CC BY
63
Рецензии
А. С. Стыкалин (Москва)
Россия — Украина: к истории взаимоотношений. Размышления над книгой
Грандиозные политические изменения последнего десятилетия привели к возникновению в российской исторической науке целого ряда новых направлений (даже если новое при более пристальном рассмотрении оказывается хорошо забытым старым). Одно из них связано с изучением прошлого стран, некогда составлявших Советский Союз. Если до начала 1990-х гг. исследования по истории отдельных союзных республик были сосредоточены почти исключительно в них самих, то теперь ситуация другая. Образование на руинах СССР полутора десятка независимых государств делает необходимым формирование в России соответствующих научных центров, ведь без знания экономики, политики, истории, культуры наших непосредственных соседей едва ли можно сколько-нибудь грамотно строить с ними отношения.
Российская украинистика, имеющая давние традиции, с 1930-х гг. влачила жалкое существование, почти растворившись в историографии великорусской истории. Ее возрождение как самостоятельной области знания^ происходит на наших глазах, знаменуя собой довольно симптоматичное для отечественной исторической науки явление. Рассматриваемая книга второй половины 1990-х гг., подготовленная российскими историками при участии украинских и западных коллег, является важнейшей вехой на пути становления или, точнее сказать, восстановления отечественного украиноведения (Россия — Украина 1997).
Сколь ни была в свое время скомпрометирована, а позже подвергнута осмеянию небезызвестная формула М. Н. Покровского об истории как политике, опрокинутой в прошлое, действительность неустанно напоминает нам о ее относительной справедливости. Даже при самом искреннем желании историков абстрагироваться от сегодняшних политических распрей во имя объективной истины, торжество национальной государственности отдельных народов в начале 1990-х гг. неизбежно формирует несколько новый, как бы более
телеологичный взгляд на весь их исторический путь, даже если этот взгляд свободен от нарочитой мифологизации. При таком ракурсе рассмотрения история Украины — это не просто история экономических, политических, социальных, культурных процессов, протекавших на территории украинского этноса под крышей разных государственных образований. Это и нечто иное, а именно — история бытования в веках идеи самостийной Украины, которая на протяжении последних столетий существовала, главным образом, лишь в виде лозунга, проекта, откровенной фикции или, в лучшем случае, набора неудавшихся практических экспериментов (1917-1922), пока не нашла своего реального и, теперь уже надо думать, окончательного воплощения в современном украинском государстве, венце предшествующего развития, всеми признанном и уважаемом члене мирового сообщества, имеющем свое неповторимое звучание в общеевропейском оркестре. Если так, то и прошлое российско-украинских отношений предстает как проявлявшееся в самых разных формах многовековое взаимодействие двух совершенно равноправных и в широкой перспективе рядоположенных субъектов мировой истории. Подобный взгляд, в советское время присущий лишь ученым Украины (и то далеко не всем), отнюдь не ставит российских исследователей на позиции своих украинских коллег — каждый продолжает глядеть на мир «со своей колокольни». И все-таки «презумпция» российско-украинского равноправия позволяет историкам России сосредоточиться на многих проблемах, ранее выпадавших из их поля зрения или остававшихся на отдаленной периферии их внимания.
