РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ И ФЕНОМЕН КРЕПОСТНОГО ПРАВА В ИСТОРИЧЕСКОМ САМОСОЗНАНИИ РОССИИ И ЗАПАДА Текст научной статьи по специальности «История и археология»

РУССКО-ВИЗАНТИЙСКИЙ ВЕСТНИК

Научный журнал Санкт-Петербургской Духовной Академии Русской Православной Церкви

№ 3 (10) 2022

И. Е. Дронов

Российская империя и феномен крепостного права в историческом самосознании России и Запада

УДК 94(470+571):930+326.91(091) DOI 10.47132/2588-0276_2022_3_129 EDN IVBWHP

Аннотация: Статья посвящена рассмотрению процесса создания Российской империи. Объективные исторические условия протекания этого процесса оставляли для России крайне мало шансов на успех. Климатические, географические, геополитические факторы в период создания империи в XVI-XVIII вв. были неблагоприятны для России, ее экономические и демографические ресурсы заметно уступали конкурентам. В силу этих обстоятельств многим западным интеллектуалам на протяжении не одного столетия возникновение и гигантское расширение Российском империи казалось рационально необъяснимым. В широко растиражированных сочинениях иностранных путешественников и ученых единственным методом создания Российской империи признается насилие и порабощение, вследствие чего сама природа российской государственности трактуется как порочная, искусственная и ложная. Однако анализ некоторых аспектов истории крепостничества в России, проведенный в данной статье, показывает, что подобные концепции основаны на подмене понятий, извращении фактов и двойных стандартах.

Ключевые слова: Российская империя, Речь Посполитая, крепостное право, русофобия, крестьяне, помещики, Ричард Пайпс, Астольф де Кюстин.

Об авторе: Иван Евгеньевич Дронов

Кандидат исторических наук, доцент кафедры истории Российского государственного аграрного университета — МСХА им. К. А. Тимирязева. E-mail: ivan_dronov@mail.ru ORCID: https://orcid.org/0000-0003-1948-4212

Для цитирования: Дронов И.Е. Российская империя и феномен крепостного права в историческом самосознании России и Запада // Русско-Византийский вестник. 2022. № 3 (10). С. 129-152.

RUSSIAN-BYZANTINE HERALD

Scientific Journal Saint Petersburg Theological Academy Russian Orthodox Church

No. 3 (10) 2022

Ivan E. Dronov

The Russian Empire and the Phenomenon of Serfdom in the Historical Self-Consciousness of Russia and the West

UDC 94(470+571):930+326.91(091) DOI 10.47132/2588-0276_2022_3_129 EDN IVBWHP

Abstract: The article is devoted to the process of creating the Russian Empire. The objective historical conditions of this process left for Russia very little chance of success. Climatic, geographical, and geopolitical factors during the creation of the empire in the XVI-XVIII centuries were unfavorable for Russia, its economic and demographic resources were noticeably inferior to competitors. Due to these circumstances, many Western intellectuals for more than a century of the emergence and gigantic expansion of the Russian Empire seemed rationally inexplicable. In the widely disseminated works of foreign travelers and scientists, violence and enslavement are recognized as the only method of creating the Russian Empire, as a result of which the very nature of Russian statehood is interpreted as vicious, artificial and false. However, the analysis of some aspects of the history of serfdom in Russia, conducted in this article, shows that such concepts are based on the substitution of concepts, the distortion of facts and double standards.

Keywords: Russian Empire, Polish-Lithuanian Commonwealth, serfdom, Russophobia, peasants, landowners, Richard Pipes, Astolphe de Custine.

About the author: Ivan Evgenievich Dronov

Candidate of historical Sciences, associate Professor of the Department of history of the Russian state

agrarian University — Timiryazev Moscow agricultural Academy.

E-mail: ivan_dronov@mail.ru

ORCID: https://orcid.org/0000-0003-1948-4212

For citation: Dronov I. E. The Russian Empire and the Phenomenon of Serfdom in the Historical Self-Consciousness of Russia and the West. Russian-Byzantine Herald, 2022, no. 3 (10), pp. 129-152.

Революция 1917 г., положившая конец Российской империи и российской монархии, усилиями последующей историографии — и советской, и зарубежной, а отчасти и современной отечественной, — превратилась едва ли не в главное событие тысячелетней русской истории. Через призму злосчастного 1917 г. стало принято рассматривать не только послереволюционную, но и дореволюционную историю России на много столетий назад. Предпосылки и отдаленные раскаты крушения Российской империи отыскивались дотошными исследователями практически в любом событии предшествующей истории: в установлении крепостного права и в отмене крепостного права, в старообрядческом расколе и в покорении Казани, в победе над Наполеоном и в крещении Руси... Под таким углом зрения революция 1917 г. оказалась своего рода воронкой истории, в которую Россию стало засасывать, начиная едва ли не со времен вятичей и радимичей1.

Избирательный взгляд в прошлое не замечал в нем ничего, кроме нескончаемой череды крестьянских бунтов, рабочих стачек, восстаний национальных меньшинств против власти. Учитывая то, что, наряду с ожесточенной внутренней «классовой борьбой», царскому правительству на протяжении веков приходилось вести бесчисленные внешние войны с самыми могущественными державами в истории — от грозной Османской империи до «двунадесяти языков» Наполеона Бонапарта и Британской империи в период ее глобального доминирования (не считая противников рангом пониже, вроде Крымского ханства, Речи Посполитой, Швеции и т.д.), — остается совершенно непонятным, как при такой обстановке могла существовать Российская империя сколь-нибудь долгое время? Как, находясь в беспощадной борьбе против своих и чужих, это «разделившееся в себе царство» смогло не только выжить, но вырасти до размеров 1/6 части обитаемой суши? Как шайка помещиков — бездельников, паразитов и идиотов (Плюшкиных, Головлевых и Простаковых) — во главе с царем не только столетиями удерживала в повиновении многомиллионные народные массы гигантской империи, к тому же непрерывно бунтовавшие против ненавистной «тюрьмы народов», но и методично крушила соседние империи, многие из которых находились «на более высокой стадии общественного развития»?

Для советских историков (да и не только советских) данная проблема была источником тяжелого когнитивного диссонанса. В особенности ставила их в тупик Отечественная война 1812 г., когда русский народ вместо того, чтобы воспользоваться благоприятным моментом и избавиться от своих вековых угнетателей — ненавистных господ-крепостников, — обрушил дубину народной войны на головы непрошенных гостей из цивилизованной Европы. Казус с войной 1812 г. лишь наиболее наглядно демонстрирует тот факт, что марксистская классовая теория, приложенная к российской истории, приводит к абсурдным утверждениям с точки зрения ее собственной логики.

Еще невозможнее существование Российской империи представляется, принимая во внимание природные и климатические условия, в которых приходилось жить и действовать не только русской власти, но и самому русскому народу на всем протяжении своей истории. Согласно критериям западных ученых, возникновение цивилизованных форм существования невозможно для человеческих сообществ, уровень прибавочного продукта в которых не достигает определенных показателей.

Известный американский историк, специалист по России Ричард Пайпс (1923— 2018), бывший советником по национальной безопасности при президенте США Р. Рейгане, считал, что коэффициент урожайности 1:4 (сам-четверт) — это «минимальная урожайность, при которой имеет какой-то смысл заниматься хлебопашеством». Однако и урожайности зерновых культур 1:4, по утверждению Пайпса, хватит только для того, чтобы земледельцы не умерли с голоду, а «цивилизация начинается лишь тогда, когда посеянное зерно воспроизводит себя по меньшей мере пятикратно».

1 По словам современного историка А. А. Левандовского, история России в советское время преподносилась «телеологически»: вся она с первых шагов устремлялась к единственной цели — Великой Октябрьской революции 1917 г. (Левандовский А.А. Прощание с Россией. СПб., 2011. С. 5).

Климатические условия в Западной Европе позволили уже в XVI-XVII вв. повсеместно достигнуть устойчивой урожайности 1:6 и 1:7, а в Англии и Голландии — даже 1:102. Этим обусловлено быстрое экономическое и культурное развитие западноевропейского региона. Не только этим, конечно, но данный фундаментальный фактор предоставил западной цивилизации возможность накопления капитала, позволил создать сложно организованное динамичное общество и обеспечил ресурсы для внешней экспансии. В Великороссии же и в XIX в. средняя урожайность зерновых не превышала 1:3, а в XVI-XVIII вв., в период постепенного расширения и укрепления Российской империи, на большей части коренных русских территорий севернее Москвы обычный урожай составлял и вовсе 1:2. С точки зрения англосаксонской позитивистской науки, при подобных обстоятельствах существование Российской империи было невозможно по совершенно объективным причинам.

Вероятно, поэтому западным наблюдателям Российская держава часто казалась миражом и галлюцинацией, картонной декорацией, колоссом на глиняных ногах. Один из первых «специалистов по России», немец-опричник Генрих Штаден был убежден, что Российское царство времен Ивана Грозного есть именно такой колосс на глиняных ногах, и покорить его будет не труднее, чем конкистадорам удалось покорить империи ацтеков и инков. В своем плане завоевания России, представленном в 1578 г. императору Священной Римской империи Рудольфу II, он обещал, что оккупацию страны можно осуществить практически без боя, а царя Ивана притащить на аркане в Европу на потеху добрым христианам3. Воодушевленный подобными планами польский король Речи Посполитой Стефан Баторий возглавил в 1581 г. фактически общеевропейский (значительную часть его армии, помимо поляков, составляли немецкие, венгерские, французские и шотландские наемники) поход на Россию. Однако продвинуться далее Пскова бравому европейскому воинству не пришлось: все атаки интервентов, равно как и их иллюзии, разбились о мужество защитников крепости, которая оказалась отнюдь не картонной декорацией.

Впоследствии многие европейские «специалисты по России», причем не только отвлеченные теоретики с университетских кафедр или газетные пустомели, никогда не видавшие Россию воочию, но и лично посетившие Российскую империю путешественники — дипломаты, шпионы, кондотьеры, — часто по многу лет прожившие в стране, по-прежнему продолжали совершенно искренне почитать Россию за какое-то великое «ничто», иллюзию, оптический обман. Это укоренившееся в сознании европейцев убеждение в мнимости Российской империи способствовало широкому распространению в конце XVIII — начале XIX вв. глупейшей басни о «потемкинских деревнях». Со временем этот «мем» превратился в фундаментальный элемент западного дискурса о России4, долженствующий объяснить, как может существовать то, что существовать не может в принципе. Русофобский бестселлер пресловутого маркиза А. де Кюстина «Россия в 1839 году» является фактически повторением этого «мема» во всевозможных и утомительно однообразных вариациях. В восприятии маркиза Россия — страна фасадов и обманчивых вывесок; все, что ему довелось здесь увидеть, ненастоящее: пища русских, дома русских, их церкви, да и сама религия, государство и общество, даже русские пейзажи — это не более чем миражи и призраки. «У русских есть названия для всех вещей, но нет самих вещей», — писал Кюстин5. Реальными оказались только клопы, жестоко искусавшие маркизово тело на одном из постоялых дворов6.

