CC BY
83
РОССИЙСКИЕ КОДИФИКАЦИИ ДОСОВЕТСКОГО ПЕРИОДА: КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКИЙ АСПЕКТ
Г.И. Муромцев
Кафедра теории и истории государства и права
Российский университет дружбы народов ул. Миклухо-Маклая, 6, Москва, Россия, 117198
С позиций культурно-исторического подхода в статье рассматриваются российские кодификации досоветского периода. При этом подвергаются сомнению некоторые общепризнанные выводы российской правовой науки.
Ключевые слова: культура, правовая культура, кодификация, свод.
Рассмотрение данной темы актуально, как минимум, с двух точек зрения. Так, с одной стороны, оно позволяет раскрыть ряд слабо изученных и, как следствие, неверно истолкованных аспектов истории российских кодификаций, а также российского законодательства в целом. С другой стороны (точнее — поэтому), такое исследование способствует более рациональному использованию исторического опыта российских кодификаций в ходе нынешних российских реформ.
Раскрытие данной темы предполагает рассмотрение российских кодификаций сквозь призму соответствующей культуры вообще и правовой культуры в частности в хронологических рамках, указанных в названии статьи. При этом, поскольку оба этих понятия есть продукт истории, то данное исследование должно вестись в рамках культурно-исторической парадигмы.
Учитывая подвижность содержания понятия кодификации в отечественной правовой науке, мы понимаем под ней в данном случае всякое упорядочение досоветского российского права.
Поскольку в современной науке — отечественной и зарубежной — нет общепринятых определений понятия правовой культуры и лежащего в его основе понятия культуры в ее общесоциальном смысле, то последнее из этих понятий мы понимаем в данном случае как некую конструкцию общества, которая включает помимо социально-классовой структуры и форм собственности философию миро- и правопонимания, нравы, обычаи, законы данного общества, его знания, навыки, умения и т.д. [9. С. 60-119]. Историческое развитие культур происходит в условиях их взаимодействия и взаимовлияния. Поэтому достижения одних культур со временем могут восприниматься другими культурами.
Правовая культура формируется в рамках «большой», т.е. общесоциальной культуры, и определяется ее характером. Как и эта последняя, она включает элементы духовного и материального, объективного и субъективного характера. Это, в частности, отражающие характер миро- и правопонимания политико-
правовые идеи и социальная психология, соответствующие нормы и институты, юридическая техника и т.д. Содержание правовой культуры, как и культуры общесоциальной, исторически изменчиво. Если это так, то вопрос о российских кодификациях следует рассматривать сквозь призму исторической эволюции российской правовой культуры, которая (культура) не представляет однозначного явления на разных ступенях своей истории.
В силу ограниченности рамок журнальной статьи мы вынуждены избрать предметом ее рассмотрения лишь наиболее важные, на наш взгляд, аспекты темы, а именно: культурно-исторические условия и предпосылки российских кодификаций; проблемы рецепции иностранного права; наиболее значимые российские кодификации, начиная с Соборного Уложения 1649 г. Естественно, это обусловливает некоторую фрагментарность изложения материала.
В вопросе о культурно-исторических условиях и предпосылках российских кодификаций исходным будет тезис о социально-культурной отсталости России в сравнении со странами Западной и Центральной Европы. Он является, по сути, общепризнанным.
Объяснение этой отсталости дается неодинаковое. Так, одни авторы исходят из того, что отсталость есть имманентное свойство культуры восточных славян с момента переселения народов. Другие связывают возникновение отсталости с известными событиями русской истории на более поздних ее стадиях.
Примером первого подхода может быть позиция профессора Е.А. Лукаше-вой, по мнению которой восточные славяне, в отличие от германских племен, воспринявших уникальную культуру покоренных ими римлян или провинций Римской империи, испытали в результате переселения совершенно иное влияние. Они оказались в огромном пространстве, среди бескрайних степей, лесов и болот, в окружении соседей, чуждых по происхождению и низших по развитию, у которых нельзя было что-либо позаимствовать и с которыми надо было вести непрерывную борьбу. На этой почве формируется фундаментальное, основополагающее качество российской государственности и права, проявляющееся в ходе всей последующей истории, — антиличностная их направленность, пренебрежение свободой и правами человека, использование народа как средства осуществления задач государства [7. С. 235].
