CC BY
15
Политические процессы в России
В. В. Крамник
РОССИЙСКАЯ ВЛАСТЬ: САМОВОСПРОИЗВОДЯЩАЯСЯ ЛОЯЛЬНОСТЬ
Введение: власть как ментальность
Постсоветская история России свидетельствует: как бы критически ни относились граждане к политикам, как бы ни были они разочарованы политическими решениями, как бы ни раздражала власть россиян, она тем не менее не только не утрачивает, но, наоборот, усиливает, упрочивает свои позиции. Объясняется это тем, что, вопреки представлению некоторых политологов о том, что нынешняя политическая власть «подвешена в воздухе на тонком волоске президентского рейтинга» (Сатаров, 2004), на самом деле она коренится в глубинах психокультуры россиян, в специфических особенностях их ментальности. Внешне может казаться, что «власти правят по собственной воле и даже очень часто по собственной прихоти, а простые люди стремятся избегать какого-либо или полного контакта с государством» (Ма!уаут, р. 3).
В действительности же вошедшее в гены людей недоверие к власти перекрывается проникшим в те же гены преклонением перед властью, срастанием с ней. Спорен тезис о том, что «власть в России никогда не была сколько-нибудь достаточно интроециро-ванной в сознании граждан...» (Решетников, 1996, с. 26). Напротив, российская власть выступает как основополагающий компонент феноменологии россиян, система отсчета и критерий их самоосознания и самоопределения. Власть в русской культуре рассматривается «в качестве доминирующего концепта отечественного культурного наследия» (Кантор, 2004, с. 209). В архетипах, вековых традициях, в типичных мифах россиян не иссякла под влиянием трансформационных процессов последнего двадцатилетия сформированная за столетия самовоспроизводящаяся лояльность.
Российская власть выступает как своеобразная ментальная система, отражающая разнообразные сделки между основными элитными и массовыми чертами, в ходе чего она сближает, взаимно подкрепляет и порой объединяет психокультурные особенности россиян (см.: Крамник, 2004). По сравнению с другими культурами, русский концепт власти подразумевает «большее "поглощение", взаимопроникновение агентов и пациентов
© В. В. Крамник, 2005
власти» (Кантор, 2004, с. 208). В итоге психологически, ментально элита и большинство россиян обнаруживают родство душ, как бы, на первый взгляд, они не отличались друг от друга.
Базовый тип и дизайн мышления
В политическом плане у них общие, с теми или иными отклонениями, «первичные» установки, отражающие базовый тип мышления. Миропонимание элиты и рядовых граждан отличается, в основном, узостью мышления, склонностью упрощать действительность, безальтернативностью и однозначностью способов и путей развития общества, готовностью к крайним мерам в решении злободневных проблем (см.: Крамник, 2000, с. 91-96). Такой тип мышления отражает ригидный когнитивный стиль с низким уровнем интегративной сложности (Дилигенский, 1996, с. 220-229; Шестопал, 2000, с. 165-167). Политики, обладающие таким стилем, испытывают трудности по мере усложнения социально-политической действительности, испытывают давление и конкуренцию со стороны новой генерации политиков, отличающихся когнитивным стилем с более высоким уровнем интегративной сложности. Новые политики характеризуются определенной гибкостью, подвижностью мышления, пониманием сложности окружающего мира, признанием многообразия форм и естественных закономерностей развития общества, альтернативных путей и методов политических и экономических преобразований, избегающих крайностей, стремления одним махом, раз и навсегда решать возникающие проблемы.
Россиянам всех рангов и на всех постах в той или иной мере присущ и своеобразный дизайн мышления, отличающийся преимущественно эмоциональным, умозрительным, ортодоксальным мировосприятием, склонным к абсолютизации, идеализации идей и решений, «словесным», а не деловым подходом. Такое понимание отражает способность оценивать политику преимущественно с ценностных, идейных, моральных, а не практических позиций. Слабость «культуры рационального обдумывания вопросов», «отсутствие навыка к абстрактному» мышлению оборачиваются эвристической и инструментальной слабостью россиян, как «верхов», так и «низов». Наиболее жесткое подтверждение тому — «контраст между жалким, бесправным положением среднего российского человека, сравнительно невысоким уровнем его жизни и нежеланием рационально продумывать принципы своего бытия, принимать те правовые механизмы, которые могли бы улучшить его ситуацию. Бытие на частном уровне еще подлежит некоторому улучшению, а на общественном уровне (изменение политических структур) - нет... В технической сфере рациональное легко принимается, так как в этом случае (очень наглядном) не требуется трансценденции. В социальной — ничего нового не принимается...» (Игумен Вениамин). Трезвость ума и рассудительность все еще воспринимаются большинством россиян как нечто иностранное и необычное (Kantor, p. 7).
В целом доминирующий тип и дизайн мышления, претерпевая изменения и не охватывая собой в одинаковой мере «верхи» и «низы», означает более или менее жест-
кий, инертный, доктринерский склад ума, препятствующий во всей полноте, глубине и целостности постигать возникающие проблемы и адекватно реагировать на них, а потому не вписывающийся в перспективные тенденции развития страны и мира по мере ослабления «железных принципов» в пользу гибких, подвижных и прагматических воззрений.
Элитные черты
В свою очередь, российская элита обладает особыми чертами. Она до сих пор претендует на истину в последней инстанции, на особую, исключительную правоту своих взглядов. Вопреки разнообразию и конкуренции разных точек зрения на одни и те же явления и процессы, она заведомо определяет свои взгляды как «единственно верные», «правильные» и «бесспорные», как «окончательное миропонимание». Властвующая элита объявляет себя инстанцией, которая знает интересы народа лучше самого народа, тем самым в противовес множеству различных знаний утверждает единый взгляд из центра, на основании которого устанавливает иерархию знания обо всем (см.: Безансон, 1998, с. 23). Как следствие, она испытывает дефицит, деформацию знаний. «Развитое властолюбие» подавляет стремление к познанию, воспроизводит известный парадокс, когда, с одной стороны, власть нуждается в знании, в понимании назревающих и происходящих перемен в стране и мире, с другой — ограничивается в, основном, своими собственными знаниями и отказывается от других (см.: Якимович, 1991).
Властные круги сочетают правдивое и иллюзорное, ложное толкование реальности. Соревнование и соперничество политических сил за завоевание массовой поддержки прокладывает дорогу к плюрализму и разнообразию мнений, к более разносторонней и правдивой точке зрения по всем вопросам политической жизни. Одновременно потребность правящего класса в обосновании правильности своего исторического выбора, верности своего политического курса, эффективности своей деятельности ведет к «разработке иллюзий этого класса о самом себе» (Маркс, Энгельс, с. 46), к «легитимизированному самообману». Власть прибегает к «правдоподобной неправде»: завышенным самооценкам, успехам и достижениям собственной деятельности. Применяется и «полезное лицемерие», когда власти говорят неправду под предлогом целесообразности, прекрасно сознавая, что вводят окружающих в заблуждение. В условиях противодействия внутренним и внешним оппозиционерам, брожения в собственных рядах идет поток создаваемых и воссоздаваемых взглядов и представлений, которые, в той или иной мере противореча самой действительности, тем не менее, рассчитаны на усвоение как рядовыми гражданами с целью их идейного подчинения, так и самими руководителями для их собственного самоутверждения.