2 Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 1993. С. 18-19.

3 См.: Шлихтинг А., Штаден Г. Царь-палач (Грозные времена Грозного). Казань, 1998. С. 88-89.

4 Оперируют образом «потемкинских деревень» применительно к современной России в западных медиа и сегодня (см.: Меттан Г. Запад — Россия: тысячелетняя война. Истрия русофобии от Карла Великого до украинского кризиса. М., 2016. С. 351).

5 Кюстин, А. де. Россия в 1839 году. СПб., 2008. С. 141.

6 Там же. С. 119-120. Русские клопы отчаянно атаковали и немецко-фашистских оккупантов во время Великой Отечественной войны, нанося значительный урон живой силе противника

Комплекс европейских стереотипов о Российской империи сформировался уже к концу XVIII столетия. В основе этих стереотипов — смесь страха и высокомерия. Характерны в этом смысле рассуждения о русской угрозе члена французского Конвента и Комитета общественного спасения Ф.-А. Буасси д'Англа в 1795 г.: «Я знаю, что мне могут возразить, что Российская империя — это колосс на глиняных ногах, что порочность разъедает ее, что рабство лишает ее всякой энергии и движущих сил, что она огромна, но большую ее часть составляют пустыни, и при таких размерах ею очень трудно управлять; что, расширяясь, она тем самым готовит свое падение и что каждое ее завоевание — это шаг к катастрофе! Я соглашусь со всем этим, но помните: этот гигант, прежде чем самому погибнуть, раздавит и вас!..» По утверждению Буасси д'Англа, «бурный московитский поток» смертельно угрожает всем соседям России — немцам, шведам, датчанам, туркам, и поэтому всем европейцам следует объединиться перед лицом этого нового «Атиллы», имя которого, примененное к России, символизировало для европейцев варварскую, кочевую природу российского государства — одновременно и ужасного своей дикарской необузданностью, и эфемерного, как все азиатские орды7.

Законченное выражение это европейское «россиеведение» получило в сочинениях талантливого французского писателя и публициста левых взглядов Ж. Мишле, никогда, впрочем, не бывавшего в России. Под его пером накопленные веками западные нарративы о России отлились в беспощадные, как свинцовые пули, афоризмы: «В России все, от мала до велика, обманывают и лгут: эта страна — фантасмагория, мираж, империя иллюзий... В России и семья — не семья... В России и община — не община.Что касается императора, то он — самый лживый из всех лживых русских, верховный лгун, царящий над всеми прочими лгунами.» Разумеется, расширение Российской империи, с точки зрения Мишле, целиком и полностью было основано на обмане доверчивых и добродушных европейцев. Свои декламации Мишле заключил сколь эффектным, столь и глупым слоганом: «Россия — это холера»8. Даже знаменитого революционера-эмигранта А. И. Герцена, ненавидевшего Николаевскую Россию всеми фибрами души, возмутила эта русофобская чушь и побудила опубликовать свои возражения9.

Несмотря на свои нелепые крайности, Мишле лишь воспроизводил ту феноменологию России, каковая сформировалась в умах западных интеллектуалов за несколько столетий и в середине XIX в. уже представлялась им самоочевидным фактом, опровергнуть который было не под силу даже Герцену. Однако признание России «холерой» не могло не иметь и политических импликаций. Как и во времена

(см. фрагменты воспоминаний германских военных в кн.: Немцы о русских: Сб. М., 1995. С. 125— 126). Само собой разумеется, это обстоятельство истолковывалось иностранцами как лишнее доказательство того, что под фальшивым величием Российской державы скрывается убогость, варварство и полное отсутствие культуры, даже элементарной бытовой.

7 См.: Митрофанов А.А., Промыслов Н.В., Прусская Е.А. Россия во французской прессе периода Революции и Наполеоновских войн (1789-1814). М., 2019. С. 73.

8 Мишле Ж. Демократические легенды Севера (1851) // Русский вопрос в истории политики и мысли. Антология. М., 2013. С. 294, 296.

9 См.: Герцен А.И. Русский народ и социализм (Письмо к Ж. Мишле) // Его же. Собр. соч.: В 30 т. Т. 7. М., 1956. С. 307-339.

Штадена, европейским политикам XIX столетия казалось, что покончить с бутафорской восточной империей, зловещей тенью нависающей над цивилизованной Европой, будет делом несложным и весьма полезным для блага человечества. Общеевропейский поход на Россию в 1812 г., возглавленный императором Наполеоном I и начинавшийся при самых оптимистических ожиданиях, имел, как известно, наиприскорбнейшие последствия и лично для императора французов, и для сотен тысяч европейский солдат, которым не посчастливилось служить под его знаменами. Следующий общеевропейский поход на Россию в период Крымской войны 1853-1856гг. не продвинулся дальше Севастополя. И снова, вопреки уверениям Кюстина и Мишле, вторгшиеся в пределы Российской империи европейские солдаты вынуждены были убедиться, что в России некоторые «названия» вполне соответствуют тем «вещам», которые они обозначают: например, русские штыки и сабли, ружья и пули, пушки и бомбы — это те самые пули и бомбы, которые калечат и убивают врагов, причем убивают в высшей степени реально, а не иносказательно...

Еще более поразительно самоослепление нацистских вождей, которые, несмотря на многовековой опыт европейцев, продолжали накануне вторжения 22 июня 1941 г. гипнотизировать самих себя заклинаниями о России как «колоссе на глиняных ногах»10. Даже здравые предостережения немецких агентов из СССР об очевидных признаках крепости и могущества советского государства игнорировались политическим руководством нацистской Германии. «Я в это не верю. Не надо покупаться на потемкинские деревни», — такова, например, была реакция Геббельса на подобные предостережения (запись в дневнике от 24 августа 1940 г.)11.

В этом нет ничего удивительного, ведь значительная часть воззрений нацистских вождей на Советский Союз представляла собой компендиум западных стереотипов, предрассудков и мифов о России, формировавшихся в течение нескольких сотен лет. Даже военные руководители Германии, которые, казалось бы, в силу своего профессионального опыта должны были быть менее подвержены демагогии и более трезво смотреть на вещи, оказались под властью русофобского дискурса. «Русский человек — неполноценен» — вот на каком глубокомысленном тезисе было основано их убеждение в своей неминуемой победе над СССР12. В директивных документах плана «Барбаросса» «современная большевистская Россия, как и бывшая царская», рассматривалась как «конгломерат весьма разнородных этнических групп», который «возник в результате аннексии Россией как родственных, так и совершенно чуждых государственных образований». Ввиду такой рыхлости и искусственности государственного образования России, «политическое уничтожение восточной империи, переживающей состояние упадка»13, представлялось нацистским стратегам делом, заранее обреченным на успех. Все последующее оказалось для них очень большим и крайне неприятным сюрпризом.

Русский мыслитель-эмигрант Иван Солоневич считал, что злую шутку с немцами и в Первую, и (в особенности) во Вторую мировую войну сыграло их безграничное доверие к русской так называемой «реалистической» литературе, под влиянием которой в Европе сложилось впечатление о слабости, безалаберности, «женственности» русского народа, его хлипкости как психической, так и политической. «Вся немецкая концепция завоевания Востока была целиком списана из произведений русских властителей дум, — писал Солоневич. — Любовь к страданию, отсутствие государственной идеи, Каратаевы и Обломовы — пустое место. Природа же, как известно не терпит

10 «Колоссом на глиняных ногах без головы» представлялась Красная армия А. Гитлеру (см.: Дашичев В.И. Банкротство стратегии германского фашизма. Т. 2. М., 1973. С.93); Й. Геббельс писал в своем дневнике 16 июня 1941 г.: «Я оцениваю боевую мощь русских очень низко, еще ниже, чем фюрер», — и сладострастно предвкушал, что «большевизм развалится, как карточный домик» (Ржевская Е.М. Геббельс: портрет на фоне дневника. М., 1994. С. 263).

11 Ржевская Е.М. Геббельс: портрет на фоне дневника. С. 235.

12 Гальдер Ф. Военный дневник. Т. 2 (1.7.1940-21.6.1941). М., 1969. С. 282.

13 Дашичев В. И. Банкротство стратегии германского фашизма. Т. 2. С. 23-24.

пустоты. Немцы и поперли: на пустое место». Черпая свои представления о качествах русских людей из художественных произведений Гоголя, Достоевского, Чехова, Зощенко, немецкие идеологи стали пленниками совершенно ложной картины жизнеустройства России и ее истинных возможностей. «Немцы, — отмечал Солоневич, — старательно переводили и издавали Зощенко: вот вам, посмотрите, какие наследники родились у лишних и босых людей!.. И вот попер бедный Фриц завоевывать зощен-ковских наследников, чеховских лишних людей. И напоролся на русских, никакой литературой в мире не предусмотренных вовсе. Я видел этого Фрица за все годы войны. Я должен отдать справедливость этому Фрицу: он был не столько обижен, сколько изумлен: позвольте, как же это так, так о чем же нам сто лет подряд писали и говорили, так как же так вышло, так где же эти босые и лишние люди? Фриц был очень изумлен.»14

К остроумному наблюдению Солоневича следует сделать небольшое уточнение: «специалисты по России» в Третьем Рейхе вычитывали из русской художественной литературы лишь то, что укладывалось в матрицу общих для Запада представлений о России, основы которых были заложены даже не во времена Кюстина, а намного раньше15. А все остальное содержание русской литературы, что в эту матрицу не укладывалось, просто выпадало из поля зрения «экспертов». Выдернутые из произведений русских классиков отдельные образы и идеи подкрепляли «нормативный» для западного сознания образ России как исторического миража.

