CC BY
39
КОНФЛИКТУ ЦИВИЛИЗАЦИЙ - НЕТ! ДИАЛОГУ И КУЛЬТУРНОМУ ОБМЕНУ МЕЖДУ ЦИВИЛИЗАЦИЯМИ - ДА!
Дмитрий Фурман,
доктор исторических наук
РОССИЯ: ПОЛИТИЧЕСКАЯ СИСТЕМА И ЕЕ ЦИКЛЫ
Через 12 лет после падения СССР и появления нового российского государства стало совершенно очевидно, что Россия не может рассматриваться как «переходное» общество, идущее от коммунизма к демократии. Конечно, в большой временной перспективе все общества — переходные, откуда-то и куда-то. СССР, например, вполне можно в контексте истории русского народа рассматривать как общество, переходное от самодержавной России к России постсоветской. Такой подход не только имеет право на существование, но в определенных пределах может быть плодотворен. Ясно, однако, что он совершенно недостаточен. Русский и другие народы, входившие в СССР, действительно «прошли» через советский период, «вышли» из него (иными, чем вошли) и продолжают жить и развиваться. Но сам СССР умер. Советский Союз был живым организмом, со своими внутренними закономерностями функционирования и развития, со своим жизненным циклом, который завершился. И понять советскую историю лишь на основе модели «перехода» невозможно. Недостаточна модель перехода и для понимания современной России. В большой исторической перспективе это, конечно, переходное общество: российский народ «вошел» в эту систему, как раньше «вошел» в советскую, и «выйдет» из нее существенно иным. Но вместе с тем постсоветская Россия — живой целостный организм со своей внутренней логикой функционирования и развития, со своим жизненным циклом. В некотором роде Россия уже «перешла», в ней уже сложилась относительно стабильная и устойчивая система, хотя и совсем не такая, как в других европейских посткоммунистических странах. От-
личием этой системы является то, что Россия — единственная европейская страна, где за весь посткоммунистический период ни разу не происходила ротация власти и где в ходе эволюции возможность такой ротации не увеличивается, а уменьшается. В 2000 г. мы были значительно дальше от возможности ротации, чем в 1996, а в 1996 — дальше, чем в 1993 и 1991 гг. Ясно, что это принципиальное отличие, и логика развития этой системы — отнюдь не логика «перехода», постепенного изживания черт, унаследованных от коммунистического прошлого, и приближения к западной модели общества. Цель настоящей статьи — показать эту логику.
Чтобы понять нашу политическую систему и причины ее принципиального отличия от других европейских систем, необходимо рассмотреть ситуацию ее возникновения, тот «зародыш», из которого она развилась. Эта структура возникла в результате кризиса и распада коммунистической системы, провала горбачёвской попытки ее демократической «перестройки» при сохранении единого СССР, распада СССР и прихода к власти в России идеологически и организационно аморфного демократического движения во главе с Ельциным. Ситуация гибели коммунистической системы, как и все подобные ситуации (например, гибели Российской империи), — альтернатива, заключавшая в себе возможности различных исходов. И как возникновение на обломках Российской империи советского государства не может считаться единственно возможным исходом альтернатив 1917 г., так и возникновение на обломках СССР «ельцинско-путинской» постсоветской России не может рассматриваться как единственно возможный исход альтернатив 1991 г. Несомненно, были и другие возможности — как более, так и менее вероятные. Но в данном анализе мы исходим из реализовавшегося варианта — победы российских демократов во главе с Ельциным, которая сразу же резко ограничила «степени свободы», веер возможных векторов дальнейшего развития. В этой исходной ситуации уже были заложены все основные черты последующей эволюции и возникшей из нее нынешней развитой и относительно устойчивой системы. Российское демократическое движение, победившее в 1991 г., было одним из множества антикоммунистических демократических движений, которые в тот период пришли к власти в странах, входивших ранее в Варшавский пакт и СССР. Его лозунги (рынок и демократия), идеологическая структура (аморфная, без единой целостной идеологии), социальный состав (основной «ударный отряд» — массовая интеллиген-
ция), организационные особенности («движение», а не партия) и методы борьбы (естественно, внепарламентские, но мирные) мало отличались от тех, что были у аналогичных движений в других странах и диктовались общими условиями разлагающихся коммунистических режимов. Тем не менее у российского антикоммунистического движения были и некоторые особенности, которые в тот момент не бросались в глаза, но впоследствии привели к возникновению политической системы, принципиально отличной от систем других европейских посткоммунистических стран. В идеологии российского движения не могли не отражаться не только общие условия коммунистических режимов, но и уникальные особенности российской истории и культуры. Демократические антикоммунистические идеологии во всех других странах могли представлять (в той или иной мере «приукрашивая» историческую реальность) коммунистические идеологию и систему как привнесенные извне, русским завоеванием, как результат внешнего и насильственного искажения нормального хода национального исторического развития, а соответственно, демократию и рынок — как возвращение к национальной «норме». Векторы национализма и антикоммунизма, таким образом, везде, кроме России, более или менее совпадали, борьба с коммунизмом везде была борьбой за национальную самостоятельность и независимость, против инонационального (русского) диктата. В России такая идеологическая конструкция выглядела уж слишком неправдоподобно.
