CC BY
467
Н. Г. Михновец
Санкт-Петербург
«РОЖДЕСТВЕНСКАЯ песнь В ПРОЗЕ» Ч. ДИККЕНСА КАК ПРОИЗВЕДЕНИЕ-ПОСРЕДНИК И ТИП КУЛЬТУРЫ
Одно из интересных явлений в англо-американской и российской культурной жизни — «Рождественская песнь в прозе» (1843) Ч. Диккенса. Эта повесть бытует в христианском мире, включающем в себя разные христианские традиции, в частности западную и восточную. Последнее предопределяет существование неоднородного смыслового пространства, в котором, с одной стороны, протекают процессы влияний и усвоений, с другой — столь же органичны отталкивания и отторжения. В таком пространстве закономерны ситуации культурного диалога. Проследим некоторые его особенности, обратившись к истории прочтения этой рождественской повести англо-американским и российский читателем.
«Рождественская песнь в прозе» Чарльза Диккенса ориентируется на ветхозаветные и новозаветные темы, сюжеты и образы. Повесть воспринималась англоамериканскими и российскими читателями отдельных десятилетий XIX и XX веков как злободневное, откликающееся на острые социальные проблемы произведение, и ее библейский контекст недооценивался. Однако наступали десятилетия с повышенным читательским вниманием к ее библейскому плану, и повесть становилась произведением-посредником между
©Михновец Н. Г., 2008
128
сакральным текстом и новым читателем, между Библией и новыми обработками, переводами повести. Литературное произведение оказывалось одним из проводников сакральных прецедентных тем1, сюжетов и образов в современную культуру. В связи с «Рождественской песнью в прозе» возникала диалогическая ситуация: западный читатель включался в ветхозаветный и новозаветный пласты повести, восточный — по преимуществу в новозаветный2.
Проследим характер прочтения рождественской повести Диккенса в аспекте актуализации ее библейских оснований. Первоначально обратимся к статье П. Дэвиса «Old and New Testament Worlds in A Christmas Carol»3, посвященной
1 Под прецедентными темами понимаются устойчивые темы, присущие культуре и разрабатываемые в литературе по преимуществу. Это, к примеру, такие темы новой литературы, как тема нравственного перерождения (преображения, пробуждения, воскресения), тема дороги, тема братства, тема жизни и смерти, тема семьи, тема детства, тема памяти и др. Прецедентные темы подразделяются на сакральные и собственно литературные.
Для определения специфической особенности этих тем обратимся к одному из рассуждений Жиля Делеза и Феликса Гваттари в их совместном труде «Что такое философия?». И предварительно
оговорим, что авторы рассматривают философию как концептотворящую деятельность («философия — дисциплина, состоящая в творчестве концептов» (Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? СПб., 1998. С. 14)), и таковой, с их точки зрения, не являются ни наука, ни искусство: «...концепт принадлежит философии и только ей одной» (Там же. С. 47). Вот как выглядит заинтересовавшее нас выразительное рассуждение: «Концепту требуется не просто проблема, ради которой он реорганизует или заменяет прежние концепты, но целый перекресток проблем, где он соединяется с другими, сосуществующими концептами» (Там же. С. 29). С нашей точки зрения, допустимо, ни в коем случае не сближая явления разного порядка, распространить эту глубокую мысль на литературные темы: на «перекрестках проблем» культуры они складываются и динамически развиваются и будут развиваться.
Такие темы назовем прецедентными.
2 Правда, говоря о ветхозаветных и новозаветных источниках, надо помнить, что они не были одинаковыми для западных и восточных читателей: история переводов Библии складывалась на Западе и на Востоке по-разному. Процесс демократизации сакрального текста на Западе начался раньше, при его переводах в прецедентные сцены и темы входило новое, это сказывалось на восприятии и понимании религии западными мирянами.
3 Davis P. Old and New Testament Worlds in A Christmas Carol // Karson J. Readings on A Christmas Carol. San Diego: Greenhaven Press, 2000. P. 145—149.
129
библейским аллюзиям, и коротко перечислим ее основные положения. С Ветхим Заветом американский исследователь связал двух героев — Марли и Скруджа: оба они поклонялись золотому идолу. Библейскому Якову во сне открылась божественная истина, и призрак Джейкоб Марли указывает на истину — в ее новозаветном уточнении — своему еще остающемуся среди живых людей компаньону. Дэвис обращает внимание на две ветхозаветные аллюзии, отсылающие к истории исхода иудеев из египетского плена (Вторая книга Моисеева. Исход. Гл. 7, 17).
С Новым Заветом исследователь соотнес историю семейства Кретчитов. История Кретчитов не является, по его мнению, ни аллегорией, ни повторением по библейской модели. Маленький Тим, с его точки зрения, связан в читательском воображении с образом Христа-ребенка. История Кретчитов, являясь современной, одновременно восстанавливает (вос-производит), по Дэвису, рождественскую историю. Маленький Тим играет роль ребенка Христа, рожденного, чтобы нести крест. Заметим: американский исследователь в связи с рождественской историей соотносит Христа не с младенцем, а с ребенком. В западном светском прочтении
Евангелия такая трактовка допускалась.
Скрудж, главный герой повести, понимает, что его жизнь может быть продолжена только в том случае, если он станет вторым отцом для Тима. В финале образ заботящегося о ближних Скруджа, с точки зрения Дэвиса, соотнесен с образом Христа. Точка сопряжения Человека — сына Божьего и просто человека — «добрые деяния». По Дэвису, если признать возможность духовного преображения главного героя, то Маленький Тим и Скрудж обретут в финале библейскую родословную. В этом же случае соединятся ветхозаветные и новозаветные основания повести.