Поэтому неожиданностью для Запада во главе с США оказалась живучесть русского государства после потрясений 1990-х гг. Россия по-прежнему кажется Западу неприемлемо большой страной, которая не может существовать в таком состоянии как «нормальное» государство, почему и подлежит дальнейшему расчленению. Широко известны недвусмысленные высказывания на этот счет З. Бжезинского и других представителей западной политической и интеллектуальной элиты. Среди них и Р. Пайпс, который до последних дней своей долгой жизни продолжал убеждать русских, что Россия слишком бедная страна, чтобы позволить себе быть империей (даже в урезанном виде нынешней РФ). В одном из своих выступлений в 2009 г. он заявил: «Мне кажется, что Россия слишком большая страна. Вы никогда не были способны управлять этой страной. Было бы гораздо лучше, если бы Сибирь отошла, и вы были бы только Россией. Мне кажется, у вас никогда не было достаточно финансовых средств, чтобы хорошо управлять такой страной. В Средние века, в XVII-XVIII столетиях ваши губернаторы кормились от уделов. И сейчас эта традиция сохраняется, потому что у вас не хватает денег. Чтобы управлять хорошо, чтобы не было коррупции, нужно иметь деньги. Если денег нет, тогда не нужно быть такой большой страной. России лучше было бы быть маленькой страной. Американцам нужна маленькая Россия. Даже без Сибири Россия осталась бы большой. Думаю, Россия — очень большая страна, которой невозможно управлять»16.

14 См.: Солоневич И.Л. Народная монархия. Минск, 1998. С. 158-159, 161-162.

15 По мнению американского историка Ларри Вульфа, «изобретение» Восточной Европы (ориенталистского мифа о Восточной Европе) в принципиальных своих постулатах было осуществлено на Западе еще в XVIII столетии (см.: Вульф Л. Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М., 2003). Следует, однако, сделать важное уточнение, «изобретение» русских, славян и других восточноевропейских народов началось намного раньше XVIII столетия. Юрий Крижанич еще в середине XVII в., анализируя западную литературу о России, начиная с книги Сигизмунда Герберштейна «Записки о московитских делах» (1549), пришел к выводу, что эти сочинения до краев наполнены глупыми баснями и гнусной клеветой: «Они все, когда пишут что-либо о русском или каком-нибудь славянском народе, пишут, как видим, не историю, а язвительную и шутейную песнь. Наши пороки, несовершенства и природные недостатки преувеличивают и говорят в десять раз больше, чем есть на самом деле, а где и нет греха, там его придумывают и лгут» (Крижанич Ю. Политика. М., 1997. С. 184).

16 ПайпсР. Два пути России. М., 2015. С.23-24. Нельзя не обратить внимание, что данные рассуждения Пайпса, чья семья бежала от Холокоста в Америку, удивительным образом

Разумеется, у мистера Пайпса, как и у его предшественников, было свое объяснения феномена Российской империи, возникшей без достаточных рациональных оснований и существовавшей непозволительно долго «рассудку вопреки, наперекор стихиям». Объяснение, которое Пайпс упаковал в концепцию «вотчинного государства», в сущности, довольно простое и выдержано в совершенно «ориенталистском» духе. «Вотчинное государство», оформление которого Пайпс относит ко времени Московского царства, то есть к начальному этапу становления Российской империи, означает государство недоразвитое, нецивилизованное, основанное на бесправии и подавлении всех сверху донизу. Оно характеризуется также примитивной социальной структурой, отсутствием частной собственности и — главная его черта — сосредоточением в руках автократа всей власти и собственности в государстве, откуда и вытекало все вышеперечисленное: недоразвитость, бесправие, рабство и т.д. Робкие попытки модернизации Российской империи (то есть внедрения в жизнь социума частной собственности, рыночной экономики, прав и свобод в их западном понимании) в конце XIX — начале XX вв. не привели к полному демонтажу старинных «вотчинных институтов», которые стали «зачатками тоталитаризма», обильно проросшими и давшими горчайшие плоды рабства в СССР, ведь именно в СССР монополизация власти и собственности государством достигла максимальной степени развития. С точки зрения Пайпса, Советская Россия сменила вывеску, но не изменила сущности того режима, который утвердился еще во времена Московского царства. В одной из своих статей в 1992 г. Пайпс писал: «После октября 1917 г., когда большевики захватили власть, Россия была отброшена к политической практике XVI-XVП вв. Каковы бы ни были его теоретические притязания и пропагандистские лозунги, коммунистический режим в действительности утвердил в наиболее крайних формах принципы московского „патри-мониализма", лишив граждан всех прав, в особенности права создавать независимые организации и владеть собственностью»17.

Важно подчеркнуть, что концепция русской истории Пайпса не есть лишь частное мнение ученого, зачарованного играми собственного разума. По мнению швейцарского журналиста Ги Меттана, «эта теория имела на Западе бурный успех, медийная и политическая элиты приняли ее безоговорочно». Она со времен «холодной войны» определяет отношение к России большей части американского истеблишмента и, в силу этого, оказывает весьма значительное влияние на внешнюю политику США и Запада в целом, направляя ее в антироссийское русло. При этом историческое прошлое России в данной концепции смешивается до неразличимости с настоящим, возлагая на нынешнее Российское государство ответственность за все действительные или мнимые прегрешения далеких эпох: «От Петра до Ленина, от Сталина до Путина ничего не изменилось и никогда не изменится: все то же „вотчинное" устройство, все то же самодержавие; и посткоммунистическая, демократическая Россия на самом деле ничем не отличается от страны красногвардейцев, партийных чисток или, если заглянуть дальше в глубину веков, от Екатерининских времен»18.

Из логики этой концепции вытекает, что пока современная РФ сохраняет преемственность от Российской империи и Советского Союза, прежде всего, в качестве

напоминают высказывания нацистских идеологов, в частности, казненного по приговору Нюрнбергского трибунала А. Розенберга, который писал в 1941 г. в своем дневнике: «Нужно сделать все, чтобы навсегда предотвратить очередное сплочение всех народов и рас между Вислой и Владивостоком. Это представляется мне главной задачей моей восточной деятельности» (Политический дневник Альфреда Розенберга. М., 2015. С. 322. Запись от 1 сентября 1941 г.). Точно такие же мысли высказывал и Й. Геббельс (запись в дневнике от 24 мая 1941 г.): «Р[оссия] будет расчленена на свои составные части. Каждой республике надо аккуратно предоставить свободу. Тенденция такова: не допускать больше существования на Востоке гигантской империи» (Откровения и признания. Нацистская верхушка о войне «третьего рейха» против СССР. Секретные речи. Дневники. Воспоминания. М., 1996. С. 273).

17 Пайпс Р. Распад империи был неизбежен // Время и мы. № . 118. Нью-Йорк, 1992. С. 119.

18 Меттан Г. Запад — Россия: тысячелетняя война. С. 423-424.

очень большого многонационального государства, она не сможет избавиться от «вотчинного» наследия и стать «нормальной» страной, наслаждающейся демократией, правами человека, частной собственностью и свободной рыночной экономикой.

Если вывести за скобки европоцентризм, вольно или невольно определяющий мышление даже академических ученых Запада, не исключая и Пайпса, и обуславливающий подбор ими негативистской терминологии для описания российских реалий, то речь идет о том, что Россия имела иное жизнеустройство, политические институты и структуры повседневности, нежели западные страны. Намного проще и короче, чем Пайпсом, эта мысль была сформулирована еще в XVIII в. императором австрийским Иосифом II. Посетив в свите Екатерины II Крым в 1787 г. (в ходе этой знаменитой поездки и родились среди европейских гостей сплетни о «потемкинских деревнях»), Иосиф II объяснил французскому послу в России Л.-Ф. Сегюру невероятные успехи Г. А. Потемкина в благоустройстве Тавриды следующим образом: «Так как здесь никаким образом не щадят ни денег, ни людей, то все может казаться нетрудным. Мы, в Германии и во Франции, не смели бы предпринимать того, что здесь делается. Владелец рабов приказывает; рабы работают; им вовсе не платят или платят мало; их кормят плохо; они не жалуются, и я знаю, что в продолжение трех лет в этих вновь приобретенных губерниях, вследствие утомления и вредного климата болотистых мест, умерло около 50000 человек; никто не жаловался, никто даже и не говорил об этом»19.

Иными словами, европейцы с их жизнеустройством — порядками управления, экономическими отношениями и соответствующими юридическими надстройками и ментальными установками — никак не смогли бы построить при данных географических, демографических, военно-политических, логистических, финансовых и т.п. обстоятельствах то, что удалось русским под руководством Потемкина. И конечно же, все, что европейцам кажется невозможным совершить, исходя из их рациональных критериев, совершается только ценою энного количества трупов, положенных в основание того или иного предприятия русских. Количество этих трупов может быть случайной фантазией какого-нибудь Кюстина, но обычно определяется мерой недоумения европейцев по поводу очередного успеха русских, которого европейцы в аналогичных условиях добиться не сумели бы даже за деньги.

Создание всего за несколько лет Черноморского флота, Севастополя и Новороссии Потемкиным добрый император Иосиф II оценил в 50 тысяч трупов. Строительство же Петербурга, по мнению европейских наблюдателей XVIII в., должно было обойтись северным варварам не меньше, чем в 100 тысяч жертв. А те иноземцы, которые пребывали в еще более глубоком недоумении по поводу чудесного появления Петербурга, поднимали эту цифру до 300 тысяч20. И ведь было от чего недоумевать: вполне достойная европейская нация — шведы — в течение целого столетия владели устьем Невы до возвращения этих земель Петром I, однако на этом месте как были пустыри и болота, так пустыри и болота и остались под их просвещенным владычеством, а эти русские за десяток лет построили там «парадиз», который со временем превратился в красивейший город мира. Как такое возможно? Понятное дело, такое возможно только «на костях». Поэтому, наряду с извечным рабством, нагромождение гор из трупов превратилось в воображении европейцев в универсальный и безотказный способ русских строить свои города, железные дороги и каналы, побеждать в войнах, летать в космос, создавать империю. Эти сонмы живых мертвецов, творящих русскую

19 Цит. по: Брикнер А.Г. Потемкин. СПб., 1891. С. 98.

20 Эти черные мифы о «городе на костях» убедительно опровергнуты современными отечественными историками, согласно изысканиям которых смертность рабочих на стройках Петербурга завышалась иностранными путешественниками в 50-100 раз (!). На самом деле смертность среди строителей Петербурга была ненамного больше естественной смертности в России того времени (см., напр.: Агеева О.Г. «Величайший и славнейший более всех градов в свете» — град святого Петра (Петербург в русском общественном сознании начала XVIII века). СПб., 1999. С.78-81; АндрееваЕ.А. Петербург Петра I — «город на костях»: миф или правда? (1703-1712) // Меншиковские чтения — 2006: Сб. науч. ст. СПб., 2006. С. 7-34.