Россия — единственная европейская коммунистическая страна, для которой коммунистическая система, возникшая в результате победы великой русской революции, была полностью «эндогенной», а не навязанной извне. И коммунистическая система здесь не была связана с подчинением инонациональному центру. Напротив, именно при этой системе Россия становится ядром величайшей империи, достигнув небывалого в своей истории внешнего могущества и подчинив себе, превратив в вассалов множество других стран. С другой стороны, в российской истории нет очевидной, ясной и сильной национальной либерально-демократической традиции, к которой могли бы апеллировать демократы. В общенациональном пантеоне великих людей лица, в какой-то мере воплощающие эту традицию (например Александр II или Милюков), вообще не занимают практически никакого места; даже стремясь найти какие-то исторические точки опоры для своей западнической и рыночной идеологии, российские демократы не смогли найти никого лучше авторитарных модер-
низаторов Петра I и Столыпина. Векторы национализма и демократии в России, таким образом, расходятся. Очевидно, в значительной мере как компенсация этой слабости исторической базы и расхождения национализма и демократии в идеологии русского демократического движения особо большую роль играла «рыночная мифология», идея, что переход к рынку и частной собственности быстро приведет ко всеобщему материальному благосостоянию и послужит в дальнейшем основой для демократии. Эта идея создавала идеологическую санкцию для «временного» (ради конечного торжества демократии) использования неправовых и недемократических методов. Совпадение векторов национализма и демократического антикоммунизма создает основу для общенационального антисоветского, антикоммунистического и демократического консенсуса. Такой консенсус мы видим в этот период в центральноевропейских странах и странах Балтии, где разногласия были связаны не столько с целями (стремление освободиться от диктата Москвы и «вернуться в Европу» было общим для всех — от диссидентов до членов ЦК и от крестьян до академиков), сколько с формами и методами достижения этих целей. В России такого общенационального антикоммунистического и национально-демократического консенсуса быть не могло. Социальный охват демократического движения был здесь значительно уже, чем в других европейских странах. Российское демократическое антикоммунистическое движение было движением меньшинства.
Массовую базу российского демократического движения составляла «низовая» интеллигенция, сосредоточенная в крупных «стратегически важных» городских центрах, прежде всего в Москве и Ленинграде. Это социально активное меньшинство могло опираться на идеологически неоформленное, неопределенное социальное недовольство широких народных масс, настроения и установки которых были, однако, очень далеки от западничества и культа рынка российских демократов. Оно могло получать поддержку и у части правящей советской номенклатурной элиты, которая давно утратила веру в коммунистическую идеологию, стремилась избавиться от пут партийной дисциплины, завидовала западной элите и «поставила» российскому демократическому движению его лидера — Ельцина. Оно имело сильнейших союзников вне России в лице сепаратистских движений в СССР, антикоммунистических демократических движений Центральной Европы и в лице Запада. Это было очень сильное меньшинство, с очень мощными союзниками, которому противо-
стояли разрозненные и деморализованные силы. Тем не менее это было меньшинство, которое «по определению» не могло прийти к власти демократическим путем.
