CC BY
50со стороны -
РОССИЯ В ЭПОХУ ПОЗДНЕГО СТАЛИНИЗМА: ОБЩЕСТВО МЕЖДУ РЕКОНСТРУКЦИЕЙ И ИЗОБРЕТЕНИЕМ (Реферат)
Late Stalinist Russia: society between reconstruction and reinvention / Ed. by Furst J. - Abingdon, Oxon; New York : Routledge, 2006. - XIV, 287 p.
Сборник, в котором освещаются проблемы так называемого позднего сталинизма - времени, почти не изучавшегося в зарубежной историографии, - составлен преимущественно из работ молодых историков. Как отмечает во введении редактор книги британская исследовательница Джулиана Фюрст, в статьях представлены не только новые темы, но и новые направления в изучении советского периода, которые пытаются ликвидировать разрыв между социальной и культурной историей. Не будучи ни полностью дискурсивной, ни целиком эмпирической, советская история проделала «антропологический поворот», что позволяет исследователям давать культурные и контекстуальные интерпретации реальных феноменов. Через десять лет после «архивного поворота», продолжает Дж. Фюрст, отличительным признаком исторических исследований стало разнообразие, проявляющееся и в широте спектра используемых источников - от архивных и законодательных документов до интервью и фотографий (с. 16-17).
В помещенных в сборнике статьях предлагается новый взгляд на сталинизм как на особый феномен, обладающий собственной динамикой и логикой. Он характеризуется целым рядом новых явлений, ассоциирующихся с так называемым зрелым социализмом: возникновение (зачаточного) общества потребления, рождение молодежных контркультур, рост среднего класса. Однако главной его чертой является переходный характер возрождавшегося после тяжелейшей войны общества. Оно было «двуликим», как и все переходные общества: одно «лицо» у них смотрит назад, в недавнее и отдаленное прошлое, а другое - вперед, в будущее (с. 2).
Изучение общества периода позднего сталинизма проводится в сборнике по нескольким линиям, сосредоточиваясь вокруг таких аспектов, как «форматирующее воздействие войны», «мания контроля», советская субъективность и индивидуализм, устремленность в будущее.
Как отмечает Дж. Фюрст, характерной особенностью этого периода было отторжение государственным дискурсом любых ассоциаций, связанных с «травмой». Считалось, что все раны войны - и материальные, и психологические разрушения - будут залечены, как только вернется советская власть. Отсюда - крайне будничное отношение к уничтоженным городам, к калекам и сиротам, к возвращавшимся домой солдатам, чьи проблемы попросту игнорировались. Со временем память о народной войне была подавлена и заменена коллективной памятью о войне победоносной, выигранной под руководством генералиссимуса Сталина.
Тем не менее опыт войны сформировал общество как на личном, так и на коллективном уровнях. Война и миф о ней лежали в основе принимавшихся внешне- и внутриполитических решений. Война всегда присутствовала в сознании народа и как тяжелое прошлое, и как угроза будущему, формируя образ мыслей, действий (и взаимодействий) людей. Война сформировала поколения, создала новые узловые точки идентификации и механизм для новой социальной стратификации. В конечном счете, пишет Дж. Фюрст, ее нельзя было игнорировать (с. 6).
Советская администрация прекрасно осознавала те разрушения, которые принесла с собой война. В первой части сборника «Когда окончилась война» в статье М. Накачи (США), посвященной Семейному кодексу СССР 1944 г., демонстрируется, как отразилось понимание властью масштабности людских потерь в законодательстве. Новый кодекс был недвусмысленно направлен на повышение рождаемости. Государство брало на себя заботу об одиноких матерях, поощряя таким образом не только неполную семью (что считалось позором по советским нормам конца 1930-х годов), но и рождение детей вне брака. И хотя этот политический курс был принят в годы войны, когда Красная армия еще не дошла до Берлина, с его результатами советское общество имело дело вплоть до 1970-х годов (с. 45).
Тяжелые последствия войны рассматриваются в статье Беаты Фри-зелер (Германия) об инвалидах Красной армии. В ней анализируется соотношение советской риторики о социальном обеспечении инвалидов войны с реальностью. Основное внимание уделяется их реинтеграции в трудовую деятельность, что должно было явиться, с точки зрения режима, важнейшей предпосылкой быстрейшего восстановления народного хозяйства. По мнению Б. Фризелер, в основе того факта, что инвалидами было признано достаточно небольшое количество солдат - всего 7,46%, лежало понимание инвалидности как нетрудоспособности, а не болезни, которое сложилось в годы сталинской «революции сверху». Оно получило свое развитие
в послевоенные годы, когда была выработана чрезвычайно жесткая система медэкспертизы.
