающими мертвецами»: Польский вопрос и русский национализм в XIX — начале XX в. // Вопросы национализма. 2011. №6.

45. Сибирь в составе Российской Империи. М., 2007.

46. Соловьев С.М. Мои записки для детей моих, а если можно, и для других // Соч.: в 18 кн. Кн. 18. М., 1995.

47. Сперанский М.М. Проекты и записки. Л., 1961.

48. Струве П.Б. Размышления о русской революции // Он же. Избранные сочинения. М., 1999.

49. Тесля А.А. Соперник «Большой русской нации»: Украинское национальное движение 2-й пол. XIX — нач.

XX в. // Вопросы национализма. 2015. №1 (21).

50. Три века Россия от Смуты до нашего времени. Т. 5. М., 1912.

51. Туманова А.С. Общественные организации и русская публика в начале XX века. М., 2008.

52. Тургенев Н.И. Россия и русские. М., 2001.

53. Уортман Ричард. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии. Т. 1-2. М., 2004.

54. Храмов А.В. Колониальная изнанка европейского костюма: Заметки о внутреннем колониализме в Российской империи (XVIII — начало XX в.) // Вопросы национализма. 2012. №10.

55. Центральная Азия в составе Российской империи. М., 2008.

56. Чичерин Б.Н. Россия накануне двадцатого столетия // Он же. История политических учений. Т.3. СПб., 2010.

57. Эткинд Александр. Внутренняя колонизация. Имперский опыт России. М., 2013.

издательство «скименъ» представляет

Александр Храмов. «Катехизис национал-демократа»

В книге молодого политика и публициста Александра Храмова затрагивается проблематика отношений нации и империи в российской истории, рассматриваются особенности и генезис российского федерализма. Что такое русский демократический национализм, возможно ли трансформировать Российскую Федерацию в русское национальное государство — на эти и другие вопросы автор пытается дать ответ в рамках национал-демократической парадигмы. Книга предназначена широкому кругу читателей, интересующихся историей и современным политическим процессом в России.

По вопросам распространения и приобретения: 8-964-580-1912, [email protected] (Надежда Шалимова).