Сходный взгляд на проблему высказывал дореволюционный российский профессор Г.Ф. Шершеневич, по мнению которого выдвижение на первый план задачи обеспечения внешней самостоятельности российского государства обусловило военно-лагерный уклад московского быта. Вследствие этого «государственные заботы сосредотачиваются исключительно на публичных интересах, а частные находятся в полном пренебрежении». Отсюда — авторитарный характер власти, нераздельность сфер публичного и частного права, административного управления и отправления правосудия. Различные классы различались в Московском государстве по обязанностям, а не по правам, как на Западе. Все это имело своим следствием произвол на всех уровнях власти, отсутствие всяких основ ее легитимности. Такой политический строй обусловил «полное от-
сутствие правосознания», психологию раболепия и покорности. Это дополнялось совершенно бессистемным состоянием законодательства.
В условиях, когда отсутствовал порядок обнародования законов, а принятые законодательные акты вносились в книги соответствующих приказов, «вместо общего законодательного потока получался ряд рукавов, между собой не сообщавшихся». При недостаточно четком разделении между приказами задач управления «никто не знал действующего права, ни население, ни само правительство». Обычной была ситуация, когда работники того или иного приказа искали нужные законодательные акты в делах других приказов. Поэтому вывод Г.Ф. Шершеневича о «полном отсутствии правосознания» в царствование Алексея Михайловича представляется вполне убедительным [18. С. 33, 36].
Качество самих законов оставляло желать много лучшего. Известный русский правовед К. Кавелин писал в этой связи в середине XIX в., что «наши законы не полны, не точны, обнимают большей частью случаи, а не общие правила, смешивают обязательные положения с мотивами или поводами и административными подробностями» [5. С. 2].
Представителем другого подхода к проблеме российской отсталости является автор капитального труда по истории европейского права шведский профессор Э. Аннерс. Он считает, что до татарского ига право Древнерусского государства по уровню своего развития было сопоставимо с правом Англии, Скандинавии, германских племен того времени. Однако татарское иго привело к разрушению правовой системы страны, которая, как и в Западной Европе, имела в своей основе двусторонние договоры о сюзеренитете-вассалитете. В результате с уничтожением татарского ига русский правопорядок оказался в застое, а правовая система страны представляла разительный контраст в сравнении с правом Западной Европы. В подтверждение этого Э. Аннерс ссылается на Соборное Уложение 1649 г., отличающееся, по его мнению, крайне низким уровнем юридической техники — иностранными заимствованиями, бессистемным изложением материала, во многих случаях — чрезвычайной жестокостью наказаний за уголовные преступления и сохранением Божьего суда (ордалий) [1. С. 253].
Описание им российской правовой культуры практически аналогично тому, что мы читаем у профессора Г.Ф. Шершеневича. Он пишет об общем состоянии беззакония в стране, о непотизме и взяточничестве, которые «считались за должное»; о низком уровне образованности в обществе. «Книги были редки, тексты законов и сборники правовых актов было трудно достать и стоили они невероятно дорого». В середине XVIII века в России впервые были введены две профессорских должности по праву (одна из них — в Московском университете). Однако долго еще российская юридическая наука шла по следам науки западноевропейской [1. С. 252-254, 258-259].
Социально-экономическая и культурная отсталость России в сравнении со странами Западной и Центральной Европы обусловила неизбежность рецепции ею права более развитых стран. Характер воспринимаемого права и способы
его восприятия на разных стадиях истории были неодинаковыми. В этой связи представляется возможным выделить три периода в истории досоветских российских кодификаций. Прежде всего, это период Русской Правды, когда еще не было, по мнению Э. Аннерса, отставания русского права от права западноевропейского. Византийское и шведское влияние, которое испытал этот памятник права, Э. Аннерс объясняет развитием торговых связей Киевской Руси с Византией, а также предположением о вторжении в то время шведских викингов в восточную часть Европы [1. С. 252].