историю, были и порождением, и одновременно подкреплением устойчивых представлений европейцев о призрачной природе самой России, которая не существует, поскольку по всем объективным критериям существовать не должна, а как будто мерцает где-то на грани бытия и небытия.

Россказни словоохотливых путешественников и газетных борзописцев о беспросветном русском рабстве, о призрачных городах на костях, о зверообразных царях-тиранах и т. п., которые в течение столетий щекотали нервы европейским обывателям и питали их ощущение превосходства над восточными варварами, годятся только в качестве страшной сказки на ночь. Попытки отыскать концепту «русского рабства» научное обоснование неизбежно разбивались о его противоречие с другим фундаментальным постулатом новоевропейской социологической науки о неэффективности рабского труда. Хуже того, согласно калькуляциям этой науки, рабство как экономический институт вообще не могло существовать в России при столь мизерном прибавочном продукте. Ведь, как известно, рабовладельческие общества процветали совершенно в иных климатических условиях Ближнего Востока и Средиземноморья.

Настоящим культурным шоком для Р. Пайпса была встреча с одним фактом российской истории, которому он так и не смог найти рациональное объяснение. После того как Прибалтика была отвоевана Петром I у шведов и изучался вопрос об управлении новым краем, выяснилось, что расходы на содержание шведского административного аппарата на территории 50 тыс. кв. км были равны затратам русского правительства на управление всей империей размером в 15 млн кв. км! В середине XIX в. в России количество чиновников не превышало 12-13 человек на 10 тысяч населения, то есть пропорционально было в 3-4 раза меньше, чем в странах Западной Европы21. А для начала XX в. подсчеты показывают, что в Российской империи количество чиновников на душу населения было меньше, чем в Великобритании, в 10,7 раз; меньше, чем во Франции, в 9,5 раз; меньше, чем в Германии, в 8 раз (собственно в Великороссии соотношение количества чиновников на душу населения было еще ниже, чем по всей империи)22.

В бухгалтерском мозгу европейцев никак не могло уложиться, как со столь ничтожными административными средствами русские умудрились создать и так долго сохранять свою огромную империю? Вполне естественно, что у некоторых это порождало соблазн прибегать к мистическим гипотезам для объяснения феномена Российской империи. Так, согласно известному афоризму, часто приписываемому российскому фельдмаршалу немецкого происхождения Х. А. Миниху, «русское государство имеет перед другими то преимущество, что оно управляется непосредственно самим Богом, ибо иначе нельзя объяснить себе, каким образом оно может уцелеть»23. Ту же мысль несколько иначе сформулировал в 1844 г. русский западник П.А. Вяземский: «У нас самодержавие значит, что все само собою держится: при действии одних людей все рушилось бы давным-давно»24.

Более рационалистическое объяснение в духе М. Фуко сводится к тому, что в России недостаток возможностей «надзирать» компенсировался привычкой жестоко «наказывать». Однако все попытки сопоставлять «ужасы на Западе» с таковыми в царской России очень часто оказывались не в пользу самого себя произведшего в «цивилизованные» Запада. Зверства Ивана Грозного, в изрядной своей части выдуманные самими западными «очевидцами», не идут ни в какое сравнение со зверствами его европейских современников — герцога Альбы, Генриха XVIII английского, Карла IX

21 Пайпс Р. Россия при старом режиме. С. 367.

22 См.: Величенко С. Численность бюрократии и армии в Российской империи в сравнительной перспективе // Российская империя в зарубежной историографии. Работы последних лет: Антология. М., 2005. С. 103.

23 На самом деле это высказывание принадлежит сыну фельдмаршала И. Э. Миниху (см.: Россия и русский двор в первой половине XVIII века. Записки и замечания гр. Эрнста Миниха. СПб., 1891. С. 265).

24 Вяземский П.А. Записные книжки. М., 1992. С. 230.

французского. Что ж, Средневековье везде было далеко от идеалов ненасилия. Однако и в более гуманную эпоху — в начале XX в. — дела обстояли примерно так же. Так, в 1900 г. полицейско-карательный аппарат на душу населения самым многочисленным являлся. нет, не в самодержавной России, а в самой либеральной стране Европы — Великобритании (в 2,1 раз больше, чем в Германии, в 2,8 раз больше, чем во Франции, и в 3,1 раз больше, чем в России)25. Чем «свободнее» граждане, тем лучше их надо охранять.

Чем же объяснить парадокс Пайпса? Как могла существовать Российская империя, которая по критериям западной научной рациональности существовать не должна? Если не прибегать к вмешательству Божественного Промысла и не вдаваться в критику эпистемологических оснований новоевропейской науки, то остается феномен Российской империи объяснить каким-то нестандартным, но не противоречащим законам природы, решением тех организационных задач, которые в российских географических, климатических и геополитических условиях по западноевропейским стандартам решить не представлялось возможным. Модель таких нестандартных решений превосходно изложена в известном всем с детства рассказе Л. Н. Толстого «Как мужик убрал камень» (1872). Напомним его содержание. Городскую площадь загромождал огромный камень, мешавший движению. Инженеры и специалисты разработали высокотехнологичные, но дорогостоящие способы избавиться от камня. А простой мужик взялся решить проблему всего за 100 рублей, предложив вырыть большую яму, столкнуть туда камень и заровнять землю26.

Сродни этому нестандартный способ решения нерешаемой задачи был найден Россией в самый критический момент ее становления как империи во второй половине XVI в.

Бросим взгляд на исторический контекст этого перелома. Иван Грозный — первый русский царь, или император27, вел тяжелейшую борьбу за расширение ее границ и устранение смертельных угроз Российскому государству со стороны недружественных соседей. В этой борьбе России пришлось в одиночку одновременно противостоять на нескольких фронтах сразу множеству серьезных противников: Ливонскому ордену, Речи Посполитой, Швеции, Крымскому ханству и Османской империи. При этом Османская империя и Речь Посполитая являлись тогда крупнейшими государствами в Европе и находились на пике своего военного могущества. Совокупный демографический, экономический и военный потенциал противников России в разы превосходил таковой нашего обширного, но слабозаселенного государства. В то время как население России в этот период оценивается примерно в 5-8 млн человек, население Германии насчитывало около 15 млн, Италии — 11-12 млн, Франции — 15-20 млн, Испании — 10-11 млн, Англии — 4-5 млн, Речи Посполитой — 11 млн, Османской империи — 25 млн. Чисто математически у России не было шансов не только победить своих геополитических конкурентов, но и выжить в качестве единого и независимого государства. Малопродуктивное сельское хозяйство в зоне рискованного земледелия объективно не позволяло России содержать многочисленную сильную армию, сопоставимую с армиями ее врагов. Крайнее истощение личного состава русского войска трагически сказалось в конце Ливонской войны, когда крымский хан Девлет-Гирей

25 Величенко С. Численность бюрократии и армии в Российской империи в сравнительной перспективе. С. 93, 97.

26 Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 22 т. Т. 10. М., 1982. С. 58.

27 После венчания Ивана на царство в 1547 г. иностранные правительства далеко не сразу признали новый титул и продолжали именовать московского государя великим князем. Но уже в записках англичан Дж. Флетчера и Дж. Горсея (конец XVI в.) Иван Грозный и его преемники именовались царями. В начале XVII в. француз Ж. Маржерет в своем сочинении о пребывании в России «Состояние Российской империи» писал, что русские добились от всех государей Европы и Азии, с кем имели дипломатические отношения, употреблять в официальных обращениях титул «царь» или «император» (Маржерет Ж. Состояние Российской империи и Великого княжества Московии // Россия XV-XVII вв. глазами иностранцев. Л., 1986. С. 231-232).

в 1571 г. сжег Москву, которую некому уже было защищать, и в 1579-1582 гг., когда польский король Стефан Баторий во главе интернационального войска вторгся в российские пределы с намерением захватить столицу и положить конец русской государственности. Именно в эти критические годы Г. Штаден разработал и предложил германскому императору свой план, как навсегда стереть Московское царство с карты Европы. Лишь невероятная победа над Девлет-Гиреем в 1572 г. в битве при Молодях и героическая оборона Пскова, надолго сковавшая войска Стефана Батория и не позволившая ему осуществить свои амбициозные замыслы, спасли Россию от гибели. Однако последовавшее вскоре Смутное время и оккупация Москвы поляками вновь показали слабость и недостаточность военной организации России. Уязвимой и проницаемой для нападения польско-литовских отрядов оказалась вся территория государства, даже такие отдаленные от границ пункты, как Кострома, Углич и Кирилло-Белозерский монастырь.

Лишь в середине XVII в. положение начинает меняться. Россия в царствование Тишайшего царя одерживает тяжелую, но решительную победу над Речью Поспо-литой, возвращает Смоленск, потерянный в Смуту, и Киев, который был захвачен Литвой еще в далеком XIV в. Тогда же русские землепроходцы достигают побережья Тихого океана. В правление дочери Алексея Михайловича, царевны Софьи, русские войска уже атакуют Крымское ханство на его территории, а при его сыне, Петре Великом, громят грозных шведов, завоевывают выход к морю, низводя Швецию на уровень второстепенной державы, а Польшу превращая фактически в сателлита России. Во второй половине XVIII в. русские воины гоняют по Балканам свирепых турецких янычар, а по Германии — «непобедимую» армию Фридриха Великого. К концу XVIII в. был ликвидирован многовековой источник агрессии и бандитизма на южных рубежах России — Крымское ханство, а границы России протянулись от Восточной Пруссии до Сан-Франциско. Российская империя стала всемирно-историческим фактом, как бы ни изощрялись европейцы уверить самих себя в ее иллюзорности.

Русский советский историк Ф. Ф. Нестеров в своей замечательной книге «Связь времен», описав яркими красками борьбу за выживание Руси в XIII-XVII вв., пришел к выводу, что, учитывая соотношение сил и ресурсов на каждом из этапов этой борьбы не в пользу Руси, «произошло невозможное». В поисках «неизвестного фактора», позволившего совершить «невозможное», он, опираясь на предшествующую историографическую традицию, и преимущественно на труды В. О. Ключевского, пришел к выводу, что источниками беспримерного военного успеха Российского государства были «централизация и дисциплина»28. Под этими понятиями, очевидно, скрываются самодержавие и крепостное право, упоминания которых автор всячески избегал, поскольку официальной марксистской идеологией они считались грубыми инструментами угнетения трудящихся масс, и только. И если создание централизованного русского государства еще находило какие-то оправдания в советской историографии, то крепостное право признавалось злом, ничем не извинительным.