При этом следует заметить, что проблематика российско-украин-ских отношений взрывоопасна как, пожалуй, никакая другая. Российским исследователям приходится иной раз идти как бы по заминированному полю — любой неловкий, «имперский» жест может вызвать законную обиду украинских друзей. Примером умелого маневрирования среди неоднозначных и многослойных проблем формирования украинской нации можно считать статью А. И. Миллера. Несправедливое во всех его составляющих изречение царского министра 1860-х гт. П. А. Валуева «украинского языка не было, нет и быть не может» автор, сохраняя корректность подхода, перефразирует в формулу, имеющую право на существование: украинского языка могло не быть «как альтернативы русскому, подобно тому, как гэльский или провансальский не являются сегодня альтернативой соответственно английскому и французскому» (С. 145). Тот вариант, который реализовался в истории, был закономерным, но вовсе не предопределенным. Пытаясь понять, почему России не удалось добиться того, чего достигли англичане в Шотландии, а тем более
французы в Провансе или Бретани, А. И. Миллер выходит на проблему неэффективности политики русификации Украины. Провал русификаторских планов Петербурга имел целый комплекс причин. Во-первых, русская дворянская, высокая культура никогда не занимала на украинских землях монопольного положения, у нее на протяжении всего XIX в. был серьезный конкурент в лице польской культуры. Во-вторых, существование в составе монархии Габсбургов мощного «украинского Пьемонта» — Галиции, позволяло развивать украинскую культуру и за пределами Российской империи, в более благоприятных политических условиях. Этот фактор был тем более важным, что вечный соперник Петербурга — официальная Вена — никогда не прочь была разыграть украинскую карту против России и всячески поощряла любые национальные устремления малороссов. Но главное, пожалуй, и не в том, и не в другом. Ведь и во Франции все усилия властей по насаждению французского языка среди меньшинств «не давали ощутимых результатов, пока они не оказались подкреплены такими неизбежными следствиями модернизации, как урбанизация, развитие системы дорог, рост мобильности населения. Иными словами, когда выгоды от владения французским стали очевидны и повседневно ощутимы» (С. 152). В России же политический режим и экономическое состояние были таковы, что мало способствовали превращению имперского центра в объект «интеграционного притяжения для иноэтнических элит» (С. 153). Ассимиляторский потенциал царской России был, таким образом, «ограничен из-за общей отсталости страны, запаздывания модернизационных процессов и неэффективности административной системы» (С. 153).
Тексты, включенные в сборник, хронологически охватывают целое тысячелетие — от раннего средневековья до кануна второй мировой войны. Истоки формирования украинской народности пытается проследить в своей дискуссионной статье Б. Н. Флоря. Тезис о существовании в эпоху Киевской Руси единого восточнославянского этноса вызывает закономерные возражения многих ученых — ведь на обширной и сравнительно малозаселенной территории различия в материальной культуре населения были весьма заметны. Как следует из сопоставления языка новгородских берестяных грамот с киевскими письменными источниками, языковые различия между отдельными группами восточных славян также были более глубокими, чем считалось ранее. При всем при этом идеология средневековой Руси акцентировала общность даже тогда, когда страна вступала в эпоху феодальной раздробленности. Представление о восточных славянах как едином народе было четко выражено на страницах «Повести временных лет» в начале XII в. Есть основания говорить и
о том, что оно вышло за рамки «интеллектуальной элиты» тогдашнего общества, проникло в сознание более широких масс. Принципиальное расхождение исторических судеб отдельных восточнославянских земель наметилось только к концу XIV в. Именно в это время и возникают предпосылки формирования русской, украинской и белорусской народностей.
Часть восточных славян вошла, как известно, в состав Великого княжества Литовского и Польского королевства, со временем ставших единым государством — Речью Посполитой. Другая часть составила основу формировавшейся Московской Руси. А когда на будущих украинских землях возник уникальный социально-политический феномен — запорожская казацкая вольница, различия в социальном строе, политической и духовной культуре разных ветвей восточного славянства стали еще более ощутимыми.
Вопреки более поздним славянофильским мифам, имеющим и поныне хождение в нашей публицистике определенного направления, достоверные источники начала XVI в. упрямо говорят о том, что православные литовского подданства всерьез опасались тирании московских князей и отнюдь не хотели перейти под их власть. Но осознание общности сохранялось и под крышей разных государств. Представления о том, что все восточные славяне являются, в сухцно-сти, одним народом, достаточно определенно прослеживаются, например, в высказываниях польских публицистов 1570-х гг. И все-та-ки самоотождествления с «московитами» у жителей восточных районов Речи Посполитой никогда не было. Брестская уния 1596 г., подчинившая православное население польско-литовского государства римскому папе, лишь подчеркнула наметившееся к этому времени расхождение исторических путей. Свидетельствуя об усилении этнического самосознания жителей Малой и Белой Руси, литературные памятники XVII в. вместе с тем проводили мысль о восточных славянах по обе стороны границ как частях единого целого. Таким образом, процесс этнической дифференциации в восточнославянском мире дошел лишь до определенных пределов. Когда гетманство, образованное на украинских землях в результате народно-освободительной борьбы против Польши, в середине XVII в. присоединилось к Российскому государству, большинство идеологов малороссийского славянства восприняло это как вполне органическое воссоединение отдельных частей Руси, ранее разделенных политическими границами.