По мнению исследователя, темы смерти и воскресения соседствуют в повести не случайно. «Диккенс часто связывал Рождество и Пасху», — пишет Дэвис. В Англии в Рождество, отмечает он, вспоминают об умерших и празднуют рождение Христа, это событие предвещает искупление умерших и их воскресение. Преображение Скруджа превращает в финале земной город Лондон в Небесный город, в Царство Бога на земле.
В Англии 1860—1870 годов, как отмечает П. Дэвис в своей монографии «The Lives and Times of Ebenezer Scrooge», дающей богатую историю прочтений повести Диккенса в Англии и в США с 1844 по 1990 год, рождественская повесть
130
сыграла существенную роль в противостоянии дарвинизму, подорвавшему в обществе «власть Библии». Чтение «Рождественской песни в прозе» сопровождалось в английском обществе процессом ее сакрализации: повесть была соотнесена с библейской историей и с закрепленными в западноевропейском изобразительном искусстве сакральными образами. Светская повесть Диккенса, опиравшаяся как на ветхозаветные, так и на
новозаветные основания, «способствовала
" 4
восстановлению рождественской истории» .
В 1870-е годы английские читатели впервые прочли повесть в контексте новозаветной истории Рождества. Скрудж был воспринят как паломник XIX века, хотя сама «духовная важность истории Скруджа» оставалась трудно постигаемой5. Читатели продолжали настойчиво выделять бедняков Кретчитов, однако теперь они соотносили это семейство, основанное на любви и жертвенности, со Святым семейством6. Сцена рождественского ужина у Кретчитов
4 Davis P. The Lives and Times of Ebenezer Scrooge. Yale UP. New Haven, 1990. P. 13.
5 Ibid. P. 76.
6 Ibid. P. 11, 82. Сразу отметим, что в российской массовой и классической литературе, связанной с «Рождественской песнью в прозе», не возникло сопоставление Кретчитов с земной семейной троицей — Святым семейством. Этому можно найти объяснение: среди христиан Западной Европы распространено представление о земной семье, в которой родился Иисус Христос, о ее странствиях, о ее повседневной жизни. В западноевропейской живописи многократно изображение Святого семейства (к примеру: А. Дюрер. Святое семейство с кузнечиком, ок. 1495; Рафаэль. Святое семейство, 1506; Эль Греко. Святое семейство со святой Анной, 1595; Рембрандт. Святое семейство, 1645). В эти столетия «Каждой семье, — как пишет французский историк Ф. Арьес, — в качестве образца для подражания предлагалось Святое семейство» (Арьес Ф. Ребенок и семейная жизнь при старом порядке. Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 1999. С. 359). Сакральное сближалось с земным, и живописная традиция, в отличие от иконописной не ограниченная принципиально знаковым характером и свободно вписывающая евангельские события в жизненные обстоятельства, отвечала этому: «Искусство эпохи Возрождения и барокко создает образ маленькой семьи — обобщенный, статичный и в то же время не лишенный бытовой конкретности: нередко Иосиф изображается за работой...» (Мифы народов мира: В 2 т. М.: Советская энциклопедия, 1992. Т. 2. С. 421). Средневековая русская иконопись не обращалась к теме Святого семейства и была чужда всякой бытоописательности. В
истории русской живописи XVIII—XIX веков традиция изображать Святое семейство так же не сложилась. Есть, конечно, и исключение: к началу 1820-х годов относится работа А. Е. Егорова «Святое семейство» (Даниэль С. М. Библейские сюжеты [Альбом]. СПб.: Художник России, 1994), художник, подчеркивая простоту быта, изобразил отца Иисуса Христа, который плотничает. По всей вероятности, при выборе сюжета А. Е. Егоров ориентировался на западные образцы.
131
осмыслялась «как средоточие истории семьи»'. Совершенно особым было понимание образа Боба Кретчита с Тимом на плече: он ассоциировался для людей этого десятилетия с образом Мадонны с младенцем8. Для поздних викторианцев «Рождественская песнь в прозе» стала, оставаясь «социальным Евангелием», «светским Священным Писанием»9. В последующие десятилетия XIX и XX веков некоторые английские читатели отказывались видеть библейские основания «Рождественской песни в прозе». Они рассматривали произошедшее со Скруджем духовное преображение в экономических или гуманистических категориях. С точки зрения Дэвиса, это неизбежно привело к восприятию рождественской повести как Евангелия «еды и питья». Произведение было подвергнуто десакрализации, оно утратило статус священного текста. С начала нового века
7 Ibid. Р. 82.
8 Ibid. Р. 83. У этого также есть свои историко-культурные
основания. В западноевропейской живописи в основном сложились устойчивые правила для изображения Святого семейства: св. Иосиф не был центральным персонажем, в центр помещали Мадонну с младенцем. Однако в истории изображения Святого семейства был особый период, который был связан с постепенным изменением в западной культуре XVI—XVII веков роли отца семейства. «Традиционная иконография претерпела некоторые изменения под влиянием возрастающего авторитета отца; св. Иосиф играет там уже не скромную роль, что ему отводилась еще в XV и в начале XVI века.
Теперь он появляется на первом плане, как глава семьи, как у Калло, широко известном благодаря гравюрам, изображающим обед Святого семейства. <...> Авторитет св. Иосифа довольно значителен во многих сценах подобного плана: на полотне одного неаполитанского художника XVII века он держит Дитя на руках и, таким образом, оказывается в центре композиции, к тому же приему часто прибегают Мурильо, Гвидо Рени. Есть даже изображение св. Иосифа в плотницкой мастерской, где ребенок Иисус ему помогает» (Арьес Ф. Ребенок и семейная жизнь при старом порядке. С. 359). В иллюстрациях к англо-американским изданиям «Рождественской песни в прозе» XIX—XX веков появляется фигура отца с ребенком на руках (сцена возвращения из церкви Боба Кретчита, отца семейства, с Маленьким Тимом на плече). В российской массовой литературе, связанной с «Рождественской песнью в прозе», не было и «вознесения» литературного персонажа, Боба Кретчита, до отца Святого семейства.