Между тем, закрепощение крестьян, при всей непопулярности этой меры, явилось единственно возможным способом спасения и поддержания военной организации Российского государства на рубеже XVI-XVII вв. В силу скудости ресурсной базы Северо-Восточной и Северо-Западной Руси московские государи не были в состоянии комплектовать армию наемными профессионалами, как это делалось в Европе в XVI столетии (такова была, например, армия Стефана Батория). Приходилось содержать воинских людей путем раздачи им поместий с крестьянами, эксплуатацией которых дворянам-помещикам надлежало обеспечивать свою боеготовность и являться «конно, людно и оружно» в походы по государеву повелению. Во времена Ивана Грозного поместная система давала возможность России при минимальных расходах казны иметь армию до 100 тыс. человек, что во многом и обусловило военные успехи этого царствования — присоединение Казани, Астрахани,

28 Нестеров Ф. Ф. Связь времен: Опыт исторической публицистики. М., 1984. С. 59. 140 Русско-Византийский вестник № 3 (10), 2022

Сибири. Однако тяготы Ливонской войны и опричнины, волны неурожаев и эпидемий в 1560-1570-х гг. привели к массовому уходу крестьян от мелких помещиков, составлявших основу вооруженных сил, либо к крупным землевладельцам (боярам, монастырям), которые могли предоставить крестьянам менее обременительные условия существования, либо на окраины страны, где были свободные земли. Теряя рабочую силу, помещики лишались источника дохода и не могли исправно нести государеву службу29. В начале 1580-х гг., при вторжении Стефана Батория в пределы России, мобилизация поместного войска была полностью провалена из-за всеко-нечного разорения служивых людей (против 50-тысячного королевского войска русским удалось наскрести всего 20 тысяч бойцов, при этом России приходилось одновременно вести войну со Швецией и держать кордоны против нападений крымчаков). В 1581 г. правительству Ивана Грозного пришлось пойти на чрезвычайный шаг — отмену Юрьева дня и запрет крестьянских переходов30.

Окончательное закрепощение крестьян за тем или иным землевладельцем, как известно, произошло на Земском Соборе 1649 г., принявшем единогласно Уложение царя Алексея Михайловича, в котором и были зафиксированы соответствующие нормы. Отметим, что и большинство предшествующих законодательных актов, постепенно закрепощавших население страны, принималось на Земских Соборах, то есть они являлись не тиранически навязанными сверху решениями, а результатом «общественного договора», ничуть не менее легитимного, чем любой парламентский акт (хотя бы и знаменитый Habeas Corpus Act 1679 г.), принятый в Англии в ту же эпоху. На Соборе 1649 г. не присутствовали крестьяне, это так, но ведь и в английском парламенте тех времен никаких простолюдинов не было и в помине. И о том, какое из двух собраний было «демократичнее», вполне можно поспорить. Понятно, что содержание Соборного Уложения и Habeas Corpus Act^ весьма различны, но и те исторические обстоятельства, в которых находились тогда Россия и Англия, разительно отличались друг от друга31. Не забудем и то важное обстоятельство, что на Земском Соборе 1649 г. русские сословные представители от духовенства, боярства, дворянства, купечества и горожан возложили «государево тягло» не на одних крестьян. Все сословия приняли на себя обязанности по выполнению общегосударственных задач. Отныне все должны были нести бремя национальной обороны. Аристократия (князья, бояре) и дворянство (служивые люди, дети боярские) обязаны были пожизненной службой платить «налог кровью» на поле брани; крестьяне — обеспечивать их содержание. Ловили и нещадно били кнутом не только «беглых» крестьян, но и дворян, уклонявшихся от воинской службы. «Государевы богомольцы» с церковных и монастырских земель либо выставляли пропорциональное их размеру количество воинов, либо предоставляли соответствующую компенсацию казне натуральными и денежными повинностями. На посадских ремесленных людях лежали обязанности возводить и поновлять крепостные сооружения. Купечество своими капиталами обслуживало стратегические внешнеторговые и военно-промышленные интересы государства.

29 См., напр.: Греков Б.Д. Краткий очерк истории русского крестьянства. М., 1958. С. 205.

30 Не все историки признают реальность указа о «заповедных летах» 1581 г., но несомненным фактом, о котором свидетельствуют многочисленные документы, является резкий рост крестьянских «выходов» на рубеже 1570-1580-х гг., часто без соблюдения Юрьева дня и уплаты «пожилого», что и побудило местные и центральные власти постепенно вводить все более жесткие запреты на переходы крестьян от одних землевладельцев к другим (см., напр.: Скрын-ников Р.Г. Россия накануне «смутного времени». М.: Мысль, 1981. С. 151-180).

31 Говоря о «закрепощении» сословий в Московском царстве в XVI-XVII вв., не следует упускать из виду тот факт, зачастую умалчиваемый, что одновременно русским законодательством, в том числе и Соборным Уложением 1649 г., за каждым сословием закреплялись соответствующие их статусу права, включая охрану личности и собственности, право на законный суд и т. д. Так что параллели Уложения царя Алексея Михайловича с Habeas Corpus Ай'ом не столь уж нелепы, как может показаться на первый взгляд (см.: Шахматов М.В. Государство правды. М., 2008. С. 284).

Такая максимальная концентрация всех наличных ресурсов страны на нуждах национальной обороны многократно увеличивала КПД военно-административной машины России, позволяя решать внешнеполитические задачи, казавшиеся неразрешимыми с точки зрения чисто количественного соотношения сил.

Принятие Соборного Уложения, знаменовавшего собой момент определенного национального согласия и консолидации (по крайней мере в правящих классах общества), позволило правительству Алексея Михайловича одобрить на Земском Соборе 1654 г. принятие в состав России Украины и начать большую войну с Речью Поспо-литой. С этой войны, как уже было сказано, обозначился перелом в пользу России ее многовековой борьбы с Литвой, Польшей, Швецией, Турцией и т.д. С каждой новой победой русского оружия расширялись границы империи, увеличивалась безопасность населения, что впервые за много столетий открывало для русских возможность спокойно налаживать хозяйственную жизнь, прирастать материальным богатством, плодиться и размножаться, не боясь внезапных налетов головорезов, уничтожения дотла всего нажитого, лютой смерти или угона в рабство.

Устранение степной угрозы позволило русским земледельцам заселить и освоить черноземную полосу Дикой степи, Причерноморье, донские и кубанские земли, что помогло значительно повысить среднюю урожайность зерновых культур и увеличить национальное богатство сверх того буквально физиологического минимума, которым приходилось довольствоваться русским людям на протяжении многих веков. Благодаря этому население России с середины XVII в. (1646) до конца XVIII в. (1796) увеличилось с 7 млн человек до 37,4 млн человек, а к 1858 г. составило 74,5 млн. Новые территориальные приобретения (Прибалтика, Украина, Белоруссия, Польша и др.), конечно, внесли свой вклад в этот прирост (в 1858 г. на присоединенных с 1646 г. территориях проживало 33,7 млн человек), тем не менее, естественный прирост населения у русских был огромен и превышал показатели любой европейской страны (в границах 1646 г. в 1858 г. проживало 40,8 млн человек, то есть прирост был почти шестикратным). Уже к середине XVIII в. Россия сделалась самым многолюдным государством Европы32. О стремительном росте не только населения, но и общественного благосостояния в России в этот период красноречиво свидетельствует гигантское умножение количества каменных храмов. В средневековой Руси каменные храмы были редкостью в силу исключительной дороговизны их строительства. Поэтому за более чем шесть столетий, прошедших от крещения Руси до 1650 г. (то есть до установления в России крепостного права), было построено всего 426 каменных храмов, тогда как примерно за 200 лет крепостного права (1651-1866) было возведено 10446 храмов (или 96% от общего числа с момента принятия христианства)33. Большинство из них являлись сельскими храмами, построенными либо помещиками, либо совместными усилиями крестьян и помещиков.

Закономерно, что решение важнейших геополитических задач и устранение главных угроз национальному бытию русского народа к началу XIX в. побудило правительство Российской империи начать процесс «раскрепощения» крестьянства. Законодательство Александра I и Николая I постепенно, но неуклонно смягчало и ограничивало крепостную зависимость крестьян, шаг за шагом преодолевая сопротивление помещиков-душевладельцев и подготовляя условия для реформы 1861 г.

Конечно, признание крепостного права важнейшим фактором, сделавшим возможным Российскую империю, вызывает противоречивые чувства и естественно порождает много вопросов. Первый из них: а нельзя ли было обойтись без него и достичь тех же результатов? Так ли уж необходимо было так грубо подавлять свободу и автономию личности в течение сотен лет?

32 Статистические данные приведены по кн.: Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (ХУШ — начало XX в). 3-е изд. Т. 1. СПб., 2003. С. 20.

33 Статистико-хронологические данные заимствованы с сайта «Храмы России»: URL: http://temples.ru/card_hron.php (дата обращения: 01.08.2021).

Разумеется, все мы хотели бы жить в благоустроенном государстве, где управляют мудрые правители, руководствуясь справедливыми законами, где царит свобода и священны права человека, где хозяйство обеспечивает всем материальное изобилие, а граждане добродетельны и учтивы. Однако и сегодня на земном шаре мало кто наслаждается подобным порядком вещей, что уж говорить о XVI или даже XIX вв. Что в царском деспотизме и крепостной неволе мало привлекательного, спору нет. Но каковы могли бы быть реальные альтернативы тому варианту развития нашей страны, который был избран во времена Ивана Грозного, Алексея Михайловича и Петра I и привел ее к превращению в Российскую империю? Казацкая демократическая республика во главе со Стенькой Разиным и его ватагой удальцов? Что ж, в этом варианте есть своя «разбойная краса» и есть реальные прецеденты существования подобных сообществ. Вот только существование их оказывалось по историческим меркам недолгим, и все эти казацкие вольницы были ликвидированы более организованными государственными машинами. Может быть, такой альтернативой могла быть аристократическая республика наподобие Речи Посполитой, с ее liberum veto, с ее выборными королями и неограниченной свободой, правда, для очень ограниченного круга магнатов? Но попытки учредить в России нечто подобное в период Смутного времени, при правлении царя Василия Шуйского и злополучной «Семибоярщины», едва не закончилось крушением русской государственности. Позднее, в конце XVIII в., и сама Речь Посполитая сполна пожала горькие плоды своей собственной конституции, будучи поглощена соседними государствами, большею частью самодержавно-крепостнической Россией, которая к тому времени уже стала величайшей империей в мире и без ведома которой, по словам Екатерины II, «ни одна пушка в Европе не смела выстрелить».