Ситуацией, отчасти приближающейся к ситуации прихода демократической оппозиции выборным путем к власти, было избрание в 1991 г. Ельцина президентом России (и это же — ситуация, наиболее близкая к демократической ротации власти во всей русской истории). Однако, не говоря уже о том, что голосовавшие за Ельцина в большинстве своем совершенно не представляли себе его программу (да никакой внятной программы у него и не было — он использовал в то время все сколько-нибудь популярные лозунги одновременно, не очень заботясь о логической непротиворечивости), голосование за него не было голосованием за реальную верховную власть, которая в тот момент принадлежала Горбачёву. Ельцин был избран не как глава государства, а скорее как главный оппонент главе государства, который в то время начал казаться слишком мягким и нерешительным как сторонникам реформ, так и сторонникам «порядка». Он был избран как оппонент главе государства, защищенный народным избранием, придавшим ему легитимный статус, но не предоставившим ему реальную власть. Практически никому из голосовавших в то время за Ельцина не могло прийти в голову, что уже в течение 1991 г. СССР распадется, и он станет «настоящим» президентом «независимой России». Приход демократов и Ельцина к реальной власти произошел не в результате их победы на выборах, а в результате крайнего ослабления власти союзного руководства после августовского 1991 г. «путча» ГКЧП, провал которого дал «зеленый свет» сепаратистским стремлениям союзных республик и захвату российским руководством «явочным порядком» все новых функций, «ползучему» перевороту. Этот процесс завершился Беловежскими соглашениями о ликвидации СССР, полностью противоречащими российским результатам референдума о сохранении СССР и желаниям российского большинства. Российское общество не только не дало «мандата» на Беловежские соглашения, но и не было подготовлено к ним. Характерно, что, несмотря на полную растерянность и деморализованность русского общества и неоднократно продемонстрированную затем готовность большинства россиян голосовать так, как указывает власть, Ельцин все же так и не решился даже постфактум легитимизировать Беловежские соглашения каким-либо референдумом. Особенность российской революции 1991 г., таким образом, заключалась в том, что
движение, субъективно являвшееся в основном более или менее демократическим, пришло к власти недемократическим путем (будучи движением меньшинства, оно и не могло прийти к власти демократически). Именно эта своеобразная и даже парадоксальная ситуация и является тем «зародышем», из которого возникает российская постсоветская политическая система.
Меньшинство, пришедшее к власти не правовым демократическим, а «явочным» путем, естественно, оказывается в ситуации, когда путь «назад», «из власти», становится для него очень опасен. После Беловежских соглашений российское демократическое меньшинство и его лидер Ельцин фактически закрыли себе путь к отступлению. Сама форма их прихода к власти исключала возможность становления «нормальной», лояльной системе оппозиции, передать власть которой, конечно, неприятно, но все же не смертельно опасно. Лозунгами оппозиции отныне должны были стать не просто обвинения в неверной политике, а обвинения в разрушении государства, мандата на которое у правящей группы не было. Поэтому уйти от власти, допустить к власти оппозицию уже сразу после Беловежских соглашений для Ельцина и его соратников означало, практически несомненно, пойти под суд и в тюрьму. Перед ними был только один путь: закрепления у власти, превращения своей власти в «безальтернативную». Но такое закрепление меньшинства у власти неизбежно совершается столь же неправовым или квазиправовым путем, как и сам его приход к власти. Таким образом, каждый шаг на пути закрепления у власти правящей группировки делает ее уход из власти еще более чреватым гибелью, еще менее возможным. Если теоретически еще можно вообразить Ельцина, ушедшего от власти сразу после Беловежских соглашений и не попавшего в тюрьму, то после приватизации и расстрела парламента в 1993 г. это просто немыслимо. У Ельцина и его окружения оставался только один путь: не назад, а вперед. Таким образом, уже сами особенности российского демократического движения и его прихода к власти определяли вектор развития, сужали веер возможностей. «Безальтернативность» становится самой сутью возникающей системы. С самого момента своего зарождения она могла развиваться лишь в направлении все большей безальтернативности, все более прочного закрепления у власти президента, а затем и его «династии», тех, кого будут назначать своими преемниками стоящие у власти президенты. В этой системе не могут сложиться неизменные «правила игры», при которых выигрывать, приходить к власти могут
разные силы; наоборот, обеспечивается постоянство пребывания у власти одного лица (или его наследников) при меняющихся в зависимости от ситуации «правилах игры». Но особенности исходной ситуации определили не только общий вектор развития (к безальтерна-тивности), но и формы достижения этой безальтернативности. В исходной ситуации 1991 г. в «зародыше» было предопределено очень многое из последующей политической эволюции России и в сложившейся в ней системе. Превращение власти победителей в «безальтернативную» не могло быть достигнуто путем установления открытой террористической диктатуры. Не говоря уже о некоторых ограничениях, которые накладывали на Ельцина и его соратников демократические лозунги, с которыми они пришли к власти (преувеличивать их значение не стоит, планы перехода к открытой диктатуре обсуждались Ельциным и его окружением неоднократно, да и большинство российских «демократов» одобрили бы такую диктатуру как средство ускоренного перехода к рынку и предотвращения «коммунистического реванша»), для такой диктатуры просто не было достаточных ресурсов.