Л. Заборовский, анализируя сложные перипетии польско-россий-ско-украинских взаимоотношений в 1650-е гг., приходит к выводу об исчерпании военных ресурсов гетманства в ходе многолетнего про-
тивостояния Речи Посполитой. Убедившись в ненадежности крымско-татарского союзника и осознав невозможность вести дальше войну исключительно своими собственными силами, Б. Хмельницкий должен был выбрать сюзерена среди трех альтернатив: нереальной тогда польской, турецкой и русской. Сделанный выбор был в тех конкретных условиях оптимальным и получил поддержку большинства политически активного населения Украины. Совсем по-иному Переяславская Рада 1654 г. виделась из Москвы — как нечто не имевшее альтернатив. Одним из важных компонентов идеологии «третьего Рима» была трехвековая к тому времени традиция собирания русских земель. Сквозь призму собирательной политики воспринимался и союз с Украиной.
Представляет интерес предпринятый в ряде статей анализ государственного механизма Украины XVII в., характера отношений между гетманством и Сечью. Последняя не только соперничала с гетманской властью, но и претендовала на доминирующую политическую роль. Традиции запорожской вольности мешали укреплению на Украине централизованной власти и заставляли претендентов на гетманство при осуществлении своих планов обращаться за помощью к сильным соседям. Таким образом, постоянное вмешательство иноземцев во внутренние украинские дела имело не только внешние причины.
В основе украинской государственной идеи в эпоху Богдана Хмельницкого лежало смутное воспоминание о Киевской Руси. Осознание преемственности делу киевских князей в некоторой мере легитимизировало право гетманов на власть, было призвано придать им веса в глазах иностранных партнеров по переговорам, облегчить международное признание украинского государства.
Договор 1654 г. сохранял государственное устройство Украины практически в неизменном виде: гетман по-прежнему свободно избирался, обладал достаточно широкими полномочиями, при том, что многие жизненно важные вопросы решались «на щумной Раде, в вольных спорах». Сохраняли свое действие украинские судебные органы, существовала и своя казна — налоги с Украины в Москву фактически не поступали. Вассальные обязанности гетмана по отношению к российскому царю почти не выходили за сферу внешней политики. Но для России этого было вполне достаточно. Задача защиты южных рубежей от постоянных набегов крымских татар имела свое геостратегическое измерение. Для того, чтобы противостоять непрекращавшейся турецкой экспансии в Северном Причерноморье, России предстояло укрепить свои позиции в этом районе. Для помощи в борьбе со Стамбулом и его бахчисарайским сателлитом Мо-
скве нужна была не покоренная и враждебная колония, а достаточно сильное вассальное государство, имеющее реальную, а отнюдь не фиктивную автономию и способное, выступив в роли буфера, снять с центральной власти значительную часть оборонительных забот. Существовала, однако, и опасность того, что украинский вассал, «без милой вольности и славы» долго склонявший главу под московским самовластьем, отобьется от рук, пойдет на сближение с иностранными державами (и не в последнюю очередь с той же Портой), чтобы с их помощью в подходящий момент «грянуть войною на ненавистную Москву». Это случилось, мы знаем, в эпоху Петра и Мазепы.