Эти натурные эксперименты достаточно убедительно доказали правильность исторического выбора, сделанного нашей страной на рубеже XVI-XVII вв. К тому же, и в Речи Посполитой, а также практически во всех присоединенных Российском империей иноплеменных окраинах (Прибалтике, Бессарабии, Закавказье), наличествовало крепостное право, ничуть не мягче российского. Для возникновения и многовекового существовании этого института в Восточной и Центральной Европе имелись серьезные и глубокие социальные, экономические и политические причины, хорошо исследованные историками. Вот только использовать этот суровый порядок не только для нещадной эксплуатации народных масс в пользу привилегированных элит, но и для решения общенациональных задач удалось только России.

Есть еще один вопрос, возникающий в связи с тем образом крепостничества, который отождествлял его с рабовладением в самых худших его проявлениях. Длительная литературная традиция, берущая свое начало на Западе с различных записок европейских путешественников о России, а в нашей стране — со знаменитой книги А. Н. Радищева, рисовала крепостное право и отношения помещиков и их крестьян как едва ли не круглосуточный марафон каторжного труда, истязаний, изнасилований и убийств. Нечто сродни Бухенвальду и Освенциму. Но Бухенвальд и Освенцим были лагерями смерти: в них люди не жили, а быстро умирали от нечеловеческих условий существования. Между тем, в крепостнической России, как мы видели, народ вовсе не вымирал, а достаточно неплохо размножался, заселяя и осваивая гигантские пространства Евразии, строил великие города, покрывал свою землю прекрасными храмами, громил незваных «освободителей» его от «рабства» и «варварства», вроде французов в 1812 г. И здравый смысл, и исторический опыт подсказывают, что затюканный раб — говорящая вещь, напрочь лишенная человеческого достоинства, — едва ли способен на подобные свершения.

Вероятно, для многих самым страшным обвинительным актом против крепостного права оказался вложенный Ф. М. Достоевским в уста Ивану Карамазову рассказ о том, как безумный помещик приказал затравить ребенка собаками. Чудовищная история, давшая Ивану Карамазову повод поупражняться в элоквенции на тему «слезинки ребенка», а заодно пригвоздившая к позорному столбу трехсотлетнюю

На пашне. Весна. Худ. А. Г. Венецианов, первая пол. 1820-х гг.

историю России эпохи крепостного права. Исследователи творчества Достоевского давно установили, что рассказ Ивана Карамазова заимствован из «Воспоминаний крепостного», опубликованных в журнале «Русский вестник» в 1877 г. Правда, Достоевский опустил окончание этой истории про жестокого помещика, в силу чего создается впечатление, что его злодеяние осталось безнаказанным. Однако в исходной версии эта история заканчивается не так: «Обо всем узнал император Александр Павлович и повелел судить барина; но тот, сведав, что дело дошло до государя, сам наложил на себя руки»34. Более того, совсем недавно ярославский историк А. Г. Гуменюк установил по архивным документам, что в первоначальном тексте «Воспоминаний крепостного» их истинного автора С. Д. Пурлевского не содержалось подобных рассказов о зверствах осатанелых помещиков. Их ради пущего эффекта добавил публикатор этих воспоминаний журналист Н. В. Щербань уже после смерти автора. Причем большинство этих историй о том, как некий помещик Х из деревни NN совершил очередное извращенное непотребство, были заимствованы из сообщений эмигрантской революционной прессы, прежде всего герценовско-го «Колокола», в которых неустанно разоблачались «ужасы» царского режима, коих 100-процентная достоверность подлежит очень большому сомнению35. Да и сами эти сообщения Н. В. Щербань, скорее всего, еще и разукрасил плодами своей богатой фантазии, полагая, вероятно, что «художественная правда» гораздо нагляднее и доходчивее раскроет читателю корень зла, чем пресные факты действительности. Так, в 1860 г. в одной из заметок «Колокола», вероятно, и послужившей первоисточником для всех последующих вариаций историй о затравленном ребенке, рассказано

34 Щербань Н.В. Воспоминания крепостного, 1800-1868 (по подлинной рукописи) // Русский вестник. 1877. № 9. С. 44.

35 См.: ГуменюкА.Г. «Воспоминания крепостного» и их герой крестьянин Савва Пурлев-ский // Петербургский исторический журнал. 2019. № 2. С. 31.

о том, что в Саратовской губернии одна из охотничьих собак некоего помещика Федорова напала на 9-летнюю крестьянскую девочку. Отец девчушки бросился на защиту дочери и отогнал пса коромыслом. Это вызвало столкновение уже между мужиком и Федоровым, тогда мужик отдубасил и помещика. В результате крестьянин был арестован и, по сведениям «Колокола», определен на поселение в Сибирь36. История, безусловно, прискорбная, и отец девочки, возможно, пострадал несправедливо. Но в этой несправедливости, пожалуй, нет ничего экстраординарного. Чтобы превратить этот банальный бытовой конфликт в повод для осуждения всего строя жизни целой империи и даже самого Божьего Промысла, нужен был гений таких художников, как Герцен, Щербань и Достоевский.

В том же номере «Колокола» мы находим заметку с леденящим кровь названием — «Помещичьи злодейства». Из нее мы узнаем, что в Новгородской губернии помещик Масленицкий во время мытья в бане зашиб шайкой до смерти своего крепостного мальчика. Умышленно или по неосторожности это случилось, не сообщается. Помещик запаниковал и приказал своему слуге бросить труп в реку, а потом объявить об обнаружении утопленника. Однако подельник вскоре во всем сознался властям. Помещик оказался под следствием и судом, но сумел каким-то образом выкрутиться, по предположению «Колокола», посредством подкупа37. История некрасивая, однако случиться подобное могло где угодно и с кем угодно. А если бы на месте помещика оказался крепостной человек, оправдано ли было печатать статьи об этом под рубрикой «Злодейства крепостных»? Некоторые любители восходить «от частного к общему» так и делали в те времена: указывая назидательным перстом на разные бытовые преступления среди крестьян, они признавали всех крепостных грубыми, неотесанными и злокозненности исполненными, а следовательно, ни о каком освобождении подобных дикарей не следует даже и речь заводить.

И ведь при желании можно отыскать в документах более чем достаточно фактов, подтверждающих эту «концепцию». Вот только один фрагмент из официального отчета III Отделения за 1843 г.: «В Ярославской губернии тринадцатилетний мальчик помещицы Зиновьевой зажег господский дом, полагая избавиться тем от учения грамоте; а крестьянин Андреев, питая злобу на крестьян своей деревни, изобличивших его в краже, производил поджоги в продолжение пяти лет и сжег 43 дома»38. Художник с большим дарованием мог бы из подобных казусов извлечь немало поводов предъявить счет архитектору Вселенной.

Однако на сводках криминальной хроники нельзя основать объективную историю жизни общества. Как заметил А. С. Пушкин в своей критике на книгу А. Н. Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву», «злоупотреблений везде много; уголовные дела везде ужасны». Всевозможных насилий над личностью и попраний естественных прав человека, часто безнаказанных, хватало во всем тогдашнем мире, не исключая и такой твердыни либерализма, как парламентарная Англия. Участь «свободных» английских пролетариев Пушкин признавал намного более тяжелой и жалкой, нежели участь крепостных в России: «Прочтите жалобы английских фабричных работников: волоса встанут дыбом от ужаса. Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! какое холодное варварство с одной стороны, с другой какая — страшная бедность! Вы подумаете, что дело идет о строении фараоновых пирамид, о евреях, работающих под бичами египтян. Совсем нет: дело идет о сукнах г-на Смита или об иголках г-на Джаксона. И заметьте, что все это есть не злоупотребления, не преступления, но происходит в строгих пределах закона. Кажется, что нет в мире несчастнее английского работника, но посмотрите, что делается там при изобретении новой машины, избавляющей вдруг от каторжной работы пять тысяч или шесть народу и лишающей их последнего средства к пропитанию. У нас нет ничего подобного. Повинности вообще не тягостны. Подушная платится миром;

36 По части помещичьего псолюбия // Колокол. 1860. № 73-74. С. 621.

37 Помещичьи злодейства // Колокол. 1860. № 73-74. С. 622.

38 Россия под надзором: отчеты III отделения. 1827-1869. Сб. документов. М., 2006. С. 323.

Посещение А. С. Пушкиным села Захарово. Встреча с захаровскими крестьянами.

Худ. К. Е. Гашко, 2011г.

барщина определена законом; оброк не разорителен (кроме как в близости Москвы и Петербурга, где разнообразие оборотов промышленности усиливает и раздражает корыстолюбие владельцев). Помещик, наложив оброк, оставляет на произвол своего крестьянина доставать оный, как и где он хочет. Крестьянин промышляет, чем вздумает, и уходит иногда за 2000 верст вырабатывать себе деньгу. В России нет человека, который бы не имел своего собственного жилища. Нищий, уходя скитаться по миру, оставляет свою избу. Этого нет в чужих краях. Иметь корову везде в Европе есть знак роскоши; у нас не иметь коровы есть знак ужасной бедности.»39

Можно, конечно, заподозрить Пушкина в необъективности — все-таки он сам был помещиком-душевладельцем. Однако и совершенно независимые и непредвзятые иностранные наблюдатели делали очень похожие выводы из сопоставления участи русских крепостных и европейских пролетариев. Упоминавшийся уже французский посол Сегюр в самые, по общему мнению, тяжелые для крестьян времена правления Екатерины II давал, тем не менее, такую оценку их материального положения: «Русское простонародье, погруженное в рабство, не знакомо с нравственным благосостоянием, но оно пользуется некоторою степенью внешнего довольства, имея всегда обеспеченное жилище, пищу и топливо; оно удовлетворяет своим необходимым потребностям и не испытывает страданий нищеты, этой страшной язвы просвещенных народов. Помещики в России имеют почти неограниченную власть над своими крестьянами, но, надо признаться, почти все они пользуются ею с чрезвычайною умеренностью». О быте крепостных крестьян он писал: «Их сельские жилища напоминают простоту первобытных нравов; они построены

39 Пушкин А. С. Путешествие из Москвы в Петербург // Его же. Избранное. М., 1980. С. 88-89.

из сколоченных вместе бревен; маленькое отверстие служит окном; в узкой комнате со скамьями вдоль стен стоит широкая печь. В углу висят образа, и им кланяются входящие прежде, чем приветствуют хозяев. Каша и жареное мясо служат им обык-новенною пищею, они пьют квас и мед»40.