Кроме того, восприятие части византийских актов объяснялось общностью христианской религии, которой следовало население обеих стран. Так, М.Ф. Владимирский-Буданов пишет об усвоении русскими византийского церковного права, а также о частичной рецепции некоторых кодексов византийского светского права, восприятие которых было связано с принятием христианства, поскольку они включались в состав греческих номоканонов и русских кормчих. Пределы действия реципированного права (семейные, ряд уголовно-правовых, церковные отношения) определялись церковными уставами русских князей [2. С. 114-115]. Это был, пожалуй, первый опыт восприятия на Руси права ее культурных соседей.
Второй период связан с централизованным Московским государством, когда отчетливо проявляется его отставание в правовой области и обусловленный этим курс на заимствование иностранного права. Наглядным примером здесь может быть Соборное Уложение 1649 г., источниками которого помимо киевского и московского законодательства были также византийское право и Литовский Статут. Г.Ф. Шершеневич отмечал двойственный характер восприятия последнего: официальный, с одной стороны, и скрытный, с другой.
«Со свойственной тому времени неискренностью, — писал он, — эти заимствования производились негласно под прикрытием ненависти ко всему чужому» [19. С. 34]. Возможно, объяснение этому дает уточнение М.М. Сперанского, что Литовский Статут был написан первоначально на русском языке и в пограничных с Литвою областях мог быть еще до Уложения в большем или меньшем употреблении [18. С. 86]. Именно двойственностью восприятия иностранного права — официального и одновременно негласного — отличается этот период, который представляется переходным к третьему периоду, связанному с именем Петра I, когда кодификация и рецепция сплошь и рядом выступали как синонимы.
В этой связи возникает вопрос: заимствовалось ли в ходе этого процесса и если да, то в какой мере, римское право?
В современной отечественной правовой литературе здесь существуют два подхода, один из которых признает факт рецепции римского права в России [8; 15], другой его отрицает [13; 19]. При рассмотрении данного вопроса следует исходить из того, что Русь воспринимала в начальных стадиях своей государственной истории византийское, а не римское право. Степень этого восприятия определялась весьма невысоким еще уровнем социально-культурного развития
Руси. Что касается рецепции иностранного права в ходе более поздних кодификаций, то ее техника и технология принципиально отличались от того, что было в Западной Европе. Там этот процесс отражал потребности общества в ясном и четком законодательстве и начинался «снизу», по сути, без участия государства. В России же, где не было ни гражданского общества, ни частного права, кодификации выражали прежде всего, интересы государства и осуществлялись «сверху», в сфере публичного, а не частного права. «Из наследства Римского нам ничего не досталось, — писал М.М. Сперанский. — Законодательство наше должно было все почерпать из собственных своих источников» [17. С. 85].
Представляется, что М.М. Сперанский прав лишь в своем первом тезисе. В самом деле, попытка создания Гражданского Уложения по образцу французского Гражданского кодекса закончилась для него отстранением от работы в Кодификационной комиссии и отправлением по сути в ссылку — в Поволжье, а позже в Западную Сибирь. Однако помимо антифранцузского общественного мнения после Отечественной войны 1812 г. и отрицательной позиции Александра I, а затем и Николая I в вопросе о Гражданском Уложении существовали, как представляется, более глубокие причины его непринятия. Это, прежде всего, весьма низкий уровень социально-экономического и культурного развития страны. Он проявлялся, в частности, в том, что в России было небольшое число городов, которые к тому же не были столь же свободны и сильны, как крупные западноевропейские торговые города. В них не было зажиточного и политически независимого слоя горожан, который смог бы уравновесить господство царей и крупных феодалов [1. С. 253].