Российская элита проявляет зачастую некритичность к своим и крайнюю нетерпимость и критичность к инакомыслящим. Признавая критику на словах, на деле она обычно либо ограничивает, запрещает, либо игнорирует, либо искусно переносит ее на других. Отсутствие самокритичности снижает эффективность политических руководителей. С трудом приходит понимание практической, инструментальной роли критики, при-
водящей в равновесие взгляды с меняющейся действительностью, содействующей в решении назревших проблем. Не все политики готовы на практике признать, что любая свободная страна нуждается в «критиках, не повязанных структурными властями» (Да-рендорф, 1990, с. 74). Все делается для того, чтобы оградить президента и его окружение от критики. Всячески насаждается взгляд, согласно которому любая критика высшего руководства рассматривается как нападки на президентский курс. У высших руководителей отсутствует понимание того, что уважение к ним вполне может сочетаться с беспристрастным и всесторонним критическим анализом их решений и действий. Сужается поле свободного и откровенного обмена мнениями, диалога, полемики и дискуссий, что «уменьшает опасность непоправимой ошибки, рождает идеи и создает возможности, которые иначе не появились бы» (Фулбрайт, 1966, с. 38-39). Общественная палата не в состоянии компенсировать полноценный разговор и непредвзятую экспертизу планируемых инициатив в отсутствие свободы СМИ, разделения властей, плюралистического парламента, независимого судопроизводства и инициирована как демонстративный, а не реальный совещательный и аналитический орган.
Власти не преодолели до конца стойкое табу и не сделали «здоровое конструктивное сотрудничество» нормой взаимоотношений с оппозицией. Не были приняты во внимание психологические закономерности нарастания и ослабления, умиротворения оппозиции. Сработал застарелый российский стереотип: отсутствие признания естественности и даже желательности и плодотворности оппозиции, не только непримиримой, но и демократической. Сердцевина политической трансформации общества — легитимизация политической оппозиции. Не стало еще нормой относиться к другому человеку прежде всего как к человеку, а потом уже как к представителю иных политических взглядов. Хотя право на оппозицию столь же правомерно, как и право на поддержку правящего курса. Демократия предполагает готовность и умение править не вопреки оппозиции, не подавляя оппозицию, а «править совместно с оппозицией». Российские либералы-рыночники, в отличие от западных, не представляют себе, что «либерализм провозглашает свое решение жить одной семьей с врагами, даже со слабыми врагами», более того, либерализм «проявляет небывалое великодушие: свои права, права большинства, он добровольно делит с меньшинством; это самый благородный жест, когда-либо виденный, в истории» (Ортега-и-Гассет, 1989, с. 145146). Правящие круги, проводя болезненные рыночные преобразования, не добиваются того, чтобы оппозиция была не против президента, правительства, а оппозиция с президентом, правительством.
Дух противоречий, давления на инакомыслящих присущ власть предержащим. В напряженной, критической обстановке политики демонстрируют «менталитет грызущихся собак», испытывают готовность встать на ту или иную сторону, вместо того чтобы пытаться искать компромиссы. Безапелляционное навязывание решений вызывает неприязнь, непримиримость друг с другом. Стороны не желают уступать, не предвидя последствий принимаемых решений, приводящих зачастую к односторонним, не всеми признаваемым результатам. Как это произошло, например, с монетизацией льгот, не только вызвавшей не-
бывалую за последние годы социальную напряженность, но и обошедшейся правительству вдвое дороже. Вместо принятия решений с учетом разнообразия условий и мест проживания, контактов и выбора разнородного населения, власти, как прежде, призвали не к согласию, а к борьбе, пренебрегли худой гражданский мир противоборству, подтвердив еще раз, что поиск компромисса рассматривается нашими руководителями, скорее, как проявление слабости, а не силы и здравомыслия. Власти избрали наступательную тактику, прибегли к привычной практике «разделяй и властвуй», к натравливанию «деревенских» на «городских», «обеспеченных» на «нуждающихся», марширующих под знаменами «Единой России» на шагающих под другими стягами, в том числе демократическими. Самое главное — они реанимировали старую, казалось бы, уже забытую, пропылившуюся постановку вопроса: «ты за красных или белых?», «ты за Ельцина или против?», «ты за Путина или нет?». Расхождение по конкретным вопросам, желание считаться друг с другом, принимать во внимание взаимные требования и пытаться находить взаимоприемлемые решения — доминирующая формула сосуществования и эффективного сотрудничества власти и оппозиции все еще не прижилась в российской культуре. Нет понимания того, что оппозиция — не только зеркало, в которое должна всматриваться власть, чтобы видеть свои ошибки и просчеты, но и канал для выпуска пара недовольства своими непродуманными действиями.
Слишком сильная инерция однопартийности ведет к тому, что в самых разных слоях политической элиты все еще отсутствует сознание равноправия партий в жизни общества соответственно их влиянию и поддержке в народе. По-прежнему особая, исключительная роль отводится политической партии, стоящей у власти, по сравнению с партиями, находящимися в оппозиции (не только в непримиримой, но и в конструктивной), которые рассматриваются чаще всего как негативные и деструктивные. На самом деле, многопартийность в нынешнем ее состоянии не сменяет, а лишь прикрывает былую однопартийность, поскольку «партия власти» срослась с исполнительной властью, прикрываясь фасадом парламентаризма. Неэффективность и нелегитимность последних решений (монетизация льгот, отказ от дифференцированной ставки налога, закона о конфискации имущества, полученного преступным путем, и др.) объясняется во многом отсутствием партий, способных составить реальную конкуренцию «правящей партии». Когда такие партии найдутся, когда они начнут на равных бороться за политическую власть, только тогда утвердятся политический плюрализм и многопартийный контроль за принимаемыми решениями. Пока что нынешние партии выступают спарринг партнерами «партии власти», лишь внешне обрамляя многопартийную систему, нисколько не сковывая политическую элиту, предоставляя ей полную свободу.
Традиционный стержень российской политической жизни - царецентризм, постановка высшего руководителя в центр восприятия и функционирования власти, что вызывает ориентацию на первое лицо государства, провозглашаемые им ориентиры, идеалы и ценности (см.: Решетников, 1996, с. 9). Такая доминирующая роль российских правителей (царей, генсеков, президентов) конвертируется в их своеобразный «монархический склад ума» (Такер, 1991, с. 20), который, в свою очередь, оборачивается воз-
величиванием высшего руководства, представлением о том, что «все начинает зависеть от гениальности вождя и от гениальности его интеллектуальной обслуги» (Элита в разрезе, 2004).
СМИ, РР-структуры, политическое окружение прямо или косвенно превозносят решения и действия президента, делают даже заявки на непогрешимость первого лица в государстве. Они зорко следят за рейтингом потенциальных конкурентов действующего главы государства на предстоящих президентских выборах. Если кто-то при Ельцине заявлял желание баллотироваться на высший пост, тут же раздавался подобострастный окрик: как можно при живом президенте претендовать на президентский пост. Сегодня при Путине идет столь же жесткая селекция кандидатов в президенты, высказываются пожелания о продлении сроков пребывания его в должности президента или даже о пожизненном пребывании на высшем государственном посту. Как только начинает расти популярность каких-то политиков, они тут же подвергаются замалчиванию, дискредитации, под разными предлогами снимаются с выборов. Возникает вакуум лидеров: политики не набирают общенациональный рейтинг. В данный момент это вылилось в отсутствие у Путина популярных конкурентов на президентский пост. Одновременно возвеличивание Путина ведет к тому, что у него нет адекватной аудитории, где бы он мог на равных обсуждать злободневные проблемы: «Все будут поддакивать и кивать» (Злобин, 2004). Оборотной стороной возвеличивания выступает самовозвеличивание высших руководителей, что побуждает российских правителей в той или иной мере свысока взирать на рядовых граждан, рассматривать их как своих подданных.