О военной диктатуре можно и не говорить — она была исключена хотя бы потому, что Ельцин — не военный. Но была исключена непартийная диктатура по типу советского режима. Демократическое движение было слишком идеологически аморфным, чтобы из него можно было создать дисциплинированную партию. Психологически интеллигенты-«демократы», выдвинутые революционной волной, отнюдь не были способны подчинить себя партийной дисциплине и возглавить партийно-государственный аппарат. Номенклатурный слой, только что освободившийся от коммунистической дисциплины, совершенно не хотел снова надевать на себя партийное ярмо. Наконец, и сам Ельцин не мог стремиться к ограничению своей власти со стороны какой-либо правящей партии. Был и еще один, и очень важный, фактор, препятствовавший становлению открытой диктатуры: российская власть оказалась в сильной зависимости от Запада, который не дал бы «полную» санкцию на открытую диктатуру.
Это накладывало ограничения на выбор Ельциным и его соратниками методов «закрепления у власти». «Безальтернативность» должна была быть достигнута при сохранении демократической формы. Надо было добиться, чтобы избиратели на относительно свободных (и главное, воспринимаемых как свободные) выборах и референдумах, при наличии формальной альтернативы, каждый раз и совер-
шенно независимо от того, одобряют ли они действия власти, голосовали за действующего президента или за указанного им преемника. В других странах такая задача была бы невыполнимой, но в специфических российских условиях этот путь был значительно более прост и естественен, чем путь открытой диктатуры. Прежде всего Ельцину удалось быстро привлечь на свою сторону и консолидировать номенклатурную элиту, ранее расколотую на сторонников союзной власти, сторонников демократов и сторонников «гэкачепистрв». Средством нового сплочения элиты вокруг власти стала приватизация. Естественно, что приватизация, проводимая «безальтернативной» властью, фактически находящейся вне общественного контроля, не могла не превратиться в «растаскивание» государственной собственности — прежде всего, естественно, правящей группировкой и теми ее доверенными лицами, которые «назначались миллиардерами» (так называемой «семьей»), но и элитой в целом. Не могла она и не вести к резкому социальному расслоению, достигшему в России совершенно не «западных» масштабов. Такая приватизация (естественно, проводившаяся таким же неправовым и квазиправовым путем, как не правовым или квазиправовым был путь к власти осуществлявшей ее правящей верхушки) порождала переплетение государственного аппарата с новым классом крупных собственников и своего рода «круговую поруку» власти (получающей с собственников разного рода «административную ренту») и собственников (в обмен на выплату этой ренты получающих возможность не обращать внимание на законы), равно как и общий интерес элиты в сохранении безальтернативной власти. Ведь приход к власти оппозиции неизбежно должен был привести к пересмотру результатов такой приватизации, что стало главным «кошмаром, преследующим в ночи» сформировавшийся класс российских крупных собственников. Внутриэлитарная борьба в такой ситуации фактически превратилась в борьбу за милость президента, за близость к главному источнику богатства, за «доступ к телу». Консолидация элиты, «повязанной» приватизацией, — очень мощный источник силы новой власти. Но консолидации элиты еще недостаточно для обеспечения безальтернативности власти в условиях всеобщего избирательного права. Правящая верхушка должна была обеспечить для себя поддержку большинства населения, того самого большинства, которое в результате ее прихода к власти не выиграло, а во всех отношениях проиграло. По всем европейским посткоммунистическим странам в 1993-1994 гг. прокатилась волна «реакций», по-
ложившая конец правлению радикальных национал-демократов, стоявших во главе антикоммунистических революций рубежа 80-х и 90-х годов, и приведшая к власти «умеренных» представителей перестроившегося коммунистического истеблишмента. Такая послереволюционная реакция — явление совершенно нормальное, поскольку революция всегда связана с завышенными ожиданиями и, соответственно, неизбежно влечет за собой разочарование (полное или частичное). В большинстве случаев (кроме Белоруссии, Грузии и Азербайджана) такого рода события, происходившие в конституционных формах и рамках, положили начало ротациям власти, окончательно превратили власть победивших демократов во власть демократии.