Старый гетман, долгое время остававшийся «послушным подданным Петра», нарушил свои вассальные обязательства лишь в ответ на попытку Москвы изменить статус-кво в российско-украинских отношениях. Планы Петра по реформированию государственного устройства распространились и на украинские земли, усилилась централизация. Однако для разрыва с Москвой должны были сложиться благоприятные внешние условия. Лишь с продвижением шведской армии на восток честолюбивый, но осторожный Мазепа приходит к выводу, что «независимой державой Украйне быть уже пора». Но, расторгая узы с Москвой, Мазепа и его окружение не учли, что украинцы как часть восточнославянской общности болезненно воспринимали иноземное вторжение, сопровождавшееся не только контрибуциями и грабежами, но и осквернением православных святынь (С. 96). Все меньше казаков шло воевать на стороне шведов.
Чем больше укреплялись позиции России на международной арене, тем быстрее ослабевало политическое значение Украины. После Полтавской победы Петр, не решившийся сразу пойти на упразднение гетманата, вместе с тем заметно ограничил автономию, поставил запорожское войско под полный контроль со стороны центра. В последующие десятилетия логика развития российского абсолютизма оставляла все меньше перспектив для сохранения украинской автономии. Еще при жизни Петра, в 1722 г., образуется Малороссийская коллегия, которой фактически были переданы функции гетманства. Украинские финансы в полном объеме привлекаются в общеимперскую казну, в судо- и делопроизводство внедряются российские кодексы. При этом инкорпорация украинских земель в состав Российской империи, сопровождавшаяся угасанием национальной государственности, была процессом постепенным и, кстати, несколько замедлившимся со смертью Петра. Новый толчок ему дали победы над Турцией в эпоху Екатерины II.
Гарантом защиты южных границ России было ее продвижение к черноморским берегам. Покорение Г. Потемкиным Крымского хан-
ства в 1783 г., ликвидация угрозы вторжения Османской империи делали ненужным украинский политический и военный «буфер», прикрывавший южные рубежи страны (С. 61). После Кучук-Карнад-жийского мира с Турцией в 1774 г. можно было безболезненно для стратегических интересов России ликвидировать Сечь — оплот украинской вольности, переселить запорожцев на Кубань, где они могли бы лучше послужить имперским интересам. Сохранявшиеся рудименты гетманщины окончательно отмирают. Последний гетман Украины К. Разумовский был фигурой чисто декоративной. При этом было бы явным упрощением говорить о том, что укрепление позиций России в Северном Причерноморье имело исключительно негативные последствия для развития украинских земель. Разгром Бахчисарая отвечал интересам восточных украинцев, и в XVIII в. продолжавших подвергаться нападениям крымско-татарских орд. Разделы Речи Посполитой, в свою очередь, привели к объединению большей части украинских территорий (кроме Восточной Галиции, Буковины и Закарпатья) под крышей одного государственного образования. Специфичность малороссийских земель отчетливо проступала даже тогда, когда они не составляли единого административного образования в Российской империи и не обладали даже самой ограниченной автономией.
Войдя в состав Российского государства, Украина играла немалую роль в его культурном развитии, чему способствовало и ее местоположение на пограничье различных культур. Л. А. Софронова в интереснейшей статье рассматривает на конкретном украинском материале более общую проблему функции границ в развитии культуры. В зонах притяжения разных культур, как правило, меньше застойности, духовные процессы протекают более интенсивно, много-слойность культурной жизни способствует возникновению новых явлений, получающих затем более широкое распространение, формирующих будущее культуры. Украинская культура развивалась «на пересечении православно-византийского и католического кругов, в столкновении... латинской риторики и православно-византийского сакрального слова» (С. 104). Вбирая духовный опыт Польши, Украина передавала его России, но и сама обогащалась российским влиянием. Такой пограничный культурный феномен, как украинское барокко, имел поистине международное значение, оставив блестящие образцы в различных областях духовности — от словесности до архитектуры, и дав значительный толчок русской культуре XVIII в. Истоки своеобразия украинского барокко автор видит в том, что светское начало в украинской культуре занимало иное положение, чем в русской, «где тенденция к противопоставлению сакрального и
светского была более сильной, и обмирщение культуры шло более медленно» (С. 106). В православной культуре, подверженной (как на Украине) сильному католическому влиянию, сакральное и светское начала могли не только мирно уживаться, но и взаимно переплетаться, подчас даже в пределах одного текста. Граница между ними была проницаемой и давала возможность светскому вступить на территорию сакрального и наоборот. Возникали своеобразные культурные явления — сакральные по содержанию, но светские по форме, чья эстетическая ценность, не вытесняя религиозной и не действуя ей в ущерб, вместе с тем приобретала самодовлеющее значение. Именно эти промежуточные, пограничные феномены стали для украинской культуры наиболее продуктивными.