Высокий уровень жизни русских крестьян по сравнению с ее родной Ирландией не могла не отметить М. Вильмот в период своего пребывания в России в самом начале XIX в. В письме домой от 24 июля 1805 г. она писала: «На небольшом лугу против моего окна около 150 мужчин и женщин косят траву. Все мужчины в белых льняных рубахах и штанах (это не выдумка, штаны действительно белые), а рубахи подпоясаны цветным поясом и вышиты по подолу ярко-красной нитью. Вид у них очень живописный; лгут те иностранцы, кои изображают русских крестьян погруженными в праздность, живущими в нищете. Дай бог нашим Пэдди (как я люблю этих милых бездельников и озорников, просто души в них не чаю) наполовину так хорошо одеваться и питаться круглый год, как русские крестьяне. Конечно, противоречия имеются в каждом государстве, но если, сравнивая два народа, посчитать основными вопросами те, что относятся к условиям жизни (достаточно ли еды, есть ли жилище, топливо и постель), то русские, вне всякого сомнения, окажутся впереди. Да, они рабы; однако в интересах самих господ хорошо обращаться со своими крепостными, которые составляют их же богатство; те помещики, которые пренебрегают благосостоянием своих подданных и притесняют их, либо становятся жертвами мести, либо разоряются»41.

Еще один француз — литератор и путешественник Ксавье Мармье, через полвека после Сегюра посетивший Россию, в 1843 г. опубликовал книгу на основе своих впечатлений. Не одобряя в целом крепостнической системы, он, однако, вынужден был признать: «Мы потому не можем так сильно негодовать против русского крепостничества, что в наш век свободы, при нашем уровне цивилизации, в наших городах и на наших мануфактурах мы имеем самое ужасное, самое жалкое из всех видов крепостничества, а именно бедный пролетариат, изнемогающий и страдающий от множества моральных язв, незнакомых русскому крепостному»42.

Разумеется, нельзя описать в нескольких строках жизнь громадной страны во всей ее полноте, сложности и противоречивости. Любая обобщающая формула может упускать из виду множество частных случаев и отклонений от нормы. Но нет причин априори больше доверять высказываниям о крепостном праве Радищева, маркиза де Кюстина или Пайпса, нежели высказываниям Пушкина, Мармье или Сегюра. Фактов и данных, подтверждающих точку зрения последних, не меньше, чем противоположных, только они пока намного слабее разработаны, чем тенденциозные подборки негатива, ставшие историогафической «классикой». Однако и уже существующие исследования показывают, что уровень эксплуатации крепостных крестьян в России был существенно ниже в сравнении с таковым фабричных рабочих «свободных» стран, не говоря о неграх-рабах в США. Согласно собранным современным российским историком Б. Н. Мироновым данным, «общая продолжительность труда взрослых барщинных крестьян мужского пола по ориентировочным оценкам в первой половине XIX в. составляла около 1350 ч. в год (принимая, что в год взрослый крестьянин работал 135 дней продолжительностью 10 ч.), из них половина проходила на барщине; дети от барщины освобождались». В то время как «продолжительность рабочего времени американских рабов, занятых в сельском хозяйстве, была следующая: мужчин — 3055-3965 ч., женщин — 25843507 ч., детей — 1913-2549 ч. в год». То есть «крепостной мужчина работал примерно в 2,6 раза меньше, чем раб, и в 2,3 раза меньше, чем рабыня», следовательно, «норма

40 Сегюр Л.-Ф. Записки о пребывании в России в царствование Екатерины II // Россия XVIII в. глазами иностранцев. Л., 1989. С. 328.

41 Цит. по: Дашкова Е.Р. Записки. Письма сестер М. и К. Вильмот из России. М., 1987. С. 277.

42 Цит. по: Таньшина Н. П. Русофилы и русофобы: приключения французов в николаевской России. СПб., 2020. С. 178.

Крестьянское семейство перед обедом. Худ. Ф. Г. Солнцев, 1824 г.

эксплуатации российского барщинного крестьянина составляла около 100%, а американского раба — 240%»43.

Не лучше, чем у черных рабов в Америке, дела обстояли у английских сельскохозяйственных рабочих. Так, в середине XIX в., во времена работы Карла Маркса над «Капиталом», в Англии оплата труда наемных сельскохозяйственных рабочих составляла 25% от произведенного продукта, а 75% доставалось хозяину, норма эксплуатации работника, таким образом, равнялась 3:1, или 300%44. В России же обычной практикой была трехдневная барщина, освященная длительной традицией и известным указом императора Павла I от 5 апреля 1797 г.45 Иными словами, крестьянин

43 Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII — начало XX в). С. 400.

44 См.: Маркс К. Капитал. Критика политической экономии // Маркс К., Энгельс Ф. Избр. соч: В 9 т. Т. 7. М., 1987. С. 178. В промышленности с ее сложными хозяйственными взаимосвязями, длинными товарными цепочками, большой ролью машинной техники норма эксплуатации рабочего намного труднее поддается исчислению. Карл Маркс потратил массу усилий для того, чтобы выловить загадочную прибавочную стоимость в бухгалтерских хитросплетениях капиталистического производства. По его приблизительным оценкам, норма эксплуатации наемных работников в промышленности составляла от 100 до 200% (Там же. С. 208-209). Правда, при этом надо учитывать, что, в отличие от сезонных сельскохозяйственных работ (в России — это 4-5 месяцев, а остальное время года — отпуск), работа в английской промышленности была круглогодичная по 12-14 часов в день и без всяких отпусков. Положение наемных рабочих на континенте было еще тяжелее, чем в Англии.

45 Указ о трехдневной барщине в советской историографии считался декларативным и соблюдение его необязательным для помещиков. Не подлежит сомнению, что часть помещиков пыталась выжать из крестьян все соки, принуждая к работе на барщине свыше трех дней в неделю. Однако это редко приносило им ожидаемое повышение дохода. «Итальянские»

половину своего рабочего времени отдавал помещику, а оставшиеся три дня в неделю работал на себя, посвящая воскресенье отдыху. Следовательно, норма эксплуатации для русского крестьянина составляла 1:1, или 100%, то есть в три раза меньше, чем у английского собрата46. Исследуя «положение рабочего класса в Англии», Ф. Энгельс, как известно, пришел к весьма неутешительным для рабочего класса выводам: «Рабочий юридически и фактически является рабом имущего класса, буржуазии; он раб в такой степени, что продается, как товар, и как товар повышается и падает в цене. Вся разница между этим и старым откровенным рабством состоит только в том, что современный рабочий кажется свободным, потому что он продается не раз навсегда, а по частям, на день, на неделю, на год, и потому что не один собственник продает его другому, а он сам вынужден таким образом продавать себя, ибо он раб не одного человека, а всего имущего класса. Для него суть дела не меняется, и хотя эта кажущаяся свобода и должна, с одной стороны, давать ему некоторую реальную свободу, зато, с другой стороны, имеется та невыгода, что никто не гарантирует ему его пропитание; его хозяин — буржуазия — в любой момент может прогнать его и обречь на голодную смерть, если больше не заинтересован в его работе, в его существовании. Между тем, для буржуазии современное положение несравненно выгоднее, чем старое рабство: она может когда угодно отказать своим рабочим, не теряя при этом вложенного капитала, и вообще труд рабочих обходится ей гораздо дешевле, чем обошелся бы труд рабов»47.

В отличие от английского рабочего, пропитание русского крестьянина не являлось его сугубо личной проблемой. В случае неурожаев, потери трудоспособности помещику надлежало обеспечить своих крепостных, и за этим достаточно внимательно следила коронная администрация. Декабрист Н. И. Тургенев, незамеченный в симпатии к крепостничеству, тем не менее, признавал как факт: «Русский помещик имеет не только права в отношении своих крепостных, но и обязанности, возложенные на него законом. Например, он официально обязан кормить их, когда им нечего есть; он не может изгнать их всех со своих земель. Таким образом, само его право на землю до известной степени ограничено условиями»48. В реальности помещик, подобный Плюшкину, не долго смог бы удовлетворять свои паталоги-ческие наклонности, разоряя и моря голодом своих крепостных. Государство наложило бы на такое имение опеку или передало управление наследникам. Таких случаев о законном преследовании нерадивых и жестоких помещиков в делах

забастовки крестьян сводили на нет ухищрения помещиков. А если помещик упорствовал в своих заблуждениях, крестьяне не боялись идти на открытый коллективный конфликт. Когда такой конфликт переходил в бунт, власти, конечно, усмиряли крестьян. Но в этом случае расследовались и действия помещиков, приведшие к беспорядкам. И если выяснялось, что те «отягощали» крестьян «излишними работами», имение забиралось в опеку. Кроме того, и нейтральные наблюдатели — иностранные путешественники — подтверждают, что «русский крепостной обязан работать на своего хозяина лишь три дня в неделю» (см., напр.: Стефанс Дж.Л. Записки из путешествия по России и Польше в 1835 году. М., 2018. С. 81).

46 Основываясь на подобных калькуляциях, декабрист Н. И. Тургенев был уверен, что, заменив в своих имениях крепостных на вольнонаемных работников, как в Англии, он мог бы получить трехкратное повышение дохода (см.: Тургенев Н.И. Россия и русские. М., 2001. С. 261-262). Эти соображения и привели его в стан ревностных либералов и поборников отмены крепостного права (подробнее см.: ДроновИ.Е. 1861 год. Какая именно свобода? // Новая книга России. 2013. № 5. С. 27-29).

47 См.: Энгельс Ф. Положение рабочего класса в Англии. По собственным наблюдениям и достоверным источникам // Маркс К., Энгельс Ф. Избр. соч. Т. 1. М., 1984. С. 178.

48 Тургенев Н. И. Россия и русские. С. 409. Состоятельные помещики во время неурожайных лет кормили на свои средства целые уезды (см.: Записки, статьи, письма декабриста И. Д. Якуш-кина. М., 1951. С. 51). Некоторые помещики даже жаловались на то, что крестьяне, превратно истолковывая подобные узаконения правительства, вовсе бросали работу и требовали, чтобы помещики их обеспечивали продовольствием (см.: Россия под надзором: отчеты III отделения. 1827-1869. С. 237).

III Отделения сохранилось изрядное количество. Да и сами крестьяне могли за себя постоять. Если помещик в своем произволе выходил за рамки приемлемого, то подвергал свою жизнь очень большой опасности. Широко известна незавидная судьба отца Ф. М. Достоевского, не нашедшего общий язык со своими крестьянами. А Настасью Минкину, сожительницу самого грозного А. А. Аракчеева, крепостные мужики, уставшие от ее дурного характера, зарезали. Иногда крепостные всем миром нанимали убийц, чтобы избавиться от барина-тирана49. Конечно, в подобных происшествиях нет ничего хорошего, но они свидетельствуют о том, что и в крепостном состоянии русский человек далеко не утратил способности отстаивать свои права.