Государство считало, что инвалиды войны должны как можно быстрее вернуться к производительному труду, но для этого не было создано никаких условий: система переподготовки находилась в зачаточном состоянии, и трудоустройство бывших фронтовиков (необходимое при нищенских пенсиях) было фактически пущено на самотек. Отсутствовала и какая-либо система защиты инвалидов войны на рабочем месте; их увольняли в первую очередь, понижали по службе, переводили на низкооплачиваемые должности, что не мешало создавать статистическую видимость успеха социальных служб. Политика социального обеспечения вступала в противоречие с задачами подъема экономики, для решения которых требовались здоровые и сильные люди, заключает автор (с. 58).
В статье Тимоти Джонстона (Великобритания) всесторонне анализируются панические слухи о возможном нападении бывших союзников на СССР, получившие широкое распространение в 1945-1947 гг. Показывая, что эти слухи являлись в сущности разновидностью «устных новостей» и имели в своей основе твердое убеждение советских людей в том, что все они являются «участниками международной драмы, в которой их страна играет ведущую роль», автор приходит к парадоксальному выводу. По его мнению, слухи, будучи продуктом социальной сумятицы послевоенных лет, одновременно служили и средством ее преодоления, поскольку способствовали сплочению разрушенного войной общества и в конечном счете его оздоровлению (с. 73-74).
Вторая часть сборника «Бараки, очереди и личное подсобное хозяйство: Послевоенный городской и сельский ландшафт» посвящена тем стратегиям выживания, которые выработали люди в условиях крайней бедности. Отмечая, что голод был частью повседневной жизни рабочих и в довоенное время, Дональд Филцер (Великобритания) сосредоточился на изучении жилищного кризиса и ужасающих санитарных условий жизни городского населения. По мнению автора, причиной нехватки жилья, чистой воды, отсутствия подобающей городской инфраструктуры (включая канализацию), перенаселенности городов изначально являлось отношение властей к населению как к «расходному материалу». Все эти тенденции лишь усилились в результате разрушительной войны и начали преодолеваться только после смерти Сталина (с. 96).
В центре внимания статьи Жана Левеска (Канада), исследовавшего положение в послевоенной деревне, находятся проблемы поддержания и сохранения колхозного строя в условиях аграрного кризиса. Поскольку оплата по трудодням составляла лишь одну пятую часть в бюджете крестьянской семьи, основным источником дохода являлся приусадебный
участок, который и стал целью государственной политики репрессий по отношению к крестьянству.
Автор выявляет такие стратегии выживания крестьянства, как фиктивные семейные разделы с целью получения земельного участка, переход на работу в другой колхоз или совхоз, сезонные работы, в том числе в промышленности и строительстве. Благодаря низкому уровню статистического учета многие ухитрялись избавиться от официального статуса колхозника и связанных с ним налоговых тягот, продолжая при этом обрабатывать приусадебный участок, а молодежь, хотя и оставалась в деревне, старалась не вступать в колхоз. Ж. Левеск приходит к заключению, что термин «политическая пассивность» неверно определяет характер сельского населения СССР. Исключительное разнообразие стратегий выживания колхозного крестьянства делало невозможным тотальный контроль над ним государства и, кроме того, свидетельствовало о том, что население деревни отнюдь не представляло собой «однородную массу» (с. 117).
В третьей части («Коррумпированное государство: Война и подъем теневой экономики») в статьях американских историков Джеймса Хайн-цена и Синтии Хупер рассматривается получившее широкое распространение в годы войны взяточничество, которое охватило все общество снизу доверху - от почтальона, требовавшего «магарыч» за доставку письма, до высших чиновников. В центре внимания Дж. Хайнцена находится кампания 1946 г. по борьбе с взятками, которая, как показывает автор, была довольно быстро свернута совместными усилиями прокуратуры, МВД, Министерства юстиции и Верховного суда. Прокуратура, в частности, использовала обвинения ее сотрудников во взяточничестве как удобный случай для того, чтобы добиться значительного повышения зарплат работникам юстиции (с. 124).
С. Хупер посвятила свое исследование установлению в послевоенные годы «дружественных отношений» между центральной властью и «средними классами» бюрократии. Она констатирует слияние в этот период структур организованной преступности с «партией-государством» (особенно на местах) и демонстрирует, как происходила ликвидация партийного контроля снизу и утверждалась практика замалчивания в отношении действий чиновничества.