Светские формы, получая равноправие с сакральными, вызывали к жизни в высокой культуре низовую, в том числе и смеховую стихию, что решительно ее видоизменяло. Повсеместно распространявшееся украинское низовое барокко было по духу глубоко национальным, усваивало местные традиции, вбирало формы народной культуры, но при этом не низводило себя до фольклора — опускаясь в народную среду, оно сохраняло в то же время и черты высокой культуры. Взаимодействие в украинской культуре барочного и фольклорного начал таило в себе немалый творческий потенциал, реализованный, однако, не в полной мере: с конца XVIII в. более развитая украинская культура «подверглась провинциализации и стала по преимуществу крестьянской» (С. 146).
Став подданными русского царя, украинцы должны были занять свое место в сложной этнической иерархии многонациональной Российской империи (эту проблему анализирует в широком историче- > ском контексте немецкий ученый А. Каппелер). Процесс кооптации инонациональных (и часто не православных) элит в российское дворянство происходил со времен присоединения Иваном Грозным Казанского ханства. В разных землях он протекал с различной степенью успеха: если балтийские бароны и грузинские князья всегда воспринимались в центре как надежные имперские подданные, то в польских шляхтичах неизменно видели потенциальных бунтовщиков. Народы, не имевшие своего дворянства, заведомо играли подчиненную роль в этнической структуре. Что же касается мусульманских народов Средней Азии, вошедших в империю позже других, во второй половине XIX в., то они вообще почти не подвергались интеграционному давлению.
Образ украинцев в имперском сознании Санкт-Петербурга на протяжении двух столетий менялся. Коварные сепаратисты-мазе-пинцы, полностью интегрировавшись к концу XVIII в. в российское
господствующее сословие, превратились в верных служителей династии. К. и А. Разумовским, В. Кочубею и другим доверялись ответственные государственные посты. В первой половине XIX в. в российском дворянском сознании, разделявшем формулу триединой русской нации, доминировал положительный образ малороссов, воспринимавшихся уже по большей части не как самостоятельная этническая группа, а как региональный, очень колоритный вариант русского народа, имеющий собственное наречие (но не литературный язык). Ситуация изменилась лишь в 1860-е гг., когда власть начала осознавать опасность украинского националистического вызова великорусской идее. В пореформенной России по мере активизации украинского национального (сначала культурно-языкового, а затем и политического) движения образ предателей-мазепинцев стал понемногу воскрешаться. В украинском сепаратизме видели польскую или австрийскую «интригу», даже сугубо культурные начинания украинцев воспринимались как угроза целостности русской нации. Причем близость украинцев к великорусскому ядру обуславливала особо чувствительную реакцию властей (да и широкого общественного мнения) на нелояльность и сепаратистские устремления (С. 142). С другой стороны, официальная принадлежность, «приписанность» украинцев к русскому этносу, как правило, исключала для них национальную дискриминацию при приеме на государственную службу. Многие малороссийские дворяне, решившие сделать в России карьеру, готовы были принять насаждавшийся из Петербурга образ украинцев как неполноценного, крестьянского народа. Преодолеть комплекс неполноценности они пытались отказом от своего «украи-нства», растворением в русском обществе. В условиях Российской империи, чем дальше та или иная этническая группа отстояла от православного'русского центра, тем сильнее была правовая и социальная дискриминация ее отдельных членов, но тем меньше была угроза существованию самой национальной общности (С. 135). Украинцев ограничения касались именно и только как национальной общности и «практически не затрагивали их на индивидуальном уровне, позволяя подниматься на высокие общественные ступени и проявлять себя в любых областях деятельности. Поэтому немалая часть украинцев придерживалась двойной идентичности — не отрекаясь от своей национально-этнической принадлежности, вместе с тем не стремилась к обособлению в составе Российского государства». (С. 197).