В этих условиях принятие Гражданского кодекса по европейскому образцу в России было невозможным. Причина видится в глубоких типологических расхождениях между характером общества и права стран Западной Европы, с одной стороны, и России, с другой. В самом деле, французский Гражданский кодекс 1804 г. действовал в условиях: 1) общества, основанного на буржуазных формах собственности и не знающего сословного деления; 2) единого в масштабах страны рыночного пространства; 3) принципов юридического равенства и верховенства закона. Ни по одному из этих показателей Россия не соответствовала европейским условиям. Так, во второй половине XVIII в. почти половину населения страны составляли крепостные крестьяне [1. С. 257], которые были политически бесправны, не могли иметь в собственности землю и выступать в качестве равноправных участников рынка. И после отмены крепостного права, вплоть до 1917 г. в России отсутствовало единое рыночное пространство в силу сохранения во многих ее районах общинных отношений и обычного права. Неудивительно поэтому, что октябрьский переворот 1917 г. произошел при отсутствии в стране Гражданского уложения, или кодекса, хотя с 1882 г. в России работала комиссия по его составлению [17. С. 7].
Однако утверждение М.М. Сперанского, что «законодательство наше должно было все почерпать из собственных своих источников»,пожалуй, справедливо лишь частично. О широких иностранных заимствованиях в российском
праве писали многие авторы [1; 14; 17]. Едва ли не самым ярким примером здесь может быть законодательная и кодификационная деятельность Петра I. «Необходимость рецепции норм иностранного права, — пишет об этом периоде профессор И.А. Исаев, — потребовала значительной работы по освоению и переработке иностранных (шведских, германских, французских, датских) кодексов в 1719-1720 гг.» [4. С. 80-81]. При этом техника кодификаций ограничивалась, как правило, переводом иностранного закона на русский язык и объявлением его российским законом. Примером таких актов могут быть Воинский устав 1716 г., Морской артикул 1720 г., Табель о рангах 1724 г. и ряд других.
Рецепция в России на рубеже ХVШ-ХIХ вв. осуществлялась на уровне не только норм и институтов, но также правовых и политических идей. Речь идет прежде всего об идее основных законов, принятых в ряде европейских монархий еще до буржуазных революций и ставших с победой капитализма конституциями.
В Западной Европе основные законы в одних случаях лишь определяли статус правящей семьи, процедуру передачи верховной власти, в других были средством ограничения абсолютной власти монарха и наделения граждан каким-то объемом прав и свобод. В условиях российского абсолютизма и жесткой политической цензуры проникновение таких идей в русское общество было весьма затруднено. До принятия в России Свода законов основные законы как таковые в стране отсутствовали. Они были приняты лишь в качестве одного из разделов Свода в процессе его подготовки. Ни особой процедуры принятия, ни высшей юридической силы в системе источников права они не предполагали.
Стержневым в основных законах было положение, заимствованное еще Петром I из так называемой Декларации суверенитета шведских сословий Карла XI (1693 г.). Включенное во вводную главу Военного артикула 1716 г., оно гласило, что император всероссийский есть монарх самодержавный и неограниченный, который никому на свете о своих делах ответу дать не должен, но силу и власть имеет свои земли и государства, яко христианский государь, по своей воле и благомнению управлять [1. С. 255]. В таком виде указанная формула сохраняла свою силу вплоть до 1906 г., когда в новых Основных законах из нее убрали слово «неограниченный», сохранив слово «самодержавный» [1. С. 498].
При рассмотрении вопроса об основных формах кодификаций российского права следует обратить внимание на практически полное отсутствие термина «кодекс» как средства их обозначения. Вместо этого употребляются понятия «судебник», «уложение», «свод», «артикул», «устав» и т.д. При этом если судебник был исторически первой формой общегосударственного кодекса, а артикулы, уставы и т.д. — формой кодифицированных нормативных актов, то понятия «свод» и «уложение» имели специфическое содержание.
По мысли М.М. Сперанского, их общей исторической «точкой отсчета» было Уложение 1649 г., которое, согласно Указу Петра I от 18 февраля 1700 г., предписывалось свести, соединить с последующими актами — Новоуказными статьями, именными указами т.д. В результате должно было получиться Сводное уложение, или Свод законов. «Под именем первого, — писал М.М. Сперанский, — всегда разумели свод Законов существующих, устроенный в виде Уложе-
ния, с исключением всего недействующего, но без всяких изменений в существе их. Под именем второго всегда также разумели свод Законов существующих, устроенный в виде Уложения, но притом с дополнением и исправлением» [18. С. 6970]. Таким образом, если Свод как бы закреплял status quo, то Уложение предполагало элементы правотворчества. Однако распространенность его практически на все позитивное право делает проблемным рассмотрение его в качестве синонима понятия кодекса.