В обеих статьях подчеркивается, что в условиях хаоса и незащищенности послевоенных лет усиливались терпимость населения к коррупции и даже официальное сотрудничество с ней.
Новые поколения, вырабатывавшие собственную идентичность, являются темой четвертой части книги. В статье Марка Эделе (Австралия) рассматриваются политические настроения победителей, которые, однако же, не сформировали монолитную группу, объединенную общим военным опытом. Автор подчеркивает многоголосие сообщества фронтовиков и тот
факт, что их в корне различавшиеся между собой взгляды в отношении сталинизма вскоре стали общепринятыми для населения в целом. Это явление весьма симптоматично для фрагментированного по своему характеру общества (с. 191).
Два других поколения исследуются в статьях Энн Лившиц (США) и Джулианы Фюрст, посвященных, соответственно, детям и молодежи. Энн Лившиц рассмотрела, как в условиях послевоенного восстановления формировалась система воспитания детей и те ожидания, которые с ними связывали государственная система образования и деятели культуры. В создании «культа войны» огромную роль играли детские писатели, предлагавшие в своих произведениях примеры для подражания и создававшие определенную систему ценностей. Соединенными усилиями школа и литература формировали разрыв между видимостью и реальностью, между словом и делом, заключает автор (с. 204).
Стремление части молодежи утвердить свою идентичность путем следования моде, увлечением западными кинофильмами и танцами находится в центре внимания Дж. Фюрст. В статье показано, что борьба государства с «аполитичностью» и «космополитизмом» привела к расколу как внутри самой молодежи, так и между молодежью и государством.
В пятой части книги («Послевоенные пространства: Реконструируя новый мир») помещено исследование Ребекки Мэнли (Канада), в котором конфликты, возникающие в связи с возвращением эвакуированных в свои квартиры, занятые новыми жильцами, позволяют поставить вопрос о новом понимании прав личности после пережитого опыта войны. Статья Моники Рютерс (Швейцария) о реконструкции улицы Горького демонстрирует несоответствия между официальным и народным пониманием значения (и предназначенности) этого места, что свидетельствовало о возникновении своего рода «трещин» в, казалось бы, монолитном обществе (с. 265).
В заключение Ш. Фицпатрик подводит итоги изучению периода позднего сталинизма, подчеркивая, что «плоды победы в долгосрочной перспективе оказались более важными, чем произведенное войной опустошение» (с. 271). Советский Союз стал не просто признанной мировой державой, но одной из двух сверхдержав. Война легла краеугольным камнем в основание советского патриотизма, который психологически воспринимать было гораздо легче, чем патриотизм марксистско-ленинский. Другим «облегчением» послевоенных лет Ш. Фицпатрик считает отказ властей от политики стигматизации по классовому признаку. Принадлежность к советскому народу («советскость») становится естественной для каждого, кто участвовал в войне - на фронте и в тылу.
Однако, замечает она далее, именно обстоятельства, связанные с войной, сделали для многих людей - попавших в плен, подозревавшихся в
сотрудничестве с фашистами или представителей депортированных народов - советский социальный статус проблематичным. Указывая на сильный элемент ксенофобии в послевоенном советском патриотизме, Фиц-патрик останавливается на проблеме антисемитизма - как официального, так и бытового, - вышедшего на поверхность в эти годы (с. 272-273).
Отмечает Фицпатрик и серьезные перемены в рядах сталинской бюрократии, где наряду с общей квалификацией возрастает профессиональное самосознание, связанное, вероятно, с приходом нового поколения управленцев среднего уровня, и исчезает понятие «буржуазные специалисты». Как показали в своих статьях С. Хупер и Дж. Хайнцен, этот период отмечен ростом коррупции, особенно взяточничества, процветавшего во время войны. Отсутствие каких-либо успехов в борьбе с этими явлениями авторы связывают с новой политикой «уважения к кадрам», которая в итоге привела к росту «нового класса», описанного в свое время Джиласом.
Еще одним важным изменением Фицпатрик считает повышенное внимание Коммунистической партии к частной жизни своих членов, которое потом стали интерпретировать как главную черту «советского тоталитаризма». В целом же происходит отход от революционной идеологии и политической психологии к мировоззрению, в центре которого была гордость за свою великую державу. Учитывая появление ряда новых явлений в обществе (в том числе молодежных субкультур), период позднего сталинизма нельзя считать исключительно «мрачным воплощением тоталитарной диктатуры». В этот период, заключает автор, были заложены основы и последующих успехов, и окончательного провала СССР как государства и проекта по переустройству общества (с. 277).
О.В. Большакова