В статье А. Каппелера и ряде других затрагивается также важная проблема русификации инонациональных этносов в Российской империи. На протяжении всего XVIII и первой половины XIX вв. и да-
же в эпоху Николая I, когда имперская идеология приобрела национальную окраску, русификация делопроизводства в масштабе всей огромной империи, являясь составной частью бюрократической унификации государственного механизма, вместе с тем не носила националистического оттенка, имела наднациональный характер. С возникновением в условиях пореформенной России национальных движений «правительство в значительной мере, хотя и не полностью, перешло от традиционно имперских, надэтнических к националистическим принципам политического целеполагания» С. 147). Но и после этого «имперская администрация весьма последовательно игнорировала этнические категории в своих официальных документах, отдавая предпочтение традиционным конфессиональным и сословным критериям» (С. 184). Результаты насаждения по различным каналам великорусского национализма, как правило, расходились с первоначальными намерениями: «агрессивная русификация этносов, уже осознавших себя в национальном плане, сильнее активизировала национальные движения» (С. 139). В целом неудачной оказалась и предпринятая после польского восстания 1863 г. попытка властей «располячить» Украину путем водворения на ее территории русского дворянства через предоставление ему незанятых земель.
Украинский вопрос в России начала XX в. и отношение к нему российских политических партий находятся в центре внимания И. Ми-хутиной. Активизации национальной жизни в Российской Империи в канун первой мировой войны способствовало выдвижение в странах Антанты лозунга защиты прав малых народов как инструмента разложения будущих военных противников — многонациональных Австро-Венгрии и Османской империи (удар, нанесенный по противникам, сработал рикошетом и по союзнику — России) (С. 199-200). Идеологи национального движения М. Грушевский и др. провозглашают программу объединения всех украинских земель. Лозунги самостийной Украины пока еще не находили широкого отклика. Самые нетерпеливые отправились в австрийскую Галицию, где занялись антироссийской пропагандой (через несколько лет, в годы Первой мировой войны, украинцы были вынуждены убивать друг друга, сражаясь в составе враждовавших российской и австрийской армий). Но большинство активистов национального движения искало путей разрешения украинского вопроса на почве российской государственности. Задачей-минимум ставилось достижение национально-территориальной автономии, задачей-максимум — превращение России в федерацию. Радикализация украинских движений вызывала к жизни ответный русский национализм, как стихийный низовой, так и государственный. Причем «кристаллизация в украинстве сепара-
тистского течения проавстрийской ориентации дала русским националистам повод сеять враждебность к украинскому движению в целом, представляя его как очаг агентурного влияния враждебных держав — „нового мазепинства"» (С. 200). Даже в таких сугубо мирных, культурнических акциях, как празднование 100-летнего юбилея Т. Г. Шевченко, виделась демонстрация сепаратизма. Став в октябре 1905 г. конституционным государством, Российская империя по-прежнему демонстрировала свою неспособность решить национальный вопрос ни в целом, ни в частном случае с Украиной.