В России оснований для реакции было значительно больше, чем в других странах. Мы уже говорили, что демократическая идеология была идеологией меньшинства и что векторы национализма и демократии в России расходились. Если в других странах победа демократов означала приобретение самостоятельности, сопровождалась национальным подъемом, то победа Ельцина нанесла страшный удар по русской национальной гордости, превратив бывшую сверхдержаву в относительно небольшую и слабую страну. К этому надо добавить, что психологическая готовность русских к капиталистическим порядкам была значительно ниже, обнищание населения в процессе грабительской приватизации в России было большим и разрыв между богатыми и бедными также стал значительно большим, чем в европейских посткоммунистических странах. Тем не менее именно в России смены власти не происходит, а реакция скорее оказывается направленной против демократической идеологии и демократических институтов — крайне слабых и в значительной мере изначально фасадных, — чем против власти, использующей их в качестве камуфляжа. Парадоксальным образом реакция на революцию в России ведет не к падению победившей в ходе революции группировки (как в других европейских посткоммунистических странах), а к укреплению ее власти. Весной 1993 г., в момент самого острого экономического кризиса, большинство на референдуме не только выражает доверие президенту, но и отдельно выражает одобрение его экономической политике. При этом, если результаты референдума по Конституции в декабре 1993 г. могут вызывать сомнения (вмешательство властей в его проведение и в подсчет его результатов явно было очень значительным), то весенний 1993 г. референдум был, несомненно, «честным». Результаты референдума продемонстрировали все своеобразие
российского массового сознания и способность ельцинской власти достичь «безальтернативности» при сохранении демократических (квазидемократических) процедур.
Что же могло заставить российские народные массы голосовать за власть, при которой их жизненный уровень резко упал, разрыв между богатыми и бедными достиг немыслимых размеров и было разрушено государство, чья мощь являлась предметом гордости русского народа? Чтобы понять, как это могло произойти, надо принять во внимание ряд особенностей российского общества. Россия не только ни разу за весь постсоветский период своей истории не сменяла власть демократическим путем — она не делала этого никогда. Только два раза — с концом династии Рюриковичей и во время революции 1917 г. — Россия оказывалась без стабильной, традиционной авторитарной власти. И оба эти периода — страшные периоды русской истории, периоды смуты, анархии, гражданской войны. Такое прошлое порождает очень глубокие невротические страхи. Ситуация свободы, отсутствия единой и жесткой власти, в которой Россия в 1991 г. оказалась в третий раз в своей истории, ощущалась народом как ситуация, грозящая кровавым хаосом, выходом наружу таящегося в нем и страшного для него самого его же собственного разрушительного потенциала. И поскольку переход власти к оппозиции воспринимается как чреватый гражданской войной, сама власть, — откуда бы она ни «взялась», какую бы политику она ни проводила и к каким бы лишениям народа эта политика ни вела, — воспринимается как «меньшее зло». Меньшее — не столько по сравнению с ее оппонентами, сколько по сравнению с анархией и гражданской войной, в которую неизбежно погрузится страна, если власть будет свергнута и страна хотя бы на короткое время окажется без власти.
Удивительной, но вполне объяснимой в свете вышесказанного закономерностью российской политической жизни ельцинской эпохи было различие результатов дихотомических и недихотомических голосований. В голосованиях на выборах в Государственную думу партии, поддерживавшие Ельцина и его политику, никогда не могли получить большинства. Большинство в обеих ельцинских Думах было оппозиционным, и, таким образом, политика власти четко и недвусмысленно отвергалась большей частью избирателей. Но выборы в Думу — это выборы, реальное значение которых по причине бессилия парламента в российской политической системе очень невелико. И избиратели, отвергавшие пропрезидентские партии и голосовавшие
за оппозицию, несомненно, понимали это. Между тем все действительно значимые дихотомические голосования (референдумы апреля и декабря 1993 г., второй тур президентских выборов 1996 г.) Ельцин выигрывал. Избиратели, даже отвергая политику власти, в критических ситуациях избирают власть, как меньшее из зол. И они голосовали за президента, пришедшего к власти в результате революции 1991 г., не потому, что разделяли идеалы этой революции, а, наоборот, потому, что хотели как можно скорее и дальше от нее отойти. Как уже отмечалось, альтернатива, реально встававшая перед избирателями, была не альтернативой президента и оппозиции, а альтернативой власти и хаоса. Страх, который заставлял голосовать за власть, был не столько страхом, внушаемым оппозицией, сколько страхом перед самой ситуацией перехода власти от одного властителя (который без боя ее не отдаст) к другому, перед ситуацией, чреватой гражданской войной, призрак которой преследовал российское общество все 90-е годы и активно вызывался и использовался правящей верхушкой. Тем не менее в этой ситуации и оппозиция приобретала своеобразные черты, объективно работающие на складывающуюся систему безальтернативной власти. Когда у власти оказывается меньшинство, пришедшее к ней неправовым путем и таким же неправовым путем закрепляющее ее за собой, оппозиция естественно становится «революционной» (или «контрреволюционной»). Такой и была (а в какой-то мере остается до сих пор) наша главная оппозиционная сила — КПРФ, называвшая ельцинский режим оккупационным и скандировавшая на митингах: «Банду Ельцина — под суд». Однако именно своей «революционностью» эта оппозиция объективно работала на власть, ибо усиливала страхи, связанные с возможностью ее победы. Избиратели отлично понимали, что оппозицию, идущую на выборы под лозунгом «Банду Ельцина — под суд», к власти никогда не допустят (это совершенно открыто говорилось и самими представителями власти), что в случае ее победы на выборах власть ей все равно придется брать силой, что, одним словом, победа такой оппозиции будет означать гражданскую войну, и поэтому лучше все-таки проголосовать за власть.