9 Ibid. Р. 14.
132
и в годы Первой мировой войны повесть Диккенса стала классикой детской литературы. В 1910-е годы на место «социального Евангелия» пришло Евангелие «ребяческой веселости»10. Крошка Тим оказался в центре, однако он уже не был мальчиком-Христом эпохи викторианцев11. Перед Первой мировой войной Маленького Тима стали идеализировать: с его детской историей связывали надежду изменить мир и избежать катастрофы. Литературным преемником Маленького Тима стал герой одноименной сказочной повести Дж. Барри — Питер Пен. Он живет в мире фантазии (на острове Нетинебудет), из которого в мир взрослой социальной жизни возвращаются только прилетавшие к нему на какое-то время гости — дети, он же не взрослеет и никогда не покидает свой мир. Английский продолжатель темы Маленького Тима лишил образ Питера Пена евангельского контекста. У этого художественного отклика были свои основания: для английских читателей
конца XIX века Тим умирал, а воскресения Скруджа не происходило.
Сначала проследим, насколько российские переводчики 1840—1910 годов были внимательны к библейским отсылкам Диккенса. В английском тексте описание камина в комнате Скруджа сопровождено упоминанием некоторых библейских образов, упоминание о жезле пророка отсылает к конкретным ветхозаветным историям (на них и указал Дэвис). В российских переводах чаще всего нет перечисления ветхозаветных образов, изображенных на камине («Светлое Христово Воскресенье», 1844; «Ночь на Рождество», 1847), их нет во всех изданиях, в которых сюжетная линия Скруджа ослаблена или отсутствует («Малютка Тим», 1902; «Крошка Тим», 1914). Эти образы сохранены лишь в отдельных изданиях («Святочные видения», 1844; «Рождественская ночь», 1852; «Святочная песня в прозе», 1862; «Рождественская песня в прозе», 1891; «Скряга», 1894; «Канун Рождества», 1903)12. Никто из российских переводчиков не отреагировал на ветхозаветные тексты,
10 Ibid. Р. 99.
11 Ibid. Р. 101.
12 Полные библиографические сведения о многочисленных российских переводах и обработках «A Christmas Carol, in Prose: Being a Ghost Story of Christmas» Чарльза Диккенса см.: Чарльз Диккенс: Библиография русских переводов и критической литературы на русском языке. 1838—1960 / Сост. Ю. В. Фридлендер, И. М. Катарский. М.: Всесоюзная книжная палата, 1962. С. 76—79.
133
которые были погружены в глубины диккенсовского текста. Способность к подобному углубленному чтению переводчики не обнаружили.
В российских переводах и обработках евангельская
образность и тематика представлена шире, чем ветхозаветная. Евангельский образ «благодатной» звезды есть уже в первом переводе («Святочные видения», 1844) и, естественно, отсутствует в пасхальном переводе А. С. Хомякова13. Образ рождественской звезды сохранен в нескольких случаях («Ночь на Рождество», 1847; «Рождественская ночь», 1852; «Скряга», 1894). Образ «путеводной» для волхвов звезды есть и в переводе Мея («Святочная песня в прозе», 1862). В переводе «Малютка Тим» говорится о «священной звезде, которая привела мудрецов к бедным яслям»14. «Рождественская звезда» упомянута в книге под редакцией Владимировой («Старый скряга», 1874). Вместе с тем актуализация рождественских образов и тематики носила исторических характер. Так, в тех переводах, изданиях начала XX века, в которых доминировала линия Тима, образ рождественской звезды, как правило, не сохранялся («Канун Рождества», 1903; «День Рождества Христова в семействе Кретчитов», 1903; «Крошка Тим», 1914). С переходом повести в начале XX века в детскую литературу евангельская образность затухала.
В повести Диккенса сосуществуют две равнозначные сюжетные линии: Скруджа и семества Кретчитов. В истории семейства Кретчитов есть несколько узловых сцен, имеющих евангельское основание. Это прежде всего сцена возвращения отца с сыном из церкви и переданные отцом слова Тима о Христе. В российских переводах эта сцена в основном
13 Российским ответом на рождественскую повесть Диккенса стало «Светлое Христово Воскресенье». Это был русифицированный и вольный перевод «Рождественской песни в прозе», выполненный славянофилом А. С. Хомяковым (на принадлежности перевода-переработки А. С. Хомякову настаивает В. А. Кошелев
(Хомяков А. С. Светлое Христово Воскресенье. Повесть, заимствованная у Диккенса / Публ., вступ. и примеч.
В. А. Кошелева // Москва. 1991. № 4; Алексей Степанович Хомяков, жизнеописание в документах, в рассуждениях и разысканиях /
B. А. Кошелев. М.: Новое лит. обозр-е, 2000)). А. С. Хомяков привлек внимание к разному отношению в светской жизни к празднику Рождества и празднику Пасхи на христианском Западе и на христианском Востоке. Российский автор заменил Рождество Пасхой, Англию и англичан — Россией и россиянами.
14 Диккенс Ч. Малютка Тим и Крошка и волшебный сверчок. Повести для детей. СПб.: Тип. т-ва «Общественная польза», 1870.
C. 21.
134
сохранена. Правда, есть три случая, некорректно передающие оригинал:
И им приятно было вспомнить Рождество, которое исцелило16 расслабленных и заставило прозреть слепых16.
Христиане преимущественно в Рождество вспоминают Того, кто исцелял хромых и слепых17.
В третьем случае ребенок по имени Богдан говорит:
Люди смотрят, какой я калека и, видя это, еще больше благодарят Бога за свои здоровые члены18.
У Диккенса говорится следующее:
...and it might be pleasant to them to remember upon Christmas Day, who made lame beggars walk, and blind men see19.