В элитных кругах с трудом происходит избавление от любых проявлений авангардизма, мессианства, от претензии на мировое лидерство, от стремления создать самое передовое, самое прогрессивное, самое справедливое общество. Исключительная, «ведущая и направляющая» роль России коренится в сочетании двух основных традиций: «российской исторической гордыни» и «исторической российской экспансии», культивируемых приоритет, превосходство русской культуры (Решетников, 1996, с. 8). В свое время «царство собиралось под символикой мессианской идеи», нашедшей выход в «доктрине о Москве, как Третьем Риме» (Бердяев, 1990а, с. 9, 10). Следуя мессианской логике, дореволюционная российская интеллигенция стремилась к установлению совершенного общества. По законам ментальной наследственности мессианская логика была свойственна и коммунистическому вероисповеданию, согласно которому коммунизм — маяк и конечная цель для всего человечества. Советский режим всячески подогревал и стимулировал у граждан традиционное сознание собственного превосходства, собственной «избранности» (Шестопал, 2000, с. 100). Отголоски русского и советского высокомерия до сих пор питают российский авангардизм как на постсоветском, так и порой на мировом пространстве. Историческое мессианство передалось и нынешним либерал-радикалам, выступившим с идеей «либеральной империи», лидерством и доминированием России на пространстве СНГ. Безусловно, оно ближе всего патриотам и державникам, одержимым идеей «предложить миру новую философию, новую конст-
рукцию мира», выдвинуть формулу: «будущее человечества планируют в Вашингтоне, но пульс истории бьется в Москве» (Беседы о русском, 2003). Не избежали подобной участи и отдельные ученые, которые по-прежнему рассматривают «Россию, обладающую, возможно, самым мощным духовным и экономическим потенциалом», «. с Россией связывают надежды на духовное возрождение Европы» (Афанасенко, 2003, с. 10, 17). Между тем, передовые элитные группы отказываются от «восточно-славянской мании величия», от снисходительного отношения к бывшим советским республикам и высокомерного пренебрежения к развитым странам. Они больше озабочены тем, насколько теряет перспективу страна, какие жизненные реформы необходимо немедленно провести, чтобы войти в круг стран, выигрывавших от процесса глобализации и определяющих повестку мирового развития.
Элита не придерживается «чуткого стиля руководства», предполагавшего открытость и искренность во взаимоотношениях между властью и гражданами как фактор легитимных реформ. В начале перестройки и радикальных перемен власти стали прислушиваться к народу. Диалог, дискуссии, консультации стали доминировать в отношениях между «верхами» и «низами». Появились ростки гражданского общества, как переплетение различных свободных и саморегулируемых институтов, ассоциаций, клубов, союзов и т. п. Как результат — рост доверия и уважения народа к демократической власти, с одной стороны, и ответственность ее перед гражданами за характер и цену реформ — с другой. Но со временем сказалась наследственная российская болезнь. Стоило властям утвердиться, как они снова отстраняются, уходят в себя, доверие подменяют принуждением, обнаруживают неумение и нежелание вести честный и откровенный диалог с простыми людьми. Забывают о том, что по существу призваны помогать людям лучше жить (см.: Кантор, 2004, с. 31). Сохраняют закрытый, отгороженный от людей стиль правления. Об этом свидетельствует то, что «... оба демократических президента за 12 лет ни разу не говорили народу (а не номенклатурным собраниям) о положении в стране и о том, что они собираются делать. При этом они, конечно, находятся в общении со страной, но это неполноценная речевая коммуникация» (Найшуль, 2004).
Приведенные выше черты характеризуют авторитарный стиль элиты. Авторитарность вкупе с ригидностью и доктринерством — ментальный источник дефицита эффективности российской власти. Претензия на всезнание в условиях ангажированной и зачастую искаженной информации о реальных процессах, с лидерами, неподконтрольными «снизу», опирающимися на монопольную «партию власти» и входящими в более или менее острый конфликт для осуществления своих замыслов, позволяет власти заходить слишком далеко, настаивать на собственном курсе, не считаясь с оппозицией. Это предполагает ее отрыв от реальности и рано или поздно приводит к деформации или срывам намеченных реформ, заставляя так или иначе начинать «все сначала», исправлять дефекты, наверстывать упущенное, наводить порядок, но уже в более сложных и ограниченных временных условиях. Путин вынужден исправлять ошибки и злоупотребления Ельцина. Следующий высший руководитель будет делать то же самое по отно-
шению к определенным результатам правления Путина, уже сегодня вызывающим острую критику в стране и за рубежом.
Это касается выстраиваемой сейчас вертикали власти, которая, спланированная в духе ригидной, доктринерской и авторитарной ментальности, сводится к привычной унификации, иерархизации, централизации и «силовизации» (опора на «людей в погонах») российской власти. Создается консолидированная административная, исполнительная, «полпредская», законодательная (необходимость под страхом роспуска местных парламентов утверждать предложенную президентом кандидатуру губернатора), партийная (доминирование «Единой России»), губернаторская (фактическое назначение губернаторов президентом), информационно-пропагандистская (контролируемые СМИ), судебная (направляемое судопроизводство), электоральная (управляемые выборы) вертикаль власти, замкнутая на президенте и рассчитанная вовсе не на доверие, а на принуждение «сверху». Как видно, меняется содержание, но сохраняется или медленно видоизменяется основной ментальный стиль деятельности.
Все еще сохраняется вера, что концентрация «власти обеспечит развитию истории более короткий путь» (Безансон, 1998, с. 224). Игнорируется закономерность, когда «в условиях растущей сложности и информационной насыщенности современной жизни всякое централизованное планирование становится чрезвычайно затруднительным» (Фукуяма, 2004, с. 14). Отвергается взгляд, подтвержденный успехами передовых государств, что «децентрализация огромной страны, способная высвободить социальную инициативу, — это ключ к модернизации» (Бжезинский, 2004). Подоплекой такого взгляда выступает недоверие российских элит друг к другу и к различным слоям населения. Похоже, сложилась ситуация, когда «президент не верит губернаторам и своему окружению, губернаторы не верят Москве, бизнесмены не верят власти, власть — им, ну и все они вместе не верят стране, в которой работают и иногда проживают. И тем более не верят народу этой страны. Впрочем, чувство это — глубоко-глубоко взаимное» (Бабаева, 2004).
Между тем, мировой опыт свидетельствует, что «благополучие страны, ее состязательная способность на фоне других стран определяется одной универсальной культурной характеристикой, присущим ее обществу уровнем доверия» (Фукуяма, 2004, с. 20-21). Власть в атмосфере доверия способна «делегировать больше ответственности на низовой уровень» (Там же, с. 62), а в условиях недоверия тянет ресурсы и полномочия на себя, сковывая инициативу общества. К тому же в российском транзитном обществе как шли, так и идут «гигантские спонтанные неуправляемые процессы» (Что у россиян в головах, 2001), которые прежде всего рыночные и демократические механизмы могли бы как-то упорядочить и привести в равновесие.
Поэтому не исключено, что результат концентрации власти в руках президента и его ближайшего окружения будет далек от запланированного. От крайне слабого государства Россия может перейти не к сильному, а крайне жесткому и неэффективному государству. И круг может повториться. Придется снова, в который уже раз, доделывать
и переделывать то, от чего правители упорно уходят под воздействием ригидного, доктринерского и авторитарного стиля мышления. Вся надежда на новых политиков, понимающих истину как итог диалога и конвенции между оппонирующими сторонами, признающих ценность разномыслия и альтернативности взглядов, рассматривающих критику как услугу, а не вред власти, разделяющих базовые демократические ценности терпимости, компромисса, консенсуса, убежденных в эффективности реальной многопартийности, разделения, а не вертикали властей, склонных прислушиваться к оппозиции, а потому стремящихся не навязывать, а согласовывать решения, стараться управлять так, чтобы не было явных победителей и побежденных.