Не следует забывать, что русский крестьянин работал лишь в летний сезон, а общее количество воскресных, праздничных и нерабочих дней у сельских жителей России доходило в середине XIX в. до 230. Такому графику позавидует и современный работник. Американский путешественник Дж. Л. Стефанс впал в некоторое изумление, познакомившись с расслабленным рабочим ритмом крепостных крестьян: «Я не сомневаюсь, — писал он, — что десяток уроженцев Коннектикута смогли бы обработать больше земли, чем 100 русских крепостных, учитывая все их выходные и праздники»50. В свете всех этих обстоятельств получает вполне рациональное объяснение отказ крестьян от предложения декабриста И. Д. Якушкина отпустить их на свободу без земли. Свобода английских пролетариев не показалась им столь уж заманчивой51.

Наконец, необходимо иметь в виду, что в XIX в. частновладельческих (помещичьих) крестьян в России была лишь половина от их общего количества. Остальные были государственными. У них имелись свои неприятности, но «рабами» они ни в каком из известных смыслов не являлись. На барщине же находилась примерно 1/5 всех российских крестьян. Что же касается оброчных крестьян, то, как и писал Пушкин, зарабатывать оброк они могли как угодно, по большей части, отхожими промыслами, ямским извозом, торговлей и т.п. Если такой крестьянин исправно вносил свой оброк, не дурил пьянством и хулиганством в городе, то контроль за ним со стороны барина носил чисто номинальный характер, и оброчный крестьянин фактически был еще свободнее казенного. Некоторые из них столь удачно вели свои дела, что становились обладателями крупных капиталов,

49 Подобный факт имел место в Костромском имении действительного статского советника фон Шульца в 1842 г. (см.: Крестьянское движение 1827-1869 годов. Вып. 1. М., 1931. С. 46).

50 Стефанс Дж.Л. Записки из путешествия по России и Польше в 1835 году. С. 82.

51 Примечательна беседа, которая состоялась между Якушкиным и его мужиками по поводу освобождения: «Они слушали меня со вниманием, — вспоминал Якушкин, — и наконец спросили: „Земля, которою мы теперь владеем, будет принадлежать нам или нет?". Я им отвечал, что земля будет принадлежать мне, но что они будут властны ее нанимать у меня. „Ну так, батюшка, оставайся все по-старому: мы ваши, а земля наша". Напрасно я старался им объяснить всю выгоду независимости, которую им доставит освобождение. Русский крестьянин не допускает возможности, чтобы у него не было хоть клока земли, которую он пахал бы для себя собственно» (Записки, статьи, письма декабриста И. Д. Якушкина. С. 29).

сколачивали миллионные состояния. Из таких крестьян вышло немало основателей богатейших династий российских предпринимателей и банкиров (Морозовых, Гучковых, Коноваловых, Абрикосовых, Губониных и др.). Много ли английских пролетариев в XIX столетии смогло выбиться в миллионеры?

Вышесказанное отнюдь не подразумевает реабилитацию крепостного права. Все, что было в нем достойно осуждения, уже многократно и справедливо осуждено совестью и разумом народным. Проблема в том, было ли оно в действительности тем, чем его изображали и изображают те, в чьей непредвзятости есть серьезные основания усомниться. Возьмем на себя смелость утверждать, что подлинная история крепостного права в России еще не написана, особенно в части исследования повседневности, воссоздания сложной ткани социальных отношений, далеко не сводящихся к рабству и насилию.

В конечном итоге ныне живущие граждане России, включая автора данных строк, в подавляющем большинстве являются потомками крестьян (потомков аристократов после 1917 г. осталось здесь немного). И вопрос о том, кто мы, кем мы были и кем стали, имеет далеко не только академический интерес. Потомки ли мы тех «рабов», о которых нам много веков рассказывали Кюстины и Пайпсы, или мы потомки сильных, смелых, мужественных людей, которые были способны решать нерешаемые задачи, которые создали, отстояли и сделали великим Российское государство, жертвуя ради этого многим, подчас и личной свободой, но никогда не теряя человеческого достоинства?

В этих людях — в их жизнях, трудах и подвигах самоотречения — и коренится тайна существования Российской империи.

Источники и литература

1. Агеева О.Г. «Величайший и славнейший более всех градов в свете» — град святого Петра (Петербург в русском общественном сознании начала XVIII века). СПб.: Русско-балтийский информационный центр БЛИЦ, 1999. 344 с.

2. Андреева Е.А. Петербург Петра I — «город на костях»: миф или правда? (1703-1712) // Меншиковские чтения — 2006: Сб. науч. ст. СПб.: Историческая иллюстрация, 2006. С. 7-34.

3. Брикнер А. Г. Потемкин. СПб.: Издание К. Л. Риккера, 1891. 276 с.

4. Величенко С. Численность бюрократии и армии в Российской империи в сравнительной перспективе // Российская империя в зарубежной историографии. Работы последних лет: Антология. М.: Новое издательство, 2005. С. 83-114.

5. Вульф Л. Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М.: Новое литературное обозрение, 2003. 560 с.

6. Вяземский П.А. Записные книжки. М.: Русская книга, 1992. 384 с.

7. Гальдер Ф. Военный дневник. Т. 2 (1.7.1940-21.6.1941). М.: Воениздат, 1969. 628 с.

8. Герцен А.И. Русский народ и социализм (Письмо к Ж. Мишле) // Герцен А.И. Собр. соч.: В 30 т. Т. 7. М.: Изд-во Акад. наук СССР, 1956. С. 307-339.

9. Греков Б.Д. Краткий очерк истории русского крестьянства. М.: Изд-во социально-экономической литературы, 1958. 231 с.

10. ГуменюкА.Г. «Воспоминания крепостного» и их герой крестьянин Савва Пурлев-ский // Петербургский исторический журнал. 2019. № 2. С. 27-42.

11. ДашичевВ.И. Банкротство стратегии германского фашизма. Т.2. М.: Наука, 1973. 664 с.

12. Дашкова Е.Р. Записки. Письма сестер М. и К. Вильмот из России. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1987. 496 с.

13. Крижанич Ю. Политика. М.: Новый Свет, 1997. 527 с.

14. КюстинА. де. Россия в 1839 году. СПб.: Крига, 2008. 704 с.

15. Левандовский А.А. Прощание с Россией. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2011. 672 с.

16. Маркс К. Капитал. Критика политической экономии // Маркс К., Энгельс Ф. Избранные соч.: В 9 т. Т. 7. М., 1987. ХХ, 811 с.

17. Меттан Г. Запад — Россия: тысячелетняя война. История русофобии от Карла Великого до украинского кризиса. М.: Паулсен, 2016. 464 с.

18. Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII — начало XX в). 3-е изд. Т. 1. СПб.: Дмитрий Буланин, 2003. 548 с.

19. Митрофанов A.A., Промыслов Н.В., Прусская Е.А. Россия во французской прессе периода Революции и Наполеоновских войн (1789-1814). М.: Политическая энциклопедия, 2019. 239 с.

20. Немцы о русских: Сб. М.: Столица, 1995. 192 с.

21. Нестеров Ф. Ф. Связь времен: Опыт исторической публицистики. 2-е изд. М.: Молодая гвардия, 1984. 239 с.

22. Откровения и признания. Нацистская верхушка о войне «третьего рейха» против СССР. Секретные речи. Дневники. Воспоминания. М.: ТЕРРА, 1996. 568 с.

23. Пайпс Р. Распад империи был неизбежен // Время и мы. № 118. Нью-Йорк, 1992. С. 118-132.

24. Пайпс Р. Россия при старом режиме. М.: Независимая газета, 1993. 421 с.

25. Пайпс Р. Два пути России. М.: Алгоритм, 2015. 224 с.

26. Пушкин А.С. Путешествие из Москвы в Петербург // Пушкин А.С. Избранное. М.: Советская Россия, 1980. С. 73-99.

27. Ржевская Е.М. Геббельс: портрет на фоне дневника. М.: Слово/SLOVO, 1994. 384 с.

28. Розенберг А. Политический дневник Альфреда Розенберга, 1934-1944гг. М.: Фонд «Историческая память», Ассоциация книгоиздателей «Русская книга», 2015. 448 с.

29. Россия XV-XVII вв. глазами иностранцев. Л.: Лениздат, 1986. 543 с.

30. Россия и русский двор в первой половине XVIII века. Записки и замечания гр. Эрнста Миниха. СПб.: Изд. редакции исторического журнала «Русская старина», 1891. 328 с.

31. Россия под надзором: отчеты III отделения. 1827-1869. Сб. документов. М.: Российский фонд культуры, Российский архив, 2006. 706 с.

32. Русский вопрос в истории политики и мысли. Антология. М.: Изд-во Моск. Ун-та, 2013. 624 с.

33. Сегюр Л.-Ф. Записки о пребывании в России в царствование Екатерины II // Россия XVIII в. глазами иностранцев. Л.: Лениздат, 1989. С. 313-456.

34. Скрынников Р.Г. Россия накануне «смутного времени». М.: Мысль, 1981. 205 с.

35. Солоневич И.Л. Народная монархия. Минск: Лучи Софии, 1998. 504 с.

36. Стефанс Дж.Л. Записки из путешествия по России и Польши в 1835 году. М.: Кучко-во поле, Икс-Хистори, 2018. 352 с.

37. Таньшина Н. П. Русофилы и русофобы: приключения французов в николаевской России. СПб.: Евразия, 2020. 352 с.

38. Толстой Л.Н. Как мужик убрал камень // Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 22 т. Т. 10. М.: Правда, 1982. С. 58.

39. Тургенев Н. И. Россия и русские. М.: ОГИ, 2001. 744 с.

40. Шахматов М.В. Государство правды. М.: ФондИВ, 2008. 312 с.

41. Шлихтинг А, Штаден Г. Царь-палач (Грозные времена Грозного). Казань: Матбугат йорты, 1998. 200 с.

42. Щербань Н. В. Воспоминания крепостного, 1800-1868 (по подлинной рукописи) // Русский вестник. 1877. № 9. С. 34-67.

43. Энгельс Ф. Положение рабочего класса в Англии. По собственным наблюдениям и достоверным источникам // Маркс К., Энгельс Ф. Избранные соч.: В 9 т. Т. 1. М.: Политиздат, 1984. С. 223-482.

44. Якушкин И.Д. Записки, статьи, письма декабриста И. Д. Якушкина. М.: Изд-во Акад. наук СССР, 1951. 741 с.