На общем фоне выделяется «Рождественская сказка» в переводе Рутцен, где слова Тима вообще сняты. Это же наблюдается и в тех случаях, когда английская повесть подвергнута существенным сокращениям.
Вторая узловая сцена — чтение Евангелия Питером, старшим сыном Кретчитов, после смерти Маленького Тима. Этот эпизод в основном был сохранен начиная с первых трех до последних переводов. Переводчики по-разному называли читаемую Питером книгу: «Священное Писание», «Светлое Евангелие» — «большая книга»,
«какая-то большая книга». Цитату из Евангелия большинство из них переводило из текста Диккенса («And he took a child, and set him in the midst of them»20), а к собственно сакральному
15 Здесь и далее слова, набранные полужирным, выделены мной.
16Диккенс Ч. Ночь на Рождество. Повесть: Пер. А. Горковенко // Повести английских писателей. СПб.: Тип. А. А. Плюшара. Ч. 1. С. 69.
17 Святочные рассказы. Сочинения Чарльза Диккенса. Ч. 4. М.: Тип. А. Семена, 1852. С. 23.
18 Старый скряга. Английская сказка // Сказки, предания и легенды всех времен и народов / Под ред. А. К. Владимировой (А. Европеус). СПб.: Тип. Скарятина, 1874. С. 15.
19 «A Christmas Carol» by Charles Dickens // Joseph D. Cusumano, Ph. D. Transforming Scrooge. Llewellyn Publications. St. Paul. Minnesota, 1996. P. 67. Ср.: в переводе Т. Озерской: «...людям приятно, глядя на него, вспомнить в первый день Рождества, кто заставил хромых ходить и слепых сделал зрячими» (Диккенс Ч. Рождественская песнь в прозе // Диккенс Ч. Собр. соч.: В 30 т. Т. 12. М.: ГИХЛ, 1959. С. 58).
20 «A Christmas Carol» by Charles Dickens. P. 103. Ср.: в переводе Озерской: «И взяв дитя, поставил его посреди них!» (Диккенс Ч. Рождественская песнь в прозе. М., 1959. С. 86).
135
тексту они не обращались, хотя после 1876 года можно было воспользоваться русским текстом Евангелия:
Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них (Мф. 18:2).
Обращение к тексту Диккенса мотивирует «пестроту» в передаче евангельского текста: «И он взял младенца и посадил среди их»; «И приял отрока, и поставил его посреди их»; «И, взяв ребенка, поставил среди их», «И он взял дитя и посадил его посреди них» и т. д. Только два раза цитата была расширена, переводчики явно ориентировались на сакральный текст («В то время ученики приступили к Иисусу и сказали: кто больше в
Царстве Небесном? Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них». — Мф. 18:1—2). Правда, саму евангельскую цитату они воспроизвели неточно:
Вот тот час, — читал Петр из большой книги, — приступили к нему ученики и сказали: кто будет первым в
царствии небесном? Иисус же, призвав младенца, поставил его
21
посреди них .
Второй пример:
И приступили ученики и сказали, — читал Пьер, — кто будет первым в Царстве Небесном? Иисус же, призвав младенца, поставил его посреди них...22
Одновременно с подобным, более внимательным, отношением к первоисточнику происходил противоположный процесс: сцена чтения из Евангелия опускалась в ряде изданий 1900—1910-х годов.
Третья узловая сцена — клятва семейства Кретчитов помнить Тима. Эта сцена в основном сохранена от первого перевода до переводов 1912—1914 годов. Ее нет в тех изданиях (1900—1917), в которых изъята сама тема смерти Маленького Тима.
Таким образом, российские переводчики в большинстве случаев были глухи к ветхозаветному контексту повести, доминантные же в произведении Диккенса евангельские сцены российскими изданиями в основном были сохранены. Однако нужно сказать, что все упомянутые евангельские «места» лежат на поверхности, не могут не улавливаться читателем второй половины XIX века и начала следующего.
21 Диккенс Ч. Крошка Тим // Юные жизни. Рассказы Чарльза Диккенса. В обработке для юных читателей Л. Л. Видона. СПб.; М., 1914. С. 53. (Изд. М. О. Вольф).
22 Диккенс Ч. Маленький Тим. М., 1917. С. 9. (Изд. ж-ла «Светлячок»).
Постепенное усвоение рождественской темы массовой переводческой литературой в большинстве случаев не сопровождалось повышением интереса к евангельским сюжетам.
Есть и случай отказа переводчика от евангельских оснований повести Диккенса. А. Рутцен не откликнулась на евангельскую основу повести Диккенса («Рождественская сказка», 1887). Она не ввела в свой перевод ни слов Тима после совместного с отцом посещения церкви, ни чтения отрывка из Евангелия старшим братом, ни сцены клятвы семьи Кретчитов помнить Тима после его смерти. Весь эпизод со смертью Тима ею был опущен. Во всей истории российских переводов, переделок английской повести это был единственный случай практически последовательного отказа от детского сюжета в его евангельском, рождественском, развороте. Редко кто из переводчиков воспроизводил сцену у старьевщика, и особенно у смертного одра Скруджа, если же эти сцены сохраняли, то освещали их кратко. Рутцен представила их подробно23. Она, единственная из всех переводчиков, на основе диккенсовской повести создала по сути дела новое произведение, в котором рождественская и пасхальная темы присутствуют формально. На первый план переводчица вывела сюжет душевных изменений главного героя, его приход к вере. В ее «Рождественской сказке» не нашлось места для диккенсовской мысли о спасении скряги-грешника, вставшего на путь милосердного отношения к умирающему ребенку. Под пером Рутцен при фактическом снятии мистического и редукции детского сюжетов единственной мотивировкой душевного изменения героя стала Смерть, ее отвратительное обличье. Такой итоговый смысл
«Рождественской сказки» близок толстовской мысли в «Смерти Ивана Ильича». И финальные строки «Рождественской сказки» написаны не столько в духе Диккенса, сколько Льва Толстого24.