Но в идеологии и политике оппозиции своеобразным образом отражаются не только протест народных масс, который не может принять «нормальную» демократическую форму и принимает форму «революционную», «экстремистскую», но и готовность масс принять «безальтернативную» власть, смириться с ней, их страх перед переме-
нами власти. Внешний ультрарадикализм оппозиции прекрасно сочетается с готовностью к компромиссам и сделкам с властью, а призывы отдать Ельцина под суд — с голосованием за бюджет и избирательными кампаниями, проводившимися при несомненном понимании оппозиционными лидерами (состоящими в основном из представителей второго и третьего эшелонов советской партийной номенклатуры, ряд которых кстати говоря, воспользовался результатами приватизации), что к власти они не придут никогда. Естественно, именно такая — достаточно внешне страшная и радикальная, чтобы пугать избирателей, и в то же время на деле достаточно компромиссная и вялая оппозиция и нужна для сохранения «безальтернативной» системы. В любой политической системе оппозиция и правящая сила обладают некоторыми общими чертами, связанными с природой самой системы. Лейбористы и консерваторы в Англии, республиканцы и демократы в США — части единых организмов, обладающие общими характеристиками и дополняющие друг друга. Российская «партия власти» и российская оппозиция — также части единого целого, обладающие общими характеристиками и дополняющие друг друга. Но дополняют они друг друга своеобразно. «Партия власти» — такая, что она не только не хочет, но и не может уйти от власти, а оппозиция — такая, что и не может, и даже не хочет к ней прийти. Общее направление формирования нашей политической (и шире — социально-политической) системы было уже задано особенностями российского общества и его культуры и ситуацией прихода правящей группировки к власти, резко сузившей возможности последующего развития. Тем не менее это не означало полной предопределенности такого развития. Существовали (особенно вначале) возможности гибели еще молодой, слабой, неоформившейся системы и перехода к каким-то иным формам политического устройства. Развитие системы можно сравнить с развитием любого живого организма. В начале система слаба. Какие-то обстоятельства, «внесистемные воздействия», могут относительно легко уничтожить еще не окрепший организм. Но если система благополучно проходит через кризисы «детства и отрочества», она крепнет, становится устойчивой.
Кроме того, на ранней стадии развития система не только слаба. Она еще и относительно «гибка», в ней нет достаточно жесткой структуры. Каждый кризис, через который проходит «юная» система, — это не только возможность ее гибели. Это еще и возможность разных путей благополучного для системы разрешения этого кризиса.
Впоследствии каждая такая форма разрешения кризиса институционально закрепляется, придает системе новую и более определенную форму. В ходе развития система приобретает устойчивость, но эта устойчивость достигается за счет все большей жесткости, сужения степеней свободы при дальнейшей эволюции системы. Аморфность и неопределенность сменяются определенностью и жесткостью, а жесткость постепенно переходит в склеротическую ригидность. В конечном счете наступает старость системы, когда она снова, но совсем иначе, чем на начальной стадии своего развития, становится слабой и неустойчивой. Российская политическая система, возникшая в результате победы демократов и их вождя Ельцина в 1991 г., прошла через два острых и опасных для нее кризиса, в каждом из которых существовали как определенная возможность ее гибели, так и возможность разных форм разрешения этих кризисов и, соответственно, разных форм послекризисного существования и развития системы. Первый из таких кризисов — кризис 1993 г. Это был, прежде всего, кризис «институционализации» системы, проявившийся в конфликте президента и парламента и нашедший свое разрешение в насильственном разгоне парламента, подавлении его сторонников и принятии конституции, придавшей жесткие институциональные формы авторитарной президентской власти (все это представляет собой второй государственный переворот, произведенный Ельциным, если считать первым захват власти в результате Беловежских соглашений). Возникновение такого кризиса было, очевидно, неизбежно. Фактически диктаторская власть президента не имела никакого адекватного институционального оформления. Конституция, при которой осуществлялась эта власть, была советской конституцией, абсолютно не приспособленной для выполнения подобной роли. В эту конституцию были внесены разнообразные поправки, в результате чего она приобрела крайне противоречивый вид и, даже вне зависимости от иных политических обстоятельств, не могла не порождать постоянных конфликтов между ветвями власти, компетенции которых не были ею достаточно определены. Принятие новой конституции было необходимым, и это само по себе представляло ситуацию альтернативную, допускавшую разные формы ее разрешения (разные варианты конституции) и чреватую конфликтами.