В этой связи еще два немаловажных замечания: 1) согласно технологии кодификации, которой следовал М.М. Сперанский, свод в его первом смысле предшествует уложению, т.е. своду во втором смысле как необходимый технологический этап составления последнего [6. С. 243; 18. С. 63]; 2) при составлении Свода законов Российской империи были взяты за образец Соборное Уложение 1649 г. и Свод Юстиниана [18. С. 81], т.е. памятники права, сложившиеся в условиях, когда деление права на отрасли либо еще полностью отсутствует либо только зарождается.
Немаловажен также факт, что технологию упорядочения российского законодательства М.М. Сперанский заимствовал у Ф. Бэкона — юриста, сформировавшегося в условиях английского общего права, которое не знает отраслевого деления. При этом идеи Ф. Бэкона о технике кодификации оставались к тому времени нереализованными, и Россия стала первым историческим полигоном для их «обкатки». Если Свод и Уложение в трактовке Ф. Бэкона отражали прогрессивные потребности развития права, то требует объяснения факт, почему нигде более в Европе, кроме России, такая форма систематизации законодательства более не использовалась.
По мысли М.М. Сперанского, «свод должен быть Corpus juris, общим составом законов и + должен обнимать ВСЕ (выделено мною — Г.М.) части законодательства во всей их совокупности» [18. С. 81]. В итоге получалась конструкция, охватывавшая все законодательство.
Причины столь всеохватного характера этой конструкции видятся, во-первых, в том, что она не имела четкого историко-культурного ориентира: ведь Ф. Бэкон представлял иную, чем на Европейском континенте и в России, правовую культуру. Во-вторых, она основывалась на весьма отсталом (по европейским меркам) и противоречивом нормативном материале. Идеи и конструкции, положенные в ее основу, либо исторически еще не «доросли» до отраслевого деления права (Свод Юстиниана, Соборное Уложение 1649 г.), либо в принципе его не знали (английское право). Не следует забывать также, что М.М. Сперанский не был профессиональным юристом и проводил указанную работу беспрецедентного масштаба в крайне неблагоприятных социально-культурных и политических условиях. Как известно, он не довел до завершения свои замыслы. Однако в свете сказанного остается проблематичным, сумело бы Уложение, толкуемое в том смысле, как понимал его М.М. Сперанский, вывести российское право на новый уровень развития.
При характеристике российских кодификаций XVII-XIX вв. следует отметить крайности в темпах их проведения. Так, Соборное Уложение 1649 г., непосредственным поводом к подготовке которого стали народные волнения в Москве, было подготовлено в кратчайшие сроки — лишь за два месяца и 17 дней [18. С. 9]. В то же время от Указа Петра I 1700 г. о подготовке нового Уложения, призванного заменить Соборное Уложение 1649 г. (он был воспроизведен в той или иной форме всеми (!) российскими императорами и императрицами XVIII в., а в начале XIX в. также Александром I и Николаем I), до принятия в 1832 г. комиссией М.М. Сперанского Свода законов (но не Уложения!) прошло более 130 лет. Сам М.М. Сперанский видел причины «медленности и безуспешности» «в обстоятельствах времени и в распорядке работы».
Так, правительство поручало подготовку Уложения людям, большей частью занятым, обремененным другими делами, вынужденным часто перемещаться и потому с трудом вникавшим в суть дела. Поэтому нередко возникали ситуации, когда в Комиссию по составлению Уложения входил лишь один делопроизводитель с двумя-тремя канцелярскими служителями. В итоге каждая комиссия (а их было 10!) начинала дело снова, и ни одна не продолжила это — вплоть до последней комиссии 1804 г. Кроме того, крайне редким было «соединение теории с опытностью». «Отсюда, — писал М.М. Сперанский, — смешение в планах, непрестанное колебание в их исполнении. Вопросы, самые простые и давно уже в теории разрешенные, представлялись сим комиссиям неприступными» [18. С. 63].