Массовые установки
Рядовые граждане также имеют свои отличительные черты. Они подвержены харизматическому эффекту, повышенной зависимости от лидера, которому они верят, к мнению которого они прислушиваются, за кем идут, на кого возлагают заботы и ответственность за происходящее, с кем связывают надежды на лучшее будущее. Такое отношение к правителю вырабатывает привычку выгораживать, оправдывать его решения и действия, снимать с него основную ответственность за ошибки и просчеты, перекладывая их на окружающих его чиновников. Зачастую завышенная оценка политиков объясняет привычную для россиян цикличность, когда сначала они верят в правоту и всемогущество нового политического лидера, возлагают на него несбыточные надежды, во многом возбуждаемые им самим, а потом неизбежно разочаровываются в нем. Разомкнет ли Путин эту цикличность, покажут оставшиеся годы его правления. «Льготный кризис» хотя и вызвал колебания электорального рейтинга Путина в диапазоне от 41 до 44%, но не демонстрирует тренд к его снижению. Общий рейтинг доверия (полностью доверяю / скорее доверяю) Путину остается весьма высоким - 73% (Ильичев, 2005, 4 марта).
Россияне проявляют особую потребность в морали, нравственности, в различении добра и зла как критерия оценки всех поступков, нравов и учреждений (см.: Лосский, 1956, с. 6, 25). Однако они обычно ведут себя так, как только и могут вести, как записано в их духовном, нравственном коде. У них наблюдается не трансцендентная «объективированная этика», а «позитивистская этика» (Игумен Вениамин), в силу чего у них положительные установки самым причудливым образом сочетаются с нравственной снисходительностью, негативными чертами (Решетников, 1996, с. 19). Нравственные недостатки и пороки русских людей вызваны в основном главной напастью на Руси — подавленностью личности «огромными размерами государства», предъявлявшего людям «непосильные требования» (Бердяев, 1990б, с. 14, 18). Чтобы жить и выжить, народ должен был ловчить, выкручиваться, идти на всевозможные ухищрения, даже на подлость и преступления. Постепенно это вошло в плоть и кровь народа, который был приучен к попустительству, безразличию, неразборчивости в поступках. В итоге «сделка с совестью», «склонность к нигилистическому цинизму на моральной основе» стали «типически русскими чертами» (Бердяев, 1990а, с. 94; Фрейд, 1999, с. 82). Самодержавие и
советский тоталитаризм и авторитаризм одновременно порождали и сдерживали проявления подобных пороков и чувств, «вводили их в принудительные границы». С падением форм диктата бесчестье, ложь и обман, взятка как «исконно русские свойства» (Из глубины, с. 61-62) проявили себя открыто и бесцеремонно. Именно «новые русские» и «старая - новая» номенклатура показали себя на этом поприще наиболее разнузданными и безнравственными. Конечно, жизнь прагматична, не нужно и даже опасно излишнее морализирование. Компромисс с совестью неизбежен в реальной жизни. И все же часто, слишком часто у большинства россиян ego (принцип реальности) побеждает superego (принцип морали, нравственности). За первые четыре года президентства Путина бесспорной и немалой неудачей было ослабление морали и нравственности в стране (Голов, 2004). Отсутствие позитивных сдвигов в этой сфере выступает одним из главных препятствий выхода из нынешнего кризисного состояния, поскольку, по мнению авторитетных экспертов, «доля экономических факторов в кризисе нации составляет около 30%. Остальные 70% — духовное неблагополучие, дефицит позитивных эмоций, утрата нравственных ориентиров» (Костиков, 2005, № 8).
Особенно остро россияне переживают процесс поиска смысла жизни в меняющихся условиях, который смыкается с моральными и зачастую с абсолютными ценностями. Поиск смысла жизни — особая экзистенциальная, имманентная потребность, отсутствие смысла соединено с тягостным ощущением пустоты, бессодержательности и неполноценности бытия. Непреодолимое ощущение утраты смысла жизни становится все более распространенным явлением в современном мире (Франкл, 1990, с. 25). Смысл новой жизни в России также далеко не всем ясен и понятен. Порой, считает Д. Гранин, складывается впечатление, что «...у народа потеряна идея жизни. Куда мы идем? В чем наша цель?..» (Гранин, 2004). Вся глубина душевной боли у многих проявляется в том, что рушится прежний смысл жизни, что в ходе перемен грядет общество, где духовные и материальные потребности, похоже, поменяются местами, будет так, как на Западе, где, по словам А. Тарковского, «человек отказывается от каких-то душевных потребностей и остается на базе потребностей только материальных», что ведет к «обледенению души» русского человека (Душа — единственная неподнадзорная область, 1994).
Россияне традиционно полны «искания социальной справедливости» (Лосский, 1956, с. 16), остро воспринимают принцип справедливости как условие достойного существования. Однако в ходе модернизации меняется само представление о справедливости. Происходит сдвиг от мономодального, моностатусного, моностилистического общества к обществу полимодальному, полистатусному, полистилистическому. Возникает разветвленная сеть относительно непересекающихся и несопоставимых статусов, стилей жизни и культур. Сравнение вкладов и достижений происходит в основном внутри этих статусов, стилей жизни и культур, а не между ними. Следовательно, сужается, дробится, теряется представление о справедливости, касающееся одновременно всех или большинства членов общества. «Вопрос о справедливости можно ставить только в ситуациях взаимообратимости ролей. Если ситуация иная, если люди существуют в
разных "мирах", то логика справедливости не только не работает, но и неприемлема. Оставаясь в своих мирах, они не могут ни "померяться" своими правами, ни даже поставить вопрос о справедливости.». Справедливость «...релятивна только внутри особых коммуникативных миров, т. е. только там, где наличествует актуальная коммуникация и коммуникативная прагматика, а с ними и принципиальная (не обязательно актуальная) обратимость ролей» (Саморефлексия политики, 2002, с. 66). В России модернизация еще не закончена, не совершен комплекс первоочередных реформ. Как следствие, в стране еще ощущается и переживается несправедливость, затрагивающая основную массу людей. Согласно опросу (2003 г.), около 80% россиян часто (49,8%) или иногда (40,1%) чувствовали несправедливость всего происходящего вокруг (Богатые и бедные.., 2003). Только с завершением модернизации справедливость займет подобающее ей место в разветвленной сети статусов, стилей и культур, выступит фактором внутри-групповой конкуренции.
У российских граждан наблюдается отход от уравнительной психологии, превратившейся в устойчивую черту их феноменологии, трудно поддающуюся изменению и вызывающую сильное недовольство в условиях резкой поляризации общества, особенно в начале радикальных реформ. Однако по ходу рыночных преобразований ситуация постепенно меняется, приходит понимание того, что равенство не соответствует ни человеческой природе, ни характеру рыночной экономики.
Происходит сдвиг от эгалитаризма к меритократизму, к более реалистическому и позитивному восприятию социального расслоения. Об этом свидетельствует то, как россияне в целом относятся к богатым, к так называемому среднестатистическому богатому человеку: не лучше и не хуже, чем к остальным, - 40,5%; с подозрением, неприязнью - 15,5; с интересом - 13,9; с презрением - 5,3; с уважением - 10,1; с завистью -4,0; с симпатией - 2,5; затруднились ответить - 8,2% (Богатые и бедные.., 2003). Однако в каждом отдельном случае оценка богатых людей преломляется сквозь морально-нравственную доминанту русского сознания, зависит от того, каким путем - честным или нечестным - получено их богатство. Недовольство вызывает не само неравенство, а наиболее явные, вопиющие его проявления. Непрекращающийся рост социального расслоения и трудности социального бытия усиливают негативный образ богатства, нажитого с помощью сделок с коррумпированными чиновниками.