После 1905 г. «украинство, как и другие национальные движения, обрело потенциальных союзников в лице партий оппозиции, которые охотно откликались критикой в Думе и в печати на чинимые правительством национальные ограничения» (С. 201). Вместе с тем в своей поддержке украинских движений кадеты шли лишь до определенных пределов. Выступая за введение украинского языка в судопроизводстве и школьном обучении, создание кафедр украинистики в университетах Киева, Харькова, Одессы, они скептически отнеслись к идее автономии и тем более не приняли планов федерализации. «Различные национальности так переплетаются на одной и той же территории, что для того, чтобы не попасть в безвыходный тупик и не решить вопроса во вред кому-либо из национальностей, единственным средством является не ставить вопрос о национальной автономии», — писал видный деятель кадетской партии профессор-правовед Ф. Ф. Кокошкин, впоследствии убиенный анархистами (С. 203). П. Н. Милюков, дискутируя с идеологами украинства, указывал, что «при введении национально-территориальной автономии в этнически неоднородной среде по существу воспроизводилась бы прежняя иерархия отношений: деление на субъектообразуюгцие национально-этнические общности и лишенные субъектности национальные меньшинства, что неизбежно оставило бы почву для продолжения старых и возникновения новых трений и конфликтов» (С. 203). Думается, что этот спор сохранил свою актуальность вплоть до сегодняшнего дня.
Главной предпосылкой решения национального вопроса в империи кадеты считали общую демократизацию. Однако разбушевавшаяся после падения самодержавия народная стихия сделала невозможным ее осуществление. «Ситуация оказалась неподвластной ни абстрактным теориям доктринеров, ни казавшимся более выверенными проектам прагматиков» (С. 207). Взгляды украинского и российского ученых на двусторонние отношения в 1917 г., отразившие всю сложность решения национального вопроса в России, равно как и налаживания отношений между центром и периферией в огром-
ном, лишившемся прежних абсолютистских опор государстве, представлены в статьях В. Верстюка и М. Соколовой. При всех различиях в подходах оба автора сходятся в том, что Временное правительство не имело четкого и последовательного плана решения национального вопроса. Неспособность к радикальным действиям, потеря темпа привели к тому, что ситуация во многом вышла из-под контроля со стороны центра (С. 220). С образованием Центральной Рады стихийное национальное движение получило свой орган, пользовавшийся не только широкой поддержкой, но и подвергавшийся сильному давлению снизу. Рада предприняла попытку изменить неравноправие в двусторонних отношениях, наладить новый их механизм, не встретив при этом должного понимания сил российской демократии. «Соперничество, возникшее между киевской Радой и двойной властью в Петрограде, воспроизводилось практически на всех более низких уровнях новых властных структур» (С. 188). Хотя с украинской стороны и происходила постепенная эскалация требований, вопрос о самостийности созрел далеко не сразу. Весной 1917 г. большинство украинских политических партий не выходило в своих программах за пределы лозунга национально-территориальной автономии в составе федеративной России. Однако в российском политическом сознании по-прежнему господствовали унитаристские схемы, и идея федерации отклика в Петрограде не находила. Более того, некоторые непродуманные меры центральной власти способны были лишь подстегнуть националистические эмоции и стремление к сепаратизму. Не склонное потакать центробежным тенденциям, Временное правительство отослало своих партнеров по Центральной Раде к будущему Учредительному собранию, тем самым вынудив их самих творить свою судьбу (С. 223). В 1917 г. многие малороссы вспомнили о скрывавшейся под русифицированной поверхностью своей украинской сути и объявили себя сторонниками национальной государственности, одновременно осудив имперские устремления со стороны России (С. 136). Когда Центральная Рада в июне провозгласила суверенитет, выразив полное безразличие центру, в Петрограде наконец опомнились и пошли на переговоры с украинской стороной. Хотя последняя и не хотела явной конфронтации с Россией, вопрос об украинской самостийности в условиях острого кризиса власти в России встал на повестку дня довольно зримо. Вся сила и энергия растревоженной украинской стихии теперь была направлена на утверждение национальной государственности (С. 215).
«Открытая ситуация», сложившаяся в результате поражения в войне нескольких многонациональных империй, вызвала волну го-сударствообразования по всей Центральной и Восточной Европе
(С. 189). Украина начинает рассматриваться как потенциальный субъект международного права. При том, что существование независимой Украины в 1918-1919 гг. не признавалось ни Польшей, ни обеими Россиями — Красной и Белой, идея украинского патриотизма выдержала испытание на прочность в кровопролитных сражениях гражданской войны, когда под знаменами национальных формирований собирались миллионы людей.