Как известно, результатом этих более чем вековых усилий стал Свод законов Российской империи, принятый в 1832 г. и начавший свое действие с 1835 г. О Своде законов как форме кодификации права высказано немало путаного и противоречивого. Исследователи Свода — от досоветских до современных — пожалуй, были единодушны лишь в вопросе об уникальности этой формы систематизации законодательства, хотя сама оценка этой формы была не только различной, но подчас и противоположной. При этом проблема юридической природы Свода остается предметом дискуссий. Вывод профессора Н.М. Корку-нова об абсолютной ее неизученности, сделанный в конце XIX века [7. С. 3], может быть с известными оговорками распространен на весь XX век, вплоть до настоящего времени.
В свете сказанного тезис об уникальности Свода как формы систематизации законодательства следует понимать лишь в том смысле, что, адекватно отражая российские реалии, он по сути консервировал те общественные отношения, которые и олицетворяли российскую отсталость.
В дискуссии о Своде законов обычно опускается одна, весьма важная сторона проблемы, которая сводится к вопросу о том, насколько приемлема и приемлема ли вообще такая форма, как Свод законов, в качестве средства (способа, приема) систематизации российского права. Десятилетиями советская, а за ней и современная российская правовая наука исходили из незыблемости тезиса о Своде законов как «кодексе кодексов», «высшей форме кодификации» и т.д. Такое его понимание представляется весьма сомнительным. Однако обоснование этих сомнений требует глубокого специального исследования.
ЛИТЕРАТУРА
Аннерс Э. История европейского права. — М., 1994.
Владимирский-Буданов М.Ф. Обзор истории русского права. — Ростов-на-Дону, 1995. Исаев И.А. История государства и права России. — М., 2000. Исаев И.А. История России. Правовые традиции. — М., 1995.
Кавелин К. Чего желательно для России: нового Свода законов или Уложения? — СПб., 1863.
Ключевский В.О. Лекции по русской истории. Сочинения: В 9 т. — М., 1989. — Т. 5. Коркунов Н.М. Значение Свода законов. — СПб., 1894.
Летяев В.А. Рецепция римского права в России XIX — начала XX в. (историко-правовой аспект). — Волгоград, 2001.
Лозина-Лозинский М.А. Кодификация законов по русскому государственному праву // Журнал Министерства юстиции. — 1897. — № 5.
Лукашева Е.А. Человек, право, цивилизация: нормативно-ценностное измерение. — М., 2009.
Макаров А.Н. Учение об основных законах в русской юридической литературе XVIII и первой трети XIX века. — СПб., 1913.
Муромцев Г.И. Культура и право: аспекты соотношения // Право и культура. — М., 2002. Новицкая Т.Е. К вопросу о так называемой рецепции римского права в России // Вестник МГУ. — Серия 11. — Право. — 2000. — № 3.
Пахман С.В. История кодификации российского гражданского права. — СПб., 1876. Салогубова Е.В. Элементы римского права в российском судопроизводстве X-XVIII веков // Древнее право. — М., 1999.
Сергеевич В.И. Конспект по истории русского права. — СПб., 1904.
Синайский В.И. Необходимо ли нам спешить с изданием Гражданского уложения и
можем ли мы создать его в настоящее время? — Варшава, 1911.
Сперанский М.М. Обозрение исторических сведений о Своде законов. — СПб., 1833.
ШершеневичГ.Ф. История кодификации гражданского права в России. — Казань, 1893.
5
CODIFICATIONS OF RUSSIA BEFORE SOVIET PERIOD: CULTURAL AND HISTORICAL APPROACH
G.I. Muromtsev
The Department of Legal Theory and History Peoples' Friendship University of Russia
6, Miklukho-Maklaya st., Moscow, Russia, 117198
The article is devoted to analysis of codifications in Russia before soviet period from the point of view of cultural and historical approach. Besides the author discredits some of universally recognized issues of Russian legal science.
Key worlds: culture, legal culture, codification, code.