Диккенс прежде всего призывал к милосердию, к некоему компромиссу между богатыми и бедными и вовсе не настаивал на благополучном финале рассказанной им истории, он скорее вселял в.своих читателей надежду на
23 Рождественская сказка. М.: Посредник, 1887. С. 28—29.
24 Переводом Рутцен заинтересовался Л. Н. Толстой, активно занимавшийся делами «Посредника». Он одобрительно отозвался о рукописи, правил ее, а позднее даже принял участие в ее распространении см.: Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. М.; Л.: ГИХЛ, 1928—1958. Т. 64. С. 64 (Юбил. изд.).
137
возможность сохранения христианских ценностей в новом обществе. Работа Рутцен тяготеет к однозначным решениям. Ее герой отказывается от ценностей прожитой жизни (а ими жило большинство). В назидательной концовке «Рождественской сказки» читаем:
С тех пор Скрудж стал совсем другим человеком. Он всю остальную жизнь свою помнил учение Христа. И когда, бывало, вспоминал свою горькую одинокую жизнь, проведенную им в непосильных трудах и обременении себя неведомо для чего-то, восклицал: — Правду сказал Христос: «Придите ко мне все трудящиеся и обремененные, и Я успокою вас». Скрудж получил успокоение, как только бросил жить для самого себя25.
Интерес переводчицы был связан с христианской этикой.
Совершенно особое место среди всех переводчиков занял Л. А. Мей («Святочная песня в прозе»). Сохраняя
верность оригиналу, Мей вник в его глубинную художественную концепцию и, введя новые отсылки к ветхозаветному и новозаветному текстам, существенно углубил ее. Это умозаключение опирается на ряд аргументов.
В английском тексте:
It's enough for a man to understand his own business, and not to interfere with other people's26.
To есть: пусть каждый думает о своих собственных делах и не путает их с делами других27. Л. А. Мей обращением к евангельскому тексту усложнил семантику сцены. В речь Скруджа, отказавшегося принять участие в рождественской благотворительной акции, Мей включил цитату из церковнославянского текста Нового Завета: «Довлеет дневи злоба его» (Мф. 6:34)28. В тексте меевского перевода эта цитата на церковнославянском
29 -т» "
языке выделена курсивом . В контексте всей сцены из Диккенса она обрела значение, удовлетворяющее главного героя: зачем заботиться о завтрашнем дне и о ком-то другом, когда у каждого есть собственные, неотложные заботы сегодняшнего
25 Рождественская сказка. С. 36.
26 «A Christmas Carol» by Charles Dickens. P. 10.
27 Ср.: в переводе Озерской: «Пусть каждый занимается своим делом» (Диккенс Ч. Рождественская песнь в прозе. М., 1959. С. 86).
28 В русском тексте Нового Завета: «Итак не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы».
29 Диккенс Ч. Святочная песня в прозе: Пер. Л. А. Мея. СПб., 1887. С. 11 (Изд. книгопродавца Н. Г. Мартынова).
138
дня. Однако в контексте евангельской главы, к которой отсылает своего читателя Мей, это высказывание имеет
иное значение: заботы завтрашнего дня есть заботы земные, заботы же сегодняшнего — есть насущные заботы о душе. В результате евангельская сентенция, процитированная героем, опровергает его же представления.
Евангельская цитата, введенная Меем, выполняет несколько функций: она становится проводником точки зрения переводчика и характеризует действующих лиц30. Но куда важнее другое: у Мея оригинально предстала категория времени. Скрудж, руководствуясь собственным пониманием смысла жизни, отсекал очередной период своей жизни от предыдущего. Персонаж давно уже не оборачивался назад и не заглядывал в будущее. Связь между временами в его жизни распалась, и потому «сегодняшнее» для него уже не исполнено заботой о душе. В речи «российского» Скруджа появляется цитата на церковнославянском языке, перешедшая в разряд проверенных веками пословиц, однако претензия героя на особую умудренность старости оказывается безосновательной. В целом Мей указал на возможный библейский контекст всей сцены и на его фоне показал неизбежные последствия распада времен в жизни человека.
Повесть Диккенса начинается темой памяти. С этой точки зрения важно обратить внимание на роль рассказчика «Рождественской песни в прозе»: он сам предельно внимателен ко всему в окружающем его мире. Именно он помнит английскую поговорку («мертв, как гвоздь в притолоке») и демонстрирует свою готовность придерживаться традиции и не переиначивать поговорку на свой собственный лад (рассуждениям на эту тему в повести отдан обширный третий абзац «Строфы первой»). Рассказчик напоминает читателю историю об отце Гамлета. Благодаря этому в повествовании с самого начала создается определенный фон для введения
главного героя. Скрудж, в отличие от рассказчика, не отличается хорошей памятью. Он забыл о необходимости
30 Сборщики пожертвований озабочены не столько нуждами бедных, столько удовлетворением собственного тщеславия: доброе дело они совершают не тайно, а публично. Они к тому же лукавы, в меевском варианте они заговаривают не о щедрости благотворителя (как это было в оригинале: liberality), а о его «великодушии». Понятие «великодушие» вместо «щедрость» ранее ввел анонимный переводчик журнала «Репертуар и Пантеон» (Святочные видения. Повесть Чэрлса Диккенса // Репертуар и Пантеон. 1844. Т. 7. Кн. 9).
139
милосердного отношения к нуждающимся людям: и к клерку, замерзающему в его конторе, и к уличному мальчишке, попытавшемуся исполнить рождественскую песнь у двери его конторы. Он забыл о родственных узах и об обязанностях по отношению к своему единственному племяннику-сироте, который, несмотря ни на что, пришел поздравить дядю с Рождеством. Он забыл о своем компаньоне, умершем ровно семь лет тому назад. Он выпал из национальной традиции весело отмечать семейный праздник Рождества.