Вопреки массовой поддержке лозунги самостийности не были реализованы на долгосрочную перспективу: Украине не нашлось места в Версальской системе. Вместе с тем украинский вопрос и в межвоенный период сохранял международное значение. Завершающая сборник статья Г. Матвеева анализирует попытки польских политиков и военных разыграть против СССР украинскую карту. Планы Ю. Пилсудского по восстановлению и укреплению самостоятельной Польши с самого начала предполагали создание ряда буферных государств между Польшей и Россией, зависимых в своей внешней политике от Варшавы. По замыслам, они должны были нейтрализовать угрозу русской экспансии с Востока и тем самым облегчить противостояние Польши Германии на Западе (С.238). В 1920 г., готовя превентивный удар в направлении Киева в связи с ожидаемым наступлением Красной Армии, Пилсудский рассчитывал на поддержку Петлюры, выступал адвокатом украинской самостийности и на международной арене. Расчеты и надежды на российско-украинский конфликт были одной из существенных установок польской дипломатии и военных кругов и в последующем (С. 244). В одном из документов польского Генштаба 1930-х гг. была обрисована следующая стратегия: «Российское государство вследствие своего положения и размеров сможет вести оборонительную войну до тех пор, пока будет в состоянии удерживать свою целостность по национальным швам. Когда они начнут трещать — оно будет побеждено. Поэтому наша возможная позиция будет сводиться к следующей формуле: кто-то будет участвовать в разделе. Польша не может оставаться пассивной в этот знаменательный исторический момент. Она должна приготовиться к нему достаточно заблаговременно физически и эмоционально» (С. 243-244). Этим расчетам не суждено было сбыться: по иронии судьбы именно Советскому Союзу пришлось, попирая нормы международного права, участвовать в разделе Речи Посполитой, а не наоборот.
Конечно, далеко не все существенные аспекты многовековых российско-украинских отношений представлены в рецензируемой книге. Довольно вскользь (лишь в статье американского автора М. фон Ха-гена) рассматриваются перипетии этих отношений в советский пе-
риод истории. Предпринятый с начала 1930-х гг. сталинским режимом поворот к имперской идеологии сопровождался преследованием национальных политических и культурных элит и прежде всего наиболее значительной из них украинской, добившейся в 1920-е гг. неплохих результатов, особенно в сфере образования и культуры. Самоубийство в 1933 г. наиболее влиятельной фигуры украинской большевистской этнократии, Н. Скрыпника, ознаменовало собой окончательный крах иллюзий на полнокровное развитие национального духа в условиях советской системы. А претензиям на совещательный голос Украины при выборе Москвой внутриполитического и тем более внешнеполитического курса СССР Политбюро положило конец еще за 10 лет до этого, отправив в 1923 г. амбициозного X. Раковского полпредом в Лондон. К середине 1930-х гг. воспроизводится своего рода «советская версия малорусской лояльности в Российской империи» (С. 193). Положения существенным образом не изменили ни присоединение Западной Украины в 1939 г., подававшееся официальной пропагандой как воплощение давних чаяний народа к воссоединению, ни выторгованное Сталиным у союзников в 1945 г. номинальное членство Украины и Белоруссии в ООН, ни передача Украине в год 300-летия Переяславской Рады (1954 г.) Крыма, сопровождавшееся столь же шумными здравицами за российско-украинскую дружбу.
Одно из перспективных направлений в будущей историографии, на наш взгляд, — выявление роли украинской партократии в советском истеблишменте времен Хрущева и Брежнева, влияния украинского фактора на политику Кремля при принятии важнейших политических решений (например, в 1968 г., когда решалась судьба «пражской весны»).
Поскольку характер взаимоотношений с Россией без всякого преувеличения — один из факторов, конституировавших украинскую нацию, тема сборника едва ли будет когда-либо исчерпана исторической наукой.
Литература
Россия — Украина 1997 — Россия — Украина: история взаимоотношений / Отв. ред. А. И. Миллер, В. Ф. Репринцев, Б. Н. Флоря. М., 1997.