В 1995 г. за изъятие у «новых русских» неправедно нажитых ими состояний выступили 45,2%, против - 35,6% опрошенных граждан (Горшков, 2003, с. 118). В 2003 г. идею конфисковать неправедно нажитые состояния, а их владельцев наказать, независимо от того, приведет ли это к конфликтам в обществе, поддерживали 50,9% (среди богатых - 14,5%, среди бедных - 65,7%), а против - 47,8% (среди богатых - 82,8%, среди бедных - 33,3%) респондентов (Богатые и бедные.. , 2003). В начале 2004 г. показатели «за» и «против» пересмотра итогов приватизации практически не изменились: соответственно 51 и 36% (Мы ждем перемен, 2004). В конце того же года уже 70% россиян были убеждены, что итоги приватизации должны быть в той или иной мере пересмотре-
ны. В целом сегодня противоречие между богатыми и бедными занимает лидирующее положение в иерархии межгрупповых конфликтов (44,4%) (Богатые и бедные.., 2003).
Россияне испытывают консервативные, регрессивные тенденции как следствие «тормозящего действия неравного распределения богатства». Из чего следует, что «недоедание и чрезмерно тяжелая физическая работа мешают прогрессу ничуть не меньшим образом, чем роскошная жизнь, которая исключает всякое недовольство уже тем, что не дает к нему ни малейшего повода. Люди нищенски бедные и те, чьи силы поглощает повседневная борьба за пропитание, консервативны потому, что не могут позволить себе позаботиться о послезавтрашнем дне, точно так же, как очень богатые люди консервативны потому, что у них мало оснований быть недовольными той ситуацией, какая имеется на сегодняшний день» (Веблен, 1984, с. 212). Богатое, сверхбогатое меньшинство в России приемлет рыночные реформы, сулящие дополнительные доходы и сверхдоходы, но с трудом идет на демократические перемены, подрывающие его привилегированный статус. Замкнутым на первоочередных, насущных потребностях, на стремлении поддержать наличный уровень жизни, не дать ему снизиться, как правило, не до политики, не до демократии, что ведет к превалированию материальных потребностей, оживлению регрессивных, приспособительных, авторитарных настроений. Налицо «порочный круг», когда материальные лишения вызывают чувство слабости, зависимости, что, в свою очередь, порождает отсутствие веры и желания изменить жизненные условия. Подобный «паралич притязаний» (Ольшанский, 1989, с. 42) ведет к тому, что люди предпочитают плыть по течению, довериться обстоятельствам. С учетом того, что «регресс во взглядах, возвращение к той позиции, которая была в течение долгого времени привычной роду человеческому в прошлом, происходит легче» (Веблен, 1984, с. 206), понятен эффект «бегства назад», когда примерно половина россиян, находящихся на грани или ниже уровня бедности, предпочли бы вернуться в советские времена, оценивают брежневские годы как самые лучшие, а Сталина — как самого сильного лидера.
Россияне в большинстве своем придерживаются противоречивых рыночных воззрений. Хотя им присущ «приватизационный инстинкт», традиционно они не возводят частную собственность в ранг «священных принципов». Признавая значимость экономической независимости, достатка, русский человек обычно не рассматривает материальное богатство как таковое (тем более, приобретенное «любой ценой») в качестве высшей ценности, «он не слишком поглощен жаждой земной прибыли и земного благоустройства» (Бердяев, 1990б, с. 19). «Концепция наживы как самоцели, как "призвания"» (Вебер, 1990, с. 91) противоречит нравственным представлениям большинства русских, что препятствует преодолению психологических и культурных установок, отвечающих больше государственной, чем рыночной экономике. У русских людей слишком много души, которая не совсем способствует труду. Как иронично высказывается В. Розанов: «Ведь ни один русский душою в немца не переделался, потому что они воистину болваны и почти без души. Почему так и способны "управлять"» (Розанов, 1990, с. 493). У русских очень сильна моральная сторона труда,
потребность в уважении. Если на Западе люди чувствуют ценность труда, то в российской ценностной структуре более важна самореализация в свободное время. Доля тех, кто заявляет, что они бросили бы работать, если бы имели достаточно денег, почти одинакова среди молодежи и людей среднего возраста (около половины). 55% россиян против 25% считают, что начавшийся на рубеже 1980-1990-х годов переход к рыночной экономике «был нужен» (Ильичев, 2005, 4 марта). Вместе с тем, видимо, излишняя зарегулированность условий ведения бизнеса в стране привела к тому, что если в 1998 г. сторонников создания эффективной рыночной экономики было 20,9% среди опрошенных, то в 2004 г. их число сократилось до 15,5% (Там же).
Русские — коллективисты по своей истории и традиции. Они склонны подчиняться коллективной власти, но не вполне склонны к коллективной самоорганизации. В современной России вряд ли правомерно рассматривать «коллективизм как предпочтение к групповой, в противоположность индивидуальной, самоидентификации» (Russian mentality, 2002). Русским несвойственны в полной мере «искусство ассоциаций», способность добровольно объединяться в коллективы, независимые организации, отражающие и отстаивающие общие цели. У россиян слабо развита «спонтанная социализированное» как «способность создавать новые объединения и новые рамки взаимодействия» (Фукуяма, 2004, с. 54). Чаще всего это порождает конформизм, отказ от собственного мнения, отстаивания своей позиции, своих прав, атоминизацию личности, эскапизм. В итоге «дефицит воли (влияние древнего фатализма)», «слабое чувство личности», «мас-совидно-клановый аморфный (не коллективистский!) и безответственный тип сознания продолжает преобладать в России» (Игумен Вениамин). Россию причисляют даже к «подлинно индивидуалистическим обществам, члены которых не умеют объединяться друг с другом», в которых «слабыми являются и семья, и добровольные объединения, а наиболее крепкими сообществами подчас оказываются преступные группировки» (Фукуяма, 2004, с. 57). Все же точнее российское общество можно назвать переходным от атомини-зированного к индивидуализированному состоянию, а последнее — переходным от адаптивного индивидуализма к естественному индивидуализму по мере становления независимых, свободных и самостоятельных индивидов, полных достоинства и самоуважения личностей. Персонализация, индивидуализация российской культуры способствуют в последнее время усвоению людьми зачатков «способности к ассоциации» и «спонтанной социализированности», определенных навыков и форм политико-экономической организации и самоорганизации.
Терпение, смирение, самоотверженность традиционно отличают русских людей. В большинстве своем им свойственна «способность нести страдания и жертвы во имя своей веры, какова бы она ни была», готовность терпеть, сносить жизненные неурядицы, приноравливаться к обстоятельствам, пренебрегать любыми трудностями, проявлять «необыкновенную жертвенность, выносливость к страданию» ради невероятных замыслов властей. Как прежде, так порой и теперь «нет пределов смиренному терпению многострадального русского народа» (Бердяев, 1990а, с. 9; 1990б, с. 325). К таким
чертам русского народа апеллировали либеральные реформаторы, начиная и проводя радикальные преобразования. Воодушевленные демократическим порывом и желанием быстрого улучшения своей жизни, россияне переносили огромные трудности, шли на жертвы ради радикального преобразования экономики. Именно о терпеливость, о необыкновенную выносливость к превратностям судьбы русских людей разбивались алармистские пророчества о том, что «народ может выйти на улицы», «будет социальный взрыв», «демократы будут отстранены от власти», «наступит коммунистический реванш», что рано или поздно приведет к диктатуре. Сама же необходимость терпеть, смириться с давящими обстоятельствами усмиряет бередящие, травмирующие людей негативные эмоции и переживания. Сверхмерная эксплуатация жертвенности и терпеливости людей доходила порой до крайности, с трудом сдерживая «гроздья гнева», препятствуя, за редким исключением, превращению «бездейственности ропота» (Гефтер, 1990, с. 98) в действенность «ропота» российских граждан. В последнее время власти стараются соотносить политику с готовностью граждан терпеть условия своего бытия, хотя не всегда выдерживают эту грань, о чем свидетельствует «льготный кризис». При сбалансированной координации неизбежных «болезненных реформ» и анестезии чрезмерных переживаний населения, удержания его в рамках привычной терпеливости, России не грозит ни «революция роз», ни «оранжевая революция», никакая другая.