Конфликт ветвей власти осложнялся совершенно неопределенными отношениями центра и региональных властей — особенно властей национальных республик в составе России, проявлявших ес-
тественные сепаратистские стремления. Коммунистическое и русское националистическое большинство парламентской партии было неспособно использовать сепаратистские движения в своих целях так, как их некогда использовали большевики в борьбе с «белыми», а несколько десятилетий спустя — Ельцин в борьбе с союзным центром. Но конфликт в центре сам по себе создавал для региональных властей исключительно благоприятную ситуацию для захвата максимума полномочий (и собственности). На конфликт президента и парламента (осложненный конфликтами центра и периферии) накладывались и другие конфликты. В условиях колоссального обнищания населения и быстрого обогащения правящей верхушки депутаты парламента, теснее, чем бюрократия, связанные с народными массами, «аккумулировали» социальный протест и апеллировали к нему. Конфликт ветвей власти приобрел аспект социального конфликта.
Был и еще один аспект конфликта 1993 г. В ходе борьбы за власть Ельцин — лидер демократического движения, но все же только «первый среди равных». Став президентом «независимой России», он становится «хозяином», а его «соратники», «товарищи по борьбе», привыкшие считать себя самостоятельными фигурами и почти равными вождю, — подчиненными, слугами. Это всегда болезненная ситуация, также чреватая конфликтами. Таким образом, конфликт 1993 г. оказался сочетанием целого ряда наложившихся друг на друга конфликтов: это был конфликт ветвей власти, осложненный конфликтом центра и регионов; это была форма проявления социального конфликта низов и правящей верхушки; это был конфликт Ельцина со старыми соратниками (вице-президентом Руцким и спикером Хасбулатовым), вставшими во главе «парламентской партии». Все эти аспекты конфликта были закономерны, но их сочетание, формы, которые принял конфликт, и способ его решения зависели от множества субъективных факторов. Это была ситуация реального кризиса и определенного веера возможных альтернатив. На наш взгляд, победа парламентаризма (в отличие от победы «парламентской партии») и переход к системе ротации в число возможных альтернатив не входили (как не входили они и в число реальных альтернатив 1991 г.). «Парламентская партия» отнюдь не была партией парламентаризма. Это был очень пестрый блок, в который, наряду с немногими более или менее демократически настроенными лицами, входили радикальные коммунисты и националисты, близкие к фашизму. Победа этой «партии» скорее всего действительно привела бы к той анархии,
которой так боялось общество, и затем, вполне возможно, к какой-либо новой диктатуре с иной, «реакционной», идеологической окраской. Но и сама победа «парламентской партии» была если не исключена, то очень маловероятна. В это время уже образовался консенсус элиты, больше всего страшившейся перспективы передела собственности в результате смены власти. И в народных массах, при всей невыносимости их положения и при всем накопившемся в них протесте, проявлялись огромные стремления к «сильной руке», которую в парламенте нельзя было увидеть «по определению», и к тому, чтобы как можно скорее вернуться к «порядку» после «смутного времени».
Реальными альтернативами были более или менее решительные и радикальные формы победы президента и президентской партии. Эти альтернативы, не выходившие за рамки складывающейся системы, тоже были достаточно значимыми. Любой компромисс, ограниченная победа президента вели бы к становлению и закреплению в конституции более мягкой системы президентской власти, которая, возможно, создавала бы лучшие условия для последующего перехода к системе ротации. С другой стороны, были, очевидно, возможны и более радикальные формы утверждения власти президента, например те, что предусматривали бы запрещение компартии.