У Диккенса сон Скруджа многоаспектен. Это и пророчество Марли о ждущих его приятеля адских мучениях. Это и его наставление Скруджу, как успеть поправить ситуацию. Сон Скруджа — это окно в Прошлое, Настоящее и Будущее. Сон разомкнул раковину жизни одинокого городского человека. Воспоминания героя о детстве, отрочестве, юности и молодости занимают важное место в английской повести. Тема памяти введена еще в двух сценах в связи с семейством Кретчитов: Боб пересказывает слова сына в церкви, вся семья Кретчитов дает клятву памяти умершему Тиму.
Переводчики рождественской повести: А. С. Хомяков,
Л. А. Мей, В. С. Толстая выделили библейскую (ветхозаветную и новозаветную) тему памяти.
По А. С. Хомякову, залог братского единения людей — память, противостоящая людскому забвению истоков, основ их бытия. Сама природа напоминает людям о празднике:
Но реже туман, светлее небо, выше и выше солнце, и наконец, полными праздничными лучами озарило оно все поднебесье и никогда еще, казалось, так светло и ярко не играло оно на небе, чтобы напомнить людям об их светлом празднике31.
Память в хомяковской повести многоаспектна. Это, во-первых, память о Христе. Примечательно, что Хомяков без существенных изменений ввел сцену из Диккенса, в которой отец больного ребенка передает его слова после посещения церкви:
...верно, тем, кто был в церкви, весело было вспомнить, глядя на него, маленького калеку, о том, кто возвращал зрение слепым, ноги и руки хромым и увечным32.
31 Светлое христово воскресенье. Повесть для детей (Заимствована из Дикенса). М.: Тип. А. Семена, 1844. С. 57.
32 Там же. С. 63.
140
Во-вторых, это память любого человека в день светлого праздника о близких ему людях:
И кто ни был здесь, добрый или злой, бедный матрос или богатый миллионер-купец, каждый уберег на этот день более приветливое слово своему товарищу, и более или менее принял участие в общей радости всего Христианского мира; вспомнил о тех, кого любил и кем был любим, и кто был теперь далеко; — думал о том, как и о нем теперь вспоминают его
33
далекие друзья .
Это, в-третьих, индивидуальная память человека о его собственном прошлом, с пробуждением которой происходит его душевное преображение:
...и каждое воспоминание это ложилось светлым, небесным лучом в его (Скруга34. — Н. М.) мутную душу и делало ее снова достойной лучшей жизни и милости Божией35.
За пробуждением души к герою приходит открытость миру людей, общение с ними. И единение людей свершается, в финале повести звучит:
«Да, Христос Воскрес, братцы», — и он (Скруг. — Н. М.) весело похристосовался с лавочником и с уличным мальчишкой36.
В основе возникшего духовного братства лежит особое состояние души главного героя:
...его душа теперь несла в себе светлую, радушную улыбку и кроткое, любящее чувство ко всему, что только дышит и движется на великом Божием мире37.
Л. А. Мей расширил тему памяти. Так, у Диккенса в сцене диалога Скруджа с Марли последний стенает о неправедно прожитых им годах:
Not to know that no space of regret can make amends for one life's opportunity misused! Yet such was I! Oh! such was I!38
В переводе Озерской, которая стремилась точно следовать тексту, это звучит:
А я не знал... Я не знал39.
33 Там же. С. 81—82.
34 Скрудж назван Хомяковым Скругом.
35 Светлое христово воскресенье. С. 96.
36 Там же. С. 144.
37 Там же. С. 150—151.
38 «A Christmas Carol» by Charles Dickens. P. 23—24.
39 Диккенс Ч. Рождественская песнь в прозе. М., 1959. С. 24.
141
У Мея же по-другому:
Горе мне за то, что я забыл... забыл40.
И еще один очень показательный пример. Как правило, переводчики сохраняли сцену чтения Евангелия старшим сыном Кретчитов, однако подавляющее большинство из них не включало строки, относящиеся к Скруджу:
Где Скрудж еще раньше слыхал эти слова не в грезах, а наяву?41
Мей этот фрагмент не выпустил: брат Петр читает:
«И поставил он среди них отрока». Где слышал Скрудж эти слова?., но слышал он их не во сне42.
Заметим, что Ф. М. Достоевский также внимательно отнесся к этому фрагменту повести Диккенса43.
Мей не только последовательно провел в своем переводе тему памяти, но и впервые сомкнул ее с ветхозаветной темой Вавилона. Так, Мей, в отличие от Диккенса, самостоятельно ввел образ Вавилона в монолог Духа, который обращается к современному городу и предрекает ему близящуюся расплату:
Спеши, о Вавилон! возгласил Дух, протягивая руку к городу... Дерзни сказать, что ты не виноват, клевещи даже на своих обвинителей: тебе это может послужить на время, для достижения твоих преступных целей; но... берегись конца!44
Переводчик соотнес Лондон именно с Вавилоном: имя столицы Вавилонской монархии давно уже сделалось «синонимом всякого большого безнравственного города»46. Мей, таким образом, ввел в свою версию перевода вполне определенный библейский контекст. Тема памяти в ее сопряжении с образом Вавилона далеко
не случайна в творчестве Мея. Он был перелагателем 136-го псалма46 (1854),
40 Диккенс Ч. Святочная песня в прозе: Пер. Л. А. Мея. С. 19.
41 Он же. Рождественская песнь в прозе. С. 86.
42 Он же. Святочная песня в прозе: Пер. Л. А. Мея. С. 52.
43 К этому фрагменту из рождественской повести Диккенса восходит одна из финальных фраз в «Кроткой» Ф. М. Достоевского.