Природные, географические, авторитарные условия существования и экспансионистские, революционные устремления значительно ослабили энергию и волю россиян. «Ни один народ не пережил таких резких перемен и таких потрясений» (Решетников, 1996, с. 24). Только в советское время русский народ перенапрягал и истощал свои силы, защищая мир от фашизма, на изнурительных стройках коммунизма, под гнетом репрессий, «догоняя и перегоняя капитализм», выполняя пятилетки за три, четыре года, участвуя во многих авантюрах внутри страны и по всему миру. Свой огромный вклад в падение жизненных сил россиян внесли и радикальные реформы 1990-х годов, в ходе которых российские граждане пережили множество психологических драм и стрессов, резкое снижение жизненного тонуса, упадок духа, растерянность, деструктивный страх, чувства унижения, безнадежности и безысходности. В итоге, если в начале прошлого века великий знаток русской души Н. Бердяев отмечал, что «русский народ истощал свои силы» (Бердяев, 1990б, с. 65), то век спустя другой не менее великий знаток русского характера А. Панченко констатирует, что русская «нация обессилила» (Панченко, 2002).
Согласно «Докладу ООН о развитии человека 2004», по Индексу развития человеческого потенциала (ИРЧП), который оценивает уровень развития страны в области продолжительности жизни при рождении, уровень культуры, образования, здравоохранения и скорректированного реального дохода на душу населения, Россия занимает 57-е (в 2003 г. - 63-е) место из 177 стран. Опережая другие страны СНГ, страна уступила даже таким странам, как Барбадос, Коста-Рика и Куба (Доклад ООН, 2004). По данным Всемирной организации здравоохранения, «коэффициент жизнеспособности» населения России на начало тысячелетия составил всего 1,4 балла по пятибалльной шкале —
Россия находится в конце списка. Для сравнения: в Сомали, Гаити и Мьянме «коэффициент жизнеспособности» составляет 1,6 (Будем живы.., 2002).
Российским гражданам традиционно свойственна этатистская, патерналистская психология, потребность «во внешнем контроле», в «небывалой апологии самодовлеющей силы государственной власти», в желании «не власти, а отдания себя власти, перенесения на власть всего бремени» (Бердяев, 1990б, с. 17, 39; Демоз, 2000, с. 439). Разгосударствление, резкое сужение или прекращение привычных функций государства болезненно ударило по населению. «Государство составляет одну из родительских структур для любого человека, и любые перемены в родительской морали или родительских требованиях — это всегда шок» (Решетников, 1996, с. 15).
Однако необходимость найти свое место в новой ситуации оттесняет традиционный этатизм и патернализм на периферию сознания, замещает индивидуализмом. «Свобода сверху» отзывается «активностью снизу». Те же, кто не смог приспособиться, рассчитывать на собственные силы, как всегда, «в России упражняются в тихом роптании», в очередной раз подтверждая, что само «смирение русского человека стало его самосохранением» (Бердяев, 1990б, с. 66). Последующее выстраивание властной вертикали, призванной, в том числе, защитить слабых, не вписавшихся в новые порядки, и предоставить свободу и инициативу остальным, не удержалось в необходимых пределах, ограничило возможность самореализации россиян. Возросший «контроль сверху» обернулся растущей «пассивностью снизу», резким ростом уровня этатизма и патернализма. Снова актуализируется традиционная «покорность в делах государственных», «свобода от активности» (Бердяев, 1990б, с. 12, 13). Согласно опросу, сегодня только 4% респондентов согласны, что «люди должны сами заботиться о себе», тогда как 54% опрошенных уверены в том, что государство должно «обеспечивать нормальный уровень благосостояния всем гражданам». 23% выступают за то, чтобы помогать безработным, а 17% — пенсионерам и инвалидам (Ильичев, 2005, 21 января).
В России распространено своеобразное понимание счастья и несчастья. Судьба основной массы русского народа «была несчастной и страдальческой» (Бердяев, 1990а, с. 13), она остается во многом таковой и сейчас, что и отразилось в народной психологии. В русской культуре счастье не отделено от несчастья, а, напротив, объединяется, отождествляется с ним. В сознании россиян «счастье воспринимается не само по себе, не как отдельный и самодостаточный факт или сторона жизни, не как единственная, конечная цель действий, а в соотношении и через призму альтернативных форм, страдания и несчастья» (Джидарьян, 2001, с. 22).
Счастье и страдание — две стороны одной медали, где главная, лицевая сторона принадлежит несчастью. Российская привычка к несчастью, страданиям по законам психологической компенсации ведет к сакрализации, идеализации и даже героизации несчастья. В России традиционно проявляется «идея связи души и страдания: страдание наполняется глубоким духовным смыслом, начинает олицетворять подлинность человеческого бытия, истинность человеческой личности и ее счастья» (Джидарьян,
2001, с. 27). Вот почему россиянам так нравились неудачники, несчастные, «лишние люди» (нигилисты, революционеры, диссиденты и др.), которые становились такими под давлением самодержавной, тоталитарной или авторитарной власти, не дававшей им возможности проявить свои «великие порывы». В ходе рыночных, демократических реформ, предоставляющих такие возможности, меняется традиционное отношение к счастью и несчастью, к удачникам и неудачникам. Если в начале реформ, скажем, «в политической цене» был ореол обиженного властью, когда положительную реакцию вызывало сочувствие к гонимым, на чем, кстати, поднялся рейтинг Ельцина, приведший его к власти, то теперь российским избирателям, похоже, перестают нравиться политики-неудачники. Напротив, избиратели все больше ценят удачливых политиков, умеющих не только держать, но и наносить удары. Тех же, кто подвергся политической компро-ментации, был дискредитирован и потерпел фиаско, все чаще встречают словами: сам виноват, что попал в разряд обиженных, «на обиженных воду возят», а потому «пусть неудачник плачет», а победитель получает все.
Русских людей не покидает надежда, оптимизм. Как бы ни складывалась судьба большинства россиян в самые обременительные для них годы реформ, надежды и позитивные ожидания подавляли или вытесняли у них, хотя бы на время, тревогу и опасения, давали им волю к жизни. Как бы они ни были разочарованы и обескуражены, их не покидала вера в способность преодолеть свалившиеся на них невзгоды и трудности, наладить более или менее нормальную жизнь в обозримом будущем. Россияне традиционно верят в благосклонность судьбы и надеятся, что все проблемы каким-то образом будут решены (см.: Russian mentality, 2002). К тому же «недостаток счастья компенсировался в русском народе его устремленностью в завтрашний день, надеждами и мечтой о благополучном и счастливом будущем.» (Джидарьян, 2001, с. 44-45).