Так или иначе, реализовалась одна из альтернатив — насильственный разгон парламента, временное заключение в тюрьму лидеров парламентского лагеря и принятие Конституции 1993 г., закрепляющей «царские» полномочия президента, делающей парламент бессильным (поэтому наличие в нем оппозиционного большинства перестало быть особо опасным) и перераспределяющей власть от регионов к центру. Кризис был разрешен, и система безальтернативного президентства получила адекватное ей институциональное и квазиправовое оформление. Выборы 1996 г. не могут рассматриваться как реальный кризис системы. Власть, естественно, очень нервничала и готовила «запасные варианты» перехода к открытой диктатуре, но фактически победа Ельцина была гарантирована и предрешена, и атмосфера кризиса в значительной мере создавалась сознательно, для нагнетания народных страхов. Новый реальный и острый кризис наступил в 1999 г. — это кризис преемственности власти. Как во всех кризисах, в кризисе 1999 г. присутствовали и закономерные, «системные» элементы, и элементы чисто случайные. Какой-то кризис, связанный с передачей власти, должен был рано или поздно разразиться. В любой системе, где нет четкого и однозначного механизма передачи
власти, как в монархических системах с определенным порядком престолонаследия или в демократических системах, где власть определяют выборы, передача власти всегда сопровождается кризисом и ожесточенной борьбой. В советской системе механизм передачи власти был значительно определеннее и формализованнее (избрание правителя на Политбюро, затем его утверждение, уже скорее ритуальное, пленумом ЦК и съездом партии), чем в постсоветской, тем не менее каждый раз передача власти сопровождалась борьбой и расколами в правящей верхушке. В постсоветской же российской системе вообще отсутствовал какой-либо орган, хотя бы формально определявший преемника. В новой Конституции Ельцин, стремившийся к полной зависимости от него всей системы власти, ликвидировал даже пост избираемого вместе с президентом и поэтому относительно независимого вице-президента. Вторым лицом государства, к которому временно переходит власть в случае отставки или смерти президента, стал назначаемый и отправляемый в отставку самим президентом премьер-министр. Это создавало колоссальную неопределенность и давало президенту практически неограниченные возможности в определении преемника. С 1996 г. начался второй и последний (по Конституции) срок ельцинского президентства, и его резко пошатнувшееся здоровье не позволяло ему думать об изменении Конституции и третьем сроке. Начались поиски преемника, что не могло не обострить борьбу «придворных» группировок, не вести к интригам и заговорам. Ситуацию осложняло то, что президент очень долго не мог найти человека, которому мог бы довериться, относительно кого он был бы убежден, что тот гарантирует его самого и его близких от судебных преследований или какой-либо внесудебной расправы. Проявлением этих метаний Ельцина была чехарда премьер-министров, наступившая после отставки Черномырдина. Такая ситуация не могла не вести к попыткам правящего слоя «самоорганизоваться», определить преемника президенту независимо от его воли. Возникла реальная угроза раскола элиты: с одной стороны, на сторонников старого президента и того, кого он назначил бы в последний момент; с другой — на ту часть этой элиты, которая уже предприняла попытку самоорганизации и сгруппировалась вокруг не назначенной президентом кандидатуры (это была кандидатура Примакова, не вызывавшего доверия у президента и его окружения). Замаячила перспектива передачи власти непрямому наследнику и даже — реально альтернативных выборов. Объективно это могло бы означать переход к прин-
ципиально иной системе отношений власти и общества, значительно более близкой к правовым демократическим формам, к ротации власти.
Однако наша политическая система благополучно миновала этот кризис. Хотя и с некоторым запозданием, Ельцин и его «семья» наконец определили преемника, выбрав человека, в то время очень мало известного не только в народе, но и в элите. Совершенно неожиданно Ельцин назначил его главой правительства и затем подал в отставку, сделав нового премьера исполняющим обязанности президента. К выборам Путин приходит уже как человек, обладающий всей полнотой власти, и побеждает в первом же туре. Робкая попытка части элиты самоорганизоваться была пресечена «на корню». Народ с энтузиазмом проголосовал за нового президента, олицетворяющего возвращение традиционного авторитарного характера власти, ее фактической полной независимости от народа (и даже от элиты). Низшие социальные слои, наиболее потерпевшие от реформ и являющиеся носителями традиционалистского сознания, раньше голосовавшие против Ельцина, против власти, которая не воспринималась ими как «настоящая», легитимная, на этот раз проголосовали за власть, «признали» ее.
Если кризис 1993 г. привел к институциональному закреплению и оформлению системы, то кризис 1999-2000 гг. привел к появлению и «апробации» механизма передачи власти, который, очевидно, будет использоваться в дальнейшем. (Теперь ясно, что преемник президента — это последний из назначенных им на втором сроке премьеров, а неудача попытки части элиты «самоорганизоватъся» надолго пресекла новые поползновения такого рода.) Одновременно, кризис 1999 г. и его разрешение освободили систему от слишком большой связи с личностью ее создателя, показали, что это действительно система, и тем самым усилили сознание ее прочности и «без-альтернативности».
(Окончание в следующем номере).
«Свободная мысль -XXI», М., 2003 г., № 1, с. 9-28.