44 Диккенс Ч. Святочная песня в прозе. Пер. Л. А. Мея. С. 45.
45 Христианство: Энциклопедический словарь: В 2 т. / Ред. кол. С. С. Аверинцев (гл. ред.) и др. М.: Большая Российская энциклопедия, 1993. Т. 1 (А—К). С. 316.
46 См.: Мей Л. А. Избранные произведения. 2-е изд. Л.: «Сов. писатель», 1972. С. 235.
142
и, в отличие от большинства поэтов-перелагателей этого псалма 1815—1830-х годов, он (ранее него это попытался сделать, пожалуй, только И. П. Бороздна, 184747) восстановил клятву памяти вавилонского пленника об Иерусалиме. По Мею, современный одинокий городской человек погряз в вавилонских грехах, самым существенным из которых было забвение Господа. Так переводчик вписал литературную историю Диккенса в контекст основных событий ветхозаветной истории. Представляется, Мей первым в русской литературе увидел «Рождественскую песнь в прозе» в такой широкой библейской перспективе. Позднее его инициативу подхватил только Достоевский.
Введение символических образов и прежде допускалось переводчиками «Рождественской песни в прозе»: были упомянуты (вне связи со Скруджем) Вечный Жид48, Кощей49. Однако именно введение Меем образа Вавилона конгениально: оно точно соответствует концептуальному ядру повести Диккенса. Оно уточняет масштаб изображаемого и указывает единственный путь к
идеалу — это память грешника об Иерусалиме, о Господе. Мей в большей степени был сосредоточен на линии Скруджа, и это влекло за собой некоторое ослабление сюжетной линии Тима. Так, в переводе Мея нет сцены клятвы семьи Кретчитов помнить умершего Тима.
В целом, уникальность перевода Мея была определена глубоким постижением оригинала: предпринятое переводчиком уточнение библейского контекста соответствовало духу английского произведения60. Подчеркнем, что Мей еще в самом начале 1860-х годов расширил ветхозаветный контекст
47 См.: Лучи и тени, новые стихотворения Ивана Бороздны, изданные им в пользу Черниговского приюта. М.: Тип. Готье и Монигетти, бывшей Авг. Семена, 1847.
48Диккенс Ч. Ночь на Рождество. Повесть: Пер. А. Горковенко // Повести английских писателей. С. 90.
49 Святочные рассказы. Сочинения Чарльза Диккенса. С. 61.
50 Перевод Мея вряд ли мог получить в России широкую известность. «Святочная песня в прозе» была напечатана в двух первых номерах санкт-петербургского ежемесячного журнала «Модный магазин» за 1862 год. Этой публикацией жена Мея открыла журнал, который был предназначен для женского чтения: большую его часть заняли материалы о направлениях современной моды с приложениями иллюстраций и выкроек. Однако именно этот перевод в дальнейшем выдержал несколько переизданий. Только в 1887 году этот перевод дважды был опубликован: отдельным изданием и в Полном собрании сочинений Мея.
143
истории о воскресшей душе героя, тогда как в Англии и Америке, по сведениям Дэвиса, библейские основания диккенсовской повести читатели стали усматривать только в 1870-е годы.
В. С. Толстая последовательно, как это уже сделал в свое время А. С. Хомяков, провела в повести тему
памяти. В отличие и от Хомякова, давшего «пасхальный» ответ на первую рождественскую повесть Диккенса, и от Мея, связавшего тему памяти с ветхозаветным текстом, она связала эту тему с темой Рождества: племянник Скруджа отстаивает свою правоту:
Но я привык любить Рождество. Не только за одну его святую память, как о дне Рождения Христа, но главное — за то, что все эти люди усвоили обычай быть добрее, мягче, лучше61.
Вот призрак Марли испытывает мучения:
Зачем я не вспомнил тогда о Том, Кто родился в эту ночь?52
Еще пример из другого, несколько измененного В. С. Толстой перевода диккенсовской повести:
И все-таки, несмотря на бурю и близость смерти, не было человека, который бы не помнил, что сегодня день Рождества Христова. Всякий вспоминал о своей далекой семье...53
В целом библейская тема памяти в российских переводах уходила корнями как в ветхозаветный (перевод Л. А. Мея), так и в новозаветный контексты (перевод А. С. Хомякова и В. С. Толстой). Заметим, что все эти переводчики в равной степени настаивали на теме нравственного перерождения главного героя.
И, наконец, осветим еще один аспект рассматриваемой темы. Новозаветная тематика «Рождественской песни в прозе» Диккенса получила в России преимущественно «пасхальное» прочтение. К примеру, перевод А. Сердобольского 1887 года способствовал постижению смысла праздника Рождества детьми. Переводчик сопроводил издание назидательным обращением «К детям»:
51 Страшные видения, или Воскресшая душа. Повесть Чарльса
Диккенса («Рождественская песнь») / С англ. переложила графиня
В. С. Толстая. 2-е изд. М.: Изд-во И. Д. Сытина, 1903. С. 11.
52 Там же. С. 30.
53 Тень Марлея. Из Чарльза Диккенса / С англ. пер. В. Толстая // Рождественская звезда. Сб. рассказов и сказаний / Сост. И. Горбунов-Посадов. 6-е изд. М.: Тип. т-ва И. Н. Кушнерев и К°, 1911. С. 74.
144
1) Чтобы вы встречали праздник Рождества Христова... как встречал его Скрудж переродившийся, то есть, чтобы вы прониклись живою верою в благость и святость этого великого для нас, христиан, дня. 2) Чтобы вы почувствовали отвращение от скупости, жадности, бесчеловечия и других пороков, терзающих нашу душу, и, как можно чаще, согревали ваши детские сердца жалостию, состраданием, любовью к ближним и другими добродетелями, доставляющими нам
54
душевное спокойствие и счастие .