Россияне не примирились со своей судьбой, не перестали надеяться на лучшую долю, несмотря на всю обессиленность, усталость они все-таки обнаруживают хотя бы потенциально, со сменой поколений, «огромную витальную силу» (Бердяев, 1990а, с. 112). Природному оптимизму россиян способствует реализм, когда приходится умерять свои желания, а также «оптимистический фатализм», когда жизнь принимается такой, какая она есть, и остается только надеяться на удачу (см.: Russian mentality, 2002). Этому же способствует и инстинкт самосохранения россиян, которые инстинктивно выбирают наименее опасный для себя стереотип поведения. Россияне не склонны предаваться унынию, любят праздники, предаваться веселью, несмотря на сложности жизни. Конкретная динамика оптимизма свидетельствует: если в 2003 г. социальные оптимисты преобладали над пессимистами, то в 2004 г. социальных пессимистов стало больше (Богатые и бедные.., 2003; Ильичев, 2004, 20 декабря). В феврале 2005 г. «уверенность в завтрашнем дне» упала до 9% — рекордно низкого за последние годы уровня; лишь 9 человек из 100 верят в то, что завтра станет лучше (Костиков, 2005, № 5).
Россияне — патриоты по природе, как, собственно, все народы. Обостренность проблемы русского патриотизма вызвана догоняющей модернизацией, стремлением
России на протяжении веков (и до сих пор) войти в круг передовых стран. Патриотизм в России воспринимается как органическая привязанность к своей стране, какой бы она ни была, как естественное желание «выгородить» ее в своих словах и делах. Патриот может считать свою страну «великой и славной, когда она жалка и несчастлива, - бывает такая простительная иллюзия» (Льюис, 1992, с. 219). Такие «простительные иллюзии», идеализирующие трагические и героические события или, напротив, скрывающие и умаляющие постыднейшие факты в истории России, бытуют среди русских людей. Эти иллюзии при всей своей наивности, исторической несостоятельности и негативном влиянии на отдельные слои все-таки несут и защитную психологическую функцию — они помогают людям обрести веру в себя, выстоять в переломную эпоху. И все-таки научиться правильно любить свою страну означает вовремя отказываться от «сладких иллюзий» и начинать реалистически оценивать свой народ. Россияне осваивают подобное отношение по ходу проведения реформ. Хотя псевдопатриотизм, национализм — удел узких, экстремистских слоев, сегодня в условиях духовного стресса весьма актуальна задача преодоления лжепатриотических, националистических настроений, становления обновленного, просвещенного патриотизма, который только и может выступать наиболее прочной основой здорового общества.
Амбивалентная ментальность
Особые элитные черты созвучны приведенным массовым взглядам, находятся в амбивалентном отношении с ними, притягивают, по крайней мере, не отталкивают их от себя, напротив, опираются на них. Только элитные черты концентрируются в публичной сфере, где они оказывают решающее воздействие на окружающих, тогда как массовые установки проявляются в сфере частной жизни, где их влияние не имеет решающего общественного значения.
Претензия на истину, на особую, исключительную правоту, на возвеличивание и самовозвеличивание власти компенсируется массовым преклонением перед вышестоящим, далеко не изжитым, а порой и усиливаемым признанием и чинопочитанием главы государства и руководителей регионов, которые «всегда правы». Дефицит информации «сверху», комбинирование правды, иллюзии и лжи - к этому, похоже, все настолько привыкли, что уже не обращают внимания или превращают в объект насмешек и анекдотов. А некритичность к своим и нетерпимость к другим точкам зрения, свойственные нынешним политикам, являются типичными чертами подавляющего большинства россиян. Игнорирование оппонентов, оппозиции, безапелляционное навязывание своих решений глубоко засели в народе и периодически дают о себе знать, как, скажем, в случае обсуждения и осуждения закона о замене льгот на деньги или последних инициатив президента. Апология фактической однопартийности под маской многопартийности, проводимая властями, мало волнует тех, кто не отведал еще решающей роли партий в электоральном и политическом процессе. Претензия на авангардизм, мессианство одинаково греет душу как «верхам», так и «низам». Закрытость, безответ-
ственность власти скрашивается многовековой привычкой россиян к пренебрежению к ним «сильных мира сего».
Массовые установки не минуют и властные круги. Харизматическая, «царецентри-стская», персоналистская ориентация обоюдно связывает «вождей» и простых людей. В морали, нравственности «низы» не так уж отличаются от «верхов». Социальный смысл жизни выступает как экзистенциальная, мировоззренческая проблема, напрямую не влияющая на конкретную политику. Справедливость по мере социальной и культурной стратификации общества теряет универсальный характер, все больше отстраняясь от «высокой» политики. Проявления нерыночной, уравнительной психологии потенциально утрачивают свое влияние по мере включения россиян в разнообразные рыночные отношения с естественно присущим им неравенством достоинств, заслуг и достижений. Коллективистская психология вполне приемлема для «верхов», учитывая, что «низы» готовы подчиняться коллективной власти, но не способны к самостоятельному объединению в ассоциации, способные оказывать давление на власть, отстаивая свои интересы.
Терпеливость, сверхтерпеливость, ослабленность, обессиленность большинства граждан вообще «работают» на власть. Этатизм и патернализм зачастую столь же желательны для власти, привыкшей замыкать большинство функций на себе, сколь и для простых людей, охотно полагающихся на руководство, отказывающихся возлагать на себя груз ответственности и забот. Консервативность, инерционность, как самых богатых, так и большинства малообеспеченных, бедных, дают власти шанс самой регулировать темпы и масштабы перемен. Несчастья, страдания не только в какой-то мере нейтрализуются счастьем, как своей оборотной стороной, но и компенсируются природным оптимизмом и фатализмом россиян, что вполне устраивает «сильных мира сего». Патриотический настрой россиян — явная опора, подмога носителям власти.
Ментальный «замкнутый круг»
Имея общий тип и дизайн мышления с народом, правящая элита сквозь призму своих представлений и побуждений опирается на его психокультурные черты, использует и обыгрывает их с помощью всего арсенала имеющихся в своем распоряжении средств и проводит ту политику, выдает тот интеллектуальный, психологический «продукт», который отвечает соответствующему «запросу» большинства россиян, выступающих тем самым субъектом поддержки существующего режима. Круг замкнулся! Элита не делает ничего такого, чего бы россияне так или иначе не желали или не позволяли ей. В массе своей они вольно или невольно способствуют правящей верхушке, выполняя пассивную роль, воспринимая то направление движения и тот тип общества, которые им указывают «сверху». Это избавляет российскую власть от необходимости последовательно объяснять свою политику и оправдывать свои действия, позволяет ей править без моральной санкции и веры своих граждан. Власть создает режим, замкнутый на себе, выражающий главным образом ее собственные интересы, а не интересы большинства граждан, когда они либо устраняются из политики, либо используются как «подручный материал».
Это объясняет, с одной стороны, зачастую мнимое, фиктивное и неэффективное решение насущных политических и экономических проблем. С другой стороны, определяет возможность для правящего клана провести в Госдуму ту партию, избрать на президентский пост того кандидата, кого он пожелает. С третьей стороны, гарантирует возможность принять и претворить в жизнь любое устраивающее его решение, вплоть до изменения Конституции. Настоящее и будущее страны «схвачено» ментальными сделками между элитами и массами и властными технологиями элиты. Правящая верхушка, психологически, ментально «сомкнувшись» с большинством народа, отрабатывает и корректирует способы своего гарантированного самосохранения, обеспечивающие преемственность своей власти. Так что ответ на вопросы, что возьмет верх: интересы демократических реформ или интересы «уз любви и дружбы» правящего класса, от чего зависит моральное и материальное благополучие в обществе, -вполне ясен: изменятся «простые люди», изменится элита, изменятся форма и содержание власти. Будут те и другие, как прежде, в России так и будет сохраняться «гибридный» режим, представляющий собой смесь авторитаризма и формальных демократических процедур.
Ментальные перспективы?
Естественно, возникает вопрос, может ли российская ментальность измениться? Свидетельствуют ли процессы, происходящие в обществе, в пользу того, что российская ментальность меняется? Вопрос слишком сложный, чтобы дать простой ответ (Kantor, 2002, p. 4). Психологами подмечено, что при желании и при определенных усилиях для замены прежних мысленных представлений на новые требуется не так много времени. Базовый же пласт ментальности, тип и дизайн мышления, по-видимому, вообще слабо меняются или меняются на протяжении многих десятилетий, если не столетий. Установки «верхов» и «низов» подвержены медленным изменениям. Они связаны со сменой поколений, на что потребуются годы и десятилетия. И с тем, кто и как сумеет эти изменения инициировать и воспользоваться ими в своей модернизационной деятельности. Однако в любом случае эти изменения не выйдут за рамки основных особенностей российской ментальности. По крайней мере, «семьдесят лет коммунистического правления доказали, что невозможно намеренно изменить человеческое сознание, и десять лет мучительных реформ также доказали, что невозможно свести сознание к либеральной tabula rasa» (Malyavin, p. 1). Россия останется Россией, а российская ментальность останется российской ментальностью (Kantor, 2002, p. 7).
Но какие процессы будут в ней происходить, какие тенденции будут доминировать в ее развитии, какие механизмы и методы могут быть задействованы, к каким результатам это может привести с учетом опыта смены или сохранения национальной менталь-ности в других странах? Ответы на эти конкретные вопросы составляют предмет следующей статьи. Предварительно следует сказать, что при любых результатах исследования перспектив амбивалентной российской ментальности не стоит рассчитывать на
какие-либо значимые изменения в инертной, доктринальной среде, контролируемой и ужесточаемой авторитарной политикой архитекторов тотальной вертикали власти.
Литература
Адаир Дж. Психология власти. М., 2004.
Афанасенко И.Д. Россия в потоке времени: История предпринимательства. СПб., 2003.
Бабаева С., Бовт Г. Рано расслабились! О чем скажет и о чем не скажет президент 26 мая // Известия. 2004. 24 мая.
Безансон А. Интеллектуальные истоки ленинизма. М., 1998.
Бердяев Н. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990а.
Бердяев Н. Судьба России. М., 1990б.
Беседы о русском // Гражданинъ. 2003. № 1 (10).
Бжезинский З. Московский Муссолини // Ведомости. 2004. 21 сентября.
Богатые и бедные в современной России. Доклад Института комплексных социальных исследований РАН. 2003 г. М., 2004.
Будем живы - не помрем? //http: //www.rg./Prilog/nauka/03-07-02/4.shtm
Вебер М. Избранные произведения. М., 1990.
Веблен Т. Теория праздного класса. М., 1984.
Гефтер М. Есть ли выбор? //Рабочий класс и современный мир. 1990. № 3.
Голов А. Мораль падает, оптимизм повышается: Оценки действий Владимира Путина за четыре года его президентского правления // Новая газета. 2004. 19-24 апреля.
Горшков М.К. Российское общество в условиях трансформации: мифы и реальность (социологический анализ). 1992-2002 гг. М., 2003.
Гранин Д. Сейчас культ денег. А от совести - только неудобства?! // Аргументы и факты. 2004. № 46.
Дарендорф Р. Дорога к свободе: демократизация и ее проблемы в Восточной Европе // Вопросы философии. 1990. № 9.
Демоз Л. Психоистория. Ростов-на-Д., 2000.
Джидарьян И.А. Представление о счастье в российском менталитете. СПб., 2001.
Дилигенский Г.Г. Социально-политическая психология. М., 1996.
Доклад ООН о развитии человека 2004 //http: hdr.undp.jrg/2004/
Душа - единственная неподнадзорная область //Общая газета. 1994. № 13/18.
Злобин Н. Путин довольно уверенно чувствует себя в политическом одиночестве // Известия. 2004. 10 сентября.
Игумен Вениамин (Новик). Опыт сравнительной характеристики первобытного менталитета (см. Л. Леви-Брюль) и современного российского менталитета в свете христианского учения. Comparative Analysis of Primitive Mentality (according to L. Levy-Bruhl) and the Present-day Russian Mentality //http:www.audtorium.ru/aud
Из глубины. Сборник статей о русской революции. М., 1990.
Ильичев Г. Большинство россиян не хотят быть «советскими людьми» // Известия. 2005. 4 марта.
Ильичев Г. Большинству россиян не нужны свобода и рынок // Известия. 2004. 5 ноября.
Ильичев Г. К чему приводят реформы в незнакомой стране // Известия. 2005. 21 января.
Ильичев Г. Недовольных в России стало больше, чем довольных // Известия. 2004. 20 декабря.
Кантор А. М. Власть и аффект: в тени России // Психология власти. Материалы международной научной конференции 11-12 января 2005 г. СПб., 2004.
Костиков В. Исповедь на русскую тему // Аргументы и факты. 2005. № 5.
Костиков В. Ходоки на приеме у Путина // Аргументы и факты. 2005. № 8.
Крамник В. В. Власть и мы: ментальность российской власти - традиции и новации // Общество и политика: Современные исследования, поиск концепций / Под ред. В.Ю. Большакова. СПб., 2000.
93
Крамник В. В. Власть как ментальные сделки в обществе // Психология власти. Материалы международной научной конференции 11-12 января 2005 г. СПб., 2004. Лосский Н.О. Характер русского народа. Кн. 1, 2. Пасев, 1956. ЛьюисК.С. Любовь. Страдание. Надежда: Притчи. Трактаты. М., 1992. Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. Мы ждем перемен // Известия. 2004. 5 марта.
Найшуль В. Россия - как художник, не продавший ни одной картины // Известия. 2004. 23 марта.
ОльшанскийД.В. Психология массовых политических настроений // Психологический журнал. 1989. № 6.
Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс // Вопросы философии. 1989. № 3.
Панченко А. Мы живы памятью // Известия. 2002. 5 июня.
Решетников М.М. Современная российская ментальность - 2. М.; СПб., 1996.
Розанов В. Сочинения. Л., 1990.
Саморефлексия политики: Обзор материалов «круглого стола» журналов «Вопросы философии» и «Полис» // Полис. 2002. № 2. Сатаров Г. Воруешь? Годен! // Новая газета. 2004. 14-17 октября. Такер Р. Сталин: Путь к власти. 1879-1929 (История и личность). М., 1991. Франкл В. Человек в поисках смысла. М., 1990. Фрейд З. Неудовлетворенность культурой. Кн. 2. 1999. Фукуяма Ф. Доверие: социальные добродетели и путь к процветанию. М., 2004. ФулбрайтДж. Самонадеянность силы. М., 1966.
Что у россиян в головах: О больном сознании нашего больного общества размышляет профессор Грушин // Общая газета. 2001. 22-28 января.
Шестопал Е. Б. Психологический профиль российской политики 1990-х: Теоретические и прикладные проблемы политической психологии. М., 2000. Элита в разрезе: Круглый стол // Литературная газета. 2004. 21-27 апреля. Якимович А. Эсхатология смутного времени // Знамя. 1991. № 6. Kantor V. Is Russian Mentality Changing? //http: //www.iicas.org/english/Krsten_04_01_02.htm Malyavin V. Russian National Idea: Native Challenge and Global Message //http: www.ckp.ru/biblio/m/malyavin/yavin/rusnatid.htm Russian Mentality: Uncertainty and Fatalism //http:english.pravda.ru/society/2002/03/26/27175.html