Нетрудно заметить, что Сердобольский, говоря о празднике Рождества, опирается на пасхальную тематику.
Сюжет повести Диккенса «Рождественская песнь в прозе», по верному наблюдению исследовательницы Т. А. Боборыкиной, имеет два плана: реальный — раскрывающий постепенную, длившуюся всю жизнь деградацию Скруджа, которая завершается безотрадными картинами последних дней его жизни, и сказочный — дающий картины чудесного душевного преображения старого скряги65. Реальный и сказочный планы противоречат друг другу (прозрение невозможно — прозрение происходит). Это противоречие углубляется отсутствием в повести развернутой мотивировки преображения героя: все ограничивается указанием на разгорающийся свет в глазах Скруджа, наблюдающего, благодаря призракам, картины из своего прошлого. Аспект нравственной метаморфозы Скруджа несомненен с точки зрения автора, которому важно возрождение скряги в рождественскую ночь, и маложизнеспособен с позиции здравого смысла. К финалу произведения автор
предлагает два варианта будущих событий: либо одинокая смерть Скруджа и смерть Маленького Тима, либо нравственное пробуждение Скруджа и выздоровление мальчика. В повести равно возможны как один, так и другой финал. Особая авторская позиция уравновешивает, сопрягает два эти полюса. Г. К. Честертон справедливо полагал:
Не так уж важно, правдоподобно ли его (Скруджа. — Н. М.) раскаяние, — прелесть и благодать повести не в сюжете. Очаг истинной радости освещает и согревает всех героев, и очаг этот — сердце Диккенса56.
54 Скряга Скрудж и три добрых духа. Рассказ для детей. Переделал из рассказа Диккенса «Рождественская песнь в прозе» А. Сердобольский. Казань: Тип. имп. ун-та, 1987. С. 113—114.
55 Боборыкина Т. А. Художественный мир повестей Чарльза Диккенса. СПб.: ТОО Изд-во «Гиппократ», 1996. С. 32.
56 Честертон Г. К. Чарльз Диккенс. М.: «Радуга», 1982. С. 112.
145
Смысловая структура произведения Диккенса, допускающая подобную двойственность, породила особую диалогическую ситуацию, в которой произошло самоопределение типов культур: западному читателю в основном присущ скепсис в отношении к преображению главного героя повести, восточному — оптимистическая вера.
В России с 1844 по 1917 год не было явного сопротивления со стороны переводчиков теме душевного преображения Скруджа. Эта тема в восприятии читателей не рождала скепсиса. Вместе с тем в российских переводах сама причина душевного преображения Скруджа оказалась в целом дискуссионной. Было предложено несколько объяснений. Первое из них было связано с темой памяти: воспоминания и красота
Божьего мира преобразили скупца («Светлое Христово Воскресенье», 1844); память старика проснулась («Рождественский сочельник», 1894); ни Духи, ни смертельно больной мальчик не изменили жизнь скряги, только воспоминания и страх смерти тронули его душу («Рождественская сказка», 1887). Второе объяснение — с мистической темой: «добрые духи» повлияли на душу старика («Скряга Скрудж и три добрых духа», 1887); «Рождественский дух» тронул жесткое сердце, преобразил его и превратил скупого старика в счастливого человека («Малютка Тим», 1902); ночные видения воздействовали на душу старика («Скряга Скрудж», 1916). Третье объяснение — с этической темой: в душе скряги пробудились уснувшие прежде чувства («Святочные привидения», 1852); в душе Скруджа проснулось сострадание к ближним («Крошка Тим», 1914); Скрудж испытал чувство стыда, его сердце охватили сострадание и любовь к людям («Маленький Тим», 1917).
В российских изданиях до 1890-х годов вопрос о душевном преображении человека был важен и поиск ответа на него не был лишен определенного напряжения. С постепенным переходом рождественской повести в детское чтение (1900—1910) сама вариативность как основополагающая особенность поэтики повести Диккенса уже окончательно снималась и уступала место прямолинейным сюжетным решениям и обобщениям чаще всего назидательного характера: Скрудж обязательно прозревал и Тим выздоравливал.
Российские переводчики восприняли диккенсовскую веру в человека. Невозможность духовного преображения стала темой литературных откликов на повесть Диккенса («Рождественская ночь» Д. В. Григоровича, «Учитель»
146
И. А. Бунина и др.). Как пишет Душечкина, «такой поворот сюжета (отсутствие духовного преображения героя. — Н. М.) впоследствии стал особенно характерен для русской рождественской литературы»67. В литературных произведениях, написанных по мотивам повести Диккенса в России, выразилась тревога, связанная с эпохой кризиса религиозного сознания. Однако и в этих случаях не было однозначности в раскрытии темы преображения. Подтверждением этого служит на поверхности лежащая мотивная связь литературных произведений с рождественской повестью Диккенса: автор (будь то Григорович или Бунин) не стремился ее завуалировать, он, напротив, рассчитывал на определенный тип читательской реакции. Эта связь исходного и вторичного произведений «держит» в едином смысловом пространстве и веру в возможность нравственного преображения человека, и сомнение в ней. Сомнений, выраженных во вторичном произведении, правда, больше, но нет в нем и отрицания перспективы преображения.
Итак, актуализация ветхозаветных и новозаветных оснований в исходном литературном тексте, вызванная последующей критикой, новыми переводами, новыми литературными произведениями, носит исторический характер. Она зависит и от типа культуры (западной — восточной; «рождественской» — «пасхальной»58).
57Душечкина Е. В. Русский святочный рассказ. Становление жанра. СПб., 1995. С. 144.
58 По классификации В. С. Непомнящего. См.: Непомнящий В. С. Удерживающий теперь. Феномен Пушкина и исторический жребий России. К проблеме целостной концепции русской культуры // Непомнящий В. С. Пушкин. Русская картина мира. М., 1999. С. 443— 494